Страница:
Борис Штерн
ВОПЛИ
О русском символизме сказано немало и написано предостаточно, тем не менее Дмитрий Николаевич Чухонцев утром в понедельник сидит на кухне и пытается строчить статью о символизме в журнал «Вопросы литературы». В сокращении этот журнал именуется «Вопли», а читают его люди «не от мира сего».
Дмитрий Николаевич один из них. Он последовательно закончил школу, филологический факультет Причерноморского университета, аспирантуру, написал и защитил диссертацию и, загробив остатки молодости, к тридцати четырем годам сделался тем, чем он есть, — специалистом по русскому символизму, доцентом кафедры русской литературы, «филолухом царя небесного» — так он сам себя называет, и «пушкинистом» — так называют его во дворе.
В этом дворе не читают «Воплей» и не знают, что статьи о символизме надо не писать, а именно строчить утром на кухне, запивая каждый абзац глотком холодного чая. Начинать нужно с любой бессмысленной фразы, например: «Конец XIX — начало XX вв. — сложный и интересный период истории русской литературы…», а потом, не задумываясь, конспективно излагать содержание собственной кандидатской диссертации — то есть строчить, не исправляя и не останавливаясь.
Остановишься — и утро пропало. Задумаешься, закуришь, подойдешь к окну, посмотришь с вершины спуска имени Добролюбова на ржавую протекающую крышу родного университета, на сентябрьский пожелтевший город — и все пропало. Вспомнишь, что все твои юношеские мечтания и вопли уже воплотились в жизнь, что молодость прошла в классах, аудиториях, библиотеках, на кафедрах и в общагах; вспомнишь три потока прекрасных студенток, которых ты должен то ли обучать символизму, то ли символически учить днем, вечером и заочно, — вспомнишь, полистаешь потрепанный синий том любимого Александра Блока и поймешь, что всю оставшуюся жизнь тебе придется заниматься черт знает чем — тем, о чем мечтал в юности: Литературой с Большой Буквы.
Дмитрий Николаевич не хочет признаваться, что ему стало скучно жить и что он делает что-то не то. Возможно, он устал от приемных экзаменов и от сельскохозяйственных работ с прекрасными дамами, которые путают Блока с Бальмонтом и Бельмондо… Как вдруг раздается звонок, и Дмитрий Николаевич, довольный тем, что его оторвали от статьи и от скучных мыслей, спешит открыть дверь и узнать: кого это принесло с утра?
Перед ним на лестничной площадке стоит нечто, что можно условно назвать «фигурой». Она не имеет никакого отношения к Литературе, а поднялась сюда без лифта на девятый этаж из низов самой Жизни. Фигура одета в помятый костюм при галстуке и обута в сандалеты на босу ногу — как видно, с похмелья забыла натянуть носки. Она делает героические усилия стоять ровно и произносить слова как можно отчетливее.
— Пушкиништ… я ижвиняюшь… — произносит фигура. Она собирается что-то еще сказать, но умолкает и с проникающей надеждой заглядывает в глаза Дмитрия Николаевича.
— Я вас слушаю, — подбадривает тот.
Фигура очень довольна тем, что ее слушают, а еще больше, что к ней обращаются на «вы». Она тут же переходит на «ты», блаженно заплетая языком (эти звуки трудно передать, их надо слышать):
— Пушкиништ, ижвини меня… Лифт, шволочь, не работает. Ижвини. Ешть чейлоншкий чай…
— Спасибо, не требуется, — разводит руками Дмитрий Николаевич, не очень понимая, откуда это незнакомое похмельное чучело узнало, что он «пушкинист».
— По дешевке… чейлоншкий… — настаивает фигура. — Жделай мне одолжение… Шкажали ребята, что пушкиништу чай нужен… наштоящий, чейлоншкий…
Дмитрию Николаевичу, как и всякому русскому символисту, становится «жаль человека». Ему также импонирует, что этот спившийся люмпен-интеллигент в галстуке на босу ногу целенаправленно поднимался на девятый этаж именно к нему — мол, ребята сказали, что пушкинисту чай нужен, сидит пушкинист без чая… И хотя Чухонцев знает, что «настоящий чейлоншкий чай» привозится не с Цейлона, а воруется за три квартала отсюда на чаеразвесочной фабрике, по ему «жаль человека», и он решает человеку помочь:
— Сколько стоит твой чай?
— Рубль! — твердо отвечает люмпен-интеллигент.
— Что же ты купишь утром за рубль? — удивляется Чухонцев такой дешевизне.
— Пару пива… — хрипит фигура и показывает, что с утра он, кроме пива, «ни-ни».
Фигура получает свой рубль, благодарит: «Шпашибо!» — и, забыв отдать чай и обтирая костюмом стены, отправляется в трудный путь вниз по лестнице; а Дмитрий Николаевич возвращается на кухню и перечитывает первую фразу: «Конец XIX — начало XX вв. — сложный и интересный период истории русской литературы…»
Он вносит поправку: «сложный и интересный» меняет на «интересный и сложный». Закуривает. И вдруг наконец-то чувствует, что его природный вкус взбунтовался и не позволяет ему строчить схоластическую халтуру в академические «Вопли». А напишет он сегодня животрепещущее эссе о русском символизме в стиле самого символизма!.. Напишет, если его не замордует звонками эта фигура из горьковского «На дне» — опять звонит! Значит, вернулся, чтобы отдать чай.
Дмитрий Николаевич отправляется в коридор с решимостью спустить люмпен-интеллигента с девятого этажа, но на этот раз на пороге возникает другое, более современное явление русского символизма — соседский мальчишка в запятнанном чернилами пионерском галстуке, двоечник и лодырь Коля Спиридонов.
— Дядя Дима, батя ключи не оставлял?
— Оставлял. Возьми. Ты почему не в школе?
— Прибежал за дневником… Я пятерку по физкультуре получил. Бате не сообщайте — сюрприз!
Коля Спиридонов снимает с гвоздика в прихожей ключи от своей квартиры, а Дмитрий Николаевич возвращается на кухню и начинает размышлять. «Напишите нам что-нибудь о русском символизме. Давненько о нем не вспоминали». Хорош заказ — напишите нам что-нибудь! Вопли, а не заказ.
Мало ли что можно написать о русском символизме… например, докторскую диссертацию. Например: «Образ Прекрасной Дамы (трактовка мироощущения) в поэтике русского символизма». Чем плохо?
Тут мысли Дмитрия Николаевича принимают совсем другой оборот. Не к ночи будь помянуто, но с Прекрасными Дамами в его жизни обстояло не очень. Не густо. По разным причинам. Более того, он перестал верить в существование Прекрасных Дам, а внешние его данные никак не привлекали к нему тех прекрасных дам, которые, возможно, все-таки где-то существовали.
