Страница:
Сёгун Токугава Иэёси полюбил приемного, чужих кровей, сына так сильно, что даже его ближайшие сподвижники этому удивлялись. Вряд ли его любовь имела политическую подоплеку. Если даже Иэёси как благородный муж[31] и стремился быть мягким и добросердечным, то как политик он был крайне ограничен и полон подозрений, особенно по отношению к Нариаки из Мито. Скорее всего, ему просто по-человечески понравился этот пышущий здоровьем отрок. К тому же Иэёси не мог в полной мере наслаждаться любовью своего родного сына Иэсада, который сильно отставал в умственном развитии, и, скорее всего, именно поэтому выплеснул все свои родительские чувства на отзывчивого, тонко чувствующего Ёсинобу.
«Наверное, властитель все-таки хочет сделать Ёсинобу наследником господина Иэсада!» – изумлялись приближенные сёгуна.
Между тем в двенадцатом месяце пятого года Каэй (январе 1853 года), когда Ёсинобу было шестнадцать лет, произошел следующий примечательный случай.
Среди ежегодных обрядов, в которых принимал участие сёгун, была редкостная соколиная охота на журавля, которая называлась цуру-но хаавасэ – «журавль складывает крылья». Добытую дичь сёгун лично доставлял к императорскому двору в Киото. Обычно эта охота проходила в Микавасима.
– На этот раз я беру с собой Ёсинобу! – неожиданно объявил сёгун начальнику своей канцелярии Асахина Масатоси, правителю провинции Каи. Асахина очень удивился: по традиции на такую охоту сёгуна обычно сопровождал его наследник. Поступить так – это все равно, что открыто объявить на всю страну о своем плане сделать Ёсинобу наследником Иэсада.
Как сторонник дома Хитоцубаси Асахина, естественно, не мог не порадоваться успехам Ёсинобу. Но что на это скажет ближайшее окружение сёгуна и правительство бакуфу? Несомненно, партия врагов Мито будет противиться этому решению и попытается в зародыше пресечь планы выдвижения Ёсинобу. Поразмыслив, Асахина пришел со своими опасениями к главе совета старейшин Абэ Масахиро.
Абэ, которому Ёсинобу очень нравился, сначала тоже порадовался хорошим вестям, но затем глубоко задумался и, наконец, покачал головой. Политическая ситуация складывалась для сторонников Хитоцубаси непросто. Асахина сразу же направился к сёгуну и передал ему мнение Абэ.
– Вот как? Значит, пока рано? – спросил Иэёси. Слово «пока», сорвавшееся с уст сёгуна, ясно свидетельствовало о том, он уже давно решил сделать Ёсинобу наследником. В конце концов эти слова дошли до Мито и немало порадовали Нариаки.
Но никому не дано предсказывать судьбы людские. В шестом месяце следующего, шестого года Каэй (1853 год) Иэёси заболел и двадцать второго числа умер, не успев сделать ничего для того, чтобы объявить Ёсинобу наследником…
Придворные лекари во главе с Ито Соэки посчитали, что «Господин, вероятно, изволил получить тепловой удар». Скорее всего, диагноз был ошибочным – вряд ли от теплового удара Иэёси за три дня сошел бы в могилу…
Двенадцатый сёгун скончался, наверное, в самый драматический период отечественной истории: в Японию уже пришел Перри.
Первого июня (в месяц смерти Иэёси) американский коммодор Перри во главе Тихоокеанской эскадры военных кораблей вошел в залив Эдо и предъявил ультиматум сёгунскому правительству бакуфу, требуя открыть страну. Случай этот взбудоражил не только правительство, но и буквально всю Японию. Именно с этого дня берут свое начало смуты и потрясения, ознаменовавшие конец правления сёгунской династии.
Перри не оставил бакуфу выбора: «Одно из двух: или открытие страны, или война!» Он считал, что до сих пор требования открыть страну для внешнего мира были излишне мягкими, и позиция западных держав в отношении военного правительства Японии должна ужесточиться. Бесполезно пытаться открыть закрытую страну вежливыми увещеваниями – нужна угроза применения военной силы! В зависимости от развития ситуации Перри даже собирался оккупировать архипелаг Рюкю на юге Японии.
Позиция Перри оказала на японцев гораздо более сильное воздействие, нежели ожидал коммодор. В стане японской оппозиции закипели требования выступить с оружием в руках на защиту страны и «изгнать варваров»[32]. Правительство же склонялось к мысли, так сказать, «подняться с колен, склонив голову», то есть признать собственное поражение и пойти на контакты с внешним миром.
Ожесточенная схватка сторонников этих двух подходов и стала тем фоном, на котором пошла к своему концу история сёгуната Токугава.
Что же касается предложения заключить договор о торговле, с которым также выступал Перри, то в кругах японской элиты его единодушно считали неприемлемым:
– Зачем капитулировать до решающего сражения? Нужно сначала вступить в бой, бросить все силы на борьбу, и только в случае поражения пойти на соглашение! – полагали сторонники «изгнания варваров». На западе Японии они группировались вокруг императора Комэй, на востоке страны наиболее рьяным проповедником таких взглядов был Нариаки из Мито…
Так или иначе, в самый разгар сумятицы, вызванной появлением «черных кораблей» коммодора Перри, сёгун Иэёси приказал долго жить.
Сообщая Перри о кончине сёгуна, чиновники правительства бакуфу были вынуждены изобрести новое слово «тайкун „ – „великий господин“: до тех пор, пока в Киото находился император, сёгуна никак нельзя было называть правителем страны. Равным образом нельзя было дословно перевести слово „сёгун“ как „генерал, командующий“: тогда он становился обыкновенным военным, что никак не соответствовало его действительному статусу. Для того, чтобы выйти из этого тупика, в конце концов и было создано не виданное ранее в японском языке слово, которое иностранцы, в частности, французы, поняли и перевели как „император“, «коронованный глава“. И в определенном смысле они были правы: действительно, подлинный властелин этой страны ушел в мир иной, а его место занял умственно несостоятельный наследник.
Глава III
«Наверное, властитель все-таки хочет сделать Ёсинобу наследником господина Иэсада!» – изумлялись приближенные сёгуна.
Между тем в двенадцатом месяце пятого года Каэй (январе 1853 года), когда Ёсинобу было шестнадцать лет, произошел следующий примечательный случай.
