Страница:
Симпсон представил Джоанну Стейн, ординатора по педиатрии, свою однокурсницу. Теперь они вкалывали в той же больнице.
Мне не удавалось сосредоточиться даже просто, чтобы разобрать симпатичная ли она или нет. Кто-то предложил присесть и выпить, что мы и сделали.
Дальше было много разговоров.
Постепенно я обратил внимание, что Джоанна Стейн кроме круглых очков в тонкой оправе обладает ещё и мелодичным голосом. А мысли, излагаемые этим голосом, принадлежат человеку доброму и чуткому. Я порадовался, что в них нет упоминания моего дела, и решил, что Симпсоны пока снимают её показания.
— Жизнь — дерьмо, — подвёл итог Стив Симпсон.
— За это надо выпить, — сказал я. И только тут понял, что они с Гвен просто сочувствовали Джоанне на тему, как трудно быть ординатором.
— А как у тебя насчёт расслабиться, Джо? — поинтересовался я. Чёрт, надеюсь, она не решит, что это намёк.
— Иду в постель.
— ?
— Не могу ничего с собой поделать. Прихожу домой, валюсь и засыпаю часов на двадцать.
— Ох...
Опять пауза. Ну, кто примет мяч сейчас? Мы сидели молча где-то с вечность. Потом Гвен Симпсон позвала всех к столу.
Честно говоря, Гвен, конечно, чудеснейший человек, но вот утверждать, что она наделена кулинарными талантами, было бы не совсем точно. Даже обыкновенная вода — и та у неё обычно получалась пригоревшей. Этот ужин исключением не стал. Можно даже сказать, что ей удалось превзойти саму себя. Но я не отказывался ни от чего — лишь бы не говорить. В конце концов тут присутствуют два врача — на случай если моему желудку понадобится экстренная помощь.
Ужин продолжался. Мы наелись так, что даже не смогли, поверите ли, добить пирог, запечённый до угольного хруста. И тут Джоанна Стейн обратилась ко мне:
— Оливер?
Благодаря опыту перекрёстных допросов я среагировал мгновенно:
— Да?
— Ты любишь оперу?
Чёрт, вопрос с подвохом, подумал я, пытаясь в то же время понять, что она хочет услышать. Предпочитает поговорить об операх типа «Богемы» или «Травиаты», где героиня в конце умирает? Типа, устроить мне катарсис? Да нет, не будет она такой бестактной. Но в любом случае, аудитория затихла в ожидании моего ответа.
— Ну, не имею ничего против оперы. Не люблю только итальянскую, французскую или немецкую — ответил я, кажется разом закрыв все углы.
— Отлично, — сказала Джоанна. Может, она имела в виду китайскую?
— Во вторник вечером Мерритт поёт в опере Перселла.
Вот чёрт, а Англию и забыл! Всё, похоже, судьба мне идти с Джоанн на какую-то дурацкую островитянскую оперу.
— Шейла Мерритт — лучшее сопрано года, — подключился Стив, разом обеспечив сопернику двухкратное численное превосходство.
— И поёт она в «Дидоне и Энее», — добавила Гвен, сделав перевес трёхкратным. (Кстати, Дидона — ещё одна девушка, которая умерла из-за того, что парень, с которым она сбежала, оказался эгоистичным сукиным сыном!)
— Звучит великолепно, — капитулировал я, про себя проклиная Стива с Гвен. А больше всего «Шато Линч-Баге», которое помешало с самого начала искренне объяснить своё отношение к любой музыки.
— О, это отлично, — сказала Джоанна, — я как раз взяла два места...
Ну, как и было предсказано.
— ...но и Стив, и я на дежурстве. Надеюсь, вы с Гвен сможете использовать эти билеты.
— Гвен очень хотела бы сходить туда, Оливер, — сказал Стив, похоже, намекая, что его жена заслужила передышку.
— Да, прекрасно, — тут я вспомнил, что желательно проявить немного больше энтузиазма, — Огромное спасибо!
— Я рада, что вы сможете пойти, — ответила Джоанна, — передайте пожалуйста моим родителям, что вы меня видели, и я до сих пор жива.
Это ещё что такое? Я внутренне сжался, представив себе перспективу просидеть несколько часов рядом с агрессивной («Вам, значит, нравится моя дочь, молодой человек?») матерью Джоанны Стейн.
— Они в струнных, — сказала Джоанна и заторопилась домой. Стив вышел проводить её.
Оставшись с Гвен, я начал злиться на своё идиотское поведение. Исправлять что-либо было поздно, так что в наказание я сделал ещё одну попытку разжевать угольный пирог.
— Где, чёрт побери, находятся эти «Струнные»? — поинтересовался я.
— Обычно к востоку от духовых. Мать Джоанны — альтистка, а отец скрипач Нью-Йоркской Оперы.
— А-а..., — протянул я и откусил ещё кусок искупительного пирога.
Пауза
— Ну и как, разве это было больно — познакомиться с Джо? — спросила Гвен.
Я посмотрел на неё.
И ответил: «Да».
5
Проблема с английской оперой в том, что иногда получается разобрать слова.
Затем она умерла окончательно, танцующие купидоны разбросали розы, и занавес опустился.
— Эй, Гвен, я рад, что пришёл, — сказал я, вставая.
— Пойдём, поблагодарим бенефициантов, — ответила она.
Лавируя между двигающимися к выходу зрителями, мы спустились к оркестру.
— Где Стив? — спросил мистер Стейн, убирая скрипку в футляр. У него были длинные с проседью волосы, которые, похоже, никогда не сводили близкого знакомства с расчёской.
— На дежурстве, вместе с Джоанной, — ответила Гвен, — это Оливер, из её друзей (определённо, ей не стоило представлять положение подобным образом). Подошла и миссис Стейн с своим альтом. Хотя и невысокая, плотная, она казалась весьма привлекательной, благодаря своей кипучей энергии.
— Вы уже собрали свиту, Король Стейн?
— Как всегда, дорогая. С Гвен вы знакомы. А это Оливер, приятель Джо.
— Очень приятно. Как вам наша дочь?
— Прекрасно, — опередил меня мистер Стейн.
— Я ведь спрашивала не тебя, Стейн, не так ли?
— Джо прекрасна, — сказал я, не слишком попадая в общий шутливый тон, — и большое вам спасибо за билеты.
— Вам понравилось? — продолжала допрос миссис Стейн.
— Разумеется. Это было потрясающе! — сказал мистер Стейн.
— Кто спрашивает тебя?
— Я отвечаю за него, потому как я профессионал. Могу добавить, что Мерритт была несравненна, — и уже обращаясь ко мне, — Старик Перселл умел писать музыку, а? Особенно финал — все эти великолепные хроматические переходы в нисходящем тетракорде!
