Страница:
«Эврика! Я сам!» — было написано на его лице.
Надо было видеть с каким восторгом Тсинуммок выхватил у Мишеля консервовскрыватель, с какой нежностью погладил лакированную деревянную ручку и с какой любовью провел пальцем по хромированным титановым поверхностям! Потом он торопливо и неуклюже, порезав палец о зазубренные неровные края пищевой жести и отталкивая прикладом автомата напиравшего под руку толмача, вскрыл банку с сосисками.
Кровь из пальца вождя капала на бетонку. При виде крови Шлиману чуть не сделалось дурно. Толмач Газгольдер ронял слюну и с нетерпением верещал; а Машка в этот момент вынесла пиво: бутылку пива — в одной руке, толстую стеклянную кружку — в другой.
Пиво окончательно убило вождя. Вождь даже забыл про сосиски. Еще бы: можно только предполагать, когда Тсинуммок пил пиво в последний раз, тем более из граненой стеклянной кружки — в лучшем случае, лет десять тому назад при разгроме и поджоге 3-го Уральского пивзавода. Но на толмача Газгольдера по молодости лет пиво не произвело никакого впечатления, и он, пользуясь случаем, выдергивал из-под руки сраженного вождя молочные баварские сосиски и, пуская слезы от непривычной горчицы, пожирал их.
Тсинуммок не знал, что первым хватать… глаза разбегались… консервовскрыватель… пиво… кружка… сосиски… сосиски… кружка… пиво… консервовскрыватель… вождь шлепнул по рукам толмача, вождь сунул консервовскрыватель в карман своей душегрейки (будто там ему и место, будто он там всегда лежал), вождь выхватил бутылку пива из Машкиных рук…
Но Мишель вдруг совершил один из тех своих безумных поступков, которые приносили ему удачу — он скрутил огромную дулю и укоризненно сказал вождю:
— Нехорошо брать чужое, однако!
Газгольдер от ужаса подавился сосиской — оскорбительней жеста аборигены не знали (разве что рубануть ребром ладони по локтевому суставу и поводить рукой перед носом противника). Тсинуммок в ответ мог скосить Мишеля автоматной очередью, и был бы прав; но вождь от неожиданности так смутился, что потерял лицо, поспешно вывинтил из уха орден «Дружбы народов» и жестами предложил честный обмен: орден на консервовскрыватель.
Мишель, не долго думая, кивнул головой.
Тсинуммок все понял. Он с мясом вырвал из душегрейки «Орден „Знак Почета“ и ткнул пальцем в стеклянную кружку; но Мишель на этот раз покачал головой, показал два пальца: мол, „кружка на два орденка“, и дополнительно ткнул в орден „Трудового Красного знамени“ на груди вождя. Вождь не торговался. Вышиванные полотенца пошли за медаль „Мать-героиня“, а пустые бутылки из-под спирта и пива — за красивый значок члена общества ДОСААФ. Толмачу Газгольдеру бесплатно досталась зазубренная консервная банка.
Так на просторах Западной Сибири состоялась первая взаимовыгодная сделка между Шлиманом и дикарями, положившая начало дружбе народов и раскопкам Москвы.
Дела у Шлиманов-Сидоровых шли постепенно в гору, потому что в этих дремучих местах у них почти не было конкурентов — кому охота осваивать варварские территории у черта на куличках у Полярного круга? Дюпону? Ротшильду? Или, может быть, мсье Курицу?.. Отнюдь. Им подавай Атлантиду! Любителей было мало, а места много. Неосторожного путешественника тут запросто могли подстеречь, пленить, расстрелять, сварить, сожрать — или снежные люди-неандертолоиды, или первобытные коммуняки, целыми кланами охотившиеся на расплодившихся амурских тигров, переплывавших Итиль (как видно, древняя Волга), задравших последних зубров в Беловежской Пуще и в особо голодные зимы не брезговавших человечинкой (как тигры, так и коммуняки). Или, того хуже, можно было угодить в плен к таинственнейшим жидомасонам в районе Биробиджана — этих редкостных антисемитов как будто никто никогда не видел, но они прятались везде, за каждым кустом и деревом, вроде кровожадных гремлинов или вурдалаков. Но и жидомасонов Мишель не очень-то боялся, потому что, как уже говорилось, делал то, что полегче, и как Бог на душу положит, нисколько не притворяясь: с коммуняками он был коммунякой — кожанка, незаряженный наган на боку, красная гвоздика в петлице; со сталиняками (племя, родственное коммунякам, но позлобнее и несговорчивее) был сталинякой — усы, сапоги и голая задница; даже подозрительное племя ура-патриотов принимало Мишеля за своего в енотовой щубе с позолоченными погонами и в овечьей папахе — так что повстречай Мишель жидомасона, еще неизвестно, кто у кого больше бы крови выпил.
Не превращая жизнеописание Шлимана-второго в этнографический очерк, отметим, что для коммуняк Мишель был просто дядей Мишей (называли они его, естественно, справа налево: Ашим, дядя Ашим; для сталиняк — Михаилом Шоломовичем; патриоты видели в нем чуть ли не самого Михаила-архангела; для звиадистов он был Михо; для зеков — просто Мишуня; экзотические бородачи-барбудосы, пришедшие в сибирскую тайгу через Берингов пролив чуть ли не с острова Кубы, называли его доном Мигелем; известен он был также под именами Макс, Микаэль, Михоэлс, Мойша, Мойва, Майкл; а в общем, для эвенков и алеутов, коммуняк и сталиняк, патриотов и совсем уже одичавших номенклатурщиков, и конечно же, для родимых камчадалов Шлиман-второй был чем-то вроде Миклухи-Маклая для папуасов — помощником, другом, учителем, миссионером — добрым и полезным человеком немного не от мира сего, которого как-то не резон окунать в бронзовый котел с кипятком, зато можно немножко обдурить, выменяв за несколько орденков и медалек отличный консервовскрыватель или даже старинную тульскую двустволку.