Среди ежегодных обрядов, в которых принимал участие сёгун, была редкостная соколиная охота на журавля, которая называлась цуру-но хаавасэ – «журавль складывает крылья». Добытую дичь сёгун лично доставлял к императорскому двору в Киото. Обычно эта охота проходила в Микавасима.
– На этот раз я беру с собой Ёсинобу! – неожиданно объявил сёгун начальнику своей канцелярии Асахина Масатоси, правителю провинции Каи. Асахина очень удивился: по традиции на такую охоту сёгуна обычно сопровождал его наследник. Поступить так – это все равно, что открыто объявить на всю страну о своем плане сделать Ёсинобу наследником Иэсада.
Как сторонник дома Хитоцубаси Асахина, естественно, не мог не порадоваться успехам Ёсинобу. Но что на это скажет ближайшее окружение сёгуна и правительство бакуфу? Несомненно, партия врагов Мито будет противиться этому решению и попытается в зародыше пресечь планы выдвижения Ёсинобу. Поразмыслив, Асахина пришел со своими опасениями к главе совета старейшин Абэ Масахиро.
Абэ, которому Ёсинобу очень нравился, сначала тоже порадовался хорошим вестям, но затем глубоко задумался и, наконец, покачал головой. Политическая ситуация складывалась для сторонников Хитоцубаси непросто. Асахина сразу же направился к сёгуну и передал ему мнение Абэ.
– Вот как? Значит, пока рано? – спросил Иэёси. Слово «пока», сорвавшееся с уст сёгуна, ясно свидетельствовало о том, он уже давно решил сделать Ёсинобу наследником. В конце концов эти слова дошли до Мито и немало порадовали Нариаки.
Но никому не дано предсказывать судьбы людские. В шестом месяце следующего, шестого года Каэй (1853 год) Иэёси заболел и двадцать второго числа умер, не успев сделать ничего для того, чтобы объявить Ёсинобу наследником…
Придворные лекари во главе с Ито Соэки посчитали, что «Господин, вероятно, изволил получить тепловой удар». Скорее всего, диагноз был ошибочным – вряд ли от теплового удара Иэёси за три дня сошел бы в могилу…
Двенадцатый сёгун скончался, наверное, в самый драматический период отечественной истории: в Японию уже пришел Перри.
Первого июня (в месяц смерти Иэёси) американский коммодор Перри во главе Тихоокеанской эскадры военных кораблей вошел в залив Эдо и предъявил ультиматум сёгунскому правительству бакуфу, требуя открыть страну. Случай этот взбудоражил не только правительство, но и буквально всю Японию. Именно с этого дня берут свое начало смуты и потрясения, ознаменовавшие конец правления сёгунской династии.
Перри не оставил бакуфу выбора: «Одно из двух: или открытие страны, или война!» Он считал, что до сих пор требования открыть страну для внешнего мира были излишне мягкими, и позиция западных держав в отношении военного правительства Японии должна ужесточиться. Бесполезно пытаться открыть закрытую страну вежливыми увещеваниями – нужна угроза применения военной силы! В зависимости от развития ситуации Перри даже собирался оккупировать архипелаг Рюкю на юге Японии.
Позиция Перри оказала на японцев гораздо более сильное воздействие, нежели ожидал коммодор. В стане японской оппозиции закипели требования выступить с оружием в руках на защиту страны и «изгнать варваров»[32]. Правительство же склонялось к мысли, так сказать, «подняться с колен, склонив голову», то есть признать собственное поражение и пойти на контакты с внешним миром.
Ожесточенная схватка сторонников этих двух подходов и стала тем фоном, на котором пошла к своему концу история сёгуната Токугава.
Что же касается предложения заключить договор о торговле, с которым также выступал Перри, то в кругах японской элиты его единодушно считали неприемлемым:
– Зачем капитулировать до решающего сражения? Нужно сначала вступить в бой, бросить все силы на борьбу, и только в случае поражения пойти на соглашение! – полагали сторонники «изгнания варваров». На западе Японии они группировались вокруг императора Комэй, на востоке страны наиболее рьяным проповедником таких взглядов был Нариаки из Мито…
Так или иначе, в самый разгар сумятицы, вызванной появлением «черных кораблей» коммодора Перри, сёгун Иэёси приказал долго жить.
Сообщая Перри о кончине сёгуна, чиновники правительства бакуфу были вынуждены изобрести новое слово «тайкун „ – „великий господин“: до тех пор, пока в Киото находился император, сёгуна никак нельзя было называть правителем страны. Равным образом нельзя было дословно перевести слово „сёгун“ как „генерал, командующий“: тогда он становился обыкновенным военным, что никак не соответствовало его действительному статусу. Для того, чтобы выйти из этого тупика, в конце концов и было создано не виданное ранее в японском языке слово, которое иностранцы, в частности, французы, поняли и перевели как „император“, «коронованный глава“. И в определенном смысле они были правы: действительно, подлинный властелин этой страны ушел в мир иной, а его место занял умственно несостоятельный наследник.
Глава III
Ёсинобу неоднократно имел аудиенции у сёгуна Иэсада, но когда Хираока Энсиро, ставший его ближайшим помощником, спрашивал господина: «Каков он, верховный правитель?», то Ёсинобу отмалчивался или коротко говорил: «Высших не обсуждают». На самом деле Ёсинобу был блестящим оратором, поток его красноречия часто невозможно было остановить, но когда заходила речь о сёгуне, он молчал, словно глухонемой – видимо, сказывалось конфуцианское воспитание, полученное в Мито.
В действительности он не раз имел возможность удивиться странностям в поведении Иэсада. Однажды, когда тот был еще наследником, Ёсинобу прибыл для аудиенции в его особняк, расположенный в Западном бастионе сёгунского замка в Эдо.
– Кто там? – быстро поднял голову Иэсада. Его глаза бегали, треугольное лицо было бледным. У ног Иэсада стояла позолоченная переносная жаровня, в которой на угольях покоился глиняный горшок. Держа в руке бамбуковые палочки, сёгунский наследник предавался любимейшему своему занятию – жарил бобы. – А, это ты, Ёсинобу? Возьми! – наследник отсыпал гостю горсть бобов.