— Вероятно, он не обратил внимания, Стейн, — сказала мать Джоанны.
— Должен был. Мерритт исполнила эту вещь четыре раза.
— Простите его, Оливер, — обратилась она ко мне, — он теряет голову только, когда речь заходит о музыке.
— А разве кроме музыки существует что-то ещё? — возразил мистер Стейн и добавил, — все присутствующие приглашаются в воскресенье. Место — наше обычное. В полшестого. Там мы играем по-настоящему.
— Мы не можем, — сказала Гвен, наконец подключившись к разговору, — у родителей Стивена годовщина свадьбы.
— О'кэй, — заключил мистер Стейн, — значит Оливер...
— У него могут быть свои планы, — пришла мне на помощь миссис Стейн.
— Зачем ты всё время решаешь за него? — вознегодовал мистер Стейн. Затем — ко мне, — появляйтесь к пяти тридцати. И приносите свой инструмент.
— Играю только в хоккей, — сообщил я, в надежде отделаться от него.
— Приносите клюшку. Будете выстукивать на ледяных кубиках, — ответил он, — до воскресенья, Оливер.
— Как оно было? — поинтересовался Стив, когда я сдавал ему его жену.
— Чудесно, — восхищённо ответила она, — ты пропустил великолепное представление.
— А что думает Бэрретт? — спросил он. Я собирался отослать его к своему свежеобретённому пресс-секретарю мистеру Стейну, но вместо того просто пробормотал:
— Всё было хорошо.
— Это хорошо, — сказал Стив.
Но про себя я подумал, что теперь влип прочно.
6
7
Мне не удавалось сосредоточиться даже просто, чтобы разобрать симпатичная ли она или нет. Кто-то предложил присесть и выпить, что мы и сделали.
Дальше было много разговоров.
Постепенно я обратил внимание, что Джоанна Стейн кроме круглых очков в тонкой оправе обладает ещё и мелодичным голосом. А мысли, излагаемые этим голосом, принадлежат человеку доброму и чуткому. Я порадовался, что в них нет упоминания моего дела, и решил, что Симпсоны пока снимают её показания.
— Жизнь — дерьмо, — подвёл итог Стив Симпсон.
— За это надо выпить, — сказал я. И только тут понял, что они с Гвен просто сочувствовали Джоанне на тему, как трудно быть ординатором.
— А как у тебя насчёт расслабиться, Джо? — поинтересовался я. Чёрт, надеюсь, она не решит, что это намёк.
— Иду в постель.
— ?
— Не могу ничего с собой поделать. Прихожу домой, валюсь и засыпаю часов на двадцать.
— Ох...
Опять пауза. Ну, кто примет мяч сейчас? Мы сидели молча где-то с вечность. Потом Гвен Симпсон позвала всех к столу.
Честно говоря, Гвен, конечно, чудеснейший человек, но вот утверждать, что она наделена кулинарными талантами, было бы не совсем точно. Даже обыкновенная вода — и та у неё обычно получалась пригоревшей. Этот ужин исключением не стал. Можно даже сказать, что ей удалось превзойти саму себя. Но я не отказывался ни от чего — лишь бы не говорить. В конце концов тут присутствуют два врача — на случай если моему желудку понадобится экстренная помощь.
Ужин продолжался. Мы наелись так, что даже не смогли, поверите ли, добить пирог, запечённый до угольного хруста. И тут Джоанна Стейн обратилась ко мне:
— Оливер?
Благодаря опыту перекрёстных допросов я среагировал мгновенно:
— Да?
— Ты любишь оперу?
Чёрт, вопрос с подвохом, подумал я, пытаясь в то же время понять, что она хочет услышать. Предпочитает поговорить об операх типа «Богемы» или «Травиаты», где героиня в конце умирает? Типа, устроить мне катарсис? Да нет, не будет она такой бестактной. Но в любом случае, аудитория затихла в ожидании моего ответа.
— Ну, не имею ничего против оперы. Не люблю только итальянскую, французскую или немецкую — ответил я, кажется разом закрыв все углы.
— Отлично, — сказала Джоанна. Может, она имела в виду китайскую?
— Во вторник вечером Мерритт поёт в опере Перселла.
Вот чёрт, а Англию и забыл! Всё, похоже, судьба мне идти с Джоанн на какую-то дурацкую островитянскую оперу.
— Шейла Мерритт — лучшее сопрано года, — подключился Стив, разом обеспечив сопернику двухкратное численное превосходство.
— И поёт она в «Дидоне и Энее», — добавила Гвен, сделав перевес трёхкратным. (Кстати, Дидона — ещё одна девушка, которая умерла из-за того, что парень, с которым она сбежала, оказался эгоистичным сукиным сыном!)
— Звучит великолепно, — капитулировал я, про себя проклиная Стива с Гвен. А больше всего «Шато Линч-Баге», которое помешало с самого начала искренне объяснить своё отношение к любой музыки.
— О, это отлично, — сказала Джоанна, — я как раз взяла два места...
Ну, как и было предсказано.
— ...но и Стив, и я на дежурстве. Надеюсь, вы с Гвен сможете использовать эти билеты.
— Гвен очень хотела бы сходить туда, Оливер, — сказал Стив, похоже, намекая, что его жена заслужила передышку.
— Да, прекрасно, — тут я вспомнил, что желательно проявить немного больше энтузиазма, — Огромное спасибо!
— Я рада, что вы сможете пойти, — ответила Джоанна, — передайте пожалуйста моим родителям, что вы меня видели, и я до сих пор жива.
Это ещё что такое? Я внутренне сжался, представив себе перспективу просидеть несколько часов рядом с агрессивной («Вам, значит, нравится моя дочь, молодой человек?») матерью Джоанны Стейн.
— Они в струнных, — сказала Джоанна и заторопилась домой. Стив вышел проводить её.
Оставшись с Гвен, я начал злиться на своё идиотское поведение. Исправлять что-либо было поздно, так что в наказание я сделал ещё одну попытку разжевать угольный пирог.
— Где, чёрт побери, находятся эти «Струнные»? — поинтересовался я.
— Обычно к востоку от духовых. Мать Джоанны — альтистка, а отец скрипач Нью-Йоркской Оперы.
— А-а..., — протянул я и откусил ещё кусок искупительного пирога.
Пауза
— Ну и как, разве это было больно — познакомиться с Джо? — спросила Гвен.
Я посмотрел на неё.
И ответил: «Да».
5
Так начиналась песня, бывшая абсолютным хитом 1689-го года.
Мне в землю лечь...
Проблема с английской оперой в том, что иногда получается разобрать слова.