Конечно, его отношения с аборигенами не всегда обстояли гладко: Мишеля грабили на больших таежных просеках, и угоняли во глубину сибирских руд или на туруханскую каторгу, и держали заложником (а Машу в наложницах), и конфисковывали лендровер со спиртом, и так далее и тому подобное.
— Давно что-то не видно нашего Лешима, однако, — говаривали в таких случаях знатные номенклатурные аборигены, соскучившиеся по пиву с сосисками.
Они барабанами созывали Верховный Совет где-нибудь в очередной столице в Ханты-Мансийске или в Вась-Вась-Юганске, усаживались за длинным столом в виде большой буквы «Т», который таскали с собой по тайге, выбирали Дежурного Генсека, раскуривали люльку мира и так долго и молча дымили и кашляли во Дворце Культуры под переходящим Красным Знаменем, что сталиняки (или омоновцы, или кто там был виноват) не выдерживали всеобщего молчаливого осуждения и отпускали Мишеля из очередного магаданского рабства, а Машу из какого-нибудь веселого сахалинского вертепа.
Потом они две недели пили, ели, пели, спали, писали пулю (ленинградку и сочинку, с хозяином горы, с переходящими распасами, со сталинградами, с брандерами и без), играли в смертельную русскую рулетку, любили поспорить о приоритетах национальных или общечеловеческих ценностей и решали всякие насущные вопросы — кому, например, вручить переходящее Красное Знамя, а кому таскать за собой Т-образный стол. Эти вечеринки-посиделки с ершом [5] и со стрельбой назывались у них «пленумами цека» и чем-то напоминали собрания рыцарей круглого стола короля Артура. Вождь Тсинуммок, конечно, был членом политбюро, бывал и Дежурным Генсеком. К тому времени он уже стал Первым Секретарем Нефтяного Райкома, съев своего предшественника («съев» в переносном смысле этого слова, хотя никого не удивило бы, если бы Тсинуммок съел соперника буквально. Но — пожалел).
Состоялось также примирение с Машиными и Мишиными родителями, когда Мишель с Машей привезли в Иерихон подарки — полный мешок металлических рублей, настоящую монгольскую юрту и экзотическую дойную корову-буренку, занесенную в Красную Книгу. Мсье Куриц чуть не загнулся от зависти при виде монет с усатыми, бородатыми и лысыми профилями богатырей Ресефесер — за один такой рубль в те времена можно было полтора года жить на Гаити, пара-тройка серебряных «лысеньких» стоили целое состояние, а сегодня они попросту бесценны; Егор же Лукич Коломиец, напоминавший вождя Тсинуммока своей раскоряченной походкой и железными клешнистыми руками, вроде гаечных ключей, при виде коровы уронил резиновую дубинку, ласково потрогал краснокнижное животное за вымя, и инстинктивная слеза какого-то древнего первобытного воспоминания скользнула по небритой щеке фараона.
— Коровушка-буренушка… — только и смог сказать Егор Лукич.
Примирение состоялось, свадьба отпраздновалась. Жаль, одесский прапращур не дожил до этого дня. Мишелев прадед наконец-то вставил полный рот золотых зубов, дед вдруг возлюбил красный цвет и стал спокойно переходить дорогу (Егор Моисеич его не только не трогал, а наоборот — брал под козырек и останавливал движение, потому что ежемесячно получал от Эсфири Борисовны копейку на водку), отец наконец-то выкупил боковую, но доходную, ветку метрополитена «Кабул — Ташкент», а Эсфирь Борисовна перестала бояться буренку и научилась ее доить. Семья Сидоровых купила кусок земли на месте детской песочницы, разбила юрту и стала жить в ней припеваючи на персидских коврах; а также впервые приобрела в Туле, что под Тель-Авивом, недвижимое имущество — ружейный тульский заводик всего-то за пять лысеньких.
Шлиманы-Сидоровы становились своими людьми в деловом мире, хранили коллекционные рубли в Центральной Швейцарской Сберегательной Кассе, водили знакомства с Ротшильдами и Рокфеллерами и даже бывали приглашаемы на приемы к Царю Иудейскому Кагору 4-му, этому просвещенному конституционную монарху из династии рабби Ндранатов Кагоров; запросто открывали дверь ногой к 42-му Президенту Великого Израиля Ицхаку Ивановичу (из сербо-хорватов) — и никто в высшем свете не спрашивал у Мишеля и Маши какого-то аттестата зрелости.
К этому же времени относится повышенный интерес Мишеля к поискам Москвы, столицы зеркальной Ресефесер. Как видно, наконец-то сработал инстинкт, взыграли гены и возникла потребность в каком-то внутреннем аттестате зрелости. Мишель ходил с лопатой по руинам великой империи, все здесь криком кричало о том, что зеркальная страна лежит у него под ногами. Аборигены, особенно дети, тащили в обмен на жвачку и презервативы всякие мелкие находки — настольные алебастровые бюстики вождей с козлиными бородками и почтовые лакированные картонки с изображением трехтрубного старинного корабля «Аврора». Каменные бабы с веслами и гранитные мужики в шинелях, стоявшие на курганах или лежавшие лицом в грязи, красные вымпела, похвальные граммоты, щербатая посуда с надписью «Общепит» в туземных юртах и землянках, остовы первобытных тракторов и комбайнов «Нива», занесенные пылью в пустынях Казахстана, трансконтинентальная заржавевшая железная дорога, поднявшаяся в кронах векового леса над дремучей тайгой от Уральских гор до Тихого океана — все указывало на присутствие здесь древней цивилизации.
