Страница:
Я чувствовал свою полнейшую беспомощность. Я — сын божественного Лугальбанды, я — царь, я — герой, я — бог! Невзирая на все свое могущество
— беспомощный. Беспомощный. Энкиду сказал:
— Мне снова снился сон прошлой ночью, Гильгамеш.
— Расскажи мне.
Голос его был спокоен. Он говорил так, словно был в тысяче лиг отсюда:
— Я слышал, как застонало небо, и земля откликнулась. Я стоял в одиночестве и передо мной возникло страшное существо. Лицо его было темным, как у черной птицы бури, а когти были, как у орла. Оно схватило меня и крепко держало в когтях. Его хватка была сильной, я задыхался. А потом оно преобразило меня, брат, оно превратило мои руки в крылья, покрытые перьями. Оно посмотрело на меня и повело меня в Дом Праха и Тьмы, туда, где обитает Эрешкигаль, царица ада. Дорогой, по которой нет возврата, в дом, который не покидают. Оно привело меня во мрак, где его обитатели едят пыль вместо хлеба и глину вместо мяса.
Я уставился на него. Я ничего не мог произнести.
— И тут я увидел мертвых. Они, как птицы, одеты в перья. Света они не видят, они пребывают в темноте. Я пошел в Дом Тьмы и Праха, и я увидел царей земли, Гильгамеш. Властители, великие правители — все они были без корон. Они прислуживали демонам, как рабы, разнося им жареное мясо, наливая прохладную воду из мехов. Я увидел жрецов и жриц, ясновидящих, заклинателей демонов, святых. Чего они добились своей святостью? Они были рабами.
Глаза его горели и в них было жестокое выражение, они были похожи на блестящие куски обсидиана.
— Ты знаешь, кого я увидел? Я увидел Этану, царя Киша, который в былые времена поднимался к небесам, а теперь он там, внизу, в преисподней! Я увидел там богов. На головах у них рогатые короны, гром предвещает их приход. И я увидел Эрешкигаль, царицу ада, и ее писца, Белит-сери, который стоял перед ней на коленях, записывая рассказ умершего на табличках. Когда она меня увидела, то подняла голову и спросила: «А этот еще откуда? Кто его сюда привел?» Тогда я проснулся и почувствовал себя, как человек заблудившийся в пустыне, или преступник, которого схватило правосудие и чье сердце колотится от страха! О, брат, пусть какой-нибудь бог придет к твоим воротам и вычеркнет мое имя, а вместо него впишет свое.
Я весь был сплошная боль, когда внимал его рассказу. Я сказал ему:
— Буду молится за тебя великим богам. Это ужасный сон.
— Я скоро умру, Гильгамеш. Тогда ты опять останешься один.
Что я мог сделать? Что я мог сказать? Скорбь застыла во мне. Да, снова одинок. Нет, я не забыл те дни холода и пустоты, прежде чем появился мой названый брат. Снова один… Эти слова похоронным звоном отозвались во мне. Я похолодел. У меня не было сил. Он сказал:
— Как странно все это будет для тебя, брат. Придет момент, когда ты повернешься ко мне сказать: «Энкиду, ты видишь слона там на болоте?» или: «Энкиду, давай влезем на стены этого города?» а я тебе не отвечу. Меня не будет рядом, тебе придется все эти делать без меня.
Словно мощная рука перехватила мне горло:
— Да, это будет очень тяжело и дико.
Он немного привстал и повернул голову ко мне.
— У тебя сегодня другие глаза. Ты что, плачешь? По-моему, я никогда раньше не видел тебя в слезах, брат. — Он улыбнулся. — Мне уже почти совсем не больно.
Я кивнул. Я знал, почему так было. Горе согнуло меня, словно на шее у меня висел камень.
Затем его улыбка пропала и хриплым мрачным голосом он сказал:
— Ты знаешь, брат, о чем я больше всего скорблю, если не считать того, что я оставляю тебя одного в этом мире? О том, что из-за проклятия великой богини я должен помирать в постели, позорным образом, вместо того чтобы пасть на поле боя. Я медленно и постыдно таю на своем ложе, а тот, кто погибает на поле боя — погибает счастливой смертью. Я же должен умереть с позором.
Меня это не ранило так больно, как его. То, с чем боролся в тот момент я, не имело ничего общего с такими тонкими материями, как стыд и гордость. Он все еще жив, а я уже осиротел. Я страдал от того, что мне предстояло его потерять. Мне совершенно безразлично было, как или где мне был нанесен такой удар. Я сказал, пожав плечами:
— Смерть есть смерть, как бы она ни случилась.
— Лучше бы она пришла за мной иным путем, — сказал Энкиду.
Я ничего не мог сказать. Он был в тисках смерти, и мы оба это знали, и слова теперь ничего бы не изменили. Жрец-бару Наменнадума знал это с самого начала и пытался сказать это мне, но в своем ослеплении я не желал видеть истину. Смерть пришла за Энкиду. А царь Гильгамеш был беспомощен.
— беспомощный. Беспомощный. Энкиду сказал:
— Мне снова снился сон прошлой ночью, Гильгамеш.
— Расскажи мне.
Голос его был спокоен. Он говорил так, словно был в тысяче лиг отсюда:
— Я слышал, как застонало небо, и земля откликнулась. Я стоял в одиночестве и передо мной возникло страшное существо. Лицо его было темным, как у черной птицы бури, а когти были, как у орла. Оно схватило меня и крепко держало в когтях. Его хватка была сильной, я задыхался. А потом оно преобразило меня, брат, оно превратило мои руки в крылья, покрытые перьями. Оно посмотрело на меня и повело меня в Дом Праха и Тьмы, туда, где обитает Эрешкигаль, царица ада. Дорогой, по которой нет возврата, в дом, который не покидают. Оно привело меня во мрак, где его обитатели едят пыль вместо хлеба и глину вместо мяса.
Я уставился на него. Я ничего не мог произнести.
— И тут я увидел мертвых. Они, как птицы, одеты в перья. Света они не видят, они пребывают в темноте. Я пошел в Дом Тьмы и Праха, и я увидел царей земли, Гильгамеш. Властители, великие правители — все они были без корон. Они прислуживали демонам, как рабы, разнося им жареное мясо, наливая прохладную воду из мехов. Я увидел жрецов и жриц, ясновидящих, заклинателей демонов, святых. Чего они добились своей святостью? Они были рабами.
Глаза его горели и в них было жестокое выражение, они были похожи на блестящие куски обсидиана.
— Ты знаешь, кого я увидел? Я увидел Этану, царя Киша, который в былые времена поднимался к небесам, а теперь он там, внизу, в преисподней! Я увидел там богов. На головах у них рогатые короны, гром предвещает их приход. И я увидел Эрешкигаль, царицу ада, и ее писца, Белит-сери, который стоял перед ней на коленях, записывая рассказ умершего на табличках. Когда она меня увидела, то подняла голову и спросила: «А этот еще откуда? Кто его сюда привел?» Тогда я проснулся и почувствовал себя, как человек заблудившийся в пустыне, или преступник, которого схватило правосудие и чье сердце колотится от страха! О, брат, пусть какой-нибудь бог придет к твоим воротам и вычеркнет мое имя, а вместо него впишет свое.