Дидона, царица Карфагенская, собиралась покончить с собой, и жаждала поведать об этом миру в форме арии. Музыка была фантастическая, а текст древний. Шейла Мерритт спела его великолепно и справедливо заслужила все свои аплодисменты.
Мне в землю лечь
И навек уснуть
Ты смерть и судьбу мою забудь.
Затем она умерла окончательно, танцующие купидоны разбросали розы, и занавес опустился.
— Эй, Гвен, я рад, что пришёл, — сказал я, вставая.
— Пойдём, поблагодарим бенефициантов, — ответила она.
Лавируя между двигающимися к выходу зрителями, мы спустились к оркестру.
— Где Стив? — спросил мистер Стейн, убирая скрипку в футляр. У него были длинные с проседью волосы, которые, похоже, никогда не сводили близкого знакомства с расчёской.
— На дежурстве, вместе с Джоанной, — ответила Гвен, — это Оливер, из её друзей (определённо, ей не стоило представлять положение подобным образом). Подошла и миссис Стейн с своим альтом. Хотя и невысокая, плотная, она казалась весьма привлекательной, благодаря своей кипучей энергии.
— Вы уже собрали свиту, Король Стейн?
— Как всегда, дорогая. С Гвен вы знакомы. А это Оливер, приятель Джо.
— Очень приятно. Как вам наша дочь?
— Прекрасно, — опередил меня мистер Стейн.
— Я ведь спрашивала не тебя, Стейн, не так ли?
— Джо прекрасна, — сказал я, не слишком попадая в общий шутливый тон, — и большое вам спасибо за билеты.
— Вам понравилось? — продолжала допрос миссис Стейн.
— Разумеется. Это было потрясающе! — сказал мистер Стейн.
— Кто спрашивает тебя?
— Я отвечаю за него, потому как я профессионал. Могу добавить, что Мерритт была несравненна, — и уже обращаясь ко мне, — Старик Перселл умел писать музыку, а? Особенно финал — все эти великолепные хроматические переходы в нисходящем тетракорде!
— Вероятно, он не обратил внимания, Стейн, — сказала мать Джоанны.
— Должен был. Мерритт исполнила эту вещь четыре раза.
— Простите его, Оливер, — обратилась она ко мне, — он теряет голову только, когда речь заходит о музыке.
— А разве кроме музыки существует что-то ещё? — возразил мистер Стейн и добавил, — все присутствующие приглашаются в воскресенье. Место — наше обычное. В полшестого. Там мы играем по-настоящему.
— Мы не можем, — сказала Гвен, наконец подключившись к разговору, — у родителей Стивена годовщина свадьбы.
— О'кэй, — заключил мистер Стейн, — значит Оливер...
— У него могут быть свои планы, — пришла мне на помощь миссис Стейн.
— Зачем ты всё время решаешь за него? — вознегодовал мистер Стейн. Затем — ко мне, — появляйтесь к пяти тридцати. И приносите свой инструмент.
— Играю только в хоккей, — сообщил я, в надежде отделаться от него.
— Приносите клюшку. Будете выстукивать на ледяных кубиках, — ответил он, — до воскресенья, Оливер.
— Как оно было? — поинтересовался Стив, когда я сдавал ему его жену.
— Чудесно, — восхищённо ответила она, — ты пропустил великолепное представление.
— А что думает Бэрретт? — спросил он. Я собирался отослать его к своему свежеобретённому пресс-секретарю мистеру Стейну, но вместо того просто пробормотал:
— Всё было хорошо.
— Это хорошо, — сказал Стив.
Но про себя я подумал, что теперь влип прочно.
6
Наступило воскресенье. И, естественно, идти никуда не хотелось.
Но мне не везло.
Не было ни срочных вызовов, ни срочных дел. Не было звонков от Фила. Даже обычной простуды — и той не было. Так что, за отсутствием уважительных причин, я обнаружил себя с большим букетом в руке на перекрёстке Риверсайд и Девяносто четвёртой. Рядом с домом Луиса Стейна.
— Ого, — выдохнул хозяин, когда узрел цветочное сооружение, — не стоило.
И уже к миссис Стейн:
— Это Оливер — он принёс мне цветы!
Она выскочила навстречу и чмокнула меня в щёку.
— Заходите и знакомьтесь с нашей музыкальной мафией, — скомандовал мистер Стейн, похлопав меня по плечу.
В комнате оказалось человек десять. Все болтали и настраивали инструменты. Настраивали и болтали. Настроение у них было приподнятым, а звуки, ими производимые — ещё выше. Единственной мебелью, которую мне удалось заметить, было большое сверкающее пианино. Сквозь огромное окно виднелась река Гудзон.
Я пожал всем руки. Большинство было чем-то вроде повзрослевших хиппи. Кроме нескольких тех же хиппи, но помоложе. Какого чёрта я нацепил галстук?
— А где Джо? — поинтересовался я больше из вежливости.
— Будет к восьми, — ответил мистер Стейн, — вы можете пока познакомиться с её братьями. Марти играет на трубе, а Давид на флейте. Обратите внимание, это ведь бунт против родителей. Изо всех троих только Джо хотя бы берёт в руки скрипку.
Оба брата были долговязыми парнями застенчивого вида. Давид вообще оказался настолько стеснительным, что только помахал мне кларнетом. Марти протянул руку:
— Добро пожаловать в музыкальный зоопарк!
— Марти, я ни черта не смыслю в этом, — признался я, — спроси меня, что такое «пиццикато», и я отвечу, что это — телятина с сыром.
— Так и есть, — сказал мистер Стейн, — так оно и есть. И кончай извиняться, парень. Ты совсем не первый, кто приходит сюда просто слушать.
— Нет? — переспросил я.
— Конечно нет. Мой покойный отец вообще не знал ни единой ноты.
— Оливер, пожалуйста, либо скажите ему, что все ждут, — обратилась ко мне миссис Стейн, — либо садитесь сами и берите скрипку.
— Терпение, дорогая, — отозвался хозяин, — я хочу быть уверен, что он чувствует себя, как дома.
— Я чувствую себя, как дома, — вежливо ответил я. Он усадил меня на стул и поспешно присоединился к оркестру.
Моцарт, потом Вивальди, потом парень по имени Люлли, о котором я вообще никогда не слышал.
После Люлли был Монтеверди и лучшая пастрама, которую я когда-либо пробовал. В антракте ко мне подошёл длинный застенчивый брат Давид и таинственным шепотом спросил:
— Это правда, что вы хоккеист?
— Был, — кивнул я.
— Мог бы я спросить у вас одну вещь?
— Конечно.
— Как сыграли сегодня «Рэйнджеры»?