Отступать было некуда — где-то здесь в земле лежала Москва.
Но когда Мишель заводил с аборигенами осторожные разговоры о столице зеркальной империи: «Ребята, не Москва ль за нами?», те пугались и как в рот воды набирали (а вождь Тсинуммок набирал в рот воды в прямом смысле, отбегая к ближайшему колодцу или речушке), пожимали плечами, отрицательно мотали головами, разводили руками и, вообще, всем своим видом изображали полнейшее непонимание и напускное равнодушие. Они явно что-то знали.
Но слава троянского героя и однофамильца не давала покоя Мишелю. Ведь что сделал в свое время Генрих Шлиман-первый? Он плюнул на все и попросту осуществил свою заветную детскую мечту, рассчитался с судьбой за неустроенные детство и юность — пришел, увидел, откопал.
Вот и все. Просто? Еще бы! Но мало кто может похвастаться тем, что в детстве мечтал стать, например, пожарником и стал им.
Гонимый неумолимой индейкой, Мишель отправился по стопам своего знаменитого предшественника. Как Генрих Шлиман выделил фактологическую квинтэссенцию из гомеровской «Иллиады», так и Мишель начал плясать от печки — обратил пристальное внимание на беспорные факты в эпосе Ресефесер.
Не в пример гипотетической курицевой Атлантиде, Зеркальная Страна когда-то существовала, и ее местонахождение неплохо известно из хроник, летописей и анналов, — это для археолога самое главное.
«Конечно, легенда о выходе древнеросского богатыря Юрия Гагарина в космос — чистейшей воды вымысел, вроде мифа о вечном построении коммунизма в одной и той же, отдельно взятой стране, — рассуждал Шлиман. — Если сравнить эту легенду с легендой о древнегреческом Икаре — наблюдается чуть ли не прямое заимствование. Хорошо известно, что первым в космос вышел германский тевтон Герман фон Титов — впрочем, арийская версия космического приоритета тоже недостаточно аргументирована археологией, хотя, бесспорно, в основе подобных легенд лежат подлинные факты; несомненно, что-то в космосе в те времена происходило, и росы, возможно, приложили руку к освоению космического пространства. Зато очень красивая легенда о том, что какая-то вечно живая кухарка Нинель какой-то период управляла росским государством, абсолютно не имеет с действительностью ничего общего, как и аналогий в других эпосах».
«Возможно, иносказание? — раздумывал Мишель. — Аллегория, вроде пушкинских „ткачихи с поварихой с сватьей бабой Бобарихой“? Какая кухарка? Имя — Нинель, допустим. Отчество, фамилия?.. Возраст или, хотя бы, в каких годах до нашей эры правила громаднейшей из империй? Хоть какое-нибудь скульптурное изображение… Нич-чего неизвестно! Конечно, можно представить прекрасную кухарку, этакую серую кардинальшу Нефертити из простолюдинок, вершившую судьбу страны в постели очередного дряхлеющего генсека, но археологию, как и всякую подлинную науку, все-таки интересуют материальные памятники и достойные доверия письменные свидетельства; все остальное — сплошные помехи и шум от шумеров-шмумеров».
Первым делом Шлиман прильнул к истокам, обратился к самому первому достоверному известию о легендарной стране.
Известие Бертинских анналов 839 года являлось главным аргументом в пользу норманистской концепции происхождения росской государственности. Известию-839 до Шлимана была посвящена обширная литература в вольных переводах на многих языках мира с конструированием самых разнообразных историко-гипотетических построений, но только Шлиман дал достаточно неожиданную и обоснованную ПСИХОЛОГИЧЕСКУЮ трактовку Известия.
Как известно, в Бертинских анналах сообщается, что германский император Людовик Благочестивый принимал 18 мая 839 года в южнонемецком городе Ингельгейме послов императора Византии Теофила. Вместе с этими послами Теофил отправил к германскому императору…
(Начало цитаты из Бертинских анналов, первое известие о стране Рос):
Надо было видеть с каким восторгом Тсинуммок выхватил у Мишеля консервовскрыватель, с какой нежностью погладил лакированную деревянную ручку и с какой любовью провел пальцем по хромированным титановым поверхностям! Потом он торопливо и неуклюже, порезав палец о зазубренные неровные края пищевой жести и отталкивая прикладом автомата напиравшего под руку толмача, вскрыл банку с сосисками.
Кровь из пальца вождя капала на бетонку. При виде крови Шлиману чуть не сделалось дурно. Толмач Газгольдер ронял слюну и с нетерпением верещал; а Машка в этот момент вынесла пиво: бутылку пива — в одной руке, толстую стеклянную кружку — в другой.
Пиво окончательно убило вождя. Вождь даже забыл про сосиски. Еще бы: можно только предполагать, когда Тсинуммок пил пиво в последний раз, тем более из граненой стеклянной кружки — в лучшем случае, лет десять тому назад при разгроме и поджоге 3-го Уральского пивзавода. Но на толмача Газгольдера по молодости лет пиво не произвело никакого впечатления, и он, пользуясь случаем, выдергивал из-под руки сраженного вождя молочные баварские сосиски и, пуская слезы от непривычной горчицы, пожирал их.
Тсинуммок не знал, что первым хватать… глаза разбегались… консервовскрыватель… пиво… кружка… сосиски… сосиски… кружка… пиво… консервовскрыватель… вождь шлепнул по рукам толмача, вождь сунул консервовскрыватель в карман своей душегрейки (будто там ему и место, будто он там всегда лежал), вождь выхватил бутылку пива из Машкиных рук…
Но Мишель вдруг совершил один из тех своих безумных поступков, которые приносили ему удачу — он скрутил огромную дулю и укоризненно сказал вождю:
— Нехорошо брать чужое, однако!
