Сычеников Валентин. Трио

если требуют чего-либо - и тут же побьют, как правило, не вынесут.
Но один на один эта тактика непригодна. Один на один человек редко
воздевает свои идеалы настолько, чтобы нарываться с побоями на здорового
мужика. Одиночка обычно начинает думать и думает примерно следующее: ты
один и я один, ты думаешь так, я - по-другому, ну и думай, как тебе
нравится, и иди своей дорогой, а я пойду своей. Одиночку надежнее
испугать, чем разозлить, поскольку редко злится человек, не чувствуя
поддержки. А со страху поколотит лучшим обрядом, а то еще и убивать
попытается, чтоб больше не пугаться.
Когда женщина поздоровела, стал У пугать ее, туманно приговаривая
чепуху, а потом и набрасываясь с неизвестными, но безусловно гнусными
намерениями, позаботившись заранее, чтоб попалась ей под руку тяжелая
ременная плеть или что другое, по сути соответствующее. Он являлся ей
драконом и мышью, горой и Золотом, дождем и засухой - и всегда бывал бит.
Потом У уползал отлеживаться: набирался сил. И являлся снова. Он вызывал в
ней последовательно: страх, гнев, отвращение, насмешку. В конце концов
вызвал понимание и напугался сам. У не любил, когда его понимали.
- Слышала я об одном таком, - сказала женщина, - он все любовницу свою
просил, чтоб кнутом стегала. Ты что - из этих?
- Нет, - передернуло У. - То извращение какое-то, Ты ведь мне, сама
знаешь, не любовница.
- Да какая разница? - устало спросила женщина. - В чем разница? Но вот
что скажи: ты ведь любишь, когда тебя бьют? Нравится тебе это? Нравится, -
сама себе ответила она. - Для того и держишь меня здесь, для того и
мучаешь. Или скажешь - вправду справиться не в силах? Не верю я, вон ты
какой здоровый. Больше пальца не подниму - надоело. А будешь приставать -
повешусь.
- Повешусь, повешусь, - забормотал У.
- Надоел ты мне, - сказала женщина.
- Знаешь, подруга, - решился У, - мотай-ка ты отсюда. На дорогу я тебя
выведу.
- А сам что? Другую какую поймаешь, чтоб утешала?
- Ну, это уж дело не твое. Пошли.
Дорогой У молчал. Злился. Переживал, что раскусила она его, поняла хоть
не всю правду, но часть правды, пусть в меру своей испорченности, как
говорится, но поняла же! Оттого и тошно было, и не только от того. Ему
ведь действительно нужно быть битым, а этого не объяснишь. Не прихоть это,
не извращение, не сдвиг по фазе, а жизненная необходимость. "Теперь пойдет
трепать по-бабьи, - думал У с неприязнью. - Шею бы ей, по-хорошему,
свернуть следовало, чтоб разговоров меньше, сунуть в болото - болото
примет". А хотя - ему ли разговоров бояться? Небылицей больше, небылицей
меньше. Сколько о нем слухов ходит!
Вокруг стоял лес.
У всегда шел в лес, как в воду, как к воде после долгой жажды. А
правда, если за всю жизнь в воздухе счастья так и не встретилось, может
оно - в воде? Если в теплом складывается плохо, может, истина в
прохладном? Если плохо в пустоте, то, кто знает, - не отказывайтесь
заранее - вдруг в плотном будет хорошо? Конечно, на воздухе легче дышится,
но в воде по крайней мере есть от чего оттолкнуться, чувствуешь
сопротивление среды - зато хоть вперед двигаешься. Дай бог такой среды,
которую можно отшвыривать в поднятые лица остальных, и слышать сперва
негодующее: "Отрывается!", затем слаженный одобрительный хор: "Идет, не
сбавляет!", а затем, когда разрыв с ними уже не будет иметь значения,
когда справа и слева останутся лишь те, кто стартовал раньше, а впереди -
одни чемпионы, снизу воспоют в согласии и великолепии: "Выбился?" И с
этого момента ты станешь другим, ты будешь одним из тех, что впереди.
Сильным.
