Страница:
Сибирцев Сергей
Московские этюды
Сергей Сибирцев
Московские этюды
C личной кочки
Обломовка моей души...
Лень-матушка...
Рассказчик
Русский дух
Успеть бы, успеть!
Нерв российский
Романс
Сказка о русском дураке
Сказка о русском мужике
Сказка о русской бабе
Сказка про русскую обыкновенную семью
Сказка о русской просвещенной семье
Сказка о русской жене и ее непутевом муже
Сказка о русском престоле
"C ЛИЧНОЙ КОЧКИ"
(сугубо ретроградное)
Все мы невозможно восхитительные, а точнее сказать, жутко эгоистические натуры. Ну, так уж нас Бог утвердил в этой нынешней человеческой действительности.
Я вот упомянул Создателя в несколько, что ли ироническом контексте, мне это, по-моему разумению, все-таки простительно.
Что поделаешь, несмотря на все мои тщания как-нибудь по мирному распрощаться, раскланяться с моим всегдашним полуатеистическим мироощущением, мировоззрением и прочим тоже "миро...", но опять же со странно-мистическим подходом ко всему сущему и происходящему вокруг меня... и попробовать, попытаться приобщиться к старой русской отцовской многовековой православной вере, вере в Сына Господа Бога, во Христа Спасителя, именно спасителя от всего неразумного с бесовщиной в крови и в поступках человечества...
Иногда же мстительно крамольно задумываюсь: а достойно ли вообще настоящее человечество в нынешнем своем оголтелом стремлении к бесовским утехам и, спокойно отметающее всяческое здравомыслие при выяснении отношений межгосударственных, межнациональных, и даже обыкновенных межличностных, - и эти-то человеческие безобразия на фоне Пирамид сатанинского адского Оружия, - достойно ли вообще существовать?..
Впрочем, подобные деструктивные, неконструктивные, так сказать, думы не только одну мою недоученную голову посещают... А посетители - на то они и посетители, чтобы в скорости же, выйти вон, неся, нежно подмышкой свое хлипкое недозрелое недоумение по поводу несовершенства подлунного мира, мира, что посетили мы в минуты, так сказать, роковые...
Однако вернемся к более мне близкой и чрезвычайно занимательной теме, к теме моего личного эгоизма, а ежели совсем по-ученому, меня можно окрестить одним словом: эгоцентрист.
Сами можете убедиться, словечко достаточно длинное и замысловатое по части мудрености. Но беспокоиться не следует, я вам все сейчас растолкую самым популярным образом. Заметьте, не научно-популярным, а скорее на популярно-житейском языке, разумеется, с разумным привлечением русского литературно-разговорного языка, так как истинным, к примеру, северо-вологодским или же сочно-сибирским просторечным говором не владею.
То есть не владею в той мере совершенно, как наши знаменитые русские летописцы-деревенщики... последние из могикан, так сказать, по-ученому.
И еще к слову, - как переселенцам со Старого света было наплевать на гордое имя Могикан, так и нынче новым, так называемым демократическим перебежчикам-переселенцам глубоко чужды, а то и омерзительны наши русские деревенские пахари пера. Тем перебежчикам ближе и роднее - чрезвычайно перемудренное словечко: андерграунд. Слово само по себе ничего, вполне произносимое, но все равно оно не по мне, оно же не для русского духа, ей-богу же...
Но, по всей видимости, творцы андерграунда как раз меньше всего претендуют на русскую тему, все-таки более близкую для русского сермяжного восприятия.
Русский балбес, вроде меня, цокнет языком, покрутит остриженной башкой, и будет хранить загадошное молчание, покуда вдруг не заинтересуются его таинственным консервативным цоком...
И я тогда скажу внятно и со всем своим дремучим простосердечием:
- Господа, а пошли вы, прошу заранее пардону, на можай... сити-дринг вашу мать!
Вот сказал и, где-то внутри цивилизованно продемократически прищемило...
Странное дело, доложу я вам, вместо того, чтобы начать, как я того пожелал, рассказывать или хотя бы, объясниться, - отчего, я, являясь, натурой, весьма эгоистической, то есть таким себялюбивым, самодовольным, самоумиленным своим собственным эгосамо... что просто пробы негде поставить! - вот какой я оказывается нехороший господин, - я взялся мелкотравчато философствовать...
Впрочем, этот эгоистический господин осведомлен о порочности своей натуры, о непорядочности, об узости своего, что ли мышления с русофильской кочки...
Лапоть, он и есть лапоть! что с него взять! отрекомендовали бы меня господа с благопристойной андерграундской личиной... вернее, ликом, ведь под личиной, черт его знает, что можно подразумевать.
1992 г
ОБЛОМОВКА МОЕЙ ДУШИ...
(сугубо мечтательное)
С пребольшущим своим удовольствием с месячишко понежиться в собственной, не прикупленной, но родовой летней Обломовке...
Ох бы распонежился, повалялся на перинах, набитых тутошним обломовским же пухом, - это в хмурную, дождливую неделю...
Да-а, хотя бы жалкий свой отпуск провести в обществе тех неторопливых российских людей, изначально живущих в несуетли-вости, подчиняясь самой матушке-природе, ее исправному вековечному режиму, а вовсе не потому, что нынче красиво прозывается прогрессом, цивилизацией.
А правдивое название сему прогрессу: нелюдской, неприродный бесовский ритм с беспримерной жаждой нелюдских удовольствий, после которых человеческая душа усыхает, мельчает, делается злобствующей, мстительной, а в людских сердцах - холод, сарказм, циничная ирония, притом что тотальная и пессимистическая, и вселенская же тоска-недужь, поражающая малосознаваюшие головы ребятни еще в самом дурашливом ребяческом возрасте.
Да ведь собственный ребятишка всегда перед мысленным или живым моим родительским бдящим оком. И примечаю порою с ужасным недоумением и нескоро преходящей дурною обидой странно неребяческие его поступки, цепенения, и глаза... глаза по-стариковски отстраненные, как бы успевшие заглянуть в неведомую еще даже мне, обидчивому родителю, бездну...
"И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишенного вымысла действительности любит верить соблазнительным сказаниям старины, и долго, может быть, еще не отрешиться ему от этой веры", - мудро и спокойно замечает Иван Александрович Гончаров в своем истинно русском и по-русски же написанном бессмертном сочинении: "Обломов".
И ведь верно же, - я верю и люблю весь тот вымысел, который "выдумал" Гончаров про житие-бытие Ильи Ильича Обломова, точно так же, как сам маленький Илюша, что горячо и онемело внимал русским сказкам и преданиям седой старины, пересказанными его любимой маменькой и седой же нянюшкой этими великими и великодушными на собственные придумки мастерицами его детства. Мастерицами Илюшкиного волшебного детства...