Я весь был сплошная боль, когда внимал его рассказу. Я сказал ему:
— Буду молится за тебя великим богам. Это ужасный сон.
— Я скоро умру, Гильгамеш. Тогда ты опять останешься один.
Что я мог сделать? Что я мог сказать? Скорбь застыла во мне. Да, снова одинок. Нет, я не забыл те дни холода и пустоты, прежде чем появился мой названый брат. Снова один… Эти слова похоронным звоном отозвались во мне. Я похолодел. У меня не было сил. Он сказал:
— Как странно все это будет для тебя, брат. Придет момент, когда ты повернешься ко мне сказать: «Энкиду, ты видишь слона там на болоте?» или: «Энкиду, давай влезем на стены этого города?» а я тебе не отвечу. Меня не будет рядом, тебе придется все эти делать без меня.
Словно мощная рука перехватила мне горло:
— Да, это будет очень тяжело и дико.
Он немного привстал и повернул голову ко мне.
— У тебя сегодня другие глаза. Ты что, плачешь? По-моему, я никогда раньше не видел тебя в слезах, брат. — Он улыбнулся. — Мне уже почти совсем не больно.
Я кивнул. Я знал, почему так было. Горе согнуло меня, словно на шее у меня висел камень.
Затем его улыбка пропала и хриплым мрачным голосом он сказал:
— Ты знаешь, брат, о чем я больше всего скорблю, если не считать того, что я оставляю тебя одного в этом мире? О том, что из-за проклятия великой богини я должен помирать в постели, позорным образом, вместо того чтобы пасть на поле боя. Я медленно и постыдно таю на своем ложе, а тот, кто погибает на поле боя — погибает счастливой смертью. Я же должен умереть с позором.
Меня это не ранило так больно, как его. То, с чем боролся в тот момент я, не имело ничего общего с такими тонкими материями, как стыд и гордость. Он все еще жив, а я уже осиротел. Я страдал от того, что мне предстояло его потерять. Мне совершенно безразлично было, как или где мне был нанесен такой удар. Я сказал, пожав плечами:
— Смерть есть смерть, как бы она ни случилась.
— Лучше бы она пришла за мной иным путем, — сказал Энкиду.
Я ничего не мог сказать. Он был в тисках смерти, и мы оба это знали, и слова теперь ничего бы не изменили. Жрец-бару Наменнадума знал это с самого начала и пытался сказать это мне, но в своем ослеплении я не желал видеть истину. Смерть пришла за Энкиду. А царь Гильгамеш был беспомощен.
27
Он промучился еще одиннадцать дней. Его страдания увеличивались с каждым днем. Но я до конца оставался подле него.
На заре двенадцатого дня я увидел, как жизнь покинула его. В последний момент мне показалось, что в темноте вокруг него распространилось слабое красноватое свечение. Свечение поднялось и уплыло, и все стало темно. Я понял, что он умер. Я молча сидел, чувствуя, как одиночество наплывает на, меня. Сперва я не плакал, хотя, помню, подумал, что дикая газель и горный козел, должно быть, сейчас плачут по нему. Все дикие звери степей оплакивали Энкиду, подумал я. Медведи, гиены, даже пантеры. Тропинки в лесах, где он блуждал, будут плакать по нему. Реки, ручьи, холмы.
Я протянул руку и дотронулся до него. Неужели он уже начинал остывать? Казалось, он просто спал, но это был не сон. Лихорадка, что сжигала его, оставила следы на его лице, сделав его костлявым и ссохшимся. Но теперь он выглядел почти как всегда. Я приложил руку к его сердцу и не почувствовал биения. Я поднялся и накрыл его тело льняным покрывалом, нежно, как новобрачный накрыл бы свою возлюбленную. Но я знал, что это не покрывало, а саван. Я зарыдал. Слезы были для меня новы и странны. Я всхлипывал и чувствовал теплое покалывание в уголках глаз. Губы мои сжались. Во мне словно прорвало какую-то плотину, и горе мое полилось свободно. Я шагал взад и вперед перед его ложем, будто львица, потерявшая детенышей. Я рвал на себе волосы. Я разорвал на себе пышные одежды и бросил их в прах, словно они были нечистыми; я бушевал, безумствовал, рыдал. Никто не смел подойти ко мне. Я остался один на один со своим страшным горем. Я оставался возле тела весь этот день, и следующий, и еще один, пока не увидел, что его требуют слуги Эрешкигаль. Тогда я понял, что надо отдать его на погребение.
Я собрался с силами. От меня требовалось так много сделать.
Сперва, обряд прощания. Я пошел в специальную комнату и принес оттуда столик, сделанный из дерева эламмаку, на который я поставил чашу из лапис-лазури и чашу из граната. В одну я налил меда, в другую насыпал козий творог. Потом я вынес столик на террасу Уту и вынес его на солнечный свет как подношение. Я сказал нужные слова. Теперь, когда я произносил слова великого прощания с умершим, голос мой не прерывался.
Потом я позвал к себе старшин Урука. Разумеется, они знали, что случилось, оделись в цвета траура. Они выглядели печально, но только ради меня, из-за моей утраты, а не по причине собственной скорби. Энкиду для них ничего не значил. Это меня отчасти рассердило, потому что они не замечали достоинств Энкиду и не хотели видеть их в том свете, в котором их видел я. Но они были всего лишь простые смертные. Как могли они понять, как могли они заметить что-либо? Им было не по себе от того, насколько великим было мое горе. Этого они от меня не ожидали, потому что я был не обычным смертным человеком. Они думали, что я выше таких обыкновенных смертных мелочей, как горе. Думали, что среди них обитает бог или что-то в этом роде. Возможно, я сам много сделал для того, чтобы насадить такое отношение к себе. Глаза мои покраснели, лицо побледнело и опухло. Они не могли понять, что я и обычный человек. Гильгамеш-царь, Гильгамеш-бог — да, конечно, но кроме этого я еще был и человек Гильгамеш. Я тяжко страдал от одиночества, которое навязывало мое царствование, хотя никому не приходило в голову, что я страдаю. Потом я нашел друга. Теперь же этого друга украли у меня демоны. Поэтому я плакал.
Я сказал:
— Я оплакиваю моего друга Энкиду. Он был топор у моего пояса, кинжал у бедра моего, щит, который прикрывал меня. Он был мне братом. Велика моя потеря. Боль глубоко ранит.
— Весь Урук скорбит по твоему брату, — говорили они. — Воины плачут. Люди рыдают на улицах. Пахари и жнецы скорбят, Гильгамеш.