— М-м... Не помню, — он был ужасно разочарован. А как объяснить ему, что Оливер Бэрретт, бывший фанат хоккея, в настоящее время так погрузился в юридические джунгли, что забыл посмотреть, выиграют или проиграют «Рэйнджеры» его обожаемым «Бостон Брюинс».
Потом появилась Джоанна и поцеловала меня. Кажется, это было чем-то вроде ритуала. Она целовала всех.
— Они ещё не свели тебя с ума?
— Нет, — ответил я, — это здорово.
И вдруг до меня дошло, что я вроде как и не вру. Гармония этого вечера была не только в музыке. Она чувствовалась во всём. В их беседах. В комплиментах по поводу особенно закрученного прохода.
Из того, с чем я мог сравнивать, это немного напоминало то, как заводят друг друга хоккеисты Гарварда перед тем как пойти и порвать соперника.
Только здесь они заводились просто от того, что играли — все вместе. Тут чувствовалось до чёрта этого... сопереживания.
Я никогда не был в таком мире.
Кроме как с Дженни.
— Доставай скрипку, Джо, — скомандовал мистер Стейн.
— Ты сошёл с ума, — выразила она протест, — Я абсолютно не в форме.
— Ты тратишь слишком много времени на медицину. Стоит хоть столько же заниматься и музыкой. Кроме того, Баха я оставил специально для тебя.
— Нет, — твёрдо ответила Джоанна.
— Ну же. Оливер просидел тут три часа, чтоб услышать тебя.
Она покраснела. Я попытался протестовать, но без шансов быть услышанным.
Мистер Стейн повернулся ко мне:
— Может попросишь свою подругу сходить наконец за скрипкой?
Не успел я среагировать, как Джоанна — теперь совершенно пунцовая — прекратила протестовать.
— О'кэй, папочка, будь по-твоему. Но предупреждаю, что ничего хорошего из этого не получится.
— Получится, непременно получится, уверил он. Когда Джоанна вышла, он обернулся ко мне, — Бранденбургские концерты нравятся?
Я напрягся. Эти концерты Баха были среди немногих, которые я знал.
Именно после Пятого я сделал Дженни предложение, после того, как она играла в этом концерте, а потом мы возвращались вдоль берега реки в Гарвард . Именно эта музыка в некотором смысле была прелюдией нашего брака. Сама мысль снова услышать её уже причиняла боль.
— Так как? — переспросил мистер Стейн. Тут я сообразил, что от меня всё ещё ждут ответа.
— Да, — сказал я, — нравятся. Который из них вы будете играть?
— Все! Зачем выбирать?
— Я играю только один, — возмущённо заявила его дочь. Она уже заняла место среди других скрипок и о чём-то говорила пожилому джентльмену, сидевшему рядом. Группа снова начала настраивать инструменты. Но поскольку в перерыве каждый хоть чуточку промочил горло, делалось всё это намного громче.
Теперь мистер Стейн вознамерился дирижировать: «Чем Ленни Бернстайн лучше меня? Причёской?». Он постучал по пульту (обычный телевизор).
— Сейчас, — произнёс он с неизвестно откуда взявшимся немецким акцентом, — я хотеть резкий атака. Вы слышать меня? Резкий!
Группа приготовилась. Он занёс свой дирижёрский карандаш.
Я задержал дыхание и от души понадеялся, что выдержу.
И в этот момент ударила канонада.
Кто-то с пушечным грохотом стучал в дверь. Слишком громко, и, насколько я могу судить, безо всякого ритма.
«Открывайте!!!» — взревел нечеловеческий голос.
— Полиция? — спросил я у неизвестно как оказавшейся рядом со мной Джоанны.
— Их никогда не бывает поблизости, — слабо улыбнулась она, — Хуже. Это Годзилла с верхнего этажа. Его настоящее имя — Темпль, и он — самая настоящая нежить.
Я осмотрелся по сторонам. В комнате находилось человек двадцать, и вид у всех был основательно напуганный. Похоже, этот парень, Годзилла, должен быть по-настоящему опасен.
Как бы то ни было, Лу Стейн открыл дверь.
— Чёрт побери, ты, сукин сын, я тебе каждое долбанное воскресенье говорил — заткни шарманку!
Всё это нежить произнёсла, угрожающе нависая над мистером Стейном. «Годзилла» подходило тут как нельзя лучше. Это на самом деле было здоровенное и очень волосатое существо.
— Но, мистер Темпль, — попробовал протестовать мистер Стейн, — мы всегда заканчиваем точно к десяти.
— Дерьмо! — прорычал монстр.
— Да, я заметил, что вы уже излили его, — ответил мистер Стейн.
Темпль уставился на него:
— Не доводи меня, слышишь, козявка! Ты меня ещё не знаешь!
В его голосе слышалась давняя ненависть. Чувствовалось, что на этом этапе цель его жизни — нанесение тяжких увечий своему соседу, мистеру Стейну. И похоже именно сегодняшний день идеально подходил для претворения мечты в реальность.
Оба сына Стейна, несмотря на то, что явно были напуганы, присоединились к отцу.
Темпль выругался. Миссис Стейн уже стояла рядом с мужем, а теперь и Джоанна выскользнула из-за моей спины и рванулась к двери (Драться? Перевязывать раненых?).
— Дьявол, вы, проклятые недоноски, знаете ведь, что нарушать покой других незаконно.
— Прошу прощения, мистер Темпль, но я считаю, что это как раз вы в данный момент попираете права этих людей.
Что? Эти слова сказал я? Причём, прежде чем осознал, что собираюсь произнести их. И, что удивило меня ещё больше, встал и двинулся навстречу названному гостю. Тот повернулся ко мне.
— Есть проблемы, блондинчик? — спросило животное.
Я отметил, что он на десять дюймов выше и (минимум) на сорок фунтов тяжелее. Впрочем, надеюсь, не все эти фунты были мышцами.
Я показал Стейнам, чтобы они предоставили дело мне. Но они остались.
— Мистер Темпль, — продолжал я, — слышали ли вы когда-либо о разделе сороковом Уголовного Кодекса? Это незаконное вторжение. Или раздел семнадцатый: угроза нанесения телесных повреждений. Или раздел...
— Это ещё кто? Коп? — хрюкнул он. Так, кое-что он всё-таки знал.
— Просто адвокат. Но я могу отправить вас за решётку на несколько довольно долгих лет.
— Блеф! — предположил Темпль.
— Нет. Но если вас беспокоит некоторая затянутость этого процесса, можно уладить всё другим способом.
— Да, красавчик?
Он напряг мышцы. Оркестр за моей спиной определённо забеспокоился. Ну и у меня в животе отчётливо завибрировало. Тем не менее я спокойно снял пиджак и обратился к нему sotto voce и крайне вежливо:
— Мистер Темпль, если же вы не испаритесь, я просто буду вынужден медленно и печально, как один интеллектуал — другому, вышибить ваши банановые мозги.