У ходил по лесу легко и слегка гордился этим, и даже жалел время от
времени, что некому это его умение отметить и оценить. Женщина шла за ним
молча, вроде пыталась запомнить путь, хотя для человека из долины, в лесу
не жившего и к лесу не привычного, это невозможно, абсолютно невозможно. У
невозможность эту понимал и не тревожился, а только усмехался усмешкой
специалиста: пусть оглядывается, пусть запоминает.
Он вывел ее на дорогу, пустую от людей, знать, час такой выпал.
- Ну вот, - показал У. - Направо к рыбакам, налево к огородникам. Иди,
дорога выведет.
Сам повернулся в пошел назад в лес.
- Постой, - окликнула его женщина. - Подожди! Как звать тебя?
У остановился. Уходить ему, по правде говоря, не хотелось. Злость на
женщину кончилась, пока шли. Лес легко вбирает человеческие эмоции,
настраивает на свой, лесной лад. "Сегодня лес в миролюбивом и несколько
даже философском расположении духа", - подумал У. "Что я на нее так
взъелся? - подумал он еще. - Ну дура и дура, на то она и баба. Может,
ужились бы".
- Имя мое, - сказал он чуть торжественно, - мало что скажет. Отшельник
я. Изверг рода человеческого, чтоб понятней.
- Скажи проще, - улыбнулась женщина, - сын человеческий.
- Ну иди, - махнул рукой У.
- Идти мне некуда.
- Ты же бежала куда-то, - не поверил У.
- Не куда-то бежала, а откуда.
- Раз оттуда убежала, значит знала куда.
- Сгорел мой дом.
У посмотрел на нее внимательно.
- Ты что, остаться у меня хочешь?
- Нельзя? - спросила женщина.
- Почему? Лес прокормит, и море рядом. Крестьяне мне рис приносят.
Живи.
Она тоже посмотрела на него. Взглядом спросила.
- Мне нужно, чтобы кто-то бил меня, понимаешь? Такое условие. Не
прихоть это. Иначе я старею.
- А так не стареешь?
- Нет, - признался У. - Я вообще-то давно живу и ничего. Нужно только,
чтоб меня били, чтоб что-то там внутри меня отмирало и восстанавливалось.
Иногда так изобьют, что кажется - насмерть, а потом очнусь - весь новый.
- Что же ты к людям не выйдешь? - спросила женщина. - Там война. Там
хоть кого не то что изобьют, убить рады. Что те, что другие, - и
посмотрела выжидающе.
- Нельзя мне к людям, - потупился У. - Знают они меня что те, что
другие.
- Нельзя? Но если знают, тем более убьют.
- Нет, не того я боюсь. Видишь ли, правитель пообещал, если еще
попадусь, в тюрьму посадить, в камеру-одиночку.
- Зачем?
- Чтоб людей не смущал. Почему-то всегда среди людей находятся такие,
которые следуют моему примеру. Ходят и провозглашают. "Бейте меня! Не
боюсь я побоев!". Странно даже. Им-то побои не на пользу, а во вред. А для
правительства такие люди - нож острый. Что им делать с человеком, который
боли не боится? Без страха - какая же власть?
- Да, - подумала вслух женщина. - А ты не боишься? Не боишься, что я
все про тебя узнала и всем расскажу?
- А ты? Не боишься, что я сейчас тебе голову сверну и доносить будет
некому?
- Не свернешь.
- А вдруг?
- Не свернешь.
У махнул рукой:
- И верно, не сверну. Нужна мне твоя голова... тоже украшение, на
стенку ее вешать? Так ты уходишь или остаешься? Иди, рассказывай кому
хочешь и что хочешь. Обо мне, знаешь ли, чего только не рассказывали.
- Я останусь, сын человеческий, - сказала женщина, - не гони меня.
Они вернулись с дороги в лес. В гору.