И насладившись, насытившись, надышавшись воздухом своей Обломовки, я непременно же замру посреди луга, посреди пашни, посреди поля пшеничного, посреди главной усадьбы колхоза "Путь Ильича", и тотчас же образумлюсь и вспомню: каких-то несколько десятков лет тому назад на этой самой земле, на этих черноземных чистых, жирных, пахучих дернах стоял мой предок, - мой предок русский дворянин, русский помещик, русский человек с овальной подстриженной бородою, усами, обрамляющими уста сахарные... нет, нет же! напротив, губы моего предка, на это сенокосное время красны и потресканы от зноя, от всех тех забот русского рачительного хозяина своей земли, земли не прикупленной по спекулятивной цене, - цена этих живых и живописных русских просторов совсем иная, - эти угодья, эти луга и эта березовая роща вместе с этим зеленым, кудрявым клином была высочайше дарована его славному прапрадеду самым первым русским господарем Иваном IV, прозванным в народе Грозным царем.
Мне так хочется верить, что именно с тех невообразимо далеких, но все равно же не отчужденно прошлых седых лет-годов прорастает мой теперешний цивилизаторский, окоченелый в недоумении теперешнего бытия, корень-облик.
1992 г.
ЛЕНЬ-МАТУШКА...
(прагматическое)
Я окончательно во власти этого красивого русского чувства. Я обуян им.
Я весь со всеми своими умственными извилинами в чрезвычайно прелестном уютном полоне.
Да, господа хорошие, я покорен этим истинно прекрасным, истинно человеческим вполне древним и славным инстинктом, который прозывается ленью.
Потому что у меня есть стимул к сему рутинному ежедневному упражнению. Упражнение состоит из элементарного занятия - ничегонеделанье.
И я, русский дурень, не суетясь, с величайшим наслаждением окунаюсь раз за разом в это прохладное, впрочем, и прохладительное озеро ничегонеделанья.
В эти скверные смутные лета я умудряюсь ничего не делать. Не делать лично для своей особы.
Вот именно, господа хорошие, я ничего, ни черта не делаю для капиталистического, вернее, демократического переустройства своей единоличной судьбы. И все-то, подлец, никак не соберусь. Вы, знаете, как-то недосуг.
Потому что я, русский дурень, чрезвычайно занят. Занят своей последней ролью. Чертовски приятной и забавной ролью.
Я самым нахальным образом влез в образ Ильи Ильича Обломова... А?! Хрестоматийный литературный персонаж, - но до чего же обаятельный, задушевный и напрочь же не современный, не отвечающий, так сказать, нынешнему духу времени. Новейшему душку-духу. Прагматическому, западническому, весело-хлестаковскому даже...
То есть разумом-то я понимаю: надо бы встряхнуться, разуть хорошенько глаза, продрать их от семидесятилетней социалистической спячки, аэробической зарядкой размять затекшие члены, наморщить, как подобает интеллигенту, свой широко обозримый лоб...
Я, господа хорошие, вероятно, сумел бы еще пару-другую энергетически заряженных русских глаголов припомнить с тем, чтобы предложение размахнулось аж!.. и поразить бы своей энергетической глагольной удалью и неутомимостью, но...
Но ей богу же, братцы мои, господа любезные, - неохота. Ну, вот неохота и все тут. И потом, - чего это ради я должен отнимать у вас зрение и ваше драгоценное время, которое в данный исторический момент все равно что наличные и возможно таки в чужеземных монетах.
Одним моим художественным глаголом, - который должен по художественным (пушкинским) законам жечь ваши оледенелые сердца, - меньше, а в итоге в натуральном выигрыше: одной монетой стало больше в вашей личной казне.
Демократическая, вернее, диалектическая закономерность, где меньше русского жгучего глагола, там больше звонкого и отнюдь не самоварного металла, на вид обыкновенного, желтого, червонного, и на ощупь-вес заурядного увесистого, но такого утонченного, изысканного для знатока. Знатока женских чар и прочих прелестей.
Да, милые сударыни, ведь все ради вас. Все эти демократические перетряски, переустройства все ради вашего благосклонного, ласкового, зовущего, предвещающего нечто непременно неземное взгляда...
Взять меня, - человека психически травмированного благополучной семейной уравновешенной жизнью, - чего такого неземного может посулить мне моя законная суженая, любовно глазея на меня своими такими привычными и родными?
Оказывается, может. На днях моя суженая мило заявила:
- Дорогой мой! Или ты начинаешь примерять роль, которая подобает истинному мужчине... Андрюшенька Штольц, вот идеал мужа! Или я даю тебе развод!..
Моя многолетняя единственная женщина дает мне, дурню, свободу...
Ура! господа хорошие. Слава демократии и ее демвождям!
Ура...
На следующее утро я пошел устраиваться в миллионеры.
1992 г.
РАССКАЗЧИК
(профессиональное)
Когда вдруг интересуются моей истинной, что ли службой, - я некоторое время мнусь, то есть этак конфузливо гмыкну, но все равно отвечу с не идущей моей грубоватой, грубо слепленной физиономии застенчивостью:
- Знаете ли... нынче я не служу. Нынче я просто сижу дома и, сидя за столом... служу. Я, знаете ли, - сочиняй рассказы. Да, вот именно, обыкновенно я сочиняю короткие рассказы. А затем, когда их будет достаточно для небольшой книжки, несу в издательство. Ну а затем обыкновенно жду... То есть обыкновенно жду месяца три. Затем звоню редактору отдела... Впрочем, это вам малоинтересно.
Если вдруг случается быть в гостях, то хозяйка меня представляет так:
- А это наш писатель, будьте знакомы...
А я тут же непременно наливаюсь конфузливым морковным соком, и после того, как в моей обыкновенной внешности пробуют отыскать что-то необыкновенное, что-то значительное, писательское...
И я что-то обыкновенное бубню, вроде:
- Ну, знаете ли... я сочиняю обыкновенные рассказы. Знаете ли, не больше, чем пол-листа. Сижу, знаете ли, и сочиняю, что в голову взбредет... Почему-то печатают. В Союз, знаете ли, писателей приняли. В Литфонд тоже, знаете...
И всем сразу становится легко и приятно, и никто не испытывает неловкости, ущемленности в моем присутствии, потому что оказывается: их познакомили не с писателем, а просто с обыкновенным человеком, который ко всему прочему не занимает никакой значительной должности, а как какой-то ненормальный сидит себе дома и сочиняет, что взбредет в голову...