Вот он разглядывает себя в зеркале: усы и бородка а ля Чехов, нос картошкой… Вот он смотрит из кухонного окна на пустой спуск имени Добролюбова… Где они? Хоть одна?
«На работе, — отвечает сам себе Чухонцев. — В это буднее утро все Прекрасные Дамы на работе».
Опять звонок.
— Дядя Дима, дверь не открывается!
— Дверь? Дверь — это мы сейчас.
Дмитрий Николаевич начинает крутить ключом в соседской двери. Ключ поворачивается на пол-оборота и застревает.
— Замок испорчен, — заключает Чухонцев.
— Дядя Дима, — вдруг шепчет Коля. — Я вам что-то скажу на ухо… Там, за дверью, кто-то ходит…
— Кто ходит? — тоже прошептал Чухонцев.
— Не знаю… шаги.
Дмитрий Николаевич подергал соседскую дверь и прислушался. В его воображении рядом с туманным образом Прекрасной Дамы возник небритый облик Квартирного Грабителя. Дама иронически фыркнула, и сконфуженный грабитель испарился. Дмитрий Николаевич был того же мнения, что и Прекрасная Дама. В то время, когда он, Чухонцев, пишет на кухне статью о символизме, в квартиру соседа Вовки Спиридонова забрался квартирный вор? В этом нет логики… Здесь что-то не вяжется.
— А мать где? — спрашивает Чухонцев.
— А в санатории.
— Значит, так: никого там нет, — уверенно произносит Дмитрий Николаевич. — А замок испорчен. Иди в школу, отец вернется — откроет.
Коля не спеша (чтобы после физкультуры пропустить урок русского языка) уходит в школу, а Дмитрий Николаевич цепляет соседские ключи на гвоздик в своей прихожей и продолжает бродить по кухне. Итак, докторская диссертация… То бишь, статья о Прекрасной Даме в стиле самого символизма.
Как там у Блока… «Золотая, Таинственная Дева…», «Блекнут ланиты у дев златокудрых…», «Словно бледные в прошлом мечты, мне лица сохранили черты…».
Махровый символизм. «Напишите нам что-нибудь…» Дернул черт согласиться! Взглянуть бы хоть на одну Прекрасную Даму, и тогда, считай, статья в кармане. Блоку с его поэтическим воображением было просто. Нужно представить. Высока, стройна, воздушна, ножки, ручки. С этим ясно. «Златокудра» — рыжая, значит? Одета в белое. Понятно. Шейка — лебединая. Глаза — лазурные. Лицо… Нет лица.
Вот кого ясно представляешь — небритого грабителя с топором. Шея… Не шея, а бычий загривок. Лицо… Не лицо, а нечеловеческая морда. Топор… как у мясника для разделки туши. В общем, грабители сейчас не такие, но все равно ясно представляешь.
Дмитрий Николаевич с раздражением начинает понимать, что день пропал. Он до самого вечера будет выглядывать па лестничную площадку и сторожить пустую квартиру Вовки Спиридонова, пока тот не вернется с работы. Чухонцев, ругнувшись, выходит на площадку и опять начинает вертеть ключом в соседской двери. На втором обороте ключ не проворачивается.
Замок испорчен, разве не ясно?
Впрочем, размышляет Дмитрий Николаевич, возможен вариант, что злоумышленник притаился в коридоре за дверью и придерживает замок, пока он, Чухонцев, крутит ключом.
Ладно, предположим. Твои действия, если кто-то залез туда?
Вооружиться. Зачем?!
А затем, что у грабителя может оказаться топор.
Топор? Почему топор? Будут они с топором лазить!
Вот откуда топор: Родиона Раскольникова вспомнил, книжник! Раскольников с топором в квартире столяра мебельной фабрики Вовки Спиридонова? Вопли все это. Литературщина.
Внутренний монолог Дмитрия Николаевича вдруг обрывается. Он видит, как диск французского замка в соседней двери сам собой начинает медленно поворачиваться… Там, за дверью, в самом деле кто-то стоит и крутит замок!
Мысли Чухоицева начинают суетиться… Что делать? Сосед на работе. Анюта, его жена, еще не вернулась из отпуска.
Квартира пуста. В квартиру кто-то влез… Возможно, тот самый чаеразвесочный интеллигент, который бродит но этажам и для отвода глаз продает чай…
— Вот тебе и символизм! Колюнька удрал с уроков, спугнул грабителя, и тот сейчас прикручивает замок, чтобы никто не вошел. Есть ли у него способ удрать не через дверь? Спрыгнуть разве что с девятого этажа…
Твои действия?
Вызвать милицию.
Разумно. Пока пробежишь три квартала к телефону-автомату, Вовкину квартиру на грузовике вывезут.
Что же делать?
Беги к соседям!
Где соседи, какие соседи утром в понедельник? Выбрал время, подлец! Не под покровом ночной тьмы, а утречком, когда все на работах и службах…
Пока Дмитрий Николаевич так суетливо размышляет, замок в соседской двери совершает новые эволюции: тот, кто за дверью, крутит его в обратную сторону… Раздумывать некогда — тот, кто за дверью, успокоенный тишиной, решился открыть дверь и удрать. Нужно немедленно выдать себя, зашуметь и заставить грабителя затаиться.
Дмитрий Николаевич начинает шуметь — кашляет, топает ногами и долго звонит в собственную квартиру. Диск замка перестает вращаться… Значит, тот, кто за дверью, затаился.
Что же теперь? И уйти нельзя, и под дверью торчать тоже не дело… С пьяным интеллигентом Дмитрий Николаевич и сам, конечно, справится, но что если за дверью прячется мордоворот с топором?
Надо действовать так, чтобы тот не заподозрил, что его заподозрили и мешают ему уйти. Нужен отвлекающий маневр. Надо шуметь натурально — будто жильцы ходят туда-сюда, тогда грабитель будет ждать, пока все успокоится.
Дмитрий Николаевич открывает сам перед собой свою дверь и, чувствуя себя полнейшим дураком, здоровается:
— Здоров, Дима!
— Сколько лет, сколько зим! — отвечает басом самому себе.
Теперь завести длинный разговор… Артист!
— Заходи!
— Не могу, спешу. У тебя как дела?
— Ничего, потихоньку. А у тебя?
— У меня? Нормально. Я вот по какому делу… одолжи червонец.
— Постой, сейчас принесу.
Вдруг кто-то сзади хватает Дмитрия Николаевича за плечо. Чухонцев обмирает от страха, но тут же выясняется, что схватил его не инфаркт и не грабитель с топором, а всего лишь глуховатый пенсионер с верхнего этажа. Его, наверно, сюда сам бог послал!
— Ты чего тут делаешь? — удивляется пенсионер и стучит пальцем по лбу.
— Семен Данилыч! Постойте тут… — Чухонцев убегает на кухню, приносит карандаш с бумагой и начинает писать объяснение.