В это время в замковый сад забрел домашний гусь. Заметив птицу, Иэсада спрыгнул с веранды и с громким криком бросился за ней в погоню. Никак нельзя было поверить в то, что это взрослый мужчина, уже успевший похоронить двух своих жен: сначала он был женат на дочери регента Такацукаса, потом – на дочери канцлера Итидзё. Обе скончались вскоре после свадебных церемоний…
С тех пор, как Иэсада стал сёгуном, все аудиенции Ёсинобу по высочайшему поведению давались в саду[33]. Иэсада был в саду и на этот раз: неровным шагом, словно прихрамывая, он быстро ходил по тропинке вдоль берега пруда, держа в руках европейскую винтовку со штыком. Иэсада очень любил эту винтовку – подарок голландцев – и с криками «Огонь! Огонь!» часто гонялся за своими приближенными, в шутку держа их на мушке. Приближенные смертельно бледнели и не знали, как увернуться от штыка.
Вот и сейчас Ёсинобу прокрался к пруду и, преклонив колени, ждал, когда уляжется вся эта кутерьма. Наконец, Иэсада сообразил, что дожидающийся его человек есть не кто иной, как Ёсинобу. Отбросив в сторону винтовку, он посмотрел на гостя так, словно увидел дьявола:
– Осигэ! Я боюсь! Здесь Хитоцубаси! – чуть не плача позвал он кормилицу. Как член сёгунской фамилии, Ёсинобу не раз встречался с Иэсада, но такой бурной реакции на его появление не было никогда.
Растерявшиеся приближенные сёгуна попросили Ёсинобу удалиться, что он и сделал. Юношу не покидала досада. «Неужели я так похож на чудовище?» – снова и снова спрашивал себя Ёсинобу. Видимо, кто-то подбросил Иэсада эту мысль. А кроме женщин из внутренних покоев сделать это было некому…
Вместе со сменой правителя, естественно, менялся расклад сил в женском окружении сёгуна. При Иэсада внутренний женский круг возглавляла его родная мать О-Мицу. Она была дочерью знатного самурая Атобэ Юдзаэмон и прислуживала предыдущему сёгуну Иэёси еще в те времена, когда он был наследником. О-Мицу, можно сказать, посчастливилось. Покойный сёгун Иэёси, хоть и не был столь ярым сластолюбцем, как его отец Иэнари, но все же успел за свою не очень долгую жизнь вступить в близкие отношения с 50–60 женщинами. Двенадцать из них забеременели от военного правителя, но почти все его дети умерли во младенческом возрасте. Выжил лишь слабоумный сын О-Мицу. Вот это и была улыбка фортуны.
После смерти Иэёси, когда Иэсада стал сёгуном, О-Мицу взяла себе имя Хондзюин[34] и стала по степени влиятельности чуть ли не вровень с самим правителем. Ведь слабоумный Иэсада мог вести доверительные разговоры только со своей матерью или с кормилицей, и поэтому теперь одна лишь О-Мицу могла донести до страны мнение «великого господина» Японии.
О-Мицу до крайности ненавидела дом Мито, полагая, что Нариаки с помощью Хитоцубаси Ёсинобу стремится захватить власть в сёгунском доме Токугава. И, надо сказать, она была не столь уж далека от истины; наверное, в действительности так оно и было.
Ведь если Ёсинобу станет сёгуном, то его родной отец Нариаки займет в бакуфу высокую должность регента. Войдя в замок Эдо вместе с Ёсинобу, Нариаки наверняка перекроит правительство бакуфу и займет жесткую позицию по отношению к зарубежным странам. Собственно, отношения с заграницей О-Мицу не особенно волновали, но ведь этот отвратительный Нариаки наверняка порушит весь внутренний круг сёгуна, и, само собой, первой будет низвергнута сама О-Мицу.
– Сущий черт он, этот советник из Мито! – день и ночь нашептывала О-Мицу своему высокородному сыну. – Да и сынок его, этот господин Хитоцубаси, тоже черт изрядный. Разве не ясно, что будет с Вами, если он станет наследником?
Словно жрица, надувающая бумажную куклу[35], женщина снова и снова нашептывала эти слова своему сыну, самому могущественному человеку Японии…
Озаренный внезапной догадкой, Ёсинобу понял все.
– Так вот оно что! Так вот почему меня ненавидят в Ивовом лагере[36], вот почему не пускают ни в центральную, ни в западную часть укреплений замка! – помрачнел он.
Среди многих природных достоинств самурая из Мито было одно особо ценное: Ёсинобу никогда не терял присутствия духа. Кроме того, он был совершенно лишен честолюбия. Сам он ни секунды не испытывал желания стать ни наследником сёгуна, ни самим сёгуном.
– Но это же глупо! – снова и снова повторял Ёсинобу, лежа вечером в спальне рядом с наложницей по имени Сюка. Каждый раз, когда Ёсинобу произносил: «Глупо!», Сюка вздрагивала, думая, что это относится к ней или к тому, что происходит в спальне между ней и хозяином…
Ёсинобу всю свою жизнь стремился к плотским наслаждениям. Крепкий телом, он рано повзрослел и впервые познал наложницу в неполные семнадцать лет. Естественно, выбирал ее не сам незрелый годами юноша, а его приближенные. Они-то и указали на Сюка, дочь самурая по имени Иссики из дома Мито. Кстати сказать, Сюка не разлучалась с Ёсинобу до самой его смерти.
Вначале, когда девушка только пришла на службу к своему господину, ее тело вызывало у Ёсинобу неподдельный интерес, совсем как когда-то – ловля рыбы закидным неводом.
– Ну все не так, как у мужчин! – Пододвинув бумажный фонарь к самому краю постели, юноша внимательно, словно школьник на уроках, рассматривал тело Сюка.
Впрочем, странности Ёсинобу этим не ограничивались. Однажды он вызвал к себе Хираока Энсиро и со словами «А ты знаешь, как устроено тело у Сюка?» изобразил на роскошной китайской бумаге для рисования что-то вроде раскрывшегося цветка ириса. Хираока пришел в замешательство, однако на лице Ёсинобу не появилось ни тени улыбки. Не зная, как поступить, Хираока только низко поклонился. Но Ёсинобу оставался серьезным. Пододвинув к себе тушечницу, он начал раскрашивать рисунок, детально передавая не только оттенки цветов, но и полутени. Склонив голову, юноша внимательно смотрел, как расплываются по бумаге цветные пятна, и только когда добился того, что цвета стали точь-в-точь, как на теле Сюка, снова обратился к Хираока: «Вот так она выглядит. И что, женщины все так устроены?» Хираока не отвечал: он никогда не смотрел на эту часть тела своей жены.