И я тоже успокаиваюсь и перестаю наливаться вегетарианским соком. Я догадываюсь: эти милые простые люди думают сейчас так: "Уж рассказик-то сочинить я и сам не дурак! А напечатать... Да у этого типчика наверняка знакомства там разные. Вот дурака и печатают!"
И, знаете, мне лично по душе, что в данную минуту обо мне думают не очень, что ли прилично. Мне совершенно не нужно быть в центре чьего-то внимания. Я вообще никогда не стремился в людской эпицентр. Мое место в массовке. Мое истинное призвание в этой жизни всегда быть в толчее, в очередях, в общественном транспорте и прочем общедоступном.
Хотя надо признать, что нынешнее общедоступное скорее можно причислить или приравнять к тяжко доступному... Чтобы купить пакет молока, триста грамм масла, колбасы обыкновенной, от которой гордые кошки нос воротят, - знаете ли... И это-то в матушке-столице, в Москве...
Я же, грешным, делом все-таки не в большой обиде за себя лично, мне-то многого совсем не требуется, хотя жене, сынишке все-таки и полакомнее порою хочется перекусить, - я думаю, что нас, столичных обывателей, все-таки Бог наказал...
Ведь, по сути, столица-матушка во все советские годы никогда всерьез не бедствовала, не мерзла, не мыкала голода. И это-то в пору наилихих людоедских годин - Бог в лице Власти уберегал столицу россиян от житейского неудобья.
Все-таки массу-то неудобных проблем, - что нынче облыжно прижали столичных жителей, - прошлые-то жители не знавали. В недавние вроде бы по виду сытые годы столица-мать никого особо-то не обижала. Всяк сюда приезжающий обеспечивал себя почти всем необходимым: вкусным, носким, импортным и прочими ширпотребными изделиями.
А в деревенских сельмагах - шаром покати, один сиротский мышиный помет. В районе еще, куда ни шло: и сельдь ржавая, и комиссионные продуктишки, и горючие и смазочные (крема и помады) материалы.
Кто бывал или живал отпускником в российских деревнях, по первому взгляду диву давался: пусты напрочь сельповские прилавки, а хлеб мешками из района прут...
Но, отгулявши на вольготной сельской отпускной воле, вернувшись в столицу с отменно прибыльными прилавками, я в одночасье же забывал свое гражданское удивление-недоумение нераспорядительностью сельских властей, потому что забывался в ударном коммунистическом угорело авральном труде...
1990г.
РУССКИЙ ДУХ
(ностальгическое)
Да вот, нервы совсем стали ни к черту!
Глаза, понимаете, того... слегка на мокром месте. Некстати и в носу свербит. Щиплет и щиплет себе! Все равно что у дамочки истеричной и нежной из чеховской истории... Сдерживаюсь все-таки, креплюсь. А потому что жены конфузлюсь: как бы не застукала с носом сопливым и прочими слюнявыми сантиментами. При этом шмыгаю в точности по-мальчишески - и стеснительно, и глубоко дыша, и обиженно, а больше всего недоуменно. Почти искренне недоумевая на свои нежданные немужские водяные знаки...
И какова особенная причина сих влажных щепетильных знаков? А причина совершенно незначительная. Хотя, если быть наверняка правдивым, незначительность моего личного случая лишь подтверждает его редкость, как явления, как зримый факт моей теперешней жизни. Жизни, убиваемой перед мертвым телеэкраном.
А расхлюпался мой нос вот отчего.
Из телевизора прямо в самую душу изливается (такая редкая нынче) народная русская речь в прибаутках, частушках, песнях под разудалый или, напротив, раздумчивый, печальный разговор расписных гармоней.
И странно мне, что я такой насквозь городской, а нынче столичный обыватель, вдруг отчего-то взволновался, распереживался...
Или, в самом деле, нервы стали совсем ни к черту от этой перестроечной, демократической, суматошной, грязной и полуголодной жизни-житухи, а?
Прежде, в сносно-гастрономическую эпоху, я не ощущал в своей душе жгучей потребности прикоснуться к русскому, к русской речи, к русскому самодеятельному творчеству, - прикоснуться, приблизиться к этому всему через неживой экран.
Все это всегда существовало как бы при мне, и собственно не замечалось, не ощущалось.
Все это было растворено вокруг меня.
Я спокойно и вполне уверенно жил среди русского, веруя в неизбывность, постоянство, в непреходящую вечность всего моего, что прозывается русским духом. И отнюдь не советским, не социалистическим и не прочим малоосязательным всечеловеческим и хотя бы всепролетарским, - а именно тем волшебным пушкинским духом... Духом чрезвычайно земным, теплым, материнским, - родным.
А то, что этот дух называется русским - он и поныне зовется русским, - я стал понимать именно только сейчас.
И понимание, уразумение этого факта головою, а уж не только сердцем рождает в моей внимающей у телеэкрана душе смятение, тоскливые предчувствия и какую-то совсем уж детскую потерянность, сиротливость...
Черт меня знает, и отчего такую заунывную песню затянул?
Вот и чертей без числа пускаю на лист белый, незагаженный... И прочие ругательства на язык просятся. И ведь иной раз и просачиваются, нехристи, выдавая малокультурность и запальчивость унылого сочинителя.
Но ругательства и злые никчемные мысли все меньше и меньше роились и почти напрочь улетучивались по мере того, как я слушал, застряв перед, словно ожившим электрическим ящиком, - слушал обиженной душою русскую душевную песнь-былину про русского природного пахаря...
Я слушал про пахаря, тер и давил сопли, смаргивал на щеки горячие тяжелые слезы и напрочь же забыл, что я в доме не один, что в любую секунду может войти-впорхнуть для какой-нибудь малости и законфузить меня пустяшным недоумением насчет...
Но моя благоверная не тревожит меня, и моя душа разомлевшая - но не раскисшая! - продолжает свою странную нужную службу-работу...
1992 г.
УСПЕТЬ БЫ, УСПЕТЬ!
Запомнить, запечатлеть в своем мозгу усталом и черт знает чем забитом, напичканным всякой повседневной дрянью, мелкими делами и заботишками, но... но ты же художник, тебе Создатель даровал дар живописца, ты умеешь писать живых людей с их живыми чувствами, - и поэтому ты должен служить... служить своим даром, служить все равно в какой час дня или ночи, но нести свою пожизненную вольную службу.
Именно, что вольную службу - не добровольную, отнюдь. Ты не доброволец, потому что ты не по своей, не по доброй воле повязан этой пожизненной службой, - служением.