Газгольдер от ужаса подавился сосиской — оскорбительней жеста аборигены не знали (разве что рубануть ребром ладони по локтевому суставу и поводить рукой перед носом противника). Тсинуммок в ответ мог скосить Мишеля автоматной очередью, и был бы прав; но вождь от неожиданности так смутился, что потерял лицо, поспешно вывинтил из уха орден «Дружбы народов» и жестами предложил честный обмен: орден на консервовскрыватель.
Мишель, не долго думая, кивнул головой.
Тсинуммок все понял. Он с мясом вырвал из душегрейки «Орден „Знак Почета“ и ткнул пальцем в стеклянную кружку; но Мишель на этот раз покачал головой, показал два пальца: мол, „кружка на два орденка“, и дополнительно ткнул в орден „Трудового Красного знамени“ на груди вождя. Вождь не торговался. Вышиванные полотенца пошли за медаль „Мать-героиня“, а пустые бутылки из-под спирта и пива — за красивый значок члена общества ДОСААФ. Толмачу Газгольдеру бесплатно досталась зазубренная консервная банка.
Так на просторах Западной Сибири состоялась первая взаимовыгодная сделка между Шлиманом и дикарями, положившая начало дружбе народов и раскопкам Москвы.
Дела у Шлиманов-Сидоровых шли постепенно в гору, потому что в этих дремучих местах у них почти не было конкурентов — кому охота осваивать варварские территории у черта на куличках у Полярного круга? Дюпону? Ротшильду? Или, может быть, мсье Курицу?.. Отнюдь. Им подавай Атлантиду! Любителей было мало, а места много. Неосторожного путешественника тут запросто могли подстеречь, пленить, расстрелять, сварить, сожрать — или снежные люди-неандертолоиды, или первобытные коммуняки, целыми кланами охотившиеся на расплодившихся амурских тигров, переплывавших Итиль (как видно, древняя Волга), задравших последних зубров в Беловежской Пуще и в особо голодные зимы не брезговавших человечинкой (как тигры, так и коммуняки). Или, того хуже, можно было угодить в плен к таинственнейшим жидомасонам в районе Биробиджана — этих редкостных антисемитов как будто никто никогда не видел, но они прятались везде, за каждым кустом и деревом, вроде кровожадных гремлинов или вурдалаков. Но и жидомасонов Мишель не очень-то боялся, потому что, как уже говорилось, делал то, что полегче, и как Бог на душу положит, нисколько не притворяясь: с коммуняками он был коммунякой — кожанка, незаряженный наган на боку, красная гвоздика в петлице; со сталиняками (племя, родственное коммунякам, но позлобнее и несговорчивее) был сталинякой — усы, сапоги и голая задница; даже подозрительное племя ура-патриотов принимало Мишеля за своего в енотовой щубе с позолоченными погонами и в овечьей папахе — так что повстречай Мишель жидомасона, еще неизвестно, кто у кого больше бы крови выпил.
Не превращая жизнеописание Шлимана-второго в этнографический очерк, отметим, что для коммуняк Мишель был просто дядей Мишей (называли они его, естественно, справа налево: Ашим, дядя Ашим; для сталиняк — Михаилом Шоломовичем; патриоты видели в нем чуть ли не самого Михаила-архангела; для звиадистов он был Михо; для зеков — просто Мишуня; экзотические бородачи-барбудосы, пришедшие в сибирскую тайгу через Берингов пролив чуть ли не с острова Кубы, называли его доном Мигелем; известен он был также под именами Макс, Микаэль, Михоэлс, Мойша, Мойва, Майкл; а в общем, для эвенков и алеутов, коммуняк и сталиняк, патриотов и совсем уже одичавших номенклатурщиков, и конечно же, для родимых камчадалов Шлиман-второй был чем-то вроде Миклухи-Маклая для папуасов — помощником, другом, учителем, миссионером — добрым и полезным человеком немного не от мира сего, которого как-то не резон окунать в бронзовый котел с кипятком, зато можно немножко обдурить, выменяв за несколько орденков и медалек отличный консервовскрыватель или даже старинную тульскую двустволку.
Конечно, его отношения с аборигенами не всегда обстояли гладко: Мишеля грабили на больших таежных просеках, и угоняли во глубину сибирских руд или на туруханскую каторгу, и держали заложником (а Машу в наложницах), и конфисковывали лендровер со спиртом, и так далее и тому подобное.
— Давно что-то не видно нашего Лешима, однако, — говаривали в таких случаях знатные номенклатурные аборигены, соскучившиеся по пиву с сосисками.
Они барабанами созывали Верховный Совет где-нибудь в очередной столице в Ханты-Мансийске или в Вась-Вась-Юганске, усаживались за длинным столом в виде большой буквы «Т», который таскали с собой по тайге, выбирали Дежурного Генсека, раскуривали люльку мира и так долго и молча дымили и кашляли во Дворце Культуры под переходящим Красным Знаменем, что сталиняки (или омоновцы, или кто там был виноват) не выдерживали всеобщего молчаливого осуждения и отпускали Мишеля из очередного магаданского рабства, а Машу из какого-нибудь веселого сахалинского вертепа.