После поистине молниеносного исчезновения агрессора, мистер Стейн откупорил бутылку шампанского («Импортное. Прямо из Калифорнии»). Затем оркестр единогласно решил исполнить самую громкую вещь из своего репертуара — чрезвычайно энергичную интерпретацию увертюры из оперы Чайковского «1812 год». В которой даже мне достался инструмент: пушка (пустая пепельница).
Через несколько часов (на мой взгляд слишком рано) — вечеринка закончилась.
— Приходите ещё, — сказала миссис Стейн.
— Разумеется, он придёт, — ответил мистер Стейн.
— Почему ты так уверен? — спросила она.
— Он любит нас.
И это было правдой.
Джоанна здорово устала, но настроение у неё оставалось повышенным.
— О боже, Оливер, ты был потрясающ, — сказала она и взяла меня за руку.
Я попытался спросить себя, нравится ли мне её прикосновение.
И не нашёл ответа.
Джоанна всё ещё была в восторге:
— Темпль теперь и показаться не посмеет, — рассмеялась она.
— Эй, послушай, Джо, разве много мозгов нужно, чтобы запугать такого буйвола.
Я изобразил рукой соответствующий жест, тем самым высвободив её. (Облегчение?).
— Но всё-таки...
Она не закончила. Наверное, её начала удивлять настойчивость, с которой я изображал тупого спортсмена. А мне просто хотелось дать понять, что я не стою её времени.
Она была очень красивой. И привлекательной. Во всяком случае, любой нормальный парень с нормальными чувствами нашёл бы её такой.
Она жила на четвёртом этаже, недалеко от больницы. Пока мы стояли у её двери, я вдруг заметил, что она не такая высокая, как показалось вначале. Я имею в виду, что ей приходилось смотреть снизу вверх, говоря со мной.
Потом я обратил внимание, что у меня перехватывает дыхание. И это не могло быть от подъёма по лестнице. (Я же занимаюсь бегом, помните?) Да ещё стало усиливаться ощущение лёгкой паники от разговора с этой интеллигентной красивой девушкой врачем.
Что если она, она почувствовала, что мои чувства к ней носят не совсем платонический характер? Что если она?..
— Оливер, — сказала Джоанна, — я хотела бы пригласить тебя. Но мне завтра выходить в шесть утра.
— В другой раз, — ответил я. И внезапно почувствовал, что снова могу дышать.
— Надеюсь, Оливер.
Она поцеловала меня. В щёку.
— Спокойной ночи!
— Я позвоню тебе, — ответил я.
— Мне очень понравился этот вечер.
— Мне тоже.
И всё-таки я чувствовал не чувствовал себя счастливым.
По дороге домой, я пришёл к заключению, что мне нужен психиатр.
Но мне не везло.
Не было ни срочных вызовов, ни срочных дел. Не было звонков от Фила. Даже обычной простуды — и той не было. Так что, за отсутствием уважительных причин, я обнаружил себя с большим букетом в руке на перекрёстке Риверсайд и Девяносто четвёртой. Рядом с домом Луиса Стейна.
— Ого, — выдохнул хозяин, когда узрел цветочное сооружение, — не стоило.
И уже к миссис Стейн:
— Это Оливер — он принёс мне цветы!
Она выскочила навстречу и чмокнула меня в щёку.
— Заходите и знакомьтесь с нашей музыкальной мафией, — скомандовал мистер Стейн, похлопав меня по плечу.
В комнате оказалось человек десять. Все болтали и настраивали инструменты. Настраивали и болтали. Настроение у них было приподнятым, а звуки, ими производимые — ещё выше. Единственной мебелью, которую мне удалось заметить, было большое сверкающее пианино. Сквозь огромное окно виднелась река Гудзон.
Я пожал всем руки. Большинство было чем-то вроде повзрослевших хиппи. Кроме нескольких тех же хиппи, но помоложе. Какого чёрта я нацепил галстук?
— А где Джо? — поинтересовался я больше из вежливости.
— Будет к восьми, — ответил мистер Стейн, — вы можете пока познакомиться с её братьями. Марти играет на трубе, а Давид на флейте. Обратите внимание, это ведь бунт против родителей. Изо всех троих только Джо хотя бы берёт в руки скрипку.
Оба брата были долговязыми парнями застенчивого вида. Давид вообще оказался настолько стеснительным, что только помахал мне кларнетом. Марти протянул руку:
— Добро пожаловать в музыкальный зоопарк!
— Марти, я ни черта не смыслю в этом, — признался я, — спроси меня, что такое «пиццикато», и я отвечу, что это — телятина с сыром.
— Так и есть, — сказал мистер Стейн, — так оно и есть. И кончай извиняться, парень. Ты совсем не первый, кто приходит сюда просто слушать.
— Нет? — переспросил я.
— Конечно нет. Мой покойный отец вообще не знал ни единой ноты.
— Оливер, пожалуйста, либо скажите ему, что все ждут, — обратилась ко мне миссис Стейн, — либо садитесь сами и берите скрипку.
— Терпение, дорогая, — отозвался хозяин, — я хочу быть уверен, что он чувствует себя, как дома.
— Я чувствую себя, как дома, — вежливо ответил я. Он усадил меня на стул и поспешно присоединился к оркестру.
* * *
Это было потрясающе. Я сидел и смотрел, как ребята, которых мои приятели-преппи назвали бы чокнутыми извращенцами, создавали фантастическую музыку.Моцарт, потом Вивальди, потом парень по имени Люлли, о котором я вообще никогда не слышал.
После Люлли был Монтеверди и лучшая пастрама, которую я когда-либо пробовал. В антракте ко мне подошёл длинный застенчивый брат Давид и таинственным шепотом спросил:
— Это правда, что вы хоккеист?
— Был, — кивнул я.
— Мог бы я спросить у вас одну вещь?
— Конечно.
— Как сыграли сегодня «Рэйнджеры»?
— М-м... Не помню, — он был ужасно разочарован. А как объяснить ему, что Оливер Бэрретт, бывший фанат хоккея, в настоящее время так погрузился в юридические джунгли, что забыл посмотреть, выиграют или проиграют «Рэйнджеры» его обожаемым «Бостон Брюинс».
Потом появилась Джоанна и поцеловала меня. Кажется, это было чем-то вроде ритуала. Она целовала всех.
— Они ещё не свели тебя с ума?
— Нет, — ответил я, — это здорово.
И вдруг до меня дошло, что я вроде как и не вру. Гармония этого вечера была не только в музыке. Она чувствовалась во всём. В их беседах. В комплиментах по поводу особенно закрученного прохода.