– Не знаю, – признался, наконец, самурай. Ёсинобу впервые улыбнулся:
– А все потому, что ты в этом деле неумеха!
То ли виной тому было полное отсутствие у Ёсинобу чувства стыда, то ли у Хираока в семье никогда об этом не говорили, но только никогда в жизни верный слуга не был в столь затруднительном положении…
А теперь, обнимая Сюка, Ёсинобу снова и снова повторял «Глупо! Глупо!», так что девушка, в конце концов, взяла его лицо в свои руки и дрожащим голосом спросила:
– Господин, это Вы обо мне?
Только тогда Ёсинобу с удивлением сообразил, что говорит вслух. Он вовсе не хотел, чтобы Сюка поняла, как жалеет он об охлаждении отношений с сёгуном Иэсада и его матерью. Поэтому вслух сказал совсем другое:
– Женщины – страшные существа…
Ведь что будет, если эта Сюка, которая сейчас так изогнулась, принимая его ласки, возьмет да и воспримет его семя и родит сына? Да при том сам Ёсинобу станет сёгуном? Тогда этот сын станет наследником правителя, а Сюка, как сейчас О-Мицу (или, точнее, госпожа Хондзюин), возвысится до того, что сможет влиять на государственные дела!
– Действительно глупо! – спустя некоторое время снова произнес Ёсинобу.
– Господин, Вы это о нас? – Сюка, несмотря на то, что была на два года старше Ёсинобу, никак не могла уследить за прихотливыми изломами мысли юноши. Ёсинобу размышлял уже о другой, трагикомической ситуации: два ничтожных человека, мать и сын, О-Мицу и Иэсада, держат в своих руках все нити власти в японском государстве. И именно сейчас, когда стране грозит беспредельная опасность, когда вот-вот придется отражать агрессию варваров – никто ничего с ними сделать не может.
– А может быть, мне взяться? – подумал Ёсинобу. – Нет уж, увольте!
Записные патриоты всех рангов не случайно так жаждали видеть Ёсинобу сёгунским наследником: используя права Ёсинобу, они могли бы получить реальную власть в стране. Однако сам Ёсинобу этого не хотел. Не по годам развитый юноша в этом вопросе вел себя как умудренный старец, поступая по китайской пословице «держись в тени – и спасешься»…
И здесь в нашем рассказе появляется еще одно действующее лицо.
– Нужно пойти на любые жертвы, но добиться того, чтобы Хитоцубаси Ёсинобу стал сёгуном! Другого пути спасти страну нет! Если этого не сделать – Япония будет раздавлена! – с жаром повторял этот человек. Он начал объединять сторонников Ёсинобу (которые только и ждали такого призыва), собирал деньги и, в конце концов, с головой ушел в новое движение. Естественно, сам Ёсинобу не только не просил его об этом, но и вообще едва знал этого человека. Имя его было Мацудайра Ёсинага, но чаще всего его называли просто «правитель Этидзэн». Позднее, в годы Ансэй[37], когда среди сторонников Ёсинобу прокатились повальные аресты, он также был заключен под домашний арест, во время которого принял имя «Сюнгаку» – «Весенняя вершина»[38]. Под этим именем он и вошел в японскую историю.
Сюнгаку – Мацудайра Ёсинага – возглавлял клан Фукуи в провинции Этидзэн и имел доход в 320 тысяч коку риса в год. Выходец из самурайского дома Таясу, Ёсинага в возрасте восемнадцати лет вошел в качестве приемного сына в дом Мацудайра и стал в нем наследником. Обычно даймё, которые получили свой титул в результате усыновления, были сильнее и активнее наследственных феодалов. И таких активных деятелей за последние триста лет в Японии появлялось немало. Сюнгаку еще до прихода Перри начал в своем клане реформы по западному образцу. В частности, он попытался перевести экономику клана, которая целиком зависела от урожая риса и других зерновых, в другое, производственное русло. Даймё проявил себя также как талантливый и прогрессивно мыслящий администратор. Так, при Сюнгаку всем жителям его клана были сделаны прививки против натуральной оспы, в результате чего смертность от этой болезни заметно сократилась.
По характеру и манерам он походил не на грозного феодала, а скорее на замкнутого школяра или на еще пылающего идеализмом студента, который только-только начал изучать политические науки.
Однако в идеологии, при всей своей образованности, Сюнгаку придерживался взглядов школы Мито, был постоянно озабочен возможностью агрессии иностранных государств против Японии и выступал за полное «изгнание варваров» (правда, впоследствии его взгляды заметно изменились).
Вот такой человек однажды поздней ночью тайно, в женском паланкине, прибыл к дому Ёсинобу. Когда паланкин миновал ворота усадьбы, из него донеслось:
– Хочу встретиться с Его Превосходительством господином гёбукё! – Один даймё без предупреждения наносил визит другому – это было беспрецедентное событие!
– Я же приехал тайно, какие тут могут быть формальности! – с порога крикнул Сюнгаку растерявшимся самураям дома Хитоцубаси, которые не знали, как встречать неожиданного гостя.
– Я из Этидзэн. Мы с Вами как-то виделись во дворце, у отхожего места, помните? – быстро, без предисловий, заговорил Сюнгаку, поминутно требуя подтверждения своим словам и заливаясь тонким смехом, словно женщина.
«Так вот он каков, владетель Этидзэн», – размышлял Ёсинобу, разглядывая гостя. Сюнгаку не был обычным даймё: он носил титул «глава благородного семейства». «Благородные семейства» шли в токугавском табеле о рангах сразу после «трех знатных домов» (Кисю, Мито, Овари) и «трех благородных домов» (Хитоцубаси, Таясу, Симидзу).