Потом они две недели пили, ели, пели, спали, писали пулю (ленинградку и сочинку, с хозяином горы, с переходящими распасами, со сталинградами, с брандерами и без), играли в смертельную русскую рулетку, любили поспорить о приоритетах национальных или общечеловеческих ценностей и решали всякие насущные вопросы — кому, например, вручить переходящее Красное Знамя, а кому таскать за собой Т-образный стол. Эти вечеринки-посиделки с ершом [5] и со стрельбой назывались у них «пленумами цека» и чем-то напоминали собрания рыцарей круглого стола короля Артура. Вождь Тсинуммок, конечно, был членом политбюро, бывал и Дежурным Генсеком. К тому времени он уже стал Первым Секретарем Нефтяного Райкома, съев своего предшественника («съев» в переносном смысле этого слова, хотя никого не удивило бы, если бы Тсинуммок съел соперника буквально. Но — пожалел).
Состоялось также примирение с Машиными и Мишиными родителями, когда Мишель с Машей привезли в Иерихон подарки — полный мешок металлических рублей, настоящую монгольскую юрту и экзотическую дойную корову-буренку, занесенную в Красную Книгу. Мсье Куриц чуть не загнулся от зависти при виде монет с усатыми, бородатыми и лысыми профилями богатырей Ресефесер — за один такой рубль в те времена можно было полтора года жить на Гаити, пара-тройка серебряных «лысеньких» стоили целое состояние, а сегодня они попросту бесценны; Егор же Лукич Коломиец, напоминавший вождя Тсинуммока своей раскоряченной походкой и железными клешнистыми руками, вроде гаечных ключей, при виде коровы уронил резиновую дубинку, ласково потрогал краснокнижное животное за вымя, и инстинктивная слеза какого-то древнего первобытного воспоминания скользнула по небритой щеке фараона.
— Коровушка-буренушка… — только и смог сказать Егор Лукич.
Примирение состоялось, свадьба отпраздновалась. Жаль, одесский прапращур не дожил до этого дня. Мишелев прадед наконец-то вставил полный рот золотых зубов, дед вдруг возлюбил красный цвет и стал спокойно переходить дорогу (Егор Моисеич его не только не трогал, а наоборот — брал под козырек и останавливал движение, потому что ежемесячно получал от Эсфири Борисовны копейку на водку), отец наконец-то выкупил боковую, но доходную, ветку метрополитена «Кабул — Ташкент», а Эсфирь Борисовна перестала бояться буренку и научилась ее доить. Семья Сидоровых купила кусок земли на месте детской песочницы, разбила юрту и стала жить в ней припеваючи на персидских коврах; а также впервые приобрела в Туле, что под Тель-Авивом, недвижимое имущество — ружейный тульский заводик всего-то за пять лысеньких.
Шлиманы-Сидоровы становились своими людьми в деловом мире, хранили коллекционные рубли в Центральной Швейцарской Сберегательной Кассе, водили знакомства с Ротшильдами и Рокфеллерами и даже бывали приглашаемы на приемы к Царю Иудейскому Кагору 4-му, этому просвещенному конституционную монарху из династии рабби Ндранатов Кагоров; запросто открывали дверь ногой к 42-му Президенту Великого Израиля Ицхаку Ивановичу (из сербо-хорватов) — и никто в высшем свете не спрашивал у Мишеля и Маши какого-то аттестата зрелости.
К этому же времени относится повышенный интерес Мишеля к поискам Москвы, столицы зеркальной Ресефесер. Как видно, наконец-то сработал инстинкт, взыграли гены и возникла потребность в каком-то внутреннем аттестате зрелости. Мишель ходил с лопатой по руинам великой империи, все здесь криком кричало о том, что зеркальная страна лежит у него под ногами. Аборигены, особенно дети, тащили в обмен на жвачку и презервативы всякие мелкие находки — настольные алебастровые бюстики вождей с козлиными бородками и почтовые лакированные картонки с изображением трехтрубного старинного корабля «Аврора». Каменные бабы с веслами и гранитные мужики в шинелях, стоявшие на курганах или лежавшие лицом в грязи, красные вымпела, похвальные граммоты, щербатая посуда с надписью «Общепит» в туземных юртах и землянках, остовы первобытных тракторов и комбайнов «Нива», занесенные пылью в пустынях Казахстана, трансконтинентальная заржавевшая железная дорога, поднявшаяся в кронах векового леса над дремучей тайгой от Уральских гор до Тихого океана — все указывало на присутствие здесь древней цивилизации.
Отступать было некуда — где-то здесь в земле лежала Москва.
Но когда Мишель заводил с аборигенами осторожные разговоры о столице зеркальной империи: «Ребята, не Москва ль за нами?», те пугались и как в рот воды набирали (а вождь Тсинуммок набирал в рот воды в прямом смысле, отбегая к ближайшему колодцу или речушке), пожимали плечами, отрицательно мотали головами, разводили руками и, вообще, всем своим видом изображали полнейшее непонимание и напускное равнодушие. Они явно что-то знали.
Но слава троянского героя и однофамильца не давала покоя Мишелю. Ведь что сделал в свое время Генрих Шлиман-первый? Он плюнул на все и попросту осуществил свою заветную детскую мечту, рассчитался с судьбой за неустроенные детство и юность — пришел, увидел, откопал.
Вот и все. Просто? Еще бы! Но мало кто может похвастаться тем, что в детстве мечтал стать, например, пожарником и стал им.
Гонимый неумолимой индейкой, Мишель отправился по стопам своего знаменитого предшественника. Как Генрих Шлиман выделил фактологическую квинтэссенцию из гомеровской «Иллиады», так и Мишель начал плясать от печки — обратил пристальное внимание на беспорные факты в эпосе Ресефесер.
Не в пример гипотетической курицевой Атлантиде, Зеркальная Страна когда-то существовала, и ее местонахождение неплохо известно из хроник, летописей и анналов, — это для археолога самое главное.