Потому что - служение - это нечто качественно иное, чем добровольство.
Безусловно, если ты имеешь добрую волю для служения живописанию, потомками-историками тебе сие занятие зачтется, примется к сведению, а то и в пример некоторым вольным живописцам поставится: мод, сей знатных способностей живописец не с покорностью нес крест свой, но с легкостью необыкновенной, без натужливости и причитаний, и хвала сему истому и истинному творцу, - и... прочее в этом духе.
Потому-то имей совесть и стыд и не мучь понапрасну свой богоотмеченный мозг, свое внимание всяческой безделицей. Потому что безделушки всегда сумеют прокрасться в твое уединение и, походя понарушить покой твоей души.
Все внешнее мятежное и тщедушнее, бытийное и бытовые печали и услады оставь Духу своему, - уж он-то сумеет распорядиться, - рассортирует, как оно по тебе и должно быть, по твоим принципам, по твоему характеру, по твоим привычкам и наклонностям, - ошлакует и профильтрует, - только без боязни доверься.
Но блюди Душу для истинного Богового служения, - этим ты значителен и капитален по существу своего пребывания в среде погрязшего в неисчислимых грехоисчадиях людского сообщества, - только покойной своей душой ты сумеешь вовлечь себя во все равно который час в благочестивую Богоданную игру, настоящую человеческую от колыбели игру, которую мы называем обычными человеческими словами: творческим горением, талантом, самородством, гениальностью.
Но только, если эта игра - есть для тебя служение, потому что так оно и есть, если Богом одарен...
1990 г.
НЕРВ РОССИЙСКИЙ
А мне все-таки литература ближе. Литература, которую породили наши русские писатели: Гончаров, Бунин, Шмелев, Достоевский, Гоголь, Аксаков, Лесков, Мельников-Печерский, Писемский, Чехов, Горький, - разумеется, несравненный и гениальный...
Да боже ты мой! Сколько их у нас Россия-матушка народила, чтоб они порадовали нас, чтоб они порадели за всех нас, чтоб оставили всех нас в своих творениях.
Боже мой, да разве у меня, обыкновенного, прилежного некогда читателя достанет слов благодарности, да чтоб от души всей, от сердца, чтоб только и выразить всю нежность свою к Российским сочинителям...
Боже мой, да разве эти люди - сочинители?! Да никоим образом это обыденное слово не передаст всю их важность для души российского человека, то есть, прежде всего, для русского сердца. Когда сам слог, сам нерв ее, вся ее кровеносная система приспособлена для противоречивого и бесшабашного российского организма...
Русский дурень-валенок, вчитавшись в текст, видит не буковки, не обороты словесные, - самого себя, дурня, во всей своей красе лицезрит.
И потому он, русский читатель, благодарно смехом заливается, и печалится изволит, и негодует, а уж душою отмякает, как никакой иной иноземный просвещенный читатель.
А вы утверждаете, что господин Гончаров скучен, длинен и нудноват... И хотел бы я поглядеть на вашу умную физиономию, чтоб только тотчас же и отвернуться от сего зрелища. Потому как на всякую глупость долго глаза тратить - аппетит пропадает.
Российский, русский животворный аппетит, нагулянный в лугах и рощах, на озерах-реках и пашнях Русской словесности, - аппетит жизни. Жизни буйной, хмельной, праздничной - и жизни вдумчивой, хлебопашеской, работной, благосемейной.
Жить жизнью угодной Богу. Угодной и общине человеческой.
А вы бормочите, что литература - это ненужно и трата вашего драгоценного времени.
А мне, знаете, жаль отчего-то вас. Вы ведь из моего племени россиян. Или как?
1990 г.
РОМАНС
Романс, истинно ностальгический, со слезою и удалью гусарской, офицерской, но всегда во времени печальный и слегка лукаво надрывный, то есть именно точно надрывный, после которого напрочь, - вернее, в момент слушания романса - напрочь же удаляются твои сегодняшние думы о суете, о быте, о неурядицах, - видится прошлое "родное, далекое слушая ропот колес..."
И чувствуешь себя настолько русским и близким матушке-России, - в точности ощущаешь себя современником Ивана Тургенева.
Видишь себя в русском просторном белом поле, бредущем вдаль... И почему-то пеший при вечернем приуставшем солнце, странно право, хотя в сердце музыка утренняя, и само утро за окном чистое, даже какое-то блеклое с голубизною нисходящею в синь, где спит еще респектабельная Европа, а мое настороженное ухо ловит скрип не то коромысла, не то заржавленных петель калитки, что нараспашку встречает любого, мимо проходящего, - утро туманное, утро седое, нивы печальные, снегом покрытые...
А далее лишь музыка поздняя, не услышимая самим автором утра туманного.
"Первые встречи, последние встречи..."
Эх, доля российская, доля распечальная, музыка грешная полей позаброшенных, русые бороды во хмелю к груди прикипелые...
А ведь любит русская - российская, самодержавная, имперская, - душа попечалиться, позатосковать, поднапиться до остервенения безудержного, чтоб затем проплакаться, повиниться перед обиженным миром честным. И потом, на исходе жизни, повспоминать былые питейные утехи-подвиги...
Все это тоже слышится мне в русском романсе, где и любовь-кручина несчастная, неразделенная, и ширь-свобола ямщика замерзающего в степи, или барина утомленного жизнью праздной, или, напротив, полного юношеской удали и кипения барчука-корнета, допивающего свой последний бокал шампанского, чтоб поутру раннему и седому припасть всей своей пылкой грудью, залитой кровью, к зеленому росному ковру русского поля, - барчук сабелькой-палашом лишь грациозно взмахнул и подкошенный очередью "максимовой" нечаянно прозрел то утро туманное и святое, где он, мальчишка, в любви признавался гувернантке своей, а та скрыто в саду играла на семиструнке и ласково поощряла храбреца...
1990 г.
СКАЗКА О РУССКОМ ДУРАКЕ
В давние времена на Русь-матушку опустился Красный мрак. Мрак носил страшное название: "Призрак коммунизма".
А за несколько лет до того страшного времени в одной русской деревне объявился паренек. Обыкновенный такой, глазастый, голубоокий, со спутанными кудрями.
Одна беда, - паренек заговаривался, без прижмурки разглядывал родное солнечное светило, и вдобавок целыми днями напролет играл с котятами, щенками и прочей бродячей сельской живностью, хотя имел рост настоящий, мужицкий и голос густой с вечно простуженной сипинкой, и соответственно хлюпкий неприбранный нос в виде молодого клубня.