Горы и лес человеку почему-то враждебны. Вот взять лес: колыбель
человечества, а люди его не любят Стесняются своей колыбели. Вспоминают,
конечно, время от времени, да это и приятно вспомнить, тем более, что
сохранились разве что две-три картинки статичные и неточные, как
фотографии, подретушированные неуверенной рукой памяти. Это не те
воспоминания. Другие, прочие отсечены, чтоб не мешали в пути, когда нужно
работать, спешить и не отставать, а выйдет - так перегнать, обойти,
прижать к бортику, оттолкнуть, в конце концов, чтоб выбраться на простор,
- и, может быть, это-то как раз продиктовано кодом памяти, лесной
колыбелью. Люди не любят своей колыбели, стыдятся, как стыдятся подростки
старой матери, приехавшей из родной деревни в школу-интернат: тут я
радость встречи, и страх показаться слабым, и неловкость за обнаженные
корни родства - помните? О деревенской старушке-маме охотнее всего
вспоминают неопровержимо доказавшие свою силу правители и генералы. А в
лес уходят те, кому признание людей уже ни к чему - мудрецы, уставшие от
человеческой суеты, тяготеющие к истокам.
Вот море люди любят. Море не воспринимают они за собственные пеленки,
оно из слишком далекого прошлого, от которого даже картинок не осталось. А
через лес люди прокладывают дороги. Дороги - их территория, здесь они
свои. С дорог в лес почти не сходят, не углубляются. Люди не любят
чувствовать себя неуверенно.
Даже тот, кто кидается в лес, спасаясь от погони, и то, углубившись
совсем немного, старается двигаться параллельно дороге, не теряя
ориентиров. Но так же поступают и преследователи! И именно на этой,
близкой к дороге трассе беглеца хватают чаще всего. Сам дурак, - скажет он
себе потом. - Надо было глубже в лес забираться. Но вспомнит: нет, не
могу, не смог бы, страшно. Страшно.
Страшное скучное время работы и послушания.
Время диктует: стройте дороги, бейте тоннели, мосты перебросьте,
засыпьте болота - будете ездить навстречу друг другу.
Время диктует: шлагбаумы ставьте, разрушьте мосты и засыпьте тоннели.
Люди привыкли, люди покорны. Строят, ломают, заново строят. Где ж этот
рупор, через который время диктует людям приказы?
- Ненавижу, ненавижу, ненавижу, - повторяла женщина. Эти слова стали
припевом ее жизни.
- Да оставь ты, - возражал У.
- А ты? Ты, что ли, людей любишь? Ты их больше, чем я, ненавидишь.
Больше, чем кто-либо другой.
- Ненавижу? Нет. Если бы я их ненавидел, то убивал бы, пожалуй.
- Убивать ты не можешь, - возражала в свой черед женщина.
- "Не могу? Хотя, верно, не могу. Не хочу, точнее.
- Вот! И оттого ненавидишь еще сильней.
- Да ты что? С чего ты взяла? Что в них, в людях, такого уж? Люди как
люди. Я к ним, если хочешь знать, очень спокойно отношусь. Вот ты
говоришь: "Плохо!", а когда хорошо было? Я, знаешь ли, долго живу, но
такого времени не упомню.
Вокруг пещеры стоял лес. Лес рос на горе. У ее подножия плескалось
море.



3

У ловил осьминогов. Вчера он опустил несколько удобных домиков-ловушек
в залив и теперь доставал одну из них.
- Интересно, - приговаривал У. - Интересно, знают ли осьминоги, что
домики эти - ловушки? Наверное, догадываются все-таки. А ведь лезут!
Потому что удобные домики. Удобства ради в любую ловушку полезешь, - У
вытряхнул пойманного осьминога, и моллюск забарахтался на песке. У
посмотрел на него задумчиво.
- Я тебе, мое головобогое, голову и бога оторву, - пообещал он
возмущенному осьминогу.
Осьминог молча выгибал щупальца, на которых присоски сидели густо, как
пуговицы на ширинке.
- К "оборву" рифма, стало быть, "в траву", - размышлял У. - А какая тут
трава на берегу? Песок да галька. Я вас приглашаю, - он проткнул осьминога
острой палкой - и из того брызнули густые чернила, - к себе на обед.
Остальные ловушки У трогать не стал.
- Если забрались, пускай посидят, - привычно сам с собой думал У,
забираясь на кручу. - Пускай пользуются жилплощадью за мой, стало быть,
счет. Пока не понадобятся. А как же иначе? Дашь на дашь.