Из того, с чем я мог сравнивать, это немного напоминало то, как заводят друг друга хоккеисты Гарварда перед тем как пойти и порвать соперника.
Только здесь они заводились просто от того, что играли — все вместе. Тут чувствовалось до чёрта этого... сопереживания.
Я никогда не был в таком мире.
Кроме как с Дженни.
— Доставай скрипку, Джо, — скомандовал мистер Стейн.
— Ты сошёл с ума, — выразила она протест, — Я абсолютно не в форме.
— Ты тратишь слишком много времени на медицину. Стоит хоть столько же заниматься и музыкой. Кроме того, Баха я оставил специально для тебя.
— Нет, — твёрдо ответила Джоанна.
— Ну же. Оливер просидел тут три часа, чтоб услышать тебя.
Она покраснела. Я попытался протестовать, но без шансов быть услышанным.
Мистер Стейн повернулся ко мне:
— Может попросишь свою подругу сходить наконец за скрипкой?
Не успел я среагировать, как Джоанна — теперь совершенно пунцовая — прекратила протестовать.
— О'кэй, папочка, будь по-твоему. Но предупреждаю, что ничего хорошего из этого не получится.
— Получится, непременно получится, уверил он. Когда Джоанна вышла, он обернулся ко мне, — Бранденбургские концерты нравятся?
Я напрягся. Эти концерты Баха были среди немногих, которые я знал.
Именно после Пятого я сделал Дженни предложение, после того, как она играла в этом концерте, а потом мы возвращались вдоль берега реки в Гарвард . Именно эта музыка в некотором смысле была прелюдией нашего брака. Сама мысль снова услышать её уже причиняла боль.
— Так как? — переспросил мистер Стейн. Тут я сообразил, что от меня всё ещё ждут ответа.
— Да, — сказал я, — нравятся. Который из них вы будете играть?
— Все! Зачем выбирать?
— Я играю только один, — возмущённо заявила его дочь. Она уже заняла место среди других скрипок и о чём-то говорила пожилому джентльмену, сидевшему рядом. Группа снова начала настраивать инструменты. Но поскольку в перерыве каждый хоть чуточку промочил горло, делалось всё это намного громче.
Теперь мистер Стейн вознамерился дирижировать: «Чем Ленни Бернстайн лучше меня? Причёской?». Он постучал по пульту (обычный телевизор).
— Сейчас, — произнёс он с неизвестно откуда взявшимся немецким акцентом, — я хотеть резкий атака. Вы слышать меня? Резкий!
Группа приготовилась. Он занёс свой дирижёрский карандаш.
Я задержал дыхание и от души понадеялся, что выдержу.
И в этот момент ударила канонада.
Кто-то с пушечным грохотом стучал в дверь. Слишком громко, и, насколько я могу судить, безо всякого ритма.
«Открывайте!!!» — взревел нечеловеческий голос.
— Полиция? — спросил я у неизвестно как оказавшейся рядом со мной Джоанны.
— Их никогда не бывает поблизости, — слабо улыбнулась она, — Хуже. Это Годзилла с верхнего этажа. Его настоящее имя — Темпль, и он — самая настоящая нежить.
Я осмотрелся по сторонам. В комнате находилось человек двадцать, и вид у всех был основательно напуганный. Похоже, этот парень, Годзилла, должен быть по-настоящему опасен.
Как бы то ни было, Лу Стейн открыл дверь.
— Чёрт побери, ты, сукин сын, я тебе каждое долбанное воскресенье говорил — заткни шарманку!
Всё это нежить произнёсла, угрожающе нависая над мистером Стейном. «Годзилла» подходило тут как нельзя лучше. Это на самом деле было здоровенное и очень волосатое существо.
— Но, мистер Темпль, — попробовал протестовать мистер Стейн, — мы всегда заканчиваем точно к десяти.
— Дерьмо! — прорычал монстр.
— Да, я заметил, что вы уже излили его, — ответил мистер Стейн.
Темпль уставился на него:
— Не доводи меня, слышишь, козявка! Ты меня ещё не знаешь!
В его голосе слышалась давняя ненависть. Чувствовалось, что на этом этапе цель его жизни — нанесение тяжких увечий своему соседу, мистеру Стейну. И похоже именно сегодняшний день идеально подходил для претворения мечты в реальность.
Оба сына Стейна, несмотря на то, что явно были напуганы, присоединились к отцу.
Темпль выругался. Миссис Стейн уже стояла рядом с мужем, а теперь и Джоанна выскользнула из-за моей спины и рванулась к двери (Драться? Перевязывать раненых?).
— Дьявол, вы, проклятые недоноски, знаете ведь, что нарушать покой других незаконно.
— Прошу прощения, мистер Темпль, но я считаю, что это как раз вы в данный момент попираете права этих людей.
Что? Эти слова сказал я? Причём, прежде чем осознал, что собираюсь произнести их. И, что удивило меня ещё больше, встал и двинулся навстречу названному гостю. Тот повернулся ко мне.
— Есть проблемы, блондинчик? — спросило животное.
Я отметил, что он на десять дюймов выше и (минимум) на сорок фунтов тяжелее. Впрочем, надеюсь, не все эти фунты были мышцами.
Я показал Стейнам, чтобы они предоставили дело мне. Но они остались.
— Мистер Темпль, — продолжал я, — слышали ли вы когда-либо о разделе сороковом Уголовного Кодекса? Это незаконное вторжение. Или раздел семнадцатый: угроза нанесения телесных повреждений. Или раздел...
— Это ещё кто? Коп? — хрюкнул он. Так, кое-что он всё-таки знал.
— Просто адвокат. Но я могу отправить вас за решётку на несколько довольно долгих лет.
— Блеф! — предположил Темпль.
— Нет. Но если вас беспокоит некоторая затянутость этого процесса, можно уладить всё другим способом.
— Да, красавчик?
Он напряг мышцы. Оркестр за моей спиной определённо забеспокоился. Ну и у меня в животе отчётливо завибрировало. Тем не менее я спокойно снял пиджак и обратился к нему sotto voce и крайне вежливо:
— Мистер Темпль, если же вы не испаритесь, я просто буду вынужден медленно и печально, как один интеллектуал — другому, вышибить ваши банановые мозги.
После поистине молниеносного исчезновения агрессора, мистер Стейн откупорил бутылку шампанского («Импортное. Прямо из Калифорнии»). Затем оркестр единогласно решил исполнить самую громкую вещь из своего репертуара — чрезвычайно энергичную интерпретацию увертюры из оперы Чайковского «1812 год». В которой даже мне достался инструмент: пушка (пустая пепельница).
Через несколько часов (на мой взгляд слишком рано) — вечеринка закончилась.