Московские этюды
C личной кочки
Обломовка моей души...
Лень-матушка...
Рассказчик
Русский дух
Успеть бы, успеть!
Нерв российский
Романс
Сказка о русском дураке
Сказка о русском мужике
Сказка о русской бабе
Сказка про русскую обыкновенную семью
Сказка о русской просвещенной семье
Сказка о русской жене и ее непутевом муже
Сказка о русском престоле
"C ЛИЧНОЙ КОЧКИ"
(сугубо ретроградное)
Все мы невозможно восхитительные, а точнее сказать, жутко эгоистические натуры. Ну, так уж нас Бог утвердил в этой нынешней человеческой действительности.
Я вот упомянул Создателя в несколько, что ли ироническом контексте, мне это, по-моему разумению, все-таки простительно.
Что поделаешь, несмотря на все мои тщания как-нибудь по мирному распрощаться, раскланяться с моим всегдашним полуатеистическим мироощущением, мировоззрением и прочим тоже "миро...", но опять же со странно-мистическим подходом ко всему сущему и происходящему вокруг меня... и попробовать, попытаться приобщиться к старой русской отцовской многовековой православной вере, вере в Сына Господа Бога, во Христа Спасителя, именно спасителя от всего неразумного с бесовщиной в крови и в поступках человечества...
Иногда же мстительно крамольно задумываюсь: а достойно ли вообще настоящее человечество в нынешнем своем оголтелом стремлении к бесовским утехам и, спокойно отметающее всяческое здравомыслие при выяснении отношений межгосударственных, межнациональных, и даже обыкновенных межличностных, - и эти-то человеческие безобразия на фоне Пирамид сатанинского адского Оружия, - достойно ли вообще существовать?..
Впрочем, подобные деструктивные, неконструктивные, так сказать, думы не только одну мою недоученную голову посещают... А посетители - на то они и посетители, чтобы в скорости же, выйти вон, неся, нежно подмышкой свое хлипкое недозрелое недоумение по поводу несовершенства подлунного мира, мира, что посетили мы в минуты, так сказать, роковые...
Однако вернемся к более мне близкой и чрезвычайно занимательной теме, к теме моего личного эгоизма, а ежели совсем по-ученому, меня можно окрестить одним словом: эгоцентрист.
Сами можете убедиться, словечко достаточно длинное и замысловатое по части мудрености. Но беспокоиться не следует, я вам все сейчас растолкую самым популярным образом. Заметьте, не научно-популярным, а скорее на популярно-житейском языке, разумеется, с разумным привлечением русского литературно-разговорного языка, так как истинным, к примеру, северо-вологодским или же сочно-сибирским просторечным говором не владею.
То есть не владею в той мере совершенно, как наши знаменитые русские летописцы-деревенщики... последние из могикан, так сказать, по-ученому.
И еще к слову, - как переселенцам со Старого света было наплевать на гордое имя Могикан, так и нынче новым, так называемым демократическим перебежчикам-переселенцам глубоко чужды, а то и омерзительны наши русские деревенские пахари пера. Тем перебежчикам ближе и роднее - чрезвычайно перемудренное словечко: андерграунд. Слово само по себе ничего, вполне произносимое, но все равно оно не по мне, оно же не для русского духа, ей-богу же...
Но, по всей видимости, творцы андерграунда как раз меньше всего претендуют на русскую тему, все-таки более близкую для русского сермяжного восприятия.
Русский балбес, вроде меня, цокнет языком, покрутит остриженной башкой, и будет хранить загадошное молчание, покуда вдруг не заинтересуются его таинственным консервативным цоком...
И я тогда скажу внятно и со всем своим дремучим простосердечием:
- Господа, а пошли вы, прошу заранее пардону, на можай... сити-дринг вашу мать!
Вот сказал и, где-то внутри цивилизованно продемократически прищемило...
Странное дело, доложу я вам, вместо того, чтобы начать, как я того пожелал, рассказывать или хотя бы, объясниться, - отчего, я, являясь, натурой, весьма эгоистической, то есть таким себялюбивым, самодовольным, самоумиленным своим собственным эгосамо... что просто пробы негде поставить! - вот какой я оказывается нехороший господин, - я взялся мелкотравчато философствовать...
Впрочем, этот эгоистический господин осведомлен о порочности своей натуры, о непорядочности, об узости своего, что ли мышления с русофильской кочки...
Лапоть, он и есть лапоть! что с него взять! отрекомендовали бы меня господа с благопристойной андерграундской личиной... вернее, ликом, ведь под личиной, черт его знает, что можно подразумевать.
1992 г
ОБЛОМОВКА МОЕЙ ДУШИ...
(сугубо мечтательное)
С пребольшущим своим удовольствием с месячишко понежиться в собственной, не прикупленной, но родовой летней Обломовке...
Ох бы распонежился, повалялся на перинах, набитых тутошним обломовским же пухом, - это в хмурную, дождливую неделю...
Да-а, хотя бы жалкий свой отпуск провести в обществе тех неторопливых российских людей, изначально живущих в несуетли-вости, подчиняясь самой матушке-природе, ее исправному вековечному режиму, а вовсе не потому, что нынче красиво прозывается прогрессом, цивилизацией.
А правдивое название сему прогрессу: нелюдской, неприродный бесовский ритм с беспримерной жаждой нелюдских удовольствий, после которых человеческая душа усыхает, мельчает, делается злобствующей, мстительной, а в людских сердцах - холод, сарказм, циничная ирония, притом что тотальная и пессимистическая, и вселенская же тоска-недужь, поражающая малосознаваюшие головы ребятни еще в самом дурашливом ребяческом возрасте.
Да ведь собственный ребятишка всегда перед мысленным или живым моим родительским бдящим оком. И примечаю порою с ужасным недоумением и нескоро преходящей дурною обидой странно неребяческие его поступки, цепенения, и глаза... глаза по-стариковски отстраненные, как бы успевшие заглянуть в неведомую еще даже мне, обидчивому родителю, бездну...
"И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишенного вымысла действительности любит верить соблазнительным сказаниям старины, и долго, может быть, еще не отрешиться ему от этой веры", - мудро и спокойно замечает Иван Александрович Гончаров в своем истинно русском и по-русски же написанном бессмертном сочинении: "Обломов".
И ведь верно же, - я верю и люблю весь тот вымысел, который "выдумал" Гончаров про житие-бытие Ильи Ильича Обломова, точно так же, как сам маленький Илюша, что горячо и онемело внимал русским сказкам и преданиям седой старины, пересказанными его любимой маменькой и седой же нянюшкой этими великими и великодушными на собственные придумки мастерицами его детства. Мастерицами Илюшкиного волшебного детства...