Но слова их были пустым звуком для меня. Это была старая история: они говорили мне то, что, по их мнению, мне хотелось бы услышать.
— Мы похороним его, как царя, — сказал я им, чтобы они лучше могли понять, чем был Энкиду.
Они остолбенели, думая, наверное, что я собирался послать своих домочадцев, а может, и нескольких старшин в придачу в могилу, чтобы они составили компанию Энкиду. Но у меня такого и в мыслях не было. Теперь я понимал смерть гораздо лучше, чем в тот день, когда домочадцы и слуги Лугальбанды ушли один за другим под землю. Я не видел ничего достойного в том, чтобы из-за Энкиду плакали другие братья, сыновья или жены. Поэтому я просто приказал им приготовиться к церемонии.
Я вызвал к себе лучших ремесленников города, кузнецов по меди, златокузнецов, камнерезов. Я приказал им изготовить статую моего друга: тело из золота, грудь из лапис-лазури. Я приказал могильщикам вырыть яму возле Белого Помоста и выложить ее стены обожженным кирпичом. Я собрал оружие Энкиду и шкуры животных, которых он убил, чтобы похоронить их вместе с ним. Я приготовил богатые сокровища, чтобы положить их возле него: чаши, кольца, алебастровые кувшины, драгоценности и прочее.
Я по очереди обратился в каждый храм и попросил жрецов принять участие в обряде похорон Энкиду. Единственный храм, куда я не обратился, был тот храм, который я построил для богини. На самом деле было бы только пристойно и необходимо, если бы Инанна присутствовала на похоронах любого высокопоставленного человека в Уруке. Но я не хотел ее там видеть. Я считал, что она отвечает за смерть Энкиду. Я был уверен, что именно она навлекла смерть на Энкиду своими проклятиями от злобы, что моя власть затмевает ее влияние в Уруке. Пусть себе корчится в своем храме, думал я. Я не дам ей случая упиваться зрелищем той раны, которую она мне нанесла. Не хочу видеть ее на похоронах моего друга, которого она у меня вырвала. Никто, кроме ее прислужниц, не видел ее с того дня, когда она выпустила на улицы Небесного Быка. Ну и хорошо, мне так самому больше нравилось.
Но она сделала по-другому. В день похорон я шел во главе процессии от дворца к погребальной яме, рыдая, и остановился возле матери и жрецов, когда мы приносили в жертву быков и коз и совершали возлияния меда и молока. Со мной был охотник Ку-нинда, со мной была священная наложница Абисимти. Они знали Энкиду даже дольше меня, и скорбели по нему так же глубоко. Глаза Абисимти покраснели от слез, одежды ее были разорваны. Ку-нинда, осунувшийся и молчаливый, стоял, сжав кулаки и зубы, пытаясь сдержать горькую скорбь. Я просил их, чтобы они совершали обряды вместе со мной. Как раз в тот момент, когда мы подходили к тому моменту в похоронном обряде, когда льют прохладную чистую воду, чтобы освежить умершего на его дороге к Дому Праха и Тьмы, за моей спиной раздался шум, я обернулся и увидел Инанну среди ее жриц.
Она была куда больше похожа на царицу ада, чем на царицу небес. Лицо ее было раскрашено в мертвенно белый цвет, а ресницы и даже губы были закрашены сурьмой. На ней было темное суровое одеяние, ниспадавшее прямыми складками с плеч, а ее единственным украшением был кинжал из полированного зеленого камня, который висел на груди. Ее жрицы были одеты в таком же духе.
Церемония прервалась. Вокруг меня воцарилось жесткое, искрящееся от невысказанных чувств молчание.
Она смотрела в мою сторону с холодной ненавистью и сказала:
— Похороны, Гильгамеш, а согласия богини не спросили?
— Сегодня я поступаю как считаю нужным. Он мой друг.
— Тем не менее, Инанна все еще правит.
Мой взгляд уперся неколебимо в ее глаза. Я отвечал ненавистью на ненависть, холодом на холод. Ясным размеренным тоном я сказал:
— Я похороню моего друга без помощи богини. Иди назад в свой храм.
— Я говорю от имени богини в Уруке.
— А я царь в Уруке. Я говорю от имени богов… — я поднял руку и широким жестом обвел толпу. — Смотри, здесь жрецы Ана и Энлиля, и жрецы Энки, и жрецы Уту. Боги дали свое благословение на похороны Энкиду. Если богини сегодня здесь не будет, не думаю, чтобы это имело большое значение.
Она долго прожигала меня взглядом, ничего не говоря, даже не дыша. Казалось, она раздувалась на глазах, мне подумалось, что она сейчас взорвется. Ярость ее была чудовищна.
Потом она сказала:
— Смотри, Гильгамеш! Твоя дерзость переходит все границы. Ты уже видел, к чему может привести мое проклятие. Я бы не хотела налагать его на царя Урука. Но если придется, Гильгамеш, я так и сделаю. Так и сделаю.
Я холодно ответил ей.
— И ты смотри, жрица! Твое проклятие может быть смертельным, но и мой меч — тоже. Говорю тебе, убирайся отсюда или я совершу возлияние в честь тени Энкиду твоей кровью. Перед лицом всех говорю тебе, Инанна, что распорю тебе живот.
Это был страшный миг. Разве кто-нибудь когда-нибудь осмеливался разговаривать с богиней в таком тоне? Я был одержим возбуждением; похожим на опьянение. У меня кружилась голова. Дыхание вырывалось с коротким свистом, сердце бешено колотилось.
Она смотрела на меня, широко раскрыв глаза.
— Ты безумен?
Я положил руку на рукоять меча.
— Так я и сделаю, Инанна, так я и сделаю, если придется. Теперь уйди.
Думаю, что мог бы убить ее тогда на глазах у всего Урука, если бы она посмела мне перечить. По-моему, она это тоже поняла. Она одарила меня последним взглядом, взглядом змеи, чье дыхание дышит ядом. Но я не дрогнул. Я вернул ей ее взгляд, огонь за огонь, лед за лед. Тогда она круто повернулась и резко зашагала со своими женщинами к храму.
Когда она скрылась из виду, руки мои расслабились, я шумно выдохнул, потому что был весь напряжен, как натянутый лук. Когда я снова успокоился, то повернулся к жрецу, который все еще держал кувшин с водой, и сказал: «Продолжим».
Он передал мне воду, и я вылил ее в могилу и произнес нужные слова. Потом я снял головную повязку и разодрал одежды, разбил ожерелье и браслеты. Тело болело, на глаза словно кто-то давил, в груди была страшная тяжесть, а кто-то словно стискивал меня за горло, так что я едва мог дышать. Это был конец обряда. Теперь путешествие Энкиду в подземный мир закончилось. Он ушел. Я остался один. Мука терзала мою душу. Я бросился на землю и в последний раз оплакал Энкиду. Потом плач прошел. Я успокоился. Я лежал спокойно, потом поднялся, не говоря никому ни слова. Собственными руками я замуровал могилу кирпичами, а жрецы забросали ее землей.