«Конечно, легенда о выходе древнеросского богатыря Юрия Гагарина в космос — чистейшей воды вымысел, вроде мифа о вечном построении коммунизма в одной и той же, отдельно взятой стране, — рассуждал Шлиман. — Если сравнить эту легенду с легендой о древнегреческом Икаре — наблюдается чуть ли не прямое заимствование. Хорошо известно, что первым в космос вышел германский тевтон Герман фон Титов — впрочем, арийская версия космического приоритета тоже недостаточно аргументирована археологией, хотя, бесспорно, в основе подобных легенд лежат подлинные факты; несомненно, что-то в космосе в те времена происходило, и росы, возможно, приложили руку к освоению космического пространства. Зато очень красивая легенда о том, что какая-то вечно живая кухарка Нинель какой-то период управляла росским государством, абсолютно не имеет с действительностью ничего общего, как и аналогий в других эпосах».
«Возможно, иносказание? — раздумывал Мишель. — Аллегория, вроде пушкинских „ткачихи с поварихой с сватьей бабой Бобарихой“? Какая кухарка? Имя — Нинель, допустим. Отчество, фамилия?.. Возраст или, хотя бы, в каких годах до нашей эры правила громаднейшей из империй? Хоть какое-нибудь скульптурное изображение… Нич-чего неизвестно! Конечно, можно представить прекрасную кухарку, этакую серую кардинальшу Нефертити из простолюдинок, вершившую судьбу страны в постели очередного дряхлеющего генсека, но археологию, как и всякую подлинную науку, все-таки интересуют материальные памятники и достойные доверия письменные свидетельства; все остальное — сплошные помехи и шум от шумеров-шмумеров».
Первым делом Шлиман прильнул к истокам, обратился к самому первому достоверному известию о легендарной стране.
Известие Бертинских анналов 839 года являлось главным аргументом в пользу норманистской концепции происхождения росской государственности. Известию-839 до Шлимана была посвящена обширная литература в вольных переводах на многих языках мира с конструированием самых разнообразных историко-гипотетических построений, но только Шлиман дал достаточно неожиданную и обоснованную ПСИХОЛОГИЧЕСКУЮ трактовку Известия.
Как известно, в Бертинских анналах сообщается, что германский император Людовик Благочестивый принимал 18 мая 839 года в южнонемецком городе Ингельгейме послов императора Византии Теофила. Вместе с этими послами Теофил отправил к германскому императору…
(Начало цитаты из Бертинских анналов, первое известие о стране Рос):
«…неких [6], которые говорили, что их [7], называют Рос [8], и которых, как они говорили, царь [9] их, по имени Хакан [10], отправил к нему [11] ради дружбы. В упомянутом письме [12] сообщал, что люди эти весьма оригинальны [13] и просил, чтобы император Людовик милостиво дал им [14] возможность воротиться [15] и охрану по всей своей империи, так как пути, которыми они [16] прибыли к нему [17] в Константинополь, шли среди варваров, весьма бесчеловечных и диких племен, а он [18] не желал бы, чтобы они [19], возвращаясь по ним [20], опять подвергались опасности. Тщательно расследовав причину их [21] прибытия, германский император узнал, что они принадлежат к шведскому народу [22]; и считая их скорее разведчиками по тому царству [23] и нашему [24], чем искателями дружбы, он [25] решил задержать их [26] у себя, чтобы можно было достоверно выяснить, с добрыми ли намерениями они пришли туда или нет. И он [27] поспешил сообщить ему [28] через помянутых послов и письмом также и о том, что он [29] их [30] из любви к нему [31] охотно принял; и если они окажутся людьми вполне благожелательными, а также представится возможность им [32] безопасно вернуться на родину, то они будут отправлены [33] с охраной; в противном случае они будут возвращены к его [34] особе с тем, чтобы он сам решил, что с таковыми [35] надлежит сделать».Вот такая цитата.
Составитель анналов (летописец) Пруденций [36], придворный священник императора Людовика.
Как отмечали солидные ученые, само Известие-839, содержащееся во вполне достоверном источнике, не вызывает сомнений (императорский двор середины 9-го века в небольшом германском городке Ингельгейме был, по всей вероятности, невелик, и летописец (анналист, хронолог) Пруденций явно видел послов государства Рос собственными глазами. Главное же значение известия Бертинских анналов в том, что оно дает наиболее ранние сведения о существовании Рос, указывает первую точную дату (839 год) в истории этого государства и позволяет установить его географическое местоположение на картах Восточной Европы.
Но Шлиман в поисках Москвы копал глубже и… великолепно ошибся!
Не будем описывать весь ход его остроумных рассуждений, для Шлимана особый интерес представляла психологическая подоплека бертинского известия. То, что государство Рос располагалось где-то посередине великого пути из «варягов в греки», младенцу понятно — ни севернее, ни восточнее, ни южнее располагаться оно никак не могло (север и восток были слишком далеки от геополитических интересов Византии того времени, чтобы с такой помпой принимать тамошних послов, да еще втягивать в эту помпу германского императора; а на юге ближайшие соседи Византии хорошо известны — турки, булгары, хазарский каганат).
Далее:
«Ты кто такой?»
«А ты кто такой?»
В самом деле: кто же они такие? Почему поначалу приняты германским императором за норманских шпионов, а потом вдруг сделались лепшими друзьями?