— Ты, Димка, чокнутый, — говорит в это время Семен Данилович. — Я за тобой давно наблюдаю, с детства. Все хлопцы как хлопцы, а ты кто? Что ты здесь под дверью стихи читаешь? Вот Вовка — он столяр. Понятно. Вот Семка — он в магазине. Понятно. А ты кто? Пушкинист? Нет, ты мне объясни: чем ты в жизни занимаешься?
Чухонцев сует ему под нос записку. Семен Данилыч ищет очки и говорит, что забыл их дома.
— Что здесь? Стихи?
— Стихи, стихи, — подтверждает Дмитрий Николаевич. — Очки у вас на лбу.
«Семен Данилыч! — читает Семен Данилыч. — В квартире Вовки Спиридонова сидит грабитель и все слышит. Я его отвлекаю и не могу отойти. Немедленно позвоните в милицию».
— Вот так стихи! — изумляется Семен Данилыч и отправляется вниз.
Дмитрий Николаевич глядит ему вслед. Старик, конечно, бойкий, но к телефону доберется минут через пятнадцать. Чем бы этого грабителя занять?
За дверью шорох…
Думай скорее, пушкинист!
Стихи!
И Дмитрий Николаевич прямо на лестничной площадке под дверью начинает читать стихи о Прекрасной Даме:
Пусть, пусть послушает Блока.
Ты помнишь чудное мгновенье, пушкинист?
Мысль о Прекрасной Даме в Вовкиной квартире представляется Дмитрию Николаевичу настолько изящной, что он сразу начинает в нее верить. Может, кто и не знает Вовку Спиридонова, а он знает. Это очень возможно. Это возможно скорее, чем Раскольников с топором. Прекрасная Дама за дверью чувствует себя на крючке, потому что сейчас приедет милиция.
Пожалуйста, пусть уходит, кто ей не дает?
Ты ей не даешь.
Такие мысли посещают Дмитрия Николаевича в последние минуты до приезда опергруппы. Тот, кто за дверью, наверно, тоже чувствует приближение милиции. Кем бы он ни был — Прекрасной Дамой или Квартирным Грабителем, — ему пора удирать.
Замок поворачивается до отказа, и дверь осторожно начинает приоткрываться. Дмитрий Николаевич замирает, готовый на любое откровение. Вот уже в щели за дверью в Вовкином коридоре что-то мелькает, но внизу раздается топот многочисленных ног, дверь испуганно захлопывается, и перед Дмитрием Николаевичем на лестничной площадке вырастают трое озабоченных широкоплечих ребят в штатском.
— В чем дело? Почему лифт не работает? — запыхавшись, спрашивает один из них.
— А он у нас только вечером, — объясняет Чухонцев.
— Хорошо, с лифтом выяснили, — нетерпеливо вмешивается второй. — А кто милицию вызывал?
— Там кто-то есть, — Чухонцев указывает на дверь.
— Мало ли кто там может быть? Вы кто такой?
— Сосед…
Внешний вид Дмитрия Николаевича производит впечатление на сотрудников. Усы и бородка вызывают у них положительные ассоциации. Такой сосед врать не будет. За дверью в самом деле что-то не так.
В квартиру звонят.
Из квартиры не отвечают.
Что ж, удальцы, долго не думая, начинают действовать, как учили. Они свое дело знают. Они просят Дмитрия Николаевича очистить пространство, и третий из них, самый молчаливый и шкафообразный, внутренне перекрестившись, бочком-бочком кидается на дверь.
Вот это специалист!
Конечно, Дмитрий Николаевич понимал, что, возможно, придется взламывать дубовую дверь (эту дверь, похожую на средневековые ворота, любовно сработал Вовка Спиридонов на своей мебельной фабрике), но не представлял, что с одного удара эти ворота можно выдрать вместе с косяком из дверного проема и, разворотив стену, рухнуть в клубах пыли в Вовкин коридор.
Пока Дмитрий Николаевич соображает, что к чему, сотрудники милиции врываются в квартиру и начинают вытаскивать из-под двери не кого-нибудь, не какого-то там задрипанного люмпен-интеллигента, а здоровенного верзилу, одновременно выкручивая ему руку и отбирая топор. Верзила, пожалуй, не оказывает сопротивления, сознавая, что взят с поличным, к тому же он немного оглушен свалившимися на него дубовой дверью и шкафообразным сотрудником, который отполз к вешалке и тихо охает, держась за плечо. Верзила не сопротивляется, но его рука никак не поддается выкручиванию и не выпускает топор. Он даже не осознает, что его «скручивают», и с ненавистью глядит на Дмитрия Николаевича.
А Дмитрий Николаевич наконец-то осознает, какой смертельной опасности подвергался на лестничной площадке.
— А! С топором! — кричит Дмитрий Николаевич, окончательно теряя интеллигентный облик кандидата филологических паук, и становится похожим на взъерошенного и удачливого первобытного охотника. Он пляшет в коридоре, помогая скрутить верзилу, и мешает оперативникам работать.
— Ну, гад, это ты вызвал ментов? Я тебя на краю света найду, — обещает ему верзила.
В ответ Дмитрий Николаевич размахивается и въезжает кулаком в хорошо выбритую физиономию грабителя. (Чухонцев сейчас — первобытный охотник, только это оправдывает его.) Оперативники одобрительно сопят, они и сами возбуждены, но — служба; строго говорят Дмитрию Николаевичу: «Что вы делаете, гражданин?» — и тащат грабителя в комнату.
— Иди, иди! — хрипло советует Дмитрий Николаевич. — Иди, а то еще получишь!
Ух, вернется с работы Вовка… Слов нет! Где эта старая кляча, которая обозвала Дмитрия Николаевича «пушкинистом»? Пушкинисты тоже способны на кое-что! Грабителя выследил! Хрен вам, вот что значит — пушкинист!
— Сядьте, свидетель! — прикрикивает на него шкафообразный таран. — От вас уже голова болит!
Он ко всему еще и свидетель! Ну, Вовка! Ставь бутылку!
Грабителя в это время обыскивают. Он стоит, морда, и смотрит исключительно на Дмитрия Николаевича, запоминает портрет. Ишь, Раскольников!
Начинают составлять протокол и опись. Шкафообразный сотрудник, морщась, держится за плечо и диктует. Похоже, он в опергруппе главный и всю тяжелую работу берет на себя, даже вышибание дверей.
— Первое… Топор. Кухонный, острый, для рубки мяса. Второе… в левом боковом кармане девятьсот пятьдесят рублей полусотенными купюрами.
— Вовкины деньги! — встревает Дмитрий Николаевич. — Он крупные купюры откладывает. На машину.