— Приходите ещё, — сказала миссис Стейн.
— Разумеется, он придёт, — ответил мистер Стейн.
— Почему ты так уверен? — спросила она.
— Он любит нас.
И это было правдой.
* * *
Никто не говорил мне, что я должен проводить Джоанну. Несмотря на поздний час, она настояла, чтобы мы сели на пятый автобус, который спускался по Риверсайд, а потом, петляя, пересекал Пятую авеню.Джоанна здорово устала, но настроение у неё оставалось повышенным.
— О боже, Оливер, ты был потрясающ, — сказала она и взяла меня за руку.
Я попытался спросить себя, нравится ли мне её прикосновение.
И не нашёл ответа.
Джоанна всё ещё была в восторге:
— Темпль теперь и показаться не посмеет, — рассмеялась она.
— Эй, послушай, Джо, разве много мозгов нужно, чтобы запугать такого буйвола.
Я изобразил рукой соответствующий жест, тем самым высвободив её. (Облегчение?).
— Но всё-таки...
Она не закончила. Наверное, её начала удивлять настойчивость, с которой я изображал тупого спортсмена. А мне просто хотелось дать понять, что я не стою её времени.
Она была очень красивой. И привлекательной. Во всяком случае, любой нормальный парень с нормальными чувствами нашёл бы её такой.
Она жила на четвёртом этаже, недалеко от больницы. Пока мы стояли у её двери, я вдруг заметил, что она не такая высокая, как показалось вначале. Я имею в виду, что ей приходилось смотреть снизу вверх, говоря со мной.
Потом я обратил внимание, что у меня перехватывает дыхание. И это не могло быть от подъёма по лестнице. (Я же занимаюсь бегом, помните?) Да ещё стало усиливаться ощущение лёгкой паники от разговора с этой интеллигентной красивой девушкой врачем.
Что если она, она почувствовала, что мои чувства к ней носят не совсем платонический характер? Что если она?..
— Оливер, — сказала Джоанна, — я хотела бы пригласить тебя. Но мне завтра выходить в шесть утра.
— В другой раз, — ответил я. И внезапно почувствовал, что снова могу дышать.
— Надеюсь, Оливер.
Она поцеловала меня. В щёку.
— Спокойной ночи!
— Я позвоню тебе, — ответил я.
— Мне очень понравился этот вечер.
— Мне тоже.
И всё-таки я чувствовал не чувствовал себя счастливым.
По дороге домой, я пришёл к заключению, что мне нужен психиатр.
7
«Давайте начнём с того, что оставим в покое беднягу Эдипа».
Так начиналось моё заранее тщательно приготовленное приветствие.
Чтобы найти хорошего психиатра, нужно всего несколько несложных действий. Вначале вы обзваниваете ваших приятелей-врачей и говорите им, что одному вашему знакомому нужна помощь. Вам советуют врача для этого бедняги. В конце концов где-то с двухсотой попытки вы решаетесь, звоните и назначаете первый визит.
— Послушайте, — излагал я, — я проходил курсы и знаком с терминами, которыми мы будем перебрасываться. Этими, которыми вы будете называть моё поведение по отношению к отцу, когда я женился на Дженни. Я имею в виду, что все эти Фрейдовские штуки, — последнее, что мне бы хотелось сейчас слышать.
Доктор Эдвин Лондон, несмотря на определение «крайне деликатный», которое дал тот парень, что рекомендовал его, в настоящий момент не был расположен к длинным фразам.
— Почему вы здесь? — безо всякого выражения спросил он.
Я запаниковал. Мое приветствие прошло о'кэй, но сейчас мы уже переходили к перекрёстному допросу.
Почему я здесь? Что я хочу услышать? Я сглотнул и ответил так тихо, что сам едва услышал свои слова:
— Почему я ничего не чувствую?
Он молча ждал.
— С того дня, как Дженни умерла, я не могу чувствовать ничего. Ну да, голод и всё такое... Ужин за телевизором решает эту проблему. Но в остальном... За восемнадцать месяцев... Я не чувствовал абсолютно ничего.
Он слушал, как я пытаюсь вывалить перед ним свои мысли. Они сыпались сумбурным потоком боли.
Я чувствую себя ужасно. Поправка, я вообще ничего не чувствую. Что хуже. Без неё меня нет. Филипп помогает мне. Но по-настоящему помочь не может. Хотя старается. Не чувствую ничего. Почти два полных года. Я не способен общаться с нормальными людьми.
Тишина. Я взмок.
— Сексуальное желание? — спросил доктор.
— Нет, — и уточнил, — абсолютно никакого.
Ответа не было. Он шокирован? Я ничего не мог прочитать по его лицу. И я сказал то, что было очевидно для нас обоих:
— Не надо говорить мне, что это чувство вины.
Тогда доктор Эдвин Лондон произнёс самую длинную фразу этого дня:
— Вы чувствуете себя...ответственным за смерть Дженни?
Я чувствую себя... ответственным за смерть Дженни?
Я вспомнил, как не хотел больше жить в день, когда она умерла. Но это прошло. Я знал, что не наделял свою жену лейкемией. И всё же...
— Может быть. Вначале считал. Но в основном, злился на самого себя. За всё то, что должен был сделать, пока она была жива.
Опять пауза, потом доктор Лондон спросил:
— Например?
Я снова рассказал о своём разрыве с семьёй. Как позволил обстоятельствам своей женитьбы на девушке немного (немного?) другого социального уровня превратиться в декларацию собственной независимости. Смотри, Большой-Папа-С-Баксами, я смог всё сам.
Всё сам. Кроме того, как это было тяжело для Дженни. Не только в плане эмоциональном. Хотя и это тоже, если вспомнить, как ей хотелось выразить уважение моим родителям. Хуже было моё нежелание брать у них что бы то ни было. Для меня это было предметом гордости. Но, чёрт побери, для Дженни, которая и так выросла в бедности, что было для неё нового и прекрасного в отсутствии денег в банке?
— И просто ради моего высокомерия, она была вынуждена пожертвовать кучей вещей.
— Вы думаете, она считала, что жертвует ими? — спросил доктор Лондон, вероятно догадываясь, что Дженни не жаловалась ни разу .
— Доктор, то, что она могла думать, теперь уже не имеет значения.
Он посмотрел на меня.
На секунду я испугался, что... расплачусь.
— Дженни умерла, а я только теперь понимаю, как эгоистично вёл себя.
Пауза.
— Как? — спросил он.
— Мы заканчивали университет. Дженни получила стипендию во Франции. Когда мы решили пожениться, это даже не обсуждалось. Мы просто знали, что останемся в Кембридже и я пойду в Школу Права. Почему?