– Наверное, Вы уже слышали о том, что я хочу, чтобы Вы стали наследником сёгунского дома и всюду ношусь с этим планом. Но ведь я Вашу милость совсем не знаю, вот и прибыл тайно повидаться, – торопливо продолжал Сюнгаку. Потом он повел речь об опасности, которая угрожает Японии:
– Бороться с ней можно только с помощью старой идеи: «Почитать императора, изгонять варваров». У борьбы три фронта: военные приготовления, создание новых вооружений по заморским образцам и единение духа всей нации. Но даже если поставленных целей удастся достичь, остается еще одно препятствие: сёгун. Должен найтись такой герой, который мог бы заменить сёгуна в переговорах с императорским двором, объединить самурайские кланы и изгнать варваров. И этот герой – не кто иной, как Вы, Ваша милость. Именно уповая на Вас, я начал движение за спасение Отчизны нашей. Если Ваша милость станет сёгунским наследником, то все эти планы можно будет легко осуществить, – развивал свою мысль Сюнгаку… Он целиком посвятил себя новому движению, привлекая к нему самые разные силы: членов правительственного кабинета, женщин из сёгунского замка, умудренных жизнью глав отдельных самурайских кланов… – А некоторым министрам и женщинам сёгуна пришлось даже дать взятки, – уверял даймё. – Однако я до сих пор не имел возможности засвидетельствовать то искреннее уважение, которое питаю к Вашей милости, – заключил он.
– Я Вам глубоко признателен, – только и проговорил Ёсинобу. Казалось, он не был силен в приветствиях.
Проговорив битых два часа, Сюнгаку вдруг спешно собрался и уехал домой. Он остался очень доволен разговором; Ёсинобу оказался даже умнее, чем о том твердила молва. Хозяин же дома остался в тягостных раздумьях:
«Что бы все это значило? – задумчиво размышлял Ёсинобу. Для него эта встреча оказалась совершенно неожиданной. – Конечно, замечательно, что во мне видят будущего сёгуна, но ведь я сам решительно против этого!»
Дело было не только в начинаниях Мацудайра Сюнгаку. На то, что Ёсинобу станет наследником сёгуна, искренне надеялись самые разные люди: и «четыре благородных семейства» (кланы Тоса, Сацума, Увадзима и клан Этидзэн во главе с самим Сюнгаку), и поклявшиеся в верности императору «патриоты», вплоть до самых неотесанных и безродных самураев. Многие из них вполне искренне полагали, что как только Ёсинобу займет этот пост, все несчастья, обрушившиеся на страну, исчезнут, словно утренняя роса под лучами солнца.
Вот еще пример тогдашних нравов. Большинство членов кабинета и дамы из окружения сёгуна люто ненавидели «дьявольские силы», окопавшиеся в Мито, и потому предпочитали Ёсинобу его конкурента, малолетнего главу клана Кисю. Однако один из советников сёгуна, феодал Мацудайра Тадаката, за определенную мзду вроде бы согласился изменить свою точку зрения. Сюнгаку щедро задобрил его деньгами и взял с него слово, что тот будет впредь поддерживать Ёсинобу. Тадаката откровенно лгал, но ослепленный идеей Сюнгаку, словно наивный школьник, поверил его обещаниям. По дороге из замка Эдо, где состоялся разговор с Тадаката, не в силах сдержать переполнявшие его радостные чувства, он заехал в особняк клана Тоса в районе Кадзибаси и поделился этой новостью с Яманоути Ёдо (которого, правда, звали тогда не Ёдо, а Тоёсигэ). Приняв по такому случаю изрядное количество сакэ[39], Ёдо раскрыл веер и пустился в пляс с криками: «Страна спасена! Страна спасена!» И Сюнгаку, и Ёдо почему-то радовались, как дети.
Были у Ёсинобу и более влиятельные сторонники, например, Симадзу Нариакира из клана Сацума, пожалуй, самый образованный и передовой из глав «четырех благородных семейств» – и уже только поэтому он не мог не поддерживать молодого господина из Мито.
Для того, чтобы смягчить неприязненное отношение к дому Мито в женском окружении властителя, Нариакира даже выдал за него замуж свою приемную дочь, полагая, что, став законной супругой сёгуна, она получит некоторую возможность влиять на курс, проводимый слабоумным Иэсада.
– Сёгун – не обычный нормальный человек, – втолковывал Нариакира приемной дочери. – Я понимаю, как тебе трудно. Но подумай о стране нашей! Считай свой брак жертвой, которая необходима родине!..
Девушку звали Кэйко. Как уже говорилось, она не была родной дочерью Симадзу Нариакира, а родилась в семье его родственника Симадзу Аки. Кэйко отличалась редкой красотой лица и тела, да к тому же недюжинным умом, и еще в юном возрасте стала приемной дочерью Нариакира, сумевшего оценить ее достоинства. «Отец» дал ей новое имя Ацухимэ[40], более подобающее дочери знатного даймё, и вскоре девушку удочерил уже сёгунский регент Коноэ. А спустя еще некоторое время красивая дочь регента стала женой правителя Японии. Позднее, в монашестве, она приняла имя Тэнсёин.
Собственно говоря, этот брак был устроен Абэ Масахиро, который в то время фактически возглавлял сёгунское правительство. Абэ был старинным другом и побратимом Симадзу. Они высоко ценили ум и мудрость друг друга – и вместе с тем часто пользовались этими качествами партнера в своих целях.
Заручившись поддержкой Симадзу Нариакира, выходца из южного клана Тоса, Абэ надеялся разрушить еще одно табу, которое почти триста лет соблюдало сёгунское правительство. Дело в том, что в доме Токугава еще во времена Иэясу был разработан план военных действий на случай общеяпонской смуты. План исходил из того, что войска юго-западных кланов Тёсю (которые сейчас возглавлял господин Мори) и Сацума (во главе с Симадзу) выступят на восток, войдут в Киото, получат поддержку императора и объединенными усилиями будут противостоять силам военного правительства. Не случайно в завещании основателя сёгунской династии Токугава Иэясу говорилось: «… а тело мое захороните на горе Куно лицом к западу». Сёгунские замки и крепости тоже строились так, чтобы отражать угрозу с запада. Предполагалось, что потенциальные враги государства – Мори и Симадзу – попытаются захватить земли Санъёдо, поэтому особенно грандиозные укрепления соорудили в Химэдзи, Осака и Нагоя.
В действительности он не раз имел возможность удивиться странностям в поведении Иэсада. Однажды, когда тот был еще наследником, Ёсинобу прибыл для аудиенции в его особняк, расположенный в Западном бастионе сёгунского замка в Эдо.