— Помолчите, свидетель. Третье… связка ключей разных типов. Четвертое… пачка папирос «Беломорканал». Пятое… золотое кольцо с камешком…
— Покажите… — опять вскакивает Дмитрий Николаевич. — Анькино кольцо! С изумрудом! Узнаю, она хвасталась. Вовкиной жены!
— Шестое… удостоверение судового механика Черноморского пароходства на имя Сигизмунда Григорьевича Королькова. Фотография не похожа. Удостоверение вроде не поддельное… Где взяли удостоверение, задержанный?
— Взял уж, — отмахивается верзила. — В карты выиграл. Давай, начальник, вези в участок. Все ясно, нечего тут…
— А мне спешить некуда. Настоящее имя?
— Иван Петрович Сидоров.
— Ваньку валяешь, значит? Ладно, проверим. Профессия?
— Какая там профессия… Рецидивист, — чистосердечно признается верзила.
Последнее слово действует на Дмитрия Николаевича специфически… Незалеченный гастрит дает о себе знать. Он извиняется и спешит в Вовкин совмещенный санузел. Щелкает выключателем, тянет дверь на себя и…
И…
И вот теперь можно писать статью о русском символизме.
В Вовкином санузле на краешке ванны сидит Прекрасная Дама.
Несомненно, это и есть та самая Прекрасная Дама, которую описал Блок. Платье, правда, не белое, но шейка лебединая. Высока, стройна, воздушна, глаза скрыты под темными очками с приклеенной итальянской лайбой, но отдельные детали лица прекрасны — губки, ушки и все такое.
— Извините, — лепечет Дмитрий Николаевич.
— Ты что, козел, издеваешься? — с ненавистью шепчет Прекрасная Незнакомка, снимает очки и пронзает Дмитрия Николаевича лазурным взглядом.
И пропал Дмитрий Николаевич Чухонцев, русский символист и мечтатель, — тут жизнь ключом, перестройка, квартиры грабят, а он весь в каких-то литературных символах! Надо же… глаза синие, как у блоковской незнакомки. Конечно, Дмитрий Николаевич не такой дурак, чтобы не понимать, что эта распрекрасная Дама работает с верзилой на пару, и что она такая же рецидивистка, только тот в бегах, а эта выпущена по амнистии к Международному женскому дню 8 Марта (одно не исключает другого, в свое время Сонька Золотая Ручка тоже, наверное, была Прекрасной Дамой), он все понимает, но гражданская нетерпимость Дмитрия Николаевича к темному элементу вступает в непримиримое противоречие с его поэтической натурой: одно дело с легкой душой скрутить верзилу с топором, а совсем другое — отдать в руки правосудия Прекрасную Незнакомку.
Он спасет ее, решает Дмитрий Николаевич. Решено: Дмитрий Николаевич спасет Прекрасную Рецидивистку. Пропал, ох, пропал кандидат филологических наук!
— Я вас спасу! — горячо шепчет Дмитрий Николаевич.
В ответ Прекрасная Незнакомка начинает беззвучно плакать:
— Уведите меня отсюда!
Дмитрий Николаевич осторожно выглядывает в коридор.
Слева лежит рухнувшая дверь, справа в комнате продолжается допрос. Коридор простреливается, незаметно проскочить невозможно.
«Может быть, Сонька здесь пересидит? — раздумывает Дмитрий Николаевич. — Почему „Сонька“? Пусть будет Сонька. Нет, ее надо увести отсюда. Думай, доцент, думай…»
Наконец появляется дерзкая мысль. Дмитрий Николаевич едва успевает нашептать на ушко Незнакомке план спасения, а его уже вызывают:
— Свидетель, скоро вы там? Подпишите протокол.
— Иду! — страждущим голосом отвечает Дмитрий Николаевич и спускает воду.
Артист!
Он входит в комнату, закрывает своим телом вид на коридор и склоняется над протоколом. Тут же в коридоре раздается стук каблучков и дрожащий Сонькин голос спрашивает:
— Дмитрий Николаевич, вы здесь?
Шкафообразный сотрудник вскакивает, отстраняет Чухонцева и выходит в коридор.
— Как вы здесь оказались, дивчина? — подозрительно спрашивает он Соньку.
— Вошла в дверь, — пугливо отвечает та.
— Это ко мне, товарищи, — объясняет Дмитрий Николаевич.
Шкафообразный сотрудник вводит Соньку в комнату. Верзила с равнодушным видом начинает выдергивать папироску из конфискованного «Беломора». Появление этой дамы в ограбляемой им квартире верзилу никак не касается. Если спросят, то он эту шалаву впервые видит. А если есть сомнения, то первым делом надо было не руки крутить и лясы точить, а обыскать квартиру на предмет обнаружения других посторонних лиц. Как и положено. «Так что ты, начальник, совершил методологическую ошибку», — всем своим видом говорит верзила.
— Я не видел, как вы вошли, — подозрительно говорит Шкафообразный начальник. Он уже сам понимает, что совершил ошибку и ее уже невозможно исправить. — Кто вы такая? У вас документы есть?
— Что вы, товарищи, в самом деле… — возмущается Дмитрий Николаевич. — Это моя студентка. Она пришла сдать зачет по русской литературе конца девятнадцатого века. На каком основании вы ее подозреваете?
Еще не ясно, убедила ли та защитная речь сотрудника милиции, но Сонька уже на всякий случай собирается плакать.
Верзила-рецидивист никак не может найти спички и отправляется за спичками на кухню. Ему, видите ли, надо прикурить. Его силой усаживают. Пока верзила таким образом отвлекает внимание от сообщницы, Дмитрий Николаевич, не читая, подписывает протокол, зачем-то кланяется и выходит из комнаты, пропуская вперед Соньку и ожидая приказа поворотить назад.
Проходят коридор.
Выбираются сквозь разлом на лестничную площадку.
Дмитрий Николаевич открывает дверь, пропускает рецидивистку в свою квартиру, но здесь не выдерживает и оглядывается. Шкафообразный сотрудник задумчиво наблюдает за ним.
Дмитрий Николаевич поспешно проходит в свою прихожую, закрывает дверь на два с половиной оборота и навешивает дверную цепочку. Входит в комнату. В комнате Соньки нет. Она уже устроилась на кухне. Она думает, что на кухне надежней. Она сидит на табуретке и читает первую фразу его статьи: «Конец XIX — начало XX в.в. — интересный и сложный период истории русской литературы…» Дмитрий Николаевич смотрит на нее и не знает, о чем с ней говорить.
— Вы в самом деле рецидивистка? — спрашивает он.
Сонька снимает очки, смотрит на него, как на дурака, и утвердительно кивает.
— Минут через двадцать вы сможете уйти. Это не вызовет подозрений.
Сонька опять кивает и сосредоточенно разглядывает первую страницу.