И насладившись, насытившись, надышавшись воздухом своей Обломовки, я непременно же замру посреди луга, посреди пашни, посреди поля пшеничного, посреди главной усадьбы колхоза "Путь Ильича", и тотчас же образумлюсь и вспомню: каких-то несколько десятков лет тому назад на этой самой земле, на этих черноземных чистых, жирных, пахучих дернах стоял мой предок, - мой предок русский дворянин, русский помещик, русский человек с овальной подстриженной бородою, усами, обрамляющими уста сахарные... нет, нет же! напротив, губы моего предка, на это сенокосное время красны и потресканы от зноя, от всех тех забот русского рачительного хозяина своей земли, земли не прикупленной по спекулятивной цене, - цена этих живых и живописных русских просторов совсем иная, - эти угодья, эти луга и эта березовая роща вместе с этим зеленым, кудрявым клином была высочайше дарована его славному прапрадеду самым первым русским господарем Иваном IV, прозванным в народе Грозным царем.
Мне так хочется верить, что именно с тех невообразимо далеких, но все равно же не отчужденно прошлых седых лет-годов прорастает мой теперешний цивилизаторский, окоченелый в недоумении теперешнего бытия, корень-облик.
1992 г.
ЛЕНЬ-МАТУШКА...
(прагматическое)
Я окончательно во власти этого красивого русского чувства. Я обуян им.
Я весь со всеми своими умственными извилинами в чрезвычайно прелестном уютном полоне.
Да, господа хорошие, я покорен этим истинно прекрасным, истинно человеческим вполне древним и славным инстинктом, который прозывается ленью.
Потому что у меня есть стимул к сему рутинному ежедневному упражнению. Упражнение состоит из элементарного занятия - ничегонеделанье.
И я, русский дурень, не суетясь, с величайшим наслаждением окунаюсь раз за разом в это прохладное, впрочем, и прохладительное озеро ничегонеделанья.
В эти скверные смутные лета я умудряюсь ничего не делать. Не делать лично для своей особы.
Вот именно, господа хорошие, я ничего, ни черта не делаю для капиталистического, вернее, демократического переустройства своей единоличной судьбы. И все-то, подлец, никак не соберусь. Вы, знаете, как-то недосуг.
Потому что я, русский дурень, чрезвычайно занят. Занят своей последней ролью. Чертовски приятной и забавной ролью.
Я самым нахальным образом влез в образ Ильи Ильича Обломова... А?! Хрестоматийный литературный персонаж, - но до чего же обаятельный, задушевный и напрочь же не современный, не отвечающий, так сказать, нынешнему духу времени. Новейшему душку-духу. Прагматическому, западническому, весело-хлестаковскому даже...
То есть разумом-то я понимаю: надо бы встряхнуться, разуть хорошенько глаза, продрать их от семидесятилетней социалистической спячки, аэробической зарядкой размять затекшие члены, наморщить, как подобает интеллигенту, свой широко обозримый лоб...
Я, господа хорошие, вероятно, сумел бы еще пару-другую энергетически заряженных русских глаголов припомнить с тем, чтобы предложение размахнулось аж!.. и поразить бы своей энергетической глагольной удалью и неутомимостью, но...
Но ей богу же, братцы мои, господа любезные, - неохота. Ну, вот неохота и все тут. И потом, - чего это ради я должен отнимать у вас зрение и ваше драгоценное время, которое в данный исторический момент все равно что наличные и возможно таки в чужеземных монетах.
Одним моим художественным глаголом, - который должен по художественным (пушкинским) законам жечь ваши оледенелые сердца, - меньше, а в итоге в натуральном выигрыше: одной монетой стало больше в вашей личной казне.
Демократическая, вернее, диалектическая закономерность, где меньше русского жгучего глагола, там больше звонкого и отнюдь не самоварного металла, на вид обыкновенного, желтого, червонного, и на ощупь-вес заурядного увесистого, но такого утонченного, изысканного для знатока. Знатока женских чар и прочих прелестей.
Да, милые сударыни, ведь все ради вас. Все эти демократические перетряски, переустройства все ради вашего благосклонного, ласкового, зовущего, предвещающего нечто непременно неземное взгляда...
Взять меня, - человека психически травмированного благополучной семейной уравновешенной жизнью, - чего такого неземного может посулить мне моя законная суженая, любовно глазея на меня своими такими привычными и родными?
Оказывается, может. На днях моя суженая мило заявила:
- Дорогой мой! Или ты начинаешь примерять роль, которая подобает истинному мужчине... Андрюшенька Штольц, вот идеал мужа! Или я даю тебе развод!..
Моя многолетняя единственная женщина дает мне, дурню, свободу...
Ура! господа хорошие. Слава демократии и ее демвождям!
Ура...
На следующее утро я пошел устраиваться в миллионеры.
1992 г.
РАССКАЗЧИК
(профессиональное)
Когда вдруг интересуются моей истинной, что ли службой, - я некоторое время мнусь, то есть этак конфузливо гмыкну, но все равно отвечу с не идущей моей грубоватой, грубо слепленной физиономии застенчивостью:
- Знаете ли... нынче я не служу. Нынче я просто сижу дома и, сидя за столом... служу. Я, знаете ли, - сочиняй рассказы. Да, вот именно, обыкновенно я сочиняю короткие рассказы. А затем, когда их будет достаточно для небольшой книжки, несу в издательство. Ну а затем обыкновенно жду... То есть обыкновенно жду месяца три. Затем звоню редактору отдела... Впрочем, это вам малоинтересно.
Если вдруг случается быть в гостях, то хозяйка меня представляет так:
- А это наш писатель, будьте знакомы...
А я тут же непременно наливаюсь конфузливым морковным соком, и после того, как в моей обыкновенной внешности пробуют отыскать что-то необыкновенное, что-то значительное, писательское...
И я что-то обыкновенное бубню, вроде:
- Ну, знаете ли... я сочиняю обыкновенные рассказы. Знаете ли, не больше, чем пол-листа. Сижу, знаете ли, и сочиняю, что в голову взбредет... Почему-то печатают. В Союз, знаете ли, писателей приняли. В Литфонд тоже, знаете...
И всем сразу становится легко и приятно, и никто не испытывает неловкости, ущемленности в моем присутствии, потому что оказывается: их познакомили не с писателем, а просто с обыкновенным человеком, который ко всему прочему не занимает никакой значительной должности, а как какой-то ненормальный сидит себе дома и сочиняет, что взбредет в голову...