– Кто там? – быстро поднял голову Иэсада. Его глаза бегали, треугольное лицо было бледным. У ног Иэсада стояла позолоченная переносная жаровня, в которой на угольях покоился глиняный горшок. Держа в руке бамбуковые палочки, сёгунский наследник предавался любимейшему своему занятию – жарил бобы. – А, это ты, Ёсинобу? Возьми! – наследник отсыпал гостю горсть бобов.
В это время в замковый сад забрел домашний гусь. Заметив птицу, Иэсада спрыгнул с веранды и с громким криком бросился за ней в погоню. Никак нельзя было поверить в то, что это взрослый мужчина, уже успевший похоронить двух своих жен: сначала он был женат на дочери регента Такацукаса, потом – на дочери канцлера Итидзё. Обе скончались вскоре после свадебных церемоний…
С тех пор, как Иэсада стал сёгуном, все аудиенции Ёсинобу по высочайшему поведению давались в саду[33]. Иэсада был в саду и на этот раз: неровным шагом, словно прихрамывая, он быстро ходил по тропинке вдоль берега пруда, держа в руках европейскую винтовку со штыком. Иэсада очень любил эту винтовку – подарок голландцев – и с криками «Огонь! Огонь!» часто гонялся за своими приближенными, в шутку держа их на мушке. Приближенные смертельно бледнели и не знали, как увернуться от штыка.
Вот и сейчас Ёсинобу прокрался к пруду и, преклонив колени, ждал, когда уляжется вся эта кутерьма. Наконец, Иэсада сообразил, что дожидающийся его человек есть не кто иной, как Ёсинобу. Отбросив в сторону винтовку, он посмотрел на гостя так, словно увидел дьявола:
– Осигэ! Я боюсь! Здесь Хитоцубаси! – чуть не плача позвал он кормилицу. Как член сёгунской фамилии, Ёсинобу не раз встречался с Иэсада, но такой бурной реакции на его появление не было никогда.
Растерявшиеся приближенные сёгуна попросили Ёсинобу удалиться, что он и сделал. Юношу не покидала досада. «Неужели я так похож на чудовище?» – снова и снова спрашивал себя Ёсинобу. Видимо, кто-то подбросил Иэсада эту мысль. А кроме женщин из внутренних покоев сделать это было некому…
Вместе со сменой правителя, естественно, менялся расклад сил в женском окружении сёгуна. При Иэсада внутренний женский круг возглавляла его родная мать О-Мицу. Она была дочерью знатного самурая Атобэ Юдзаэмон и прислуживала предыдущему сёгуну Иэёси еще в те времена, когда он был наследником. О-Мицу, можно сказать, посчастливилось. Покойный сёгун Иэёси, хоть и не был столь ярым сластолюбцем, как его отец Иэнари, но все же успел за свою не очень долгую жизнь вступить в близкие отношения с 50–60 женщинами. Двенадцать из них забеременели от военного правителя, но почти все его дети умерли во младенческом возрасте. Выжил лишь слабоумный сын О-Мицу. Вот это и была улыбка фортуны.
После смерти Иэёси, когда Иэсада стал сёгуном, О-Мицу взяла себе имя Хондзюин[34] и стала по степени влиятельности чуть ли не вровень с самим правителем. Ведь слабоумный Иэсада мог вести доверительные разговоры только со своей матерью или с кормилицей, и поэтому теперь одна лишь О-Мицу могла донести до страны мнение «великого господина» Японии.
О-Мицу до крайности ненавидела дом Мито, полагая, что Нариаки с помощью Хитоцубаси Ёсинобу стремится захватить власть в сёгунском доме Токугава. И, надо сказать, она была не столь уж далека от истины; наверное, в действительности так оно и было.
Ведь если Ёсинобу станет сёгуном, то его родной отец Нариаки займет в бакуфу высокую должность регента. Войдя в замок Эдо вместе с Ёсинобу, Нариаки наверняка перекроит правительство бакуфу и займет жесткую позицию по отношению к зарубежным странам. Собственно, отношения с заграницей О-Мицу не особенно волновали, но ведь этот отвратительный Нариаки наверняка порушит весь внутренний круг сёгуна, и, само собой, первой будет низвергнута сама О-Мицу.
– Сущий черт он, этот советник из Мито! – день и ночь нашептывала О-Мицу своему высокородному сыну. – Да и сынок его, этот господин Хитоцубаси, тоже черт изрядный. Разве не ясно, что будет с Вами, если он станет наследником?
Словно жрица, надувающая бумажную куклу[35], женщина снова и снова нашептывала эти слова своему сыну, самому могущественному человеку Японии…
Озаренный внезапной догадкой, Ёсинобу понял все.
– Так вот оно что! Так вот почему меня ненавидят в Ивовом лагере[36], вот почему не пускают ни в центральную, ни в западную часть укреплений замка! – помрачнел он.
Среди многих природных достоинств самурая из Мито было одно особо ценное: Ёсинобу никогда не терял присутствия духа. Кроме того, он был совершенно лишен честолюбия. Сам он ни секунды не испытывал желания стать ни наследником сёгуна, ни самим сёгуном.
– Но это же глупо! – снова и снова повторял Ёсинобу, лежа вечером в спальне рядом с наложницей по имени Сюка. Каждый раз, когда Ёсинобу произносил: «Глупо!», Сюка вздрагивала, думая, что это относится к ней или к тому, что происходит в спальне между ней и хозяином…
Ёсинобу всю свою жизнь стремился к плотским наслаждениям. Крепкий телом, он рано повзрослел и впервые познал наложницу в неполные семнадцать лет. Естественно, выбирал ее не сам незрелый годами юноша, а его приближенные. Они-то и указали на Сюка, дочь самурая по имени Иссики из дома Мито. Кстати сказать, Сюка не разлучалась с Ёсинобу до самой его смерти.
Вначале, когда девушка только пришла на службу к своему господину, ее тело вызывало у Ёсинобу неподдельный интерес, совсем как когда-то – ловля рыбы закидным неводом.
– Ну все не так, как у мужчин! – Пододвинув бумажный фонарь к самому краю постели, юноша внимательно, словно школьник на уроках, рассматривал тело Сюка.