Во дворец я вернулся один. Весь тот день я в молчании сидел в самых дальних покоях, никого видя. Я вслушивался, стараясь услышать смех Энкиду, потоками заливавший дворец. Молчание. Я слушал не позовет ли он меня. Молчание. Я подумал, как это было бы — пойти сейчас на охоту, и представил себе, как поворачиваюсь к нему, чтобы взять у него дротик. А его возле меня нет. Я чувствовал по нему такую тоску, которую, как я уже знал, никогда нельзя будет утолить. Почему, подумалось мне, именно я был избран для того, чтобы пережить такую потерю? Потому что я — царь? Потому что моя жизнь шла от победы к победе, и сами боги стали мне завидовать? Может быть, Энкиду был дарован мне только затем, чтобы его потом отняли, может быть, таков замысел богов? Дать мне вкусить настоящего счастья, чтобы потом я узнал вкус настоящего горя.
Я был одинок. Что ж. Я был одинок и прежде. Но в тот день, в день похорон моего единственного друга, мне казалось, что такого одиночества я никогда раньше не ведал.
На заре двенадцатого дня я увидел, как жизнь покинула его. В последний момент мне показалось, что в темноте вокруг него распространилось слабое красноватое свечение. Свечение поднялось и уплыло, и все стало темно. Я понял, что он умер. Я молча сидел, чувствуя, как одиночество наплывает на, меня. Сперва я не плакал, хотя, помню, подумал, что дикая газель и горный козел, должно быть, сейчас плачут по нему. Все дикие звери степей оплакивали Энкиду, подумал я. Медведи, гиены, даже пантеры. Тропинки в лесах, где он блуждал, будут плакать по нему. Реки, ручьи, холмы.
Я протянул руку и дотронулся до него. Неужели он уже начинал остывать? Казалось, он просто спал, но это был не сон. Лихорадка, что сжигала его, оставила следы на его лице, сделав его костлявым и ссохшимся. Но теперь он выглядел почти как всегда. Я приложил руку к его сердцу и не почувствовал биения. Я поднялся и накрыл его тело льняным покрывалом, нежно, как новобрачный накрыл бы свою возлюбленную. Но я знал, что это не покрывало, а саван. Я зарыдал. Слезы были для меня новы и странны. Я всхлипывал и чувствовал теплое покалывание в уголках глаз. Губы мои сжались. Во мне словно прорвало какую-то плотину, и горе мое полилось свободно. Я шагал взад и вперед перед его ложем, будто львица, потерявшая детенышей. Я рвал на себе волосы. Я разорвал на себе пышные одежды и бросил их в прах, словно они были нечистыми; я бушевал, безумствовал, рыдал. Никто не смел подойти ко мне. Я остался один на один со своим страшным горем. Я оставался возле тела весь этот день, и следующий, и еще один, пока не увидел, что его требуют слуги Эрешкигаль. Тогда я понял, что надо отдать его на погребение.
Я собрался с силами. От меня требовалось так много сделать.
Сперва, обряд прощания. Я пошел в специальную комнату и принес оттуда столик, сделанный из дерева эламмаку, на который я поставил чашу из лапис-лазури и чашу из граната. В одну я налил меда, в другую насыпал козий творог. Потом я вынес столик на террасу Уту и вынес его на солнечный свет как подношение. Я сказал нужные слова. Теперь, когда я произносил слова великого прощания с умершим, голос мой не прерывался.
Потом я позвал к себе старшин Урука. Разумеется, они знали, что случилось, оделись в цвета траура. Они выглядели печально, но только ради меня, из-за моей утраты, а не по причине собственной скорби. Энкиду для них ничего не значил. Это меня отчасти рассердило, потому что они не замечали достоинств Энкиду и не хотели видеть их в том свете, в котором их видел я. Но они были всего лишь простые смертные. Как могли они понять, как могли они заметить что-либо? Им было не по себе от того, насколько великим было мое горе. Этого они от меня не ожидали, потому что я был не обычным смертным человеком. Они думали, что я выше таких обыкновенных смертных мелочей, как горе. Думали, что среди них обитает бог или что-то в этом роде. Возможно, я сам много сделал для того, чтобы насадить такое отношение к себе. Глаза мои покраснели, лицо побледнело и опухло. Они не могли понять, что я и обычный человек. Гильгамеш-царь, Гильгамеш-бог — да, конечно, но кроме этого я еще был и человек Гильгамеш. Я тяжко страдал от одиночества, которое навязывало мое царствование, хотя никому не приходило в голову, что я страдаю. Потом я нашел друга. Теперь же этого друга украли у меня демоны. Поэтому я плакал.
Я сказал:
— Я оплакиваю моего друга Энкиду. Он был топор у моего пояса, кинжал у бедра моего, щит, который прикрывал меня. Он был мне братом. Велика моя потеря. Боль глубоко ранит.
— Весь Урук скорбит по твоему брату, — говорили они. — Воины плачут. Люди рыдают на улицах. Пахари и жнецы скорбят, Гильгамеш.
Но слова их были пустым звуком для меня. Это была старая история: они говорили мне то, что, по их мнению, мне хотелось бы услышать.
— Мы похороним его, как царя, — сказал я им, чтобы они лучше могли понять, чем был Энкиду.
Они остолбенели, думая, наверное, что я собирался послать своих домочадцев, а может, и нескольких старшин в придачу в могилу, чтобы они составили компанию Энкиду. Но у меня такого и в мыслях не было. Теперь я понимал смерть гораздо лучше, чем в тот день, когда домочадцы и слуги Лугальбанды ушли один за другим под землю. Я не видел ничего достойного в том, чтобы из-за Энкиду плакали другие братья, сыновья или жены. Поэтому я просто приказал им приготовиться к церемонии.
Я вызвал к себе лучших ремесленников города, кузнецов по меди, златокузнецов, камнерезов. Я приказал им изготовить статую моего друга: тело из золота, грудь из лапис-лазури. Я приказал могильщикам вырыть яму возле Белого Помоста и выложить ее стены обожженным кирпичом. Я собрал оружие Энкиду и шкуры животных, которых он убил, чтобы похоронить их вместе с ним. Я приготовил богатые сокровища, чтобы положить их возле него: чаши, кольца, алебастровые кувшины, драгоценности и прочее.
Я по очереди обратился в каждый храм и попросил жрецов принять участие в обряде похорон Энкиду. Единственный храм, куда я не обратился, был тот храм, который я построил для богини. На самом деле было бы только пристойно и необходимо, если бы Инанна присутствовала на похоронах любого высокопоставленного человека в Уруке. Но я не хотел ее там видеть. Я считал, что она отвечает за смерть Энкиду. Я был уверен, что именно она навлекла смерть на Энкиду своими проклятиями от злобы, что моя власть затмевает ее влияние в Уруке. Пусть себе корчится в своем храме, думал я. Я не дам ей случая упиваться зрелищем той раны, которую она мне нанесла. Не хочу видеть ее на похоронах моего друга, которого она у меня вырвала. Никто, кроме ее прислужниц, не видел ее с того дня, когда она выпустила на улицы Небесного Быка. Ну и хорошо, мне так самому больше нравилось.
