Уолтон взял на себя труд перепечатать все содержание карточки ребенка, опустив только злосчастный код 312 и предупреждение с рекомендацией произвести эвтаназию. Машина безучастно проглотила новую версию общего состояния Филипа Приора. Уолтон улыбнулся. Пока все шло совсем неплохо.
Затем он снова затребовал информацию, касавшуюся мальчика. После некоторой, обычной в таких случаях паузы, на выводной лоток выпала карточка номером 3216847 АВ-1. Уолтон внимательно прочел все, что было на ней отпечатано.
Процесс стирания роковой для ребенка информации прошел вполне благополучно. С точки зрения всеведающего компьютера, Филип Приор был нормальным, здоровым ребенком.
Уолтон снова глянул на часы — 10.37. Оставалось еще двадцать три минуты до того, как будет произведен утренний отбор тех, кому не посчастливилось соответствовать стандартам, заложенным в беспристрастный мозг машины.
Вот теперь только пришла пора подлинных испытаний для него самого. Удастся ли вырвать ребенка из рук палачей-докторов и при этом не привлечь внимания к собственной персоне?
Пятеро врачей хлопотливо сновали по главному отделению клиники, когда в него вошел Уолтон. Здесь, по всей вероятности, находилось около сотни младенцев, каждый лежал в отдельном отсеке. Дел у врачей с новорожденными было невпроворот, а тревожные взгляды родителей, смотревших на свои чада сверху, через смотровые панели, только усугубляли нервозность обстановки.
Закон о Выравнивании требует, чтобы каждый новорожденный в течение первых двух недель находился в местной клинике ВЫНАСа для проверки и выдачи сертификата. Примерно одному из десяти тысяч младенцев будет отказано в сертификате… и, значит, в праве жить дальше.
— Доброе утро, мистер Уолтон. Что привело вас сюда, так глубоко вниз?
Уолтон приветливо улыбнулся:
— Обычная текущая проверка, доктор. Стараюсь, сами понимаете, быть в курсе дел всех наших подразделений.
— Чуть раньше сюда наведался сам мистер Фиц-Моэм. Сегодня, похоже, мы удостоились самой настоящей «генеральной инспекции», мистер Уолтон!
— Гм, возможно. — Заместителю директора не очень-то понравилось это сообщение, но тут уж ничего не поделаешь. Оставалось полагаться только на то, что твердая вера старика в своего ставленника поможет Уолтону выйти из любого затруднительного положения.
— Брата моего не видели где-нибудь поблизости? — спросил Уолтон.
— Фреда? Он сейчас работает в шестой палате, делает анализы. Позвать его, мистер Уолтон?
— Нет, спасибо, не надо его беспокоить. Я встречусь с ним позже. В душе Уолтон почувствовал некоторое облегчение. Фред Уолтон, его младший брат, работал в ВЫНАСе врачом. Братья недолюбливали друг друга, и Рою не очень хотелось, чтобы Фред знал о его посещении клиники.
Невозмутимо шагая по клинике, Рой Уолтон остановил взгляд на двух пухлых, громко вопящих малышах и спросил:
— Сколько сегодня выявилось пассивных?
— Пока семь. Все они будут отправлены препровождению в камеру в 11.00. Трое туберкулезников, двое слепых, один с врожденным сифилисом.
— Итого получается только шесть, — заметил Уолтон.
— О, и еще один со спазмами, — сказал врач. — Сегодня самый большой улов за все время существования нашей клиники. Семеро за одно утро.
— Родители доставляют какие-нибудь хлопоты?
— А вы как думаете? — в свою очередь спросил врач. — Но некоторые, похоже, понимают необходимость осуществляемых нами мер. Правда, один из туберкулезников поднял такой гвалт, что едва не рухнул потолок.
Уолтон вздрогнул.
— Вы, случайно, не запомнили его фамилию? — спросил он с наигранным спокойствием.