И я тоже успокаиваюсь и перестаю наливаться вегетарианским соком. Я догадываюсь: эти милые простые люди думают сейчас так: "Уж рассказик-то сочинить я и сам не дурак! А напечатать... Да у этого типчика наверняка знакомства там разные. Вот дурака и печатают!"
И, знаете, мне лично по душе, что в данную минуту обо мне думают не очень, что ли прилично. Мне совершенно не нужно быть в центре чьего-то внимания. Я вообще никогда не стремился в людской эпицентр. Мое место в массовке. Мое истинное призвание в этой жизни всегда быть в толчее, в очередях, в общественном транспорте и прочем общедоступном.
Хотя надо признать, что нынешнее общедоступное скорее можно причислить или приравнять к тяжко доступному... Чтобы купить пакет молока, триста грамм масла, колбасы обыкновенной, от которой гордые кошки нос воротят, - знаете ли... И это-то в матушке-столице, в Москве...
Я же, грешным, делом все-таки не в большой обиде за себя лично, мне-то многого совсем не требуется, хотя жене, сынишке все-таки и полакомнее порою хочется перекусить, - я думаю, что нас, столичных обывателей, все-таки Бог наказал...
Ведь, по сути, столица-матушка во все советские годы никогда всерьез не бедствовала, не мерзла, не мыкала голода. И это-то в пору наилихих людоедских годин - Бог в лице Власти уберегал столицу россиян от житейского неудобья.
Все-таки массу-то неудобных проблем, - что нынче облыжно прижали столичных жителей, - прошлые-то жители не знавали. В недавние вроде бы по виду сытые годы столица-мать никого особо-то не обижала. Всяк сюда приезжающий обеспечивал себя почти всем необходимым: вкусным, носким, импортным и прочими ширпотребными изделиями.
А в деревенских сельмагах - шаром покати, один сиротский мышиный помет. В районе еще, куда ни шло: и сельдь ржавая, и комиссионные продуктишки, и горючие и смазочные (крема и помады) материалы.
Кто бывал или живал отпускником в российских деревнях, по первому взгляду диву давался: пусты напрочь сельповские прилавки, а хлеб мешками из района прут...
Но, отгулявши на вольготной сельской отпускной воле, вернувшись в столицу с отменно прибыльными прилавками, я в одночасье же забывал свое гражданское удивление-недоумение нераспорядительностью сельских властей, потому что забывался в ударном коммунистическом угорело авральном труде...
1990г.
РУССКИЙ ДУХ
(ностальгическое)
Да вот, нервы совсем стали ни к черту!
Глаза, понимаете, того... слегка на мокром месте. Некстати и в носу свербит. Щиплет и щиплет себе! Все равно что у дамочки истеричной и нежной из чеховской истории... Сдерживаюсь все-таки, креплюсь. А потому что жены конфузлюсь: как бы не застукала с носом сопливым и прочими слюнявыми сантиментами. При этом шмыгаю в точности по-мальчишески - и стеснительно, и глубоко дыша, и обиженно, а больше всего недоуменно. Почти искренне недоумевая на свои нежданные немужские водяные знаки...
И какова особенная причина сих влажных щепетильных знаков? А причина совершенно незначительная. Хотя, если быть наверняка правдивым, незначительность моего личного случая лишь подтверждает его редкость, как явления, как зримый факт моей теперешней жизни. Жизни, убиваемой перед мертвым телеэкраном.
А расхлюпался мой нос вот отчего.
Из телевизора прямо в самую душу изливается (такая редкая нынче) народная русская речь в прибаутках, частушках, песнях под разудалый или, напротив, раздумчивый, печальный разговор расписных гармоней.
И странно мне, что я такой насквозь городской, а нынче столичный обыватель, вдруг отчего-то взволновался, распереживался...
Или, в самом деле, нервы стали совсем ни к черту от этой перестроечной, демократической, суматошной, грязной и полуголодной жизни-житухи, а?
Прежде, в сносно-гастрономическую эпоху, я не ощущал в своей душе жгучей потребности прикоснуться к русскому, к русской речи, к русскому самодеятельному творчеству, - прикоснуться, приблизиться к этому всему через неживой экран.
Все это всегда существовало как бы при мне, и собственно не замечалось, не ощущалось.
Все это было растворено вокруг меня.
Я спокойно и вполне уверенно жил среди русского, веруя в неизбывность, постоянство, в непреходящую вечность всего моего, что прозывается русским духом. И отнюдь не советским, не социалистическим и не прочим малоосязательным всечеловеческим и хотя бы всепролетарским, - а именно тем волшебным пушкинским духом... Духом чрезвычайно земным, теплым, материнским, - родным.
А то, что этот дух называется русским - он и поныне зовется русским, - я стал понимать именно только сейчас.
И понимание, уразумение этого факта головою, а уж не только сердцем рождает в моей внимающей у телеэкрана душе смятение, тоскливые предчувствия и какую-то совсем уж детскую потерянность, сиротливость...
Черт меня знает, и отчего такую заунывную песню затянул?
Вот и чертей без числа пускаю на лист белый, незагаженный... И прочие ругательства на язык просятся. И ведь иной раз и просачиваются, нехристи, выдавая малокультурность и запальчивость унылого сочинителя.
Но ругательства и злые никчемные мысли все меньше и меньше роились и почти напрочь улетучивались по мере того, как я слушал, застряв перед, словно ожившим электрическим ящиком, - слушал обиженной душою русскую душевную песнь-былину про русского природного пахаря...
Я слушал про пахаря, тер и давил сопли, смаргивал на щеки горячие тяжелые слезы и напрочь же забыл, что я в доме не один, что в любую секунду может войти-впорхнуть для какой-нибудь малости и законфузить меня пустяшным недоумением насчет...
Но моя благоверная не тревожит меня, и моя душа разомлевшая - но не раскисшая! - продолжает свою странную нужную службу-работу...
1992 г.
УСПЕТЬ БЫ, УСПЕТЬ!
Запомнить, запечатлеть в своем мозгу усталом и черт знает чем забитом, напичканным всякой повседневной дрянью, мелкими делами и заботишками, но... но ты же художник, тебе Создатель даровал дар живописца, ты умеешь писать живых людей с их живыми чувствами, - и поэтому ты должен служить... служить своим даром, служить все равно в какой час дня или ночи, но нести свою пожизненную вольную службу.
Именно, что вольную службу - не добровольную, отнюдь. Ты не доброволец, потому что ты не по своей, не по доброй воле повязан этой пожизненной службой, - служением.