Впрочем, странности Ёсинобу этим не ограничивались. Однажды он вызвал к себе Хираока Энсиро и со словами «А ты знаешь, как устроено тело у Сюка?» изобразил на роскошной китайской бумаге для рисования что-то вроде раскрывшегося цветка ириса. Хираока пришел в замешательство, однако на лице Ёсинобу не появилось ни тени улыбки. Не зная, как поступить, Хираока только низко поклонился. Но Ёсинобу оставался серьезным. Пододвинув к себе тушечницу, он начал раскрашивать рисунок, детально передавая не только оттенки цветов, но и полутени. Склонив голову, юноша внимательно смотрел, как расплываются по бумаге цветные пятна, и только когда добился того, что цвета стали точь-в-точь, как на теле Сюка, снова обратился к Хираока: «Вот так она выглядит. И что, женщины все так устроены?» Хираока не отвечал: он никогда не смотрел на эту часть тела своей жены.
– Не знаю, – признался, наконец, самурай. Ёсинобу впервые улыбнулся:
– А все потому, что ты в этом деле неумеха!
То ли виной тому было полное отсутствие у Ёсинобу чувства стыда, то ли у Хираока в семье никогда об этом не говорили, но только никогда в жизни верный слуга не был в столь затруднительном положении…
А теперь, обнимая Сюка, Ёсинобу снова и снова повторял «Глупо! Глупо!», так что девушка, в конце концов, взяла его лицо в свои руки и дрожащим голосом спросила:
– Господин, это Вы обо мне?
Только тогда Ёсинобу с удивлением сообразил, что говорит вслух. Он вовсе не хотел, чтобы Сюка поняла, как жалеет он об охлаждении отношений с сёгуном Иэсада и его матерью. Поэтому вслух сказал совсем другое:
– Женщины – страшные существа…
Ведь что будет, если эта Сюка, которая сейчас так изогнулась, принимая его ласки, возьмет да и воспримет его семя и родит сына? Да при том сам Ёсинобу станет сёгуном? Тогда этот сын станет наследником правителя, а Сюка, как сейчас О-Мицу (или, точнее, госпожа Хондзюин), возвысится до того, что сможет влиять на государственные дела!
– Действительно глупо! – спустя некоторое время снова произнес Ёсинобу.
– Господин, Вы это о нас? – Сюка, несмотря на то, что была на два года старше Ёсинобу, никак не могла уследить за прихотливыми изломами мысли юноши. Ёсинобу размышлял уже о другой, трагикомической ситуации: два ничтожных человека, мать и сын, О-Мицу и Иэсада, держат в своих руках все нити власти в японском государстве. И именно сейчас, когда стране грозит беспредельная опасность, когда вот-вот придется отражать агрессию варваров – никто ничего с ними сделать не может.
– А может быть, мне взяться? – подумал Ёсинобу. – Нет уж, увольте!
Записные патриоты всех рангов не случайно так жаждали видеть Ёсинобу сёгунским наследником: используя права Ёсинобу, они могли бы получить реальную власть в стране. Однако сам Ёсинобу этого не хотел. Не по годам развитый юноша в этом вопросе вел себя как умудренный старец, поступая по китайской пословице «держись в тени – и спасешься»…
И здесь в нашем рассказе появляется еще одно действующее лицо.
– Нужно пойти на любые жертвы, но добиться того, чтобы Хитоцубаси Ёсинобу стал сёгуном! Другого пути спасти страну нет! Если этого не сделать – Япония будет раздавлена! – с жаром повторял этот человек. Он начал объединять сторонников Ёсинобу (которые только и ждали такого призыва), собирал деньги и, в конце концов, с головой ушел в новое движение. Естественно, сам Ёсинобу не только не просил его об этом, но и вообще едва знал этого человека. Имя его было Мацудайра Ёсинага, но чаще всего его называли просто «правитель Этидзэн». Позднее, в годы Ансэй[37], когда среди сторонников Ёсинобу прокатились повальные аресты, он также был заключен под домашний арест, во время которого принял имя «Сюнгаку» – «Весенняя вершина»[38]. Под этим именем он и вошел в японскую историю.
Сюнгаку – Мацудайра Ёсинага – возглавлял клан Фукуи в провинции Этидзэн и имел доход в 320 тысяч коку риса в год. Выходец из самурайского дома Таясу, Ёсинага в возрасте восемнадцати лет вошел в качестве приемного сына в дом Мацудайра и стал в нем наследником. Обычно даймё, которые получили свой титул в результате усыновления, были сильнее и активнее наследственных феодалов. И таких активных деятелей за последние триста лет в Японии появлялось немало. Сюнгаку еще до прихода Перри начал в своем клане реформы по западному образцу. В частности, он попытался перевести экономику клана, которая целиком зависела от урожая риса и других зерновых, в другое, производственное русло. Даймё проявил себя также как талантливый и прогрессивно мыслящий администратор. Так, при Сюнгаку всем жителям его клана были сделаны прививки против натуральной оспы, в результате чего смертность от этой болезни заметно сократилась.
По характеру и манерам он походил не на грозного феодала, а скорее на замкнутого школяра или на еще пылающего идеализмом студента, который только-только начал изучать политические науки.
Однако в идеологии, при всей своей образованности, Сюнгаку придерживался взглядов школы Мито, был постоянно озабочен возможностью агрессии иностранных государств против Японии и выступал за полное «изгнание варваров» (правда, впоследствии его взгляды заметно изменились).
Вот такой человек однажды поздней ночью тайно, в женском паланкине, прибыл к дому Ёсинобу. Когда паланкин миновал ворота усадьбы, из него донеслось:
– Хочу встретиться с Его Превосходительством господином гёбукё! – Один даймё без предупреждения наносил визит другому – это было беспрецедентное событие!
– Я же приехал тайно, какие тут могут быть формальности! – с порога крикнул Сюнгаку растерявшимся самураям дома Хитоцубаси, которые не знали, как встречать неожиданного гостя.
– Я из Этидзэн. Мы с Вами как-то виделись во дворце, у отхожего места, помните? – быстро, без предисловий, заговорил Сюнгаку, поминутно требуя подтверждения своим словам и заливаясь тонким смехом, словно женщина.
«Так вот он каков, владетель Этидзэн», – размышлял Ёсинобу, разглядывая гостя. Сюнгаку не был обычным даймё: он носил титул «глава благородного семейства». «Благородные семейства» шли в токугавском табеле о рангах сразу после «трех знатных домов» (Кисю, Мито, Овари) и «трех благородных домов» (Хитоцубаси, Таясу, Симидзу).