Дело в том, что один из них, переводчик, — безусловно, швед (варяг, скандинав, норман, чудь, «искатель счастья и чинов, заброшен к нам по воле рока»), а второй (вот она, первая достоверно зафиксированная летописцем Пруденцием росская историческая фигура!) — а второй, собственно, и есть кореной рос, Великий Посол новой державы. Но германский император не разбирается в национальных тонкостях, для него все шведы, что китайцы, на одно лицо, императору подозрительна путаница самоназваний — почему эти чудные шведские викинги из скандинавских норманов называются Рос? Они сами так себя называют, или кто их так называет?.. Странно: почему не пошли из Византии домой, в какую-то свою Москву [38], которую так любят и называют раем земным, а обходят ее стороной, делая крюк через пол-Европы? Где имение и где наводнение, где Москва и где Ингельгейм!.. Первая мысль при встрече: «Шпионы!» Первая мысль на следующее утро: «Рассолу!» В свою очередь, росский Посол, естественно, ни бельмеса не смыслит ни в греческом, ни в немецком, ни в международной латыни (только и вызубрил по-английски: «na Rusi veselie piti»), он впервые выехал зарубеж, весь политес за него решает швед, но и норман не тянет уже, кишка слаба у викинга, спит скандинав, уронив голову в серебряное блюдо из императорского сервиза.
«Чудик ты… рюрик ты… — пьяно бормочет Посол, но в блюдо еще не падает, посольскую марку держит. — Что росу польза, то немцу смерть».
Остается лишь предположить, что московский Пахан, снабдив Посла инструкциями и подарками для Теофила, и сунув кулак под нос: «Гляди мне!», отправил его в Византию прощупать «что там да как с проливами» еще в конце апреля или в начале мая прошлого (838-го) года, когда вскрылся ото льда Борисфен-Славутич, и можно лишь представить, как московский Посол с переводчиком и с телохранителями, медленно плывя вниз по течению из варягов в греки («среди племен варварских и бесчеловечных»), останавливаясь буквально у каждого столба на греко-варяжском пути и в каждом жидовском трактире, в жутких пьянках с драками и христосованьем присоединяя к Роси деревлян, берендеев, кривичей, вятичей и берковичей, обещая им рай земной в объятьях Москвы, и подминая под себя каких-то совсем еще диких абреков, чучмеков, половцев, печенегов и архаровцев, добрались наконец вдвоем (телохранители конечно спились по дороге) к началу зимы до Константинополя — полупьяные, оборванные, без посольских грамот и без паханских личных подарков императору Теофилу, но первым делом с наглостью неимоверной прибив гвоздями свой щит на вратах Цареграда (то есть, тут же по-наглому переименовали чужую столицу — мол, так и было!), покорили императора Теофила своими честными голубыми глазами, естественным младенческим поведением и полной неспособностью вспомнить откуда они пришли.
«Ну, послал Бог соседей!» — пришибленно подумал византийский император.
Потом Теофил за пьянками-банками и душеспасительными беседами о рае земном в стране Рос уже ни о чем не думал до самой весны, а в женский день 8-е марта 839 года, продрав глаза, наконец увидел, что коровы не доены, дети не кормлены, жены не …..ы, понял, что так дальше жить нельзя, написал рекомендательную записку и сплавил дорогих гостей, которые забыли дорогу домой (врали конечно, просто не хотели возвращаться домой под топор московского Пахана, «который слезам не верил») к германскому императору, который в свою очередь, выйдя из запоя, отфутболил росских послов искать свою Москву к французскому королю.
Таким образом, Шлиман предположил, что земной рай куда послы хотели, но никак не могли вернуться, находился где-то между Германией и Византией в среднем течении Борисфена (послы называли свою главную реку то Днепром, то Славутичем), в этом естественноисторическом фокусе Восточноевропейской равнины.
Шлиман взялся за свое первое Дело, но оказалось, что первым делом нужно было получить лицензию на археологические раскопки.
Его окружали враги, цивилизованные враги! Легче поладить с голодными дикарями (попросту накормить их), чем с цивилизованными мсье курицами — они всегда сыты, но жрут тебя просто из гастрономического интереса. Шлимана не принимали всерьез. Снабжали протухшими консервами и разбавленным мочой бензином. Его лопате не разрешали копать. Особенно доел Мишеля очередной мсье куриц из посольства в автономном Симферополе — прекрасный, отлично сохранившийся образец посольского чиновника-бюрократа по имени Отвал-башки: плотный, холеный еврей из крымских татар, без живота, свежий, отдохнувший, загоревший, только что из Ялты, в золоченой оправе, с лысиной, с усиками — ах, как он был хорош!
— Что вы там собираетесь копать — Атлантиду?.. — допытывался Отвал-башки. — Что-что?.. Рай на земле?.. Москву? Какую Москву? А разрешение на Москву у вас есть? Надо уплатить налог на археологические раскопки.
Но Шлиман в поисках Москвы копал глубже и… великолепно ошибся!
Не будем описывать весь ход его остроумных рассуждений, для Шлимана особый интерес представляла психологическая подоплека бертинского известия. То, что государство Рос располагалось где-то посередине великого пути из «варягов в греки», младенцу понятно — ни севернее, ни восточнее, ни южнее располагаться оно никак не могло (север и восток были слишком далеки от геополитических интересов Византии того времени, чтобы с такой помпой принимать тамошних послов, да еще втягивать в эту помпу германского императора; а на юге ближайшие соседи Византии хорошо известны — турки, булгары, хазарский каганат).
Далее:
«Титул царя росов, „хакан“, нисколько не происходит от хазарского титула „каган“, — решил Мишель, — а, безусловно, от древнеросского „пахан“ — просто летописец Пруденций на слух ошибся. Тот же Пруденций не только воочию видел весьма „оригинальных“ [37] послов Рос, но и общался с ними — более того, красивый и четкий каллиграфический почерк Бертинских анналов (за что, собственно, и держали Пруденция в должности летописца) именно в этом небольшом известии, написанном в тепленькое утро 19 мая 839 года сразу после официального приема послов Рос, превращается в курицелапую похмельную борозду с кляксами — можно лишь представить с какого великого бодуна записывал это известие каллиграф Пруденций! Что он там накарякал?.. Ни черта не понять — не только почерк, но и обычно ясный, точный и лаконичный стиль Бертинских анналов именно в этом известии превращается в косноязычное мычанье с обилием исправлений, пояснений и местоимений «их, тех, это, того, это самое, как его…»Можно лишь представить первое появление росов в Европе, вспомнив попойку Шлимана в шведской королевской академии: глубокая ингельгеймская ночь, пир в императорском дворце в честь прибытия послов, Людовик Благочестивый уже под столом, летописец Пруденций лыка не вяжет и несет всякий вздор; двое росов (швед, он хоть и Рюрик, но уже перешел в росскую веру) глушат все подряд и уже начинают выяснять между собой отношения:
«Ты кто такой?»