Дмитрий Николаевич один из них. Он последовательно закончил школу, филологический факультет Причерноморского университета, аспирантуру, написал и защитил диссертацию и, загробив остатки молодости, к тридцати четырем годам сделался тем, чем он есть, — специалистом по русскому символизму, доцентом кафедры русской литературы, «филолухом царя небесного» — так он сам себя называет, и «пушкинистом» — так называют его во дворе.
В этом дворе не читают «Воплей» и не знают, что статьи о символизме надо не писать, а именно строчить утром на кухне, запивая каждый абзац глотком холодного чая. Начинать нужно с любой бессмысленной фразы, например: «Конец XIX — начало XX вв. — сложный и интересный период истории русской литературы…», а потом, не задумываясь, конспективно излагать содержание собственной кандидатской диссертации — то есть строчить, не исправляя и не останавливаясь.
Остановишься — и утро пропало. Задумаешься, закуришь, подойдешь к окну, посмотришь с вершины спуска имени Добролюбова на ржавую протекающую крышу родного университета, на сентябрьский пожелтевший город — и все пропало. Вспомнишь, что все твои юношеские мечтания и вопли уже воплотились в жизнь, что молодость прошла в классах, аудиториях, библиотеках, на кафедрах и в общагах; вспомнишь три потока прекрасных студенток, которых ты должен то ли обучать символизму, то ли символически учить днем, вечером и заочно, — вспомнишь, полистаешь потрепанный синий том любимого Александра Блока и поймешь, что всю оставшуюся жизнь тебе придется заниматься черт знает чем — тем, о чем мечтал в юности: Литературой с Большой Буквы.
Дмитрий Николаевич не хочет признаваться, что ему стало скучно жить и что он делает что-то не то. Возможно, он устал от приемных экзаменов и от сельскохозяйственных работ с прекрасными дамами, которые путают Блока с Бальмонтом и Бельмондо… Как вдруг раздается звонок, и Дмитрий Николаевич, довольный тем, что его оторвали от статьи и от скучных мыслей, спешит открыть дверь и узнать: кого это принесло с утра?
Перед ним на лестничной площадке стоит нечто, что можно условно назвать «фигурой». Она не имеет никакого отношения к Литературе, а поднялась сюда без лифта на девятый этаж из низов самой Жизни. Фигура одета в помятый костюм при галстуке и обута в сандалеты на босу ногу — как видно, с похмелья забыла натянуть носки. Она делает героические усилия стоять ровно и произносить слова как можно отчетливее.
— Пушкиништ… я ижвиняюшь… — произносит фигура. Она собирается что-то еще сказать, но умолкает и с проникающей надеждой заглядывает в глаза Дмитрия Николаевича.
— Я вас слушаю, — подбадривает тот.
Фигура очень довольна тем, что ее слушают, а еще больше, что к ней обращаются на «вы». Она тут же переходит на «ты», блаженно заплетая языком (эти звуки трудно передать, их надо слышать):
— Пушкиништ, ижвини меня… Лифт, шволочь, не работает. Ижвини. Ешть чейлоншкий чай…
— Спасибо, не требуется, — разводит руками Дмитрий Николаевич, не очень понимая, откуда это незнакомое похмельное чучело узнало, что он «пушкинист».
— По дешевке… чейлоншкий… — настаивает фигура. — Жделай мне одолжение… Шкажали ребята, что пушкиништу чай нужен… наштоящий, чейлоншкий…
Дмитрию Николаевичу, как и всякому русскому символисту, становится «жаль человека». Ему также импонирует, что этот спившийся люмпен-интеллигент в галстуке на босу ногу целенаправленно поднимался на девятый этаж именно к нему — мол, ребята сказали, что пушкинисту чай нужен, сидит пушкинист без чая… И хотя Чухонцев знает, что «настоящий чейлоншкий чай» привозится не с Цейлона, а воруется за три квартала отсюда на чаеразвесочной фабрике, по ему «жаль человека», и он решает человеку помочь:
— Сколько стоит твой чай?
— Рубль! — твердо отвечает люмпен-интеллигент.
— Что же ты купишь утром за рубль? — удивляется Чухонцев такой дешевизне.
— Пару пива… — хрипит фигура и показывает, что с утра он, кроме пива, «ни-ни».
Фигура получает свой рубль, благодарит: «Шпашибо!» — и, забыв отдать чай и обтирая костюмом стены, отправляется в трудный путь вниз по лестнице; а Дмитрий Николаевич возвращается на кухню и перечитывает первую фразу: «Конец XIX — начало XX вв. — сложный и интересный период истории русской литературы…»
Он вносит поправку: «сложный и интересный» меняет на «интересный и сложный». Закуривает. И вдруг наконец-то чувствует, что его природный вкус взбунтовался и не позволяет ему строчить схоластическую халтуру в академические «Вопли». А напишет он сегодня животрепещущее эссе о русском символизме в стиле самого символизма!.. Напишет, если его не замордует звонками эта фигура из горьковского «На дне» — опять звонит! Значит, вернулся, чтобы отдать чай.
Дмитрий Николаевич отправляется в коридор с решимостью спустить люмпен-интеллигента с девятого этажа, но на этот раз на пороге возникает другое, более современное явление русского символизма — соседский мальчишка в запятнанном чернилами пионерском галстуке, двоечник и лодырь Коля Спиридонов.
— Дядя Дима, батя ключи не оставлял?
— Оставлял. Возьми. Ты почему не в школе?
— Прибежал за дневником… Я пятерку по физкультуре получил. Бате не сообщайте — сюрприз!
Коля Спиридонов снимает с гвоздика в прихожей ключи от своей квартиры, а Дмитрий Николаевич возвращается на кухню и начинает размышлять. «Напишите нам что-нибудь о русском символизме. Давненько о нем не вспоминали». Хорош заказ — напишите нам что-нибудь! Вопли, а не заказ.
Мало ли что можно написать о русском символизме… например, докторскую диссертацию. Например: «Образ Прекрасной Дамы (трактовка мироощущения) в поэтике русского символизма». Чем плохо?
Тут мысли Дмитрия Николаевича принимают совсем другой оборот. Не к ночи будь помянуто, но с Прекрасными Дамами в его жизни обстояло не очень. Не густо. По разным причинам. Более того, он перестал верить в существование Прекрасных Дам, а внешние его данные никак не привлекали к нему тех прекрасных дам, которые, возможно, все-таки где-то существовали.
Вот он разглядывает себя в зеркале: усы и бородка а ля Чехов, нос картошкой… Вот он смотрит из кухонного окна на пустой спуск имени Добролюбова… Где они? Хоть одна?
«На работе, — отвечает сам себе Чухонцев. — В это буднее утро все Прекрасные Дамы на работе».
Опять звонок.
— Дядя Дима, дверь не открывается!
— Дверь? Дверь — это мы сейчас.