Но она сделала по-другому. В день похорон я шел во главе процессии от дворца к погребальной яме, рыдая, и остановился возле матери и жрецов, когда мы приносили в жертву быков и коз и совершали возлияния меда и молока. Со мной был охотник Ку-нинда, со мной была священная наложница Абисимти. Они знали Энкиду даже дольше меня, и скорбели по нему так же глубоко. Глаза Абисимти покраснели от слез, одежды ее были разорваны. Ку-нинда, осунувшийся и молчаливый, стоял, сжав кулаки и зубы, пытаясь сдержать горькую скорбь. Я просил их, чтобы они совершали обряды вместе со мной. Как раз в тот момент, когда мы подходили к тому моменту в похоронном обряде, когда льют прохладную чистую воду, чтобы освежить умершего на его дороге к Дому Праха и Тьмы, за моей спиной раздался шум, я обернулся и увидел Инанну среди ее жриц.
Она была куда больше похожа на царицу ада, чем на царицу небес. Лицо ее было раскрашено в мертвенно белый цвет, а ресницы и даже губы были закрашены сурьмой. На ней было темное суровое одеяние, ниспадавшее прямыми складками с плеч, а ее единственным украшением был кинжал из полированного зеленого камня, который висел на груди. Ее жрицы были одеты в таком же духе.
Церемония прервалась. Вокруг меня воцарилось жесткое, искрящееся от невысказанных чувств молчание.
Она смотрела в мою сторону с холодной ненавистью и сказала:
— Похороны, Гильгамеш, а согласия богини не спросили?
— Сегодня я поступаю как считаю нужным. Он мой друг.
— Тем не менее, Инанна все еще правит.
Мой взгляд уперся неколебимо в ее глаза. Я отвечал ненавистью на ненависть, холодом на холод. Ясным размеренным тоном я сказал:
— Я похороню моего друга без помощи богини. Иди назад в свой храм.
— Я говорю от имени богини в Уруке.
— А я царь в Уруке. Я говорю от имени богов… — я поднял руку и широким жестом обвел толпу. — Смотри, здесь жрецы Ана и Энлиля, и жрецы Энки, и жрецы Уту. Боги дали свое благословение на похороны Энкиду. Если богини сегодня здесь не будет, не думаю, чтобы это имело большое значение.
Она долго прожигала меня взглядом, ничего не говоря, даже не дыша. Казалось, она раздувалась на глазах, мне подумалось, что она сейчас взорвется. Ярость ее была чудовищна.
Потом она сказала:
— Смотри, Гильгамеш! Твоя дерзость переходит все границы. Ты уже видел, к чему может привести мое проклятие. Я бы не хотела налагать его на царя Урука. Но если придется, Гильгамеш, я так и сделаю. Так и сделаю.
Я холодно ответил ей.
— И ты смотри, жрица! Твое проклятие может быть смертельным, но и мой меч — тоже. Говорю тебе, убирайся отсюда или я совершу возлияние в честь тени Энкиду твоей кровью. Перед лицом всех говорю тебе, Инанна, что распорю тебе живот.
Это был страшный миг. Разве кто-нибудь когда-нибудь осмеливался разговаривать с богиней в таком тоне? Я был одержим возбуждением; похожим на опьянение. У меня кружилась голова. Дыхание вырывалось с коротким свистом, сердце бешено колотилось.
Она смотрела на меня, широко раскрыв глаза.
— Ты безумен?
Я положил руку на рукоять меча.
— Так я и сделаю, Инанна, так я и сделаю, если придется. Теперь уйди.
Думаю, что мог бы убить ее тогда на глазах у всего Урука, если бы она посмела мне перечить. По-моему, она это тоже поняла. Она одарила меня последним взглядом, взглядом змеи, чье дыхание дышит ядом. Но я не дрогнул. Я вернул ей ее взгляд, огонь за огонь, лед за лед. Тогда она круто повернулась и резко зашагала со своими женщинами к храму.
Когда она скрылась из виду, руки мои расслабились, я шумно выдохнул, потому что был весь напряжен, как натянутый лук. Когда я снова успокоился, то повернулся к жрецу, который все еще держал кувшин с водой, и сказал: «Продолжим».
Он передал мне воду, и я вылил ее в могилу и произнес нужные слова. Потом я снял головную повязку и разодрал одежды, разбил ожерелье и браслеты. Тело болело, на глаза словно кто-то давил, в груди была страшная тяжесть, а кто-то словно стискивал меня за горло, так что я едва мог дышать. Это был конец обряда. Теперь путешествие Энкиду в подземный мир закончилось. Он ушел. Я остался один. Мука терзала мою душу. Я бросился на землю и в последний раз оплакал Энкиду. Потом плач прошел. Я успокоился. Я лежал спокойно, потом поднялся, не говоря никому ни слова. Собственными руками я замуровал могилу кирпичами, а жрецы забросали ее землей.
Во дворец я вернулся один. Весь тот день я в молчании сидел в самых дальних покоях, никого видя. Я вслушивался, стараясь услышать смех Энкиду, потоками заливавший дворец. Молчание. Я слушал не позовет ли он меня. Молчание. Я подумал, как это было бы — пойти сейчас на охоту, и представил себе, как поворачиваюсь к нему, чтобы взять у него дротик. А его возле меня нет. Я чувствовал по нему такую тоску, которую, как я уже знал, никогда нельзя будет утолить. Почему, подумалось мне, именно я был избран для того, чтобы пережить такую потерю? Потому что я — царь? Потому что моя жизнь шла от победы к победе, и сами боги стали мне завидовать? Может быть, Энкиду был дарован мне только затем, чтобы его потом отняли, может быть, таков замысел богов? Дать мне вкусить настоящего счастья, чтобы потом я узнал вкус настоящего горя.
Я был одинок. Что ж. Я был одинок и прежде. Но в тот день, в день похорон моего единственного друга, мне казалось, что такого одиночества я никогда раньше не ведал.
28
Говорят, что все раны врачует время. Может быть, хотя часто на месте ран остается безобразная толстая и сморщенная кожа. Один день перетекал в другой, и я ждал, что на том месте, где Энкиду был безжалостно оторван от меня, образуются шрамы. Я бродил по коридорам дворца и не слышал его смеха, не видел его крупного грузного тела, вразвалку бредущего по террасе, и думал, что скоро привыкну к его отсутствию. Но этого не происходило. Каждый день какая-нибудь мелочь напоминала, что его не было со мной и уже не будет.