Дома у него оказались гости. На пне-табуретке сидел сынок, ненаглядный
и единственный. Размахивая могучими ручищами, он жарко толковал что-то
женщине. Та слушала чуть насмешливо, но заинтересованно.
- Пришел? - спросил У.
Сын осекся, посмотрел на У исподлобья, нехотя подтвердил:
- Пришел.
- Опять побили? - приветливо поинтересовался У.
- А ты бы не отказался, чтобы тебя побили? - ушел от прямого ответа
сын.
- Да я бы со всей душой, - охотно согласился У. - А тебе как-то ни к
чему. Не к лицу. Разбойник все-таки. Битый разбойник - это
противоестественно, ты не находишь?
- Не разбойник, а экстремист, - поправил сын.
- Тем более, - со вкусом сказал У, - тем более.
Он посмотрел на сына внимательнее и вздохнул.
- Похудел ты, - сообщил печально. - Я вот осьминога принес, сейчас
жарить будем.
Сын поднялся.
- У меня тень поблизости, - деловито сказал он. - Я сейчас выпить
принесу.
- Скажи пожалуйста, - восхитился У, - а я никого не заметил.
Сына звали Я.
Сварили рис, зажарили осьминога, выпили.
Женщина тоже выпила, чему У втайне удивился, по его соображениям такие
женщины пить не должны, да и обстановочка не располагала. Правда, до этого
он ей не предлагал ни разу, не водилось в его пещере спиртных напитков, не
положено отшельнику по штату. Мог бы найти, конечно, если б захотелось,
если б знать.
Стали есть.
- Продали, суки, - не удержался, заговорил снова Я. Ругался сын вообще
многовато, впрочем, без особого зла. - Все продали.
- Тебя? - У покачал головой и ухватил кусочек осьминога.
- Себя они продали, - горько, со слезой сказал сын.
- Так ты бы объяснил им, - посоветовал У.
- Я им еще объясню, - пообещал Я. - Как есть все объясню.
- Ну-ну, - не поверил У.
- Как же это - всем объяснить? - не поверила женщина.
- Просто, - уверенно сказал Я. - Когда за гланды берут, все все
понимают, хоть на иностранных языках.
- Кого же за гланды брать? Всех - сил не хватит.
- Ничего, я привычный, - успокоил Я.
- Но что-то не очень получается, видимо, - посочувствовала женщина.
- Нет, - поправил У, - тут такая особенность: хуже всего ему
приходится, когда у него все получается. А сейчас еще ничего, сейчас его,
видать, просто побили.
- Ненадолго, - сказал сын, будто пригрозил кому-то.
- Жалко, что ненадолго. Ты бы отдохнул, вовсе не помешает. Быть может,
до чего хорошего додумался бы.
- А что тут думать, - оборвал сын. - Все ломать надо, а не думать. Ты
вон сколько думаешь - и до чего додумался? А я знаю: без резни не
обойтись.
- Ну вот, зарезал бы ты меня, - опять вмешалась женщина. - Его бы
зарезал, - она кивнула на У. ("Пьянеет быстро", - подумал У с
неудовольствием). - Ну, и что бы изменилось?
Тут У и Я вместе засмеялись.
- Его зарежешь, наверное, - пояснил сквозь смех сын. - А что,
попробуем?
- Попробуем, - согласился У и встал.
Сын быстро схватил, как смахнул со стола, нож и ударил отца в живот.
"А!" - вскрикнула женщина. У скользящим танцевальным движением ушел влево
и, поддев левой рукой кулак с ножом, поднял его вверх. Перехватил правой
за рукав, наладил сына в угол, через бедро. "Ох и шустрый растет мальчик,
- восхитился про себя. - Ох и шустрый!".
Сын поднялся, широко улыбнулся, перебросил нож в левую руку и снова
двинулся на У. Тот ждал его, но женщина закричала, бросилась между ними,
заслонив отшельника спиной.
- Ты что кричишь? - удивился Я. - Его же невозможно убить. Он тебе что,
не объяснил? Шутим мы, балуемся.
Женщина подышала, поискала слова. Нашла.
- Балуйтесь, пожалуйста, без меня, - сказала и пошла вон. Показала: -
Мне ваши шутки вон где!