Дмитрий Николаевич начинает крутить ключом в соседской двери. Ключ поворачивается на пол-оборота и застревает.
— Замок испорчен, — заключает Чухонцев.
— Дядя Дима, — вдруг шепчет Коля. — Я вам что-то скажу на ухо… Там, за дверью, кто-то ходит…
— Кто ходит? — тоже прошептал Чухонцев.
— Не знаю… шаги.
Дмитрий Николаевич подергал соседскую дверь и прислушался. В его воображении рядом с туманным образом Прекрасной Дамы возник небритый облик Квартирного Грабителя. Дама иронически фыркнула, и сконфуженный грабитель испарился. Дмитрий Николаевич был того же мнения, что и Прекрасная Дама. В то время, когда он, Чухонцев, пишет на кухне статью о символизме, в квартиру соседа Вовки Спиридонова забрался квартирный вор? В этом нет логики… Здесь что-то не вяжется.
— А мать где? — спрашивает Чухонцев.
— А в санатории.
— Значит, так: никого там нет, — уверенно произносит Дмитрий Николаевич. — А замок испорчен. Иди в школу, отец вернется — откроет.
Коля не спеша (чтобы после физкультуры пропустить урок русского языка) уходит в школу, а Дмитрий Николаевич цепляет соседские ключи на гвоздик в своей прихожей и продолжает бродить по кухне. Итак, докторская диссертация… То бишь, статья о Прекрасной Даме в стиле самого символизма.
Как там у Блока… «Золотая, Таинственная Дева…», «Блекнут ланиты у дев златокудрых…», «Словно бледные в прошлом мечты, мне лица сохранили черты…».
Махровый символизм. «Напишите нам что-нибудь…» Дернул черт согласиться! Взглянуть бы хоть на одну Прекрасную Даму, и тогда, считай, статья в кармане. Блоку с его поэтическим воображением было просто. Нужно представить. Высока, стройна, воздушна, ножки, ручки. С этим ясно. «Златокудра» — рыжая, значит? Одета в белое. Понятно. Шейка — лебединая. Глаза — лазурные. Лицо… Нет лица.
Вот кого ясно представляешь — небритого грабителя с топором. Шея… Не шея, а бычий загривок. Лицо… Не лицо, а нечеловеческая морда. Топор… как у мясника для разделки туши. В общем, грабители сейчас не такие, но все равно ясно представляешь.
Дмитрий Николаевич с раздражением начинает понимать, что день пропал. Он до самого вечера будет выглядывать па лестничную площадку и сторожить пустую квартиру Вовки Спиридонова, пока тот не вернется с работы. Чухонцев, ругнувшись, выходит на площадку и опять начинает вертеть ключом в соседской двери. На втором обороте ключ не проворачивается.
Замок испорчен, разве не ясно?
Впрочем, размышляет Дмитрий Николаевич, возможен вариант, что злоумышленник притаился в коридоре за дверью и придерживает замок, пока он, Чухонцев, крутит ключом.
Ладно, предположим. Твои действия, если кто-то залез туда?
Вооружиться. Зачем?!
А затем, что у грабителя может оказаться топор.
Топор? Почему топор? Будут они с топором лазить!
Вот откуда топор: Родиона Раскольникова вспомнил, книжник! Раскольников с топором в квартире столяра мебельной фабрики Вовки Спиридонова? Вопли все это. Литературщина.
Внутренний монолог Дмитрия Николаевича вдруг обрывается. Он видит, как диск французского замка в соседней двери сам собой начинает медленно поворачиваться… Там, за дверью, в самом деле кто-то стоит и крутит замок!
Мысли Чухоицева начинают суетиться… Что делать? Сосед на работе. Анюта, его жена, еще не вернулась из отпуска.
Квартира пуста. В квартиру кто-то влез… Возможно, тот самый чаеразвесочный интеллигент, который бродит но этажам и для отвода глаз продает чай…
— Вот тебе и символизм! Колюнька удрал с уроков, спугнул грабителя, и тот сейчас прикручивает замок, чтобы никто не вошел. Есть ли у него способ удрать не через дверь? Спрыгнуть разве что с девятого этажа…
Твои действия?
Вызвать милицию.
Разумно. Пока пробежишь три квартала к телефону-автомату, Вовкину квартиру на грузовике вывезут.
Что же делать?
Беги к соседям!
Где соседи, какие соседи утром в понедельник? Выбрал время, подлец! Не под покровом ночной тьмы, а утречком, когда все на работах и службах…
Пока Дмитрий Николаевич так суетливо размышляет, замок в соседской двери совершает новые эволюции: тот, кто за дверью, крутит его в обратную сторону… Раздумывать некогда — тот, кто за дверью, успокоенный тишиной, решился открыть дверь и удрать. Нужно немедленно выдать себя, зашуметь и заставить грабителя затаиться.
Дмитрий Николаевич начинает шуметь — кашляет, топает ногами и долго звонит в собственную квартиру. Диск замка перестает вращаться… Значит, тот, кто за дверью, затаился.
Что же теперь? И уйти нельзя, и под дверью торчать тоже не дело… С пьяным интеллигентом Дмитрий Николаевич и сам, конечно, справится, но что если за дверью прячется мордоворот с топором?
Надо действовать так, чтобы тот не заподозрил, что его заподозрили и мешают ему уйти. Нужен отвлекающий маневр. Надо шуметь натурально — будто жильцы ходят туда-сюда, тогда грабитель будет ждать, пока все успокоится.
Дмитрий Николаевич открывает сам перед собой свою дверь и, чувствуя себя полнейшим дураком, здоровается:
— Здоров, Дима!
— Сколько лет, сколько зим! — отвечает басом самому себе.
Теперь завести длинный разговор… Артист!
— Заходи!
— Не могу, спешу. У тебя как дела?
— Ничего, потихоньку. А у тебя?
— У меня? Нормально. Я вот по какому делу… одолжи червонец.
— Постой, сейчас принесу.
Вдруг кто-то сзади хватает Дмитрия Николаевича за плечо. Чухонцев обмирает от страха, но тут же выясняется, что схватил его не инфаркт и не грабитель с топором, а всего лишь глуховатый пенсионер с верхнего этажа. Его, наверно, сюда сам бог послал!
— Ты чего тут делаешь? — удивляется пенсионер и стучит пальцем по лбу.
— Семен Данилыч! Постойте тут… — Чухонцев убегает на кухню, приносит карандаш с бумагой и начинает писать объяснение.
— Ты, Димка, чокнутый, — говорит в это время Семен Данилович. — Я за тобой давно наблюдаю, с детства. Все хлопцы как хлопцы, а ты кто? Что ты здесь под дверью стихи читаешь? Вот Вовка — он столяр. Понятно. Вот Семка — он в магазине. Понятно. А ты кто? Пушкинист? Нет, ты мне объясни: чем ты в жизни занимаешься?