Я не мог этого выносить. Я просто должен был куда-нибудь деться из Урука. Куда бы я ни посмотрел в Уруке, везде на улицы его падала тень Энкиду. В гуле толпы я слышал голос Энкиду. Не было места, где можно было бы укрыться от воспоминаний. Это было каким-то безумием. Это было мукой, сводившей с ума. Она пробиралась в каждый уголок моей души и делала бессмысленным все то, что когда-то казалось мне важным. Сперва то, что терзало меня и проедало мне кишки, казалось просто потерей Энкиду, но потом я понял, что настоящая причина моей муки лежала гораздо глубже: не столько смерть Энкиду меня терзала, сколько сознание самой смерти. Ибо я знал, что со временем я смогу примириться даже с потерей Энкиду. Я не был настолько глуп, чтобы думать, что эта рана никогда на зарастет. Но как мог я примириться с потерей всего мира? Как мог бы я примириться с потерей самого себя? Снова и снова я начинал думать об этом и отступал. Смерть придет, Гильгамеш, даже за тобой. Вот что ждало впереди, насмешливая черная маска смерти. И знание, что смерть неизбежна, лишала мою жизнь всякой радости.
Как и в день похорон моего отца Лугальбанды много лет тому назад, я почувствовал такой ужас перед смертью, что едва мог дышать. Я сидел на своем высоком троне, думая, что Энкиду умер и теперь бродит, еле волоча ноги, в том месте, где прах и пыль, одетый, словно птица, унылыми перьями, ужиная холодной глиной. Довольно скоро и я отправлюсь в это темное и мрачное место. Сегодня — царь в роскошном дворце, завтра — птица, хлопающая крыльями, — что же, такова судьба. Я вспомнил, что мальчиком дал обет победить смерть. Смерть, ты мне не противник! Так я хвастался. Я был слишком горд, чтобы умереть. Смерть была оскорблением, которого я не мог бы вынести, и я отвергал власть смерти надо мной. Но могло ли это быть? Смерть поразила Энкиду. Вне всякого сомнения смерть придет и за Гильгамешем в свой черед. Уверенность в этом лишала меня всякой силы. Я больше не хотел быть царем. Я не хотел совершать жертвоприношения и возлияния, чинить каналы и вести в бой войска. Зачем заниматься всем этим, если жизнь наша — вроде жизни тех зеленых мушек, что пожужжат-пожужжат несколько часов в сумерках, а потом погибают? Нам даются друзья, а потом этих друзей отбирают у нас. Тогда лучше вообще не иметь друзей? Размышляя таким образом, я пришел к мысли, что человеческие деяния вообще не имеют смысла, что в них нет ни ценности, ни цели. Мухи, мухи, жужжащие мухи — вот что мы такое, и ничего более, говорил я себе. Смерть — это великая шутка богов, сыгранная над нами. Какой смысл быть царем? Царем мух? Я не буду больше царем. Я убегу из этого города в пустыню.
Можно считать, что из города меня изгнал страх смерти. Я не мог более здесь оставаться. Я был опустошен. Охваченный страхом смерти я в одиночестве покинул Урук.
Я никому не сказал, куда ухожу. Я сам этого не знал. Я не предупредил, что ухожу. Я не оставил вместо себя временного правителя. Я не оставил указаний, что надо делать в мое отсутствие. Безумие правило мной. На рассвете я ушел, взяв с собой такой же маленький узелок, который я нес, убегая в Киш мальчиком.
Горе давило меня. Страх затаился во мне, словно ядовитая змея. Волосы мои были всклокочены. Я не позволял их обрезать с первого дня болезни Энкиду. Моей одеждой была львиная шкура и сандалии крестьянина. По-моему, никто, если бы встретил меня, не узнал бы во мне Гильгамеша-царя — таким одичавшим и перепуганным я выглядел. Я бы и сам себя не узнал, мне кажется.
Печально побрел я в пустыню, идя наугад, без цели, не ища дорог, только мечтая найти такое место, где я мог бы скрыться от гончих псов смерти.
Не могу сказать, куда я шел. Мне теперь думается, я пошел на восток к Эламу, в ту зеленую глушь, где впервые был найден Энкиду, словно я надеялся, что встречу там еще такого, как он. Потом я повернул к северу, к земле, называемой Ури, а затем, наверное, я повернул к западу, где живут люди племени Марту, а потом… не знаю. Я не замечал ничего вокруг. Я шел ночью и днем, спал, где придется или вообще не спал. Я шел, не зная, куда я иду, где я был. В одном я уверен: во время этих скитаний я все время пребывал за границами нашей Земли. Много раз, мне кажется, я подходил к границам мира, заглядывая через стены, окружающие мир, в те области, которые находятся за пределами этого мира. Может быть я не только заглядывал, может быть я заходил туда. Не знаю. Я был в безумии.
Я стал бояться таких вещей, каких никогда не боялся прежде. Однажды на горном перевале до моих ноздрей донесся запах льва. Воздух был холоден и колол ноздри. Запах льва был резкий и острый. Если бы я тогда был Гильгамеш, а возле меня был бы Энкиду, мы бы взбежали по скалам и поохотились на этих львов ради их шкур и сделали бы из них плащи, прежде чем лечь спать. Но Энкиду был мертв, а я больше не был Гильгамеш. Я был никто, я был безумен.
Страх напал на меня и я задрожал. Я поднял глаза. Луна сияла, словно большой светильник над острыми пиками гор, и я взмолился богу Нанне:
— Защити меня, молю тебя, ибо я боюсь.
Эти слова, «Я БОЮСЬ», прозвучали для меня так странно, когда я их произнес, словно еще жива была частица Гильгамеша. «Я БОЮСЬ». Разве я когда-нибудь говорил прежде эти слова? Да, я и раньше боялся смерти, но бояться львов?
Нанна сжалился надо мной. Он послал мне глубокий сон. Мне снились сады и цветы, а когда утренний свет озарил мир и разбудил меня, я увидел вокруг себя львов, радовавшихся жизни. Теперь я не почувствовал в себе никакого страха. Я взял в руки топор. Я вытащил из-за пояса кинжал. Я ворвался в гущу этих львов, словно стрела, выпущенная из лука. Я убил двух-трех и разогнал остальных. Это было лучше, чем ежиться от страха и закрывать голову руками. Но я все еще был безумен.
В другом месте, где деревья росли густо и листья у них были, как маленькие острые наконечники стрел, я увидел птицу Имдугуд, примостившуюся на ветке. Ее острые красные когти глубоко впились в дерево. Птица Имдугуд узнала меня и окликнула:
— Куда ты держишь путь, сын Лугальбанды?
— Это ты, птица Имдугуд?
Она расправила крылья, они у нее похожи на орлиные, и выпрямила шею, на которой сидела львиная голова. Глаза ее горели, будто были украшены драгоценными камнями. Я сказал ей:
— Я смерти боюсь, птица Имдугуд. Я ищу такое место, где бы смерть не могла меня найти.