У повернулся, попытался задержать ее, но тут сын ударил его ножом в
спину, и У упал.


Бред

Снится: стою у раздачи, и повар плюхает в протягиваемые котелки густое
и пряное варево жизни. По диетам - тому из этого котла, этому из того. А я
прошу добавки, но он сверяется со списком, что в памяти у него, и качает
отрицательно головой. "Проходи, - говорит, - тебе не положено". Может
быть, я и выпросил бы еще немножко, но оттолкнула меня очередь. Всем ведь
надо, все голодные. И отошел я, сжимая котелок в руках и осторожно ступая
по жирному, заляпанному кухонному полу, чтоб не расплескать. Половник - за
все про все. Но котелок-то, пожалуй, два половника вместит и еще место
останется! Зачем же такие котелки делают? - спросил я, помню, того,
который оказался рядом. "Да ведь котелки - на двоих", - пояснил
сердобольный, внимательно отнесшийся ко мне человек. "Значит, - подумал я
тогда, - если бы дали мне варева на двоих, пришлось бы искать второго, с
кем разделить его, и есть из одного котелка? Ну, да все равно у меня здесь
одна порция, на двоих не хватит". Съел, нет ли - не помню, это уж из
других снов. Вспоминаю только звук, с каким ложка о дно скребется: то ли
кончается порция, то ли гущу пытаюсь со дна достать. Гуща - она на дне.


У пришел в себя. Удар был хорош, очень хорош. Главное - точен.
"Научился бить мальчик. Опыт появляется". Очень хотелось полежать. У шло
на пользу, когда его убивали, но отлеживаться приходилось дольше. Через
силу он поднялся, подождал, пока остановится мелькающий вокруг мир,
включил слух. Женщина все еще сопротивлялась. "Долго, однако, - подумал У.
- Или я так быстро поднялся. С чего бы?" Послушал еще: нет, вроде не
притворяется, и, решившись, подошел. Похлопал сына по крутому плечу и, как
только начал Я оборачиваться, ударил его ладонью по шее.
- Пошли, - сказал У женщине.
- Куда?
- Впрочем, можете оставаться, - передумал У, - он быстро в себя придет.
Его ведь тоже убить не так просто. Только я пойду тогда.
- Пошли, - согласилась женщина.
Когда У вернулся, сын сидел на лежанке и машинально потирал шею.
- А где она? - спросил.
- Спрятал. В глубинке. Там ее никто не найдет, - на всякий случай
добавил У.
- Да нужна она! - рассердился сын. - Так бы сразу и сказал, что твоя. Я
разве против.
- Раз у меня живет, значит, моя. Слушай, неужели людей обязательно бить
надо, чтобы простые вещи понимали?
- Обязательно, - убежденно сказал сын.
Завтракали втроем.
- А тень? - спросила женщина. - Что же вы тень свою не позовете?
- Тень не пьет, не ест, не спит, - патетично ответил Я. - Тень делает
только то, что абсолютно необходимо для правого дела мятежей. И если я
погибну, останется тень - продолжать мое правое дело.
- Задираться-то перед другими будешь, - благодушно отозвался отец.
- Вот что, У, - несколько официально обратился к нему сын. - В полдень
по этой дороге будут проходить победоносные правительственные войска.
Пленных ведут. Много их похватали, всех, кто попадался, - под гребенку,
чтобы потом отчитываться о проделанной работе. Так вот, я желаю им малость
триумф испортить. Не хочешь присоединиться? - Чего-чего, а получишь за все
прошлое и на пять лет вперед в таких случаях запросто, сам знаешь.
- Отчего же, - быстро ответил У. - Я с удовольствием.
- Это христиан ведут? - спросила женщина.
- И христиан, - подтвердил Я. - Всех.
- Всех, кто остался?
- Да. Всех, кто побежден. Сами же они не освободятся? Значит, кто-то
должен вмешаться.
- Ты - христианин?
- Нет-нет, но пока они христиан давят, я - с христианами.
- Я с вами! - вызвалась женщина.
- А уж это ни к чему, пожалуй, - расплылся а улыбке Я. - Хоть у него
спроси: дело не женское.
- Я - чем смогу...