Чухонцев сует ему под нос записку. Семен Данилыч ищет очки и говорит, что забыл их дома.
— Что здесь? Стихи?
— Стихи, стихи, — подтверждает Дмитрий Николаевич. — Очки у вас на лбу.
«Семен Данилыч! — читает Семен Данилыч. — В квартире Вовки Спиридонова сидит грабитель и все слышит. Я его отвлекаю и не могу отойти. Немедленно позвоните в милицию».
— Вот так стихи! — изумляется Семен Данилыч и отправляется вниз.
Дмитрий Николаевич глядит ему вслед. Старик, конечно, бойкий, но к телефону доберется минут через пятнадцать. Чем бы этого грабителя занять?
За дверью шорох…
Думай скорее, пушкинист!
Стихи!
И Дмитрий Николаевич прямо на лестничной площадке под дверью начинает читать стихи о Прекрасной Даме:
За дверью тишина.
Вхожу я в темные храмы,
Свершаю бедный обряд.
Там жду я Прекрасной Дамы
В мерцании красных лампад…
Пусть, пусть послушает Блока.
Дрожу от скрипа дверей. Это по теме.
В тени у высокой колонны
Дрожу от скрипа дверей…
Слушай, пушкинист, а если твой друг детства Вовка Спиридонов в отсутствие Анюты привел в квартиру Прекрасную Даму и ждет-не дождется конца работы, чтобы домой поскорей?
А в лицо мне глядит, озаренный
Только образ, лишь сон о ней.
Ты помнишь чудное мгновенье, пушкинист?
Мысль о Прекрасной Даме в Вовкиной квартире представляется Дмитрию Николаевичу настолько изящной, что он сразу начинает в нее верить. Может, кто и не знает Вовку Спиридонова, а он знает. Это очень возможно. Это возможно скорее, чем Раскольников с топором. Прекрасная Дама за дверью чувствует себя на крючке, потому что сейчас приедет милиция.
Пожалуйста, пусть уходит, кто ей не дает?
Ты ей не даешь.
Такие мысли посещают Дмитрия Николаевича в последние минуты до приезда опергруппы. Тот, кто за дверью, наверно, тоже чувствует приближение милиции. Кем бы он ни был — Прекрасной Дамой или Квартирным Грабителем, — ему пора удирать.
Замок поворачивается до отказа, и дверь осторожно начинает приоткрываться. Дмитрий Николаевич замирает, готовый на любое откровение. Вот уже в щели за дверью в Вовкином коридоре что-то мелькает, но внизу раздается топот многочисленных ног, дверь испуганно захлопывается, и перед Дмитрием Николаевичем на лестничной площадке вырастают трое озабоченных широкоплечих ребят в штатском.
— В чем дело? Почему лифт не работает? — запыхавшись, спрашивает один из них.
— А он у нас только вечером, — объясняет Чухонцев.
— Хорошо, с лифтом выяснили, — нетерпеливо вмешивается второй. — А кто милицию вызывал?
— Там кто-то есть, — Чухонцев указывает на дверь.
— Мало ли кто там может быть? Вы кто такой?
— Сосед…
Внешний вид Дмитрия Николаевича производит впечатление на сотрудников. Усы и бородка вызывают у них положительные ассоциации. Такой сосед врать не будет. За дверью в самом деле что-то не так.
В квартиру звонят.
Из квартиры не отвечают.
Что ж, удальцы, долго не думая, начинают действовать, как учили. Они свое дело знают. Они просят Дмитрия Николаевича очистить пространство, и третий из них, самый молчаливый и шкафообразный, внутренне перекрестившись, бочком-бочком кидается на дверь.
Вот это специалист!
Конечно, Дмитрий Николаевич понимал, что, возможно, придется взламывать дубовую дверь (эту дверь, похожую на средневековые ворота, любовно сработал Вовка Спиридонов на своей мебельной фабрике), но не представлял, что с одного удара эти ворота можно выдрать вместе с косяком из дверного проема и, разворотив стену, рухнуть в клубах пыли в Вовкин коридор.
Пока Дмитрий Николаевич соображает, что к чему, сотрудники милиции врываются в квартиру и начинают вытаскивать из-под двери не кого-нибудь, не какого-то там задрипанного люмпен-интеллигента, а здоровенного верзилу, одновременно выкручивая ему руку и отбирая топор. Верзила, пожалуй, не оказывает сопротивления, сознавая, что взят с поличным, к тому же он немного оглушен свалившимися на него дубовой дверью и шкафообразным сотрудником, который отполз к вешалке и тихо охает, держась за плечо. Верзила не сопротивляется, но его рука никак не поддается выкручиванию и не выпускает топор. Он даже не осознает, что его «скручивают», и с ненавистью глядит на Дмитрия Николаевича.
А Дмитрий Николаевич наконец-то осознает, какой смертельной опасности подвергался на лестничной площадке.
— А! С топором! — кричит Дмитрий Николаевич, окончательно теряя интеллигентный облик кандидата филологических паук, и становится похожим на взъерошенного и удачливого первобытного охотника. Он пляшет в коридоре, помогая скрутить верзилу, и мешает оперативникам работать.
— Ну, гад, это ты вызвал ментов? Я тебя на краю света найду, — обещает ему верзила.
В ответ Дмитрий Николаевич размахивается и въезжает кулаком в хорошо выбритую физиономию грабителя. (Чухонцев сейчас — первобытный охотник, только это оправдывает его.) Оперативники одобрительно сопят, они и сами возбуждены, но — служба; строго говорят Дмитрию Николаевичу: «Что вы делаете, гражданин?» — и тащат грабителя в комнату.
— Иди, иди! — хрипло советует Дмитрий Николаевич. — Иди, а то еще получишь!
Ух, вернется с работы Вовка… Слов нет! Где эта старая кляча, которая обозвала Дмитрия Николаевича «пушкинистом»? Пушкинисты тоже способны на кое-что! Грабителя выследил! Хрен вам, вот что значит — пушкинист!
— Сядьте, свидетель! — прикрикивает на него шкафообразный таран. — От вас уже голова болит!
Он ко всему еще и свидетель! Ну, Вовка! Ставь бутылку!
Грабителя в это время обыскивают. Он стоит, морда, и смотрит исключительно на Дмитрия Николаевича, запоминает портрет. Ишь, Раскольников!
Начинают составлять протокол и опись. Шкафообразный сотрудник, морщась, держится за плечо и диктует. Похоже, он в опергруппе главный и всю тяжелую работу берет на себя, даже вышибание дверей.
— Первое… Топор. Кухонный, острый, для рубки мяса. Второе… в левом боковом кармане девятьсот пятьдесят рублей полусотенными купюрами.
— Вовкины деньги! — встревает Дмитрий Николаевич. — Он крупные купюры откладывает. На машину.