Она рассмеялась. Смех ее был, тихий и страшный, как смех львицы.
— Смерть нашла Энкиду. Смерть нашла Думузи. Смерть нашла героя Лугальбанду. Почему ты думаешь, что смерть не найдет Гильгамеша?
— Я на две трети бог и только на треть — человек.
Она снова рассмеялась.
— Тогда две трети тебя останутся жить, а умрет лишь треть.
— Ты смеешься надо мной, Имдугуд. Зачем быть такой жестокой? — Я простер к ней руки. — Что я тебе сделал, что ты надо мной смеешься? Ты мстишь за то, что я прогнал тебя с дерева хулуппу? Но дерево принадлежало Инанне. Я тебя просил по-доброму, ласково и вежливо. Помоги мне, Имдугуд.
Слова мои, казалось, проникли ей в душу. Она тихо спросила:
— Чем же я могу тебе помочь, сын Лугальбанды?
— Скажи мне, куда мне бежать, чтобы смерть не нашла меня?
— Смерть приходит ко всем, кто смертей, сын Лугальбанды.
— Ко всем без исключения?
— Без исключения, — сказала она. Потом, помолчав, она добавила: — Нет, все-таки было одно исключение, и ты о нем знаешь.
Сердце мое заколотилось. Я умоляюще сказал ей:
— Кто-то, кто избежал смерти? Я не могу вспомнить. Подскажи мне, подскажи!
— В своем безумии и отчаянии ты забыл героя Потопа.
— Зиусудра! Да, конечно!
— Он вечно пребывает в стране Дильмун. Ты это забыл, Гильгамеш?
Я дрожал от возбуждения. Это было как внезапная лихорадка. Для меня впереди забрезжил свет надежды. Я радостно воскликнул:
— А если я пойду к нему, Имдугуд? Что тогда? Поделится ли он со мной тайной, если я попрошу его?
Я снова услышал издевательский смех:
— Если попросишь? Если попросишь? Если попросишь?
Голос ее теперь напоминал карканье вороны. Она расправила свои огромные крылья.
— Проси! Проси! Проси!
— Скажи мне, как попасть туда, Имдугуд?!
— Спроси!
Теперь мне все труднее становилось ее рассмотреть. Воздух словно сгущался, и темные ветви деревьев казалось смыкались вокруг нее. И слышался ее голос все слабее: слова ее терялись в шуме крыльев и смеха.
— Имдугуд? — вскричал я.
— Проси! Проси! ПРОСИ!
Раздался сухой громкий треск. С дерева упала ветка, как это случается, когда лето бывает слишком сухим. Она упала к моим ногам. Когда я снова посмотрел наверх, то не увидел никаких признаков птицы Имдугуд на фоне бледно-голубого неба.
Я не мог этого выносить. Я просто должен был куда-нибудь деться из Урука. Куда бы я ни посмотрел в Уруке, везде на улицы его падала тень Энкиду. В гуле толпы я слышал голос Энкиду. Не было места, где можно было бы укрыться от воспоминаний. Это было каким-то безумием. Это было мукой, сводившей с ума. Она пробиралась в каждый уголок моей души и делала бессмысленным все то, что когда-то казалось мне важным. Сперва то, что терзало меня и проедало мне кишки, казалось просто потерей Энкиду, но потом я понял, что настоящая причина моей муки лежала гораздо глубже: не столько смерть Энкиду меня терзала, сколько сознание самой смерти. Ибо я знал, что со временем я смогу примириться даже с потерей Энкиду. Я не был настолько глуп, чтобы думать, что эта рана никогда на зарастет. Но как мог я примириться с потерей всего мира? Как мог бы я примириться с потерей самого себя? Снова и снова я начинал думать об этом и отступал. Смерть придет, Гильгамеш, даже за тобой. Вот что ждало впереди, насмешливая черная маска смерти. И знание, что смерть неизбежна, лишала мою жизнь всякой радости.
Как и в день похорон моего отца Лугальбанды много лет тому назад, я почувствовал такой ужас перед смертью, что едва мог дышать. Я сидел на своем высоком троне, думая, что Энкиду умер и теперь бродит, еле волоча ноги, в том месте, где прах и пыль, одетый, словно птица, унылыми перьями, ужиная холодной глиной. Довольно скоро и я отправлюсь в это темное и мрачное место. Сегодня — царь в роскошном дворце, завтра — птица, хлопающая крыльями, — что же, такова судьба. Я вспомнил, что мальчиком дал обет победить смерть. Смерть, ты мне не противник! Так я хвастался. Я был слишком горд, чтобы умереть. Смерть была оскорблением, которого я не мог бы вынести, и я отвергал власть смерти надо мной. Но могло ли это быть? Смерть поразила Энкиду. Вне всякого сомнения смерть придет и за Гильгамешем в свой черед. Уверенность в этом лишала меня всякой силы. Я больше не хотел быть царем. Я не хотел совершать жертвоприношения и возлияния, чинить каналы и вести в бой войска. Зачем заниматься всем этим, если жизнь наша — вроде жизни тех зеленых мушек, что пожужжат-пожужжат несколько часов в сумерках, а потом погибают? Нам даются друзья, а потом этих друзей отбирают у нас. Тогда лучше вообще не иметь друзей? Размышляя таким образом, я пришел к мысли, что человеческие деяния вообще не имеют смысла, что в них нет ни ценности, ни цели. Мухи, мухи, жужжащие мухи — вот что мы такое, и ничего более, говорил я себе. Смерть — это великая шутка богов, сыгранная над нами. Какой смысл быть царем? Царем мух? Я не буду больше царем. Я убегу из этого города в пустыню.
Можно считать, что из города меня изгнал страх смерти. Я не мог более здесь оставаться. Я был опустошен. Охваченный страхом смерти я в одиночестве покинул Урук.
Я никому не сказал, куда ухожу. Я сам этого не знал. Я не предупредил, что ухожу. Я не оставил вместо себя временного правителя. Я не оставил указаний, что надо делать в мое отсутствие. Безумие правило мной. На рассвете я ушел, взяв с собой такой же маленький узелок, который я нес, убегая в Киш мальчиком.
Горе давило меня. Страх затаился во мне, словно ядовитая змея. Волосы мои были всклокочены. Я не позволял их обрезать с первого дня болезни Энкиду. Моей одеждой была львиная шкура и сандалии крестьянина. По-моему, никто, если бы встретил меня, не узнал бы во мне Гильгамеша-царя — таким одичавшим и перепуганным я выглядел. Я бы и сам себя не узнал, мне кажется.
Печально побрел я в пустыню, идя наугад, без цели, не ища дорог, только мечтая найти такое место, где я мог бы скрыться от гончих псов смерти.