Врач на какое-то время призадумался:
— Нет. Черт бы его побрал, никак не припомню. Если хотите, я найду его регистрационную карточку.
— Не беспокойтесь, — поспешил остудить пыл врача Уолтон.
Администратор двинулся по извилистому коридору, ведущему к палате, где производится ликвидация. Когда он вошел в нее, Фалбро, экзекутор, внимательно изучал список, который лежал перед ним на столе.
Фалбро не производил впечатления человека, которому так уж по душе его работа. Это был невысокий толстяк с крупной, совершенно лысой головой и блестящими контактными линзами на близоруких голубых глазах.
— Доброе утро, мистер Уолтон.
— Доброе утро, доктор Фалбро. Вы вот-вот начнете операцию?
— Как обычно, ровно в одиннадцать ноль-ноль.
— Хорошо. Ставлю вас в известность о новом предписании, вступающем в силу с сегодняшнего дня и принятом для того, чтобы еще больше укрепить поддержку нашей организации со стороны общественности.
— Слушаю, сэр.
— Начиная с сегодняшнего дня и до тех пор, пока не будут получены другие инструкции по данному вопросу, вы должны сверять имена детей, занесенных в передаваемый вам список, с картотекой главного архива. Чтобы исключить даже малейшую возможность ошибки. Поняли?
— Ошибки? А разве может быть допущена…
— Для вас это простая формальность, Фалбро. А вот в одном европейском центре вчера в самом деле произошла трагическая ошибка. Нас могут всех повесить, если сейчас допустим утечку информации.
«С какой легкостью удается мне нести подобную чушь», — в изумлении отметил про себя Уолтон.
Лицо Фалбро стало очень серьезным.
— Я все понял, сэр. Разумеется. С сегодняшнего дня будем производить двойную проверку поступивших в нашу палату.
— Вот и прекрасно. И начните с партии, предназначенной к ликвидации в 11.00.
Оставаться дольше в палате для ликвидации Уолтон уже не мог. Он покинул ее через запасной выход и нажал кнопку вызова лифта.
Несколькими минутами позже администратор снова сидел в своем кабинете, чувствуя себя в безопасности за горой корреспонденции на письменном столе, которая еще больше выросла за время его отсутствия. И все же пульс был учащенным, першило в горле. Ему хорошо запомнились слова Фиц-Моэма: «Стоит нам сделать хотя бы одно исключение — рухнет все наше учреждение».
Что ж, значит, система уже начала рушиться. Уолтон почти не сомневался в том, что Фиц-Моэм уже знает или скоро узнает о его поступке. Придется, однако, попытаться сделать все возможное, чтобы это «преступление» так и осталось тайной.
Из динамика интеркома послышался мелодичный голос секретарши:
— Вас вызывает доктор Фалбро из отделения Счастливого Сна, сэр.
— Соедините его со мной.
Засветился экран, и на нем появилось лицо Фалбро. Несколько минут назад оно было отрешенно-спокойным, теперь же — крайне встревоженным.
— В чем дело, доктор?
— Как хорошо, что вы сразу ознакомили меня с новой инструкцией, сэр! Вам никогда не догадаться, что сейчас произошло…
— Хватит играть в загадки, Фалбро. Говорите без обиняков.
— Так вот, сэр, я проверил тех младенцев, которые ко мне поступили сегодня утром. И что бы вы думали? Одного из них, должен вам сказать, не следовало отправлять ко мне!
— Не может быть!
— Истинная правда, сэр! Ко мне попал совершенно здоровый ребенок. Его карточка сейчас у меня на письменном столе. Мальчика зовут Филип Приор, у него прекрасный генетический код.
— На карточке имеются какие-либо рекомендации относительно эвтаназии?
— спросил Уолтон.
— Никаких, сэр.
Уолтон стал нервно грызть ноготь, делая вид, что он страшно встревожен.