«А ты кто такой?»
В самом деле: кто же они такие? Почему поначалу приняты германским императором за норманских шпионов, а потом вдруг сделались лепшими друзьями?
Дело в том, что один из них, переводчик, — безусловно, швед (варяг, скандинав, норман, чудь, «искатель счастья и чинов, заброшен к нам по воле рока»), а второй (вот она, первая достоверно зафиксированная летописцем Пруденцием росская историческая фигура!) — а второй, собственно, и есть кореной рос, Великий Посол новой державы. Но германский император не разбирается в национальных тонкостях, для него все шведы, что китайцы, на одно лицо, императору подозрительна путаница самоназваний — почему эти чудные шведские викинги из скандинавских норманов называются Рос? Они сами так себя называют, или кто их так называет?.. Странно: почему не пошли из Византии домой, в какую-то свою Москву [38], которую так любят и называют раем земным, а обходят ее стороной, делая крюк через пол-Европы? Где имение и где наводнение, где Москва и где Ингельгейм!.. Первая мысль при встрече: «Шпионы!» Первая мысль на следующее утро: «Рассолу!» В свою очередь, росский Посол, естественно, ни бельмеса не смыслит ни в греческом, ни в немецком, ни в международной латыни (только и вызубрил по-английски: «na Rusi veselie piti»), он впервые выехал зарубеж, весь политес за него решает швед, но и норман не тянет уже, кишка слаба у викинга, спит скандинав, уронив голову в серебряное блюдо из императорского сервиза.
«Чудик ты… рюрик ты… — пьяно бормочет Посол, но в блюдо еще не падает, посольскую марку держит. — Что росу польза, то немцу смерть».
Остается лишь предположить, что московский Пахан, снабдив Посла инструкциями и подарками для Теофила, и сунув кулак под нос: «Гляди мне!», отправил его в Византию прощупать «что там да как с проливами» еще в конце апреля или в начале мая прошлого (838-го) года, когда вскрылся ото льда Борисфен-Славутич, и можно лишь представить, как московский Посол с переводчиком и с телохранителями, медленно плывя вниз по течению из варягов в греки («среди племен варварских и бесчеловечных»), останавливаясь буквально у каждого столба на греко-варяжском пути и в каждом жидовском трактире, в жутких пьянках с драками и христосованьем присоединяя к Роси деревлян, берендеев, кривичей, вятичей и берковичей, обещая им рай земной в объятьях Москвы, и подминая под себя каких-то совсем еще диких абреков, чучмеков, половцев, печенегов и архаровцев, добрались наконец вдвоем (телохранители конечно спились по дороге) к началу зимы до Константинополя — полупьяные, оборванные, без посольских грамот и без паханских личных подарков императору Теофилу, но первым делом с наглостью неимоверной прибив гвоздями свой щит на вратах Цареграда (то есть, тут же по-наглому переименовали чужую столицу — мол, так и было!), покорили императора Теофила своими честными голубыми глазами, естественным младенческим поведением и полной неспособностью вспомнить откуда они пришли.
«Ну, послал Бог соседей!» — пришибленно подумал византийский император.
Потом Теофил за пьянками-банками и душеспасительными беседами о рае земном в стране Рос уже ни о чем не думал до самой весны, а в женский день 8-е марта 839 года, продрав глаза, наконец увидел, что коровы не доены, дети не кормлены, жены не …..ы, понял, что так дальше жить нельзя, написал рекомендательную записку и сплавил дорогих гостей, которые забыли дорогу домой (врали конечно, просто не хотели возвращаться домой под топор московского Пахана, «который слезам не верил») к германскому императору, который в свою очередь, выйдя из запоя, отфутболил росских послов искать свою Москву к французскому королю.
Таким образом, Шлиман предположил, что земной рай куда послы хотели, но никак не могли вернуться, находился где-то между Германией и Византией в среднем течении Борисфена (послы называли свою главную реку то Днепром, то Славутичем), в этом естественноисторическом фокусе Восточноевропейской равнины.
Шлиман взялся за свое первое Дело, но оказалось, что первым делом нужно было получить лицензию на археологические раскопки.
Его окружали враги, цивилизованные враги! Легче поладить с голодными дикарями (попросту накормить их), чем с цивилизованными мсье курицами — они всегда сыты, но жрут тебя просто из гастрономического интереса. Шлимана не принимали всерьез. Снабжали протухшими консервами и разбавленным мочой бензином. Его лопате не разрешали копать. Особенно доел Мишеля очередной мсье куриц из посольства в автономном Симферополе — прекрасный, отлично сохранившийся образец посольского чиновника-бюрократа по имени Отвал-башки: плотный, холеный еврей из крымских татар, без живота, свежий, отдохнувший, загоревший, только что из Ялты, в золоченой оправе, с лысиной, с усиками — ах, как он был хорош!
— Что вы там собираетесь копать — Атлантиду?.. — допытывался Отвал-башки. — Что-что?.. Рай на земле?.. Москву? Какую Москву? А разрешение на Москву у вас есть? Надо уплатить налог на археологические раскопки.