– Наверное, Вы уже слышали о том, что я хочу, чтобы Вы стали наследником сёгунского дома и всюду ношусь с этим планом. Но ведь я Вашу милость совсем не знаю, вот и прибыл тайно повидаться, – торопливо продолжал Сюнгаку. Потом он повел речь об опасности, которая угрожает Японии:
– Бороться с ней можно только с помощью старой идеи: «Почитать императора, изгонять варваров». У борьбы три фронта: военные приготовления, создание новых вооружений по заморским образцам и единение духа всей нации. Но даже если поставленных целей удастся достичь, остается еще одно препятствие: сёгун. Должен найтись такой герой, который мог бы заменить сёгуна в переговорах с императорским двором, объединить самурайские кланы и изгнать варваров. И этот герой – не кто иной, как Вы, Ваша милость. Именно уповая на Вас, я начал движение за спасение Отчизны нашей. Если Ваша милость станет сёгунским наследником, то все эти планы можно будет легко осуществить, – развивал свою мысль Сюнгаку… Он целиком посвятил себя новому движению, привлекая к нему самые разные силы: членов правительственного кабинета, женщин из сёгунского замка, умудренных жизнью глав отдельных самурайских кланов… – А некоторым министрам и женщинам сёгуна пришлось даже дать взятки, – уверял даймё. – Однако я до сих пор не имел возможности засвидетельствовать то искреннее уважение, которое питаю к Вашей милости, – заключил он.
– Я Вам глубоко признателен, – только и проговорил Ёсинобу. Казалось, он не был силен в приветствиях.
Проговорив битых два часа, Сюнгаку вдруг спешно собрался и уехал домой. Он остался очень доволен разговором; Ёсинобу оказался даже умнее, чем о том твердила молва. Хозяин же дома остался в тягостных раздумьях:
«Что бы все это значило? – задумчиво размышлял Ёсинобу. Для него эта встреча оказалась совершенно неожиданной. – Конечно, замечательно, что во мне видят будущего сёгуна, но ведь я сам решительно против этого!»
Дело было не только в начинаниях Мацудайра Сюнгаку. На то, что Ёсинобу станет наследником сёгуна, искренне надеялись самые разные люди: и «четыре благородных семейства» (кланы Тоса, Сацума, Увадзима и клан Этидзэн во главе с самим Сюнгаку), и поклявшиеся в верности императору «патриоты», вплоть до самых неотесанных и безродных самураев. Многие из них вполне искренне полагали, что как только Ёсинобу займет этот пост, все несчастья, обрушившиеся на страну, исчезнут, словно утренняя роса под лучами солнца.
Вот еще пример тогдашних нравов. Большинство членов кабинета и дамы из окружения сёгуна люто ненавидели «дьявольские силы», окопавшиеся в Мито, и потому предпочитали Ёсинобу его конкурента, малолетнего главу клана Кисю. Однако один из советников сёгуна, феодал Мацудайра Тадаката, за определенную мзду вроде бы согласился изменить свою точку зрения. Сюнгаку щедро задобрил его деньгами и взял с него слово, что тот будет впредь поддерживать Ёсинобу. Тадаката откровенно лгал, но ослепленный идеей Сюнгаку, словно наивный школьник, поверил его обещаниям. По дороге из замка Эдо, где состоялся разговор с Тадаката, не в силах сдержать переполнявшие его радостные чувства, он заехал в особняк клана Тоса в районе Кадзибаси и поделился этой новостью с Яманоути Ёдо (которого, правда, звали тогда не Ёдо, а Тоёсигэ). Приняв по такому случаю изрядное количество сакэ[39], Ёдо раскрыл веер и пустился в пляс с криками: «Страна спасена! Страна спасена!» И Сюнгаку, и Ёдо почему-то радовались, как дети.
Были у Ёсинобу и более влиятельные сторонники, например, Симадзу Нариакира из клана Сацума, пожалуй, самый образованный и передовой из глав «четырех благородных семейств» – и уже только поэтому он не мог не поддерживать молодого господина из Мито.
Для того, чтобы смягчить неприязненное отношение к дому Мито в женском окружении властителя, Нариакира даже выдал за него замуж свою приемную дочь, полагая, что, став законной супругой сёгуна, она получит некоторую возможность влиять на курс, проводимый слабоумным Иэсада.
– Сёгун – не обычный нормальный человек, – втолковывал Нариакира приемной дочери. – Я понимаю, как тебе трудно. Но подумай о стране нашей! Считай свой брак жертвой, которая необходима родине!..
Девушку звали Кэйко. Как уже говорилось, она не была родной дочерью Симадзу Нариакира, а родилась в семье его родственника Симадзу Аки. Кэйко отличалась редкой красотой лица и тела, да к тому же недюжинным умом, и еще в юном возрасте стала приемной дочерью Нариакира, сумевшего оценить ее достоинства. «Отец» дал ей новое имя Ацухимэ[40], более подобающее дочери знатного даймё, и вскоре девушку удочерил уже сёгунский регент Коноэ. А спустя еще некоторое время красивая дочь регента стала женой правителя Японии. Позднее, в монашестве, она приняла имя Тэнсёин.
Собственно говоря, этот брак был устроен Абэ Масахиро, который в то время фактически возглавлял сёгунское правительство. Абэ был старинным другом и побратимом Симадзу. Они высоко ценили ум и мудрость друг друга – и вместе с тем часто пользовались этими качествами партнера в своих целях.
Заручившись поддержкой Симадзу Нариакира, выходца из южного клана Тоса, Абэ надеялся разрушить еще одно табу, которое почти триста лет соблюдало сёгунское правительство. Дело в том, что в доме Токугава еще во времена Иэясу был разработан план военных действий на случай общеяпонской смуты. План исходил из того, что войска юго-западных кланов Тёсю (которые сейчас возглавлял господин Мори) и Сацума (во главе с Симадзу) выступят на восток, войдут в Киото, получат поддержку императора и объединенными усилиями будут противостоять силам военного правительства. Не случайно в завещании основателя сёгунской династии Токугава Иэясу говорилось: «… а тело мое захороните на горе Куно лицом к западу». Сёгунские замки и крепости тоже строились так, чтобы отражать угрозу с запада. Предполагалось, что потенциальные враги государства – Мори и Симадзу – попытаются захватить земли Санъёдо, поэтому особенно грандиозные укрепления соорудили в Химэдзи, Осака и Нагоя.