Потому что - служение - это нечто качественно иное, чем добровольство.
Безусловно, если ты имеешь добрую волю для служения живописанию, потомками-историками тебе сие занятие зачтется, примется к сведению, а то и в пример некоторым вольным живописцам поставится: мод, сей знатных способностей живописец не с покорностью нес крест свой, но с легкостью необыкновенной, без натужливости и причитаний, и хвала сему истому и истинному творцу, - и... прочее в этом духе.
Потому-то имей совесть и стыд и не мучь понапрасну свой богоотмеченный мозг, свое внимание всяческой безделицей. Потому что безделушки всегда сумеют прокрасться в твое уединение и, походя понарушить покой твоей души.
Все внешнее мятежное и тщедушнее, бытийное и бытовые печали и услады оставь Духу своему, - уж он-то сумеет распорядиться, - рассортирует, как оно по тебе и должно быть, по твоим принципам, по твоему характеру, по твоим привычкам и наклонностям, - ошлакует и профильтрует, - только без боязни доверься.
Но блюди Душу для истинного Богового служения, - этим ты значителен и капитален по существу своего пребывания в среде погрязшего в неисчислимых грехоисчадиях людского сообщества, - только покойной своей душой ты сумеешь вовлечь себя во все равно который час в благочестивую Богоданную игру, настоящую человеческую от колыбели игру, которую мы называем обычными человеческими словами: творческим горением, талантом, самородством, гениальностью.
Но только, если эта игра - есть для тебя служение, потому что так оно и есть, если Богом одарен...
1990 г.
НЕРВ РОССИЙСКИЙ
А мне все-таки литература ближе. Литература, которую породили наши русские писатели: Гончаров, Бунин, Шмелев, Достоевский, Гоголь, Аксаков, Лесков, Мельников-Печерский, Писемский, Чехов, Горький, - разумеется, несравненный и гениальный...
Да боже ты мой! Сколько их у нас Россия-матушка народила, чтоб они порадовали нас, чтоб они порадели за всех нас, чтоб оставили всех нас в своих творениях.
Боже мой, да разве у меня, обыкновенного, прилежного некогда читателя достанет слов благодарности, да чтоб от души всей, от сердца, чтоб только и выразить всю нежность свою к Российским сочинителям...
Боже мой, да разве эти люди - сочинители?! Да никоим образом это обыденное слово не передаст всю их важность для души российского человека, то есть, прежде всего, для русского сердца. Когда сам слог, сам нерв ее, вся ее кровеносная система приспособлена для противоречивого и бесшабашного российского организма...
Русский дурень-валенок, вчитавшись в текст, видит не буковки, не обороты словесные, - самого себя, дурня, во всей своей красе лицезрит.
И потому он, русский читатель, благодарно смехом заливается, и печалится изволит, и негодует, а уж душою отмякает, как никакой иной иноземный просвещенный читатель.
А вы утверждаете, что господин Гончаров скучен, длинен и нудноват... И хотел бы я поглядеть на вашу умную физиономию, чтоб только тотчас же и отвернуться от сего зрелища. Потому как на всякую глупость долго глаза тратить - аппетит пропадает.
Российский, русский животворный аппетит, нагулянный в лугах и рощах, на озерах-реках и пашнях Русской словесности, - аппетит жизни. Жизни буйной, хмельной, праздничной - и жизни вдумчивой, хлебопашеской, работной, благосемейной.
Жить жизнью угодной Богу. Угодной и общине человеческой.
А вы бормочите, что литература - это ненужно и трата вашего драгоценного времени.
А мне, знаете, жаль отчего-то вас. Вы ведь из моего племени россиян. Или как?
1990 г.
РОМАНС
Романс, истинно ностальгический, со слезою и удалью гусарской, офицерской, но всегда во времени печальный и слегка лукаво надрывный, то есть именно точно надрывный, после которого напрочь, - вернее, в момент слушания романса - напрочь же удаляются твои сегодняшние думы о суете, о быте, о неурядицах, - видится прошлое "родное, далекое слушая ропот колес..."
И чувствуешь себя настолько русским и близким матушке-России, - в точности ощущаешь себя современником Ивана Тургенева.
Видишь себя в русском просторном белом поле, бредущем вдаль... И почему-то пеший при вечернем приуставшем солнце, странно право, хотя в сердце музыка утренняя, и само утро за окном чистое, даже какое-то блеклое с голубизною нисходящею в синь, где спит еще респектабельная Европа, а мое настороженное ухо ловит скрип не то коромысла, не то заржавленных петель калитки, что нараспашку встречает любого, мимо проходящего, - утро туманное, утро седое, нивы печальные, снегом покрытые...
А далее лишь музыка поздняя, не услышимая самим автором утра туманного.
"Первые встречи, последние встречи..."
Эх, доля российская, доля распечальная, музыка грешная полей позаброшенных, русые бороды во хмелю к груди прикипелые...
А ведь любит русская - российская, самодержавная, имперская, - душа попечалиться, позатосковать, поднапиться до остервенения безудержного, чтоб затем проплакаться, повиниться перед обиженным миром честным. И потом, на исходе жизни, повспоминать былые питейные утехи-подвиги...
Все это тоже слышится мне в русском романсе, где и любовь-кручина несчастная, неразделенная, и ширь-свобола ямщика замерзающего в степи, или барина утомленного жизнью праздной, или, напротив, полного юношеской удали и кипения барчука-корнета, допивающего свой последний бокал шампанского, чтоб поутру раннему и седому припасть всей своей пылкой грудью, залитой кровью, к зеленому росному ковру русского поля, - барчук сабелькой-палашом лишь грациозно взмахнул и подкошенный очередью "максимовой" нечаянно прозрел то утро туманное и святое, где он, мальчишка, в любви признавался гувернантке своей, а та скрыто в саду играла на семиструнке и ласково поощряла храбреца...
1990 г.
СКАЗКА О РУССКОМ ДУРАКЕ
В давние времена на Русь-матушку опустился Красный мрак. Мрак носил страшное название: "Призрак коммунизма".
А за несколько лет до того страшного времени в одной русской деревне объявился паренек. Обыкновенный такой, глазастый, голубоокий, со спутанными кудрями.
Одна беда, - паренек заговаривался, без прижмурки разглядывал родное солнечное светило, и вдобавок целыми днями напролет играл с котятами, щенками и прочей бродячей сельской живностью, хотя имел рост настоящий, мужицкий и голос густой с вечно простуженной сипинкой, и соответственно хлюпкий неприбранный нос в виде молодого клубня.