— Помолчите, свидетель. Третье… связка ключей разных типов. Четвертое… пачка папирос «Беломорканал». Пятое… золотое кольцо с камешком…
— Покажите… — опять вскакивает Дмитрий Николаевич. — Анькино кольцо! С изумрудом! Узнаю, она хвасталась. Вовкиной жены!
— Шестое… удостоверение судового механика Черноморского пароходства на имя Сигизмунда Григорьевича Королькова. Фотография не похожа. Удостоверение вроде не поддельное… Где взяли удостоверение, задержанный?
— Взял уж, — отмахивается верзила. — В карты выиграл. Давай, начальник, вези в участок. Все ясно, нечего тут…
— А мне спешить некуда. Настоящее имя?
— Иван Петрович Сидоров.
— Ваньку валяешь, значит? Ладно, проверим. Профессия?
— Какая там профессия… Рецидивист, — чистосердечно признается верзила.
Последнее слово действует на Дмитрия Николаевича специфически… Незалеченный гастрит дает о себе знать. Он извиняется и спешит в Вовкин совмещенный санузел. Щелкает выключателем, тянет дверь на себя и…
И…
И вот теперь можно писать статью о русском символизме.
В Вовкином санузле на краешке ванны сидит Прекрасная Дама.
Несомненно, это и есть та самая Прекрасная Дама, которую описал Блок. Платье, правда, не белое, но шейка лебединая. Высока, стройна, воздушна, глаза скрыты под темными очками с приклеенной итальянской лайбой, но отдельные детали лица прекрасны — губки, ушки и все такое.
— Извините, — лепечет Дмитрий Николаевич.
— Ты что, козел, издеваешься? — с ненавистью шепчет Прекрасная Незнакомка, снимает очки и пронзает Дмитрия Николаевича лазурным взглядом.
И пропал Дмитрий Николаевич Чухонцев, русский символист и мечтатель, — тут жизнь ключом, перестройка, квартиры грабят, а он весь в каких-то литературных символах! Надо же… глаза синие, как у блоковской незнакомки. Конечно, Дмитрий Николаевич не такой дурак, чтобы не понимать, что эта распрекрасная Дама работает с верзилой на пару, и что она такая же рецидивистка, только тот в бегах, а эта выпущена по амнистии к Международному женскому дню 8 Марта (одно не исключает другого, в свое время Сонька Золотая Ручка тоже, наверное, была Прекрасной Дамой), он все понимает, но гражданская нетерпимость Дмитрия Николаевича к темному элементу вступает в непримиримое противоречие с его поэтической натурой: одно дело с легкой душой скрутить верзилу с топором, а совсем другое — отдать в руки правосудия Прекрасную Незнакомку.
Он спасет ее, решает Дмитрий Николаевич. Решено: Дмитрий Николаевич спасет Прекрасную Рецидивистку. Пропал, ох, пропал кандидат филологических наук!
— Я вас спасу! — горячо шепчет Дмитрий Николаевич.
В ответ Прекрасная Незнакомка начинает беззвучно плакать:
— Уведите меня отсюда!
Дмитрий Николаевич осторожно выглядывает в коридор.
Слева лежит рухнувшая дверь, справа в комнате продолжается допрос. Коридор простреливается, незаметно проскочить невозможно.
«Может быть, Сонька здесь пересидит? — раздумывает Дмитрий Николаевич. — Почему „Сонька“? Пусть будет Сонька. Нет, ее надо увести отсюда. Думай, доцент, думай…»
Наконец появляется дерзкая мысль. Дмитрий Николаевич едва успевает нашептать на ушко Незнакомке план спасения, а его уже вызывают:
— Свидетель, скоро вы там? Подпишите протокол.
— Иду! — страждущим голосом отвечает Дмитрий Николаевич и спускает воду.
Артист!
Он входит в комнату, закрывает своим телом вид на коридор и склоняется над протоколом. Тут же в коридоре раздается стук каблучков и дрожащий Сонькин голос спрашивает:
— Дмитрий Николаевич, вы здесь?
Шкафообразный сотрудник вскакивает, отстраняет Чухонцева и выходит в коридор.
— Как вы здесь оказались, дивчина? — подозрительно спрашивает он Соньку.
— Вошла в дверь, — пугливо отвечает та.
— Это ко мне, товарищи, — объясняет Дмитрий Николаевич.
Шкафообразный сотрудник вводит Соньку в комнату. Верзила с равнодушным видом начинает выдергивать папироску из конфискованного «Беломора». Появление этой дамы в ограбляемой им квартире верзилу никак не касается. Если спросят, то он эту шалаву впервые видит. А если есть сомнения, то первым делом надо было не руки крутить и лясы точить, а обыскать квартиру на предмет обнаружения других посторонних лиц. Как и положено. «Так что ты, начальник, совершил методологическую ошибку», — всем своим видом говорит верзила.
— Я не видел, как вы вошли, — подозрительно говорит Шкафообразный начальник. Он уже сам понимает, что совершил ошибку и ее уже невозможно исправить. — Кто вы такая? У вас документы есть?
— Что вы, товарищи, в самом деле… — возмущается Дмитрий Николаевич. — Это моя студентка. Она пришла сдать зачет по русской литературе конца девятнадцатого века. На каком основании вы ее подозреваете?
Еще не ясно, убедила ли та защитная речь сотрудника милиции, но Сонька уже на всякий случай собирается плакать.
Верзила-рецидивист никак не может найти спички и отправляется за спичками на кухню. Ему, видите ли, надо прикурить. Его силой усаживают. Пока верзила таким образом отвлекает внимание от сообщницы, Дмитрий Николаевич, не читая, подписывает протокол, зачем-то кланяется и выходит из комнаты, пропуская вперед Соньку и ожидая приказа поворотить назад.
Проходят коридор.
Выбираются сквозь разлом на лестничную площадку.
Дмитрий Николаевич открывает дверь, пропускает рецидивистку в свою квартиру, но здесь не выдерживает и оглядывается. Шкафообразный сотрудник задумчиво наблюдает за ним.
Дмитрий Николаевич поспешно проходит в свою прихожую, закрывает дверь на два с половиной оборота и навешивает дверную цепочку. Входит в комнату. В комнате Соньки нет. Она уже устроилась на кухне. Она думает, что на кухне надежней. Она сидит на табуретке и читает первую фразу его статьи: «Конец XIX — начало XX в.в. — интересный и сложный период истории русской литературы…» Дмитрий Николаевич смотрит на нее и не знает, о чем с ней говорить.
— Вы в самом деле рецидивистка? — спрашивает он.
Сонька снимает очки, смотрит на него, как на дурака, и утвердительно кивает.
— Минут через двадцать вы сможете уйти. Это не вызовет подозрений.
Сонька опять кивает и сосредоточенно разглядывает первую страницу.