Опять молчание. Доктор Лондон не отвечал. И я продолжил:
— Какого чёрта это казалось мне единственной логической альтернативой? Моё чёртово самомнение! Решить, что важнее именно моя жизнь.
— Могли быть обстоятельства, которых вы не знаете, — сказал доктор Лондон. Неуклюжая попытка смягчить мою вину.
— И всё равно! Я же знал, чёрт побери , что она никогда не была в Европе! Можно ведь было поехать с ней и стать юристом на год позже?
Он мог решить, что это самообвинение постфактум — вычитано из всяких книжек по женскому равноправию. Это было не так.
Мне причиняло боль не столько то, что Дженни пришлось прервать своё высшее образование, сколько мысль, что я лишил её возможности побывать в Париже. Увидеть Лондон. Почувствовать Италию.
— Понимаете? — спросил я.
Ещё одна пауза.
— Вы готовы потратить на это некоторое время? — наконец ответил он.
— Потому я и пришёл.
— Завтра, в пять?
Я кивнул. Ответный кивок. Я вышел.
Я шёл по Парк Авеню, пытаясь собраться. И приготовиться к тому, что ждёт меня дальше.
Завтра мы займёмся хирургией. Резать по живому — это очень больно. Но я был готов к этой боли.
Меня интересовало другое: какого чёрта там обнаружится.
Так начиналось моё заранее тщательно приготовленное приветствие.
Чтобы найти хорошего психиатра, нужно всего несколько несложных действий. Вначале вы обзваниваете ваших приятелей-врачей и говорите им, что одному вашему знакомому нужна помощь. Вам советуют врача для этого бедняги. В конце концов где-то с двухсотой попытки вы решаетесь, звоните и назначаете первый визит.
— Послушайте, — излагал я, — я проходил курсы и знаком с терминами, которыми мы будем перебрасываться. Этими, которыми вы будете называть моё поведение по отношению к отцу, когда я женился на Дженни. Я имею в виду, что все эти Фрейдовские штуки, — последнее, что мне бы хотелось сейчас слышать.
Доктор Эдвин Лондон, несмотря на определение «крайне деликатный», которое дал тот парень, что рекомендовал его, в настоящий момент не был расположен к длинным фразам.
— Почему вы здесь? — безо всякого выражения спросил он.
Я запаниковал. Мое приветствие прошло о'кэй, но сейчас мы уже переходили к перекрёстному допросу.
Почему я здесь? Что я хочу услышать? Я сглотнул и ответил так тихо, что сам едва услышал свои слова:
— Почему я ничего не чувствую?
Он молча ждал.
— С того дня, как Дженни умерла, я не могу чувствовать ничего. Ну да, голод и всё такое... Ужин за телевизором решает эту проблему. Но в остальном... За восемнадцать месяцев... Я не чувствовал абсолютно ничего.
Он слушал, как я пытаюсь вывалить перед ним свои мысли. Они сыпались сумбурным потоком боли.
Я чувствую себя ужасно. Поправка, я вообще ничего не чувствую. Что хуже. Без неё меня нет. Филипп помогает мне. Но по-настоящему помочь не может. Хотя старается. Не чувствую ничего. Почти два полных года. Я не способен общаться с нормальными людьми.
Тишина. Я взмок.
— Сексуальное желание? — спросил доктор.
— Нет, — и уточнил, — абсолютно никакого.
Ответа не было. Он шокирован? Я ничего не мог прочитать по его лицу. И я сказал то, что было очевидно для нас обоих:
— Не надо говорить мне, что это чувство вины.
Тогда доктор Эдвин Лондон произнёс самую длинную фразу этого дня:
— Вы чувствуете себя...ответственным за смерть Дженни?
Я чувствую себя... ответственным за смерть Дженни?
Я вспомнил, как не хотел больше жить в день, когда она умерла. Но это прошло. Я знал, что не наделял свою жену лейкемией. И всё же...
— Может быть. Вначале считал. Но в основном, злился на самого себя. За всё то, что должен был сделать, пока она была жива.
Опять пауза, потом доктор Лондон спросил:
— Например?
Я снова рассказал о своём разрыве с семьёй. Как позволил обстоятельствам своей женитьбы на девушке немного (немного?) другого социального уровня превратиться в декларацию собственной независимости. Смотри, Большой-Папа-С-Баксами, я смог всё сам.
Всё сам. Кроме того, как это было тяжело для Дженни. Не только в плане эмоциональном. Хотя и это тоже, если вспомнить, как ей хотелось выразить уважение моим родителям. Хуже было моё нежелание брать у них что бы то ни было. Для меня это было предметом гордости. Но, чёрт побери, для Дженни, которая и так выросла в бедности, что было для неё нового и прекрасного в отсутствии денег в банке?
— И просто ради моего высокомерия, она была вынуждена пожертвовать кучей вещей.
— Вы думаете, она считала, что жертвует ими? — спросил доктор Лондон, вероятно догадываясь, что Дженни не жаловалась ни разу .
— Доктор, то, что она могла думать, теперь уже не имеет значения.
Он посмотрел на меня.
На секунду я испугался, что... расплачусь.
— Дженни умерла, а я только теперь понимаю, как эгоистично вёл себя.
Пауза.
— Как? — спросил он.
— Мы заканчивали университет. Дженни получила стипендию во Франции. Когда мы решили пожениться, это даже не обсуждалось. Мы просто знали, что останемся в Кембридже и я пойду в Школу Права. Почему?
Опять молчание. Доктор Лондон не отвечал. И я продолжил:
— Какого чёрта это казалось мне единственной логической альтернативой? Моё чёртово самомнение! Решить, что важнее именно моя жизнь.
— Могли быть обстоятельства, которых вы не знаете, — сказал доктор Лондон. Неуклюжая попытка смягчить мою вину.
— И всё равно! Я же знал, чёрт побери , что она никогда не была в Европе! Можно ведь было поехать с ней и стать юристом на год позже?
Он мог решить, что это самообвинение постфактум — вычитано из всяких книжек по женскому равноправию. Это было не так.
Мне причиняло боль не столько то, что Дженни пришлось прервать своё высшее образование, сколько мысль, что я лишил её возможности побывать в Париже. Увидеть Лондон. Почувствовать Италию.
— Понимаете? — спросил я.
Ещё одна пауза.
— Вы готовы потратить на это некоторое время? — наконец ответил он.
— Потому я и пришёл.
— Завтра, в пять?
Я кивнул. Ответный кивок. Я вышел.
Я шёл по Парк Авеню, пытаясь собраться. И приготовиться к тому, что ждёт меня дальше.
Завтра мы займёмся хирургией. Резать по живому — это очень больно. Но я был готов к этой боли.
Меня интересовало другое: какого чёрта там обнаружится.