- А ничего христиане не могут и не смогут никогда. И если их за горло
берут, обязательно нужен такой, как я, - нехристианин, короче говоря.
Чтобы вторую щеку не подставлял. Так что я сейчас пойду один и освобожу их
всех. Пускай потом псалмы поют и тебя благословляют, что вдохновила меня
на подвиг. Ты ведь христианка, верно я понимаю?
- Да.
- Вот и молись за меня, безбожника.
- Да, - подтвердил У. - Ты лучше здесь побудь. Дело действительно не
женское.
Они пошли вдвоем к дороге. Где-то рядом шла тень, но почему У
чувствовал это, он и сам определить не мог. Короче, шли вдвоем.
Я залег у дороги. У встал чуть поодаль, за кустами, прислонившись к
дереву. Он видел дорогу, но знал, что с дороги его не увидят. Он умел
стоять неподвижно.
Долго ждать не пришлось.
Скользнула разведка, проскакал авангард. Пыля и шумя, вывернулась из-за
поворота колонна. Я лежал тихо. "И ждать научился, - опять отметил У. -
Что ни говори, растет мальчик, растет".
Протопали по дороге всадники. Пошли пешие воины, много, сотни, а потом
тысячи. "Большая сила, - подумал У оценивающе. - Солдаты у Полководца
неплохие, и много у него солдат, если вдоль по дороге смотреть. А поперек
- шестеро в ряд всего-то. Не пропустит дорога даже семерых в ряд. Значит,
вся сила здесь на дороге, в данных условиях - шестеро". Все-таки правда в
срезе. Разрежь и посмотри, если хочешь знать ее. Истина всегда не в общем
виде, не в строчках боргесом, а в сносках нонпарелью, недаром в изданиях с
претензией рядом с общим видом дают срез.
Приближался сам. В закрытых носилках путешествовал Полководец -
завоеватель и усмиритель, слава и гордость. Охраняли его отборные, но было
их - справа и слева двое, больше дорога не позволяла. А сзади и впереди
считать не приходится, их пусть те, кому надо, считают. "А кому и ни к
чему", - подумал У и, когда поравнялись с ним носилки, свистнул.
Я встал из придорожной канавы и бликом метнулся к носилкам. Всего-то и
нужна была ему секунда, и ему секунду эту дали. У рявкнул прежним своим
военным голосом: "Стой!" - так, что присели на задние ноги лошади, и
стрела свалила самого быстрого охранника, который занес было меч. "Тень, -
сообразил У. - Ай, хорошо работает!".
Я выволок Полководца из носилок. Обнял его со спины крепче, чем
возлюбленную, а в руках держал по ножу и ножами прикасался к сонным
артерия. "Стоять! - визгливо закричал Я. - Все назад! Командуй", -
посоветовал он в обычном тоне Полководцу.
- Назад! - подтвердил тот севшим голосом.
- И чтоб ни одного лучника! - орал Я. - Всем разойтись на пятьдесят
шагов, пленников сюда. Всех!
- Нет! - возмутился наконец Полководец. - Рубите его!
Я опустил один нож к полководческому животу, держа другой на горле, и
пообещал: "Я тебя пока убивать не буду, на первый случай, а наследства за
глупость лишу". Пощекотал тусклым металлическим жалом. Полководец
задумался. "Потом убью, если не поумнеешь", - помог ему Я. - "Назад!" -
подтвердил свое первое приказание Полководец.
Привели пленников, развязали, отпустили в лес. Выждав время,
достаточное для бегства многих, последним, с Полководцем у груди, стал
пятиться к лесу Я. Перешагнул канаву, все еще касаясь ножом жирного
затылка, а потом кувыркнулся в кусты и, не оглядываясь, быстро побежал.
Разговаривать с солдатами ему больше было не о чем, а тратить время зря он
никогда не любил.
У пошел в лес тоже. Конечно, неплохо было бы нарваться на драку, но
сейчас, после ночного объяснения с сыном, он чувствовал себя заряженным
бодростью надолго. Да и много их все-таки было, так что, если самому не
убивать, скрутить могут. Больно уж много. Доставят в оправдание к
правителю, а тот, пожалуй, и выполнит обещание: посадит. В одиночку У не
хотел.