Не могу сказать, куда я шел. Мне теперь думается, я пошел на восток к Эламу, в ту зеленую глушь, где впервые был найден Энкиду, словно я надеялся, что встречу там еще такого, как он. Потом я повернул к северу, к земле, называемой Ури, а затем, наверное, я повернул к западу, где живут люди племени Марту, а потом… не знаю. Я не замечал ничего вокруг. Я шел ночью и днем, спал, где придется или вообще не спал. Я шел, не зная, куда я иду, где я был. В одном я уверен: во время этих скитаний я все время пребывал за границами нашей Земли. Много раз, мне кажется, я подходил к границам мира, заглядывая через стены, окружающие мир, в те области, которые находятся за пределами этого мира. Может быть я не только заглядывал, может быть я заходил туда. Не знаю. Я был в безумии.
Я стал бояться таких вещей, каких никогда не боялся прежде. Однажды на горном перевале до моих ноздрей донесся запах льва. Воздух был холоден и колол ноздри. Запах льва был резкий и острый. Если бы я тогда был Гильгамеш, а возле меня был бы Энкиду, мы бы взбежали по скалам и поохотились на этих львов ради их шкур и сделали бы из них плащи, прежде чем лечь спать. Но Энкиду был мертв, а я больше не был Гильгамеш. Я был никто, я был безумен.
Страх напал на меня и я задрожал. Я поднял глаза. Луна сияла, словно большой светильник над острыми пиками гор, и я взмолился богу Нанне:
— Защити меня, молю тебя, ибо я боюсь.
Эти слова, «Я БОЮСЬ», прозвучали для меня так странно, когда я их произнес, словно еще жива была частица Гильгамеша. «Я БОЮСЬ». Разве я когда-нибудь говорил прежде эти слова? Да, я и раньше боялся смерти, но бояться львов?
Нанна сжалился надо мной. Он послал мне глубокий сон. Мне снились сады и цветы, а когда утренний свет озарил мир и разбудил меня, я увидел вокруг себя львов, радовавшихся жизни. Теперь я не почувствовал в себе никакого страха. Я взял в руки топор. Я вытащил из-за пояса кинжал. Я ворвался в гущу этих львов, словно стрела, выпущенная из лука. Я убил двух-трех и разогнал остальных. Это было лучше, чем ежиться от страха и закрывать голову руками. Но я все еще был безумен.
В другом месте, где деревья росли густо и листья у них были, как маленькие острые наконечники стрел, я увидел птицу Имдугуд, примостившуюся на ветке. Ее острые красные когти глубоко впились в дерево. Птица Имдугуд узнала меня и окликнула:
— Куда ты держишь путь, сын Лугальбанды?
— Это ты, птица Имдугуд?
Она расправила крылья, они у нее похожи на орлиные, и выпрямила шею, на которой сидела львиная голова. Глаза ее горели, будто были украшены драгоценными камнями. Я сказал ей:
— Я смерти боюсь, птица Имдугуд. Я ищу такое место, где бы смерть не могла меня найти.
Она рассмеялась. Смех ее был, тихий и страшный, как смех львицы.
— Смерть нашла Энкиду. Смерть нашла Думузи. Смерть нашла героя Лугальбанду. Почему ты думаешь, что смерть не найдет Гильгамеша?
— Я на две трети бог и только на треть — человек.
Она снова рассмеялась.
— Тогда две трети тебя останутся жить, а умрет лишь треть.
— Ты смеешься надо мной, Имдугуд. Зачем быть такой жестокой? — Я простер к ней руки. — Что я тебе сделал, что ты надо мной смеешься? Ты мстишь за то, что я прогнал тебя с дерева хулуппу? Но дерево принадлежало Инанне. Я тебя просил по-доброму, ласково и вежливо. Помоги мне, Имдугуд.
Слова мои, казалось, проникли ей в душу. Она тихо спросила:
— Чем же я могу тебе помочь, сын Лугальбанды?
— Скажи мне, куда мне бежать, чтобы смерть не нашла меня?
— Смерть приходит ко всем, кто смертей, сын Лугальбанды.
— Ко всем без исключения?
— Без исключения, — сказала она. Потом, помолчав, она добавила: — Нет, все-таки было одно исключение, и ты о нем знаешь.
Сердце мое заколотилось. Я умоляюще сказал ей:
— Кто-то, кто избежал смерти? Я не могу вспомнить. Подскажи мне, подскажи!
— В своем безумии и отчаянии ты забыл героя Потопа.
— Зиусудра! Да, конечно!
— Он вечно пребывает в стране Дильмун. Ты это забыл, Гильгамеш?
Я дрожал от возбуждения. Это было как внезапная лихорадка. Для меня впереди забрезжил свет надежды. Я радостно воскликнул:
— А если я пойду к нему, Имдугуд? Что тогда? Поделится ли он со мной тайной, если я попрошу его?
Я снова услышал издевательский смех:
— Если попросишь? Если попросишь? Если попросишь?
Голос ее теперь напоминал карканье вороны. Она расправила свои огромные крылья.
— Проси! Проси! Проси!
— Скажи мне, как попасть туда, Имдугуд?!
— Спроси!
Теперь мне все труднее становилось ее рассмотреть. Воздух словно сгущался, и темные ветви деревьев казалось смыкались вокруг нее. И слышался ее голос все слабее: слова ее терялись в шуме крыльев и смеха.
— Имдугуд? — вскричал я.
— Проси! Проси! ПРОСИ!
Раздался сухой громкий треск. С дерева упала ветка, как это случается, когда лето бывает слишком сухим. Она упала к моим ногам. Когда я снова посмотрел наверх, то не увидел никаких признаков птицы Имдугуд на фоне бледно-голубого неба.
29
Да, Зиусудра. Я знал эту историю. Кто же ее не слышал?
Вот как спел ее мне арфист Ур-кунунна, когда я был ребенком во дворце Лугальбанды.
Давным-давно пришло такое время, когда богам надоел человеческий род. Грохот, шум, дрязги, поднимавшиеся к небу с земли, раздражали их. Больше всех рассердился Энлиль. Он воскликнул: «Ну как можно уснуть, когда они так шумят?!» И послал великий голод, чтобы уничтожить нас. Шесть лет не было дождя. Крупинки соли выступили из земли и покрыли поля. Погиб урожай. Люди поедали собственных дочерей, один дом пожирал другой. Однако мудрый и сострадательный Энки сжалился над нами и прогнал засуху.
Вот как спел ее мне арфист Ур-кунунна, когда я был ребенком во дворце Лугальбанды.
Давным-давно пришло такое время, когда богам надоел человеческий род. Грохот, шум, дрязги, поднимавшиеся к небу с земли, раздражали их. Больше всех рассердился Энлиль. Он воскликнул: «Ну как можно уснуть, когда они так шумят?!» И послал великий голод, чтобы уничтожить нас. Шесть лет не было дождя. Крупинки соли выступили из земли и покрыли поля. Погиб урожай. Люди поедали собственных дочерей, один дом пожирал другой. Однако мудрый и сострадательный Энки сжалился над нами и прогнал засуху.