Про дракона (II)

Дракон шипел и плевался огнем. Шел к нему, заслонясь оплывающим шитом,
рыцарь. Подошел - к убил с великим трудом и риском для жизни. Потом сел
рыцарь на опаленную землю и, размазывая грязь по мужественным чертам,
задумался. Но едва ли он думал о том, что было б, окажись температура
пламени повыше или шкура еще толще. Не могут такие мысли приходить в
рыцарскую голову. Тем более, что есть тут своя правда: не могло быть на
него дракона с более убойными свойствами, потому что на каждый век - свой
дракон. По силам, по способностям. Дракон, взращенный атмосферой своего
времени, ведь не на пустом же месте он возник. Для появления дракона тоже
нужны предпосылки, материальные и моральные.
Когда кончались героические эпохи, вымирали богатыри и бандиты. Когда
садились на землю и начинали строить и созидать батька Махно и мама
Маруська, везло тем героям, которые наряду с трицепсами получили от
родителей в наследство лишнюю извилину на сером веществе. До этого проще
бывало: явится чудовище и убивает, потом явится герой - и убивает
чудовище: мечом, камнем, "медными руками", наконец. Но тут явился сфинкс,
убивающий вопросами: эпоха потребовала ума. И нашелся. Эдип. Ответил - и
сгинул сфинкс.
Одним драконам требуется построить мост через море за год и день.
Других можно усмирить формулой. Всяких драконов хватает на человеческий
век.


Те, кого Я смог собрать в лесу, расположились неподалеку от пещеры. У
поневоле слышал все, что сын энергично объяснял им в порядке знакомства.
Конспект этой речи выглядел приблизительно так:
- Туда вашу сюда и наоборот, - сообщал Я для зачина. - Какие знают себя
мужиками, те со мной. Бороться за вечные идеалы. Демократию. Свободу
печати. В едином порыве. Резать, жечь и к ногтю гадов! За поруганные
святыни отомстим. Мать, мать... Родина-мать... И воссияет то, что должно
воссиять, и мир наступит, и в человеках благо... это. Благо, короче в
человеках. Понятно? Кто со мной - влево, остальные - на все четыре
стороны, и черт с вами, я больше таких спасать не буду.
Теперь лес на горе оказался густо населен, но люди прятались, изведав
горя, и потому не спугивали тишину.
Только шорохи в ночи стали гуще.
Вокруг костра сидели втроем, тень не в счет. Я был радостен.
- С тобой на пару мы бы поработали, отец, - приговаривал он. - Шел бы с
нами, а? Ведь воевал когда-то? Воевал. Да как! До сих пор легенды
рассказывают. Ведь подумать грустно, - обратился он к женщине, - каким
воином он был! Сотню новобранцев за него предлагали! А теперь? Сидишь тут,
- корил он У. - Думаешь, тогда война была, а сейчас - шутки? Сейчас, может
быть, и похлеще, чем тогда.
- Когда - тогда? - рассердился У.
- Да во время той войны, великой.
У раздраженно засопел, попытался промолчать, но не смог: может, вино в
голову ударило или час такой выпал.
- Не было никакой войны, - отрезал он высоким вредным голосом. - С чего
ты взял, что была война, да еще - великая?
- Как это с чего? - несколько оторопел сын. - Все говорят: великая
война, великая победа.
- Много ты знаешь! - фыркнул У.
- Да это все знают! Хоть ее вот спроси!
- Я знаю, - подтвердила женщина. - Полчища захватчиков хлынули на
страну с северо-востока. Чужеземцы были сильны и свирепы. Сильных они
убивали, слабых порабощали. Разрушали города и сжигали деревни, - женщина
говорила словно бы наизусть, как школьник отвечает хорошо вызубренный
урок: этот урок вдалбливался в головы уже несколько поколений. - Но в
решительный час народ сплотился вокруг правителя, как большая дружная
семья вокруг мудрого отца. И была война, славная самоотверженностью
солдат, подвигами офицеров и дальновидностью военачальников. А потом была
великая победа, и стране выпало счастье долгого и прочного мира. А
многочисленные пленные и горстка предателей, оставшихся в живых благодаря