— Фалбро, нам, пожалуй, лучше не распространяться о произошедшем. Кто-то совершил грубую ошибку, занося данные обследованного ребенка в компьютер, и если наружу просочится слух, что в этом здании позволяют себе ошибаться, то уже через полчаса сюда ворвется толпа и растерзает на всех.
— Слушаюсь, сэр. — Лицо Фалбро стало ужасно мрачным. — Как мне поступить в данном случае, сэр?
— Не говорите об этом ни слова никому, даже сотрудникам отдела первичного обследования. Заполните сертификат мальчика, разыщите его родителей, извинитесь перед ними и верните им мальца. И продолжайте производить самую тщательную двойную проверку, чтобы исключить неприятности такого рода в будущем.
— Обязательно, сэр. Это все?
— Пока все, — твердо произнес Уолтон и прервал связь. Затем сделал глубокий вздох и невидящим взглядом уставился на дальнюю стенку.
Сын Лайла Приора уже в полной безопасности. А в соответствии с законом — Законом о Выравнивании — Рой Уолтон стал преступником. Теперь он такой же преступник, как и сын, который скрывает от обследования своего больного отца, или не в меру разволновавшиеся родители, которые пытаются задобрить крупной взяткой врача, обследующего их ребенка.
Странно, но Уолтон испытывал такое ощущение, будто его выпачкали грязью. И самое удивительное, он сейчас никак не мог понять, что побудило его так поступить: ведь он, по сути, предал то Дело, которому посвятил себя, подверг серьезной угрозе осуществление программы Выравнивания, свое положение в обществе, даже жизнь, — и все ради одного восприимчивого к туберкулезной инфекции ребенка.
Что ж, что сделано, того уже не переделаешь.
Нет. Не совсем так. Позже, когда все успокоится, нужно будет перевести всех сотрудников клиники в другие места, подальше отсюда, и уничтожить в памяти компьютера все данные, так или иначе касающиеся сегодняшнего события.
Снова пропела секретарша:
— На связи ваш брат, сэр.
С трудом сдерживая дрожь, Уолтон ответил:
— Переключите, пожалуйста, на меня.
Неизвестно почему, но Фред звонил ему, либо когда хотел сообщить о чем-нибудь неприятном, либо после того как уже сделал какую-нибудь пакость. И поэтому у Уолтона были самые серьезные опасения, что и сейчас звонок братца не сулит ничего хорошего. Ждать от него можно только очень крупной неприятности.
Затем он снова затребовал информацию, касавшуюся мальчика. После некоторой, обычной в таких случаях паузы, на выводной лоток выпала карточка номером 3216847 АВ-1. Уолтон внимательно прочел все, что было на ней отпечатано.
Процесс стирания роковой для ребенка информации прошел вполне благополучно. С точки зрения всеведающего компьютера, Филип Приор был нормальным, здоровым ребенком.
Уолтон снова глянул на часы — 10.37. Оставалось еще двадцать три минуты до того, как будет произведен утренний отбор тех, кому не посчастливилось соответствовать стандартам, заложенным в беспристрастный мозг машины.
Вот теперь только пришла пора подлинных испытаний для него самого. Удастся ли вырвать ребенка из рук палачей-докторов и при этом не привлечь внимания к собственной персоне?
Пятеро врачей хлопотливо сновали по главному отделению клиники, когда в него вошел Уолтон. Здесь, по всей вероятности, находилось около сотни младенцев, каждый лежал в отдельном отсеке. Дел у врачей с новорожденными было невпроворот, а тревожные взгляды родителей, смотревших на свои чада сверху, через смотровые панели, только усугубляли нервозность обстановки.
Закон о Выравнивании требует, чтобы каждый новорожденный в течение первых двух недель находился в местной клинике ВЫНАСа для проверки и выдачи сертификата. Примерно одному из десяти тысяч младенцев будет отказано в сертификате… и, значит, в праве жить дальше.
— Доброе утро, мистер Уолтон. Что привело вас сюда, так глубоко вниз?
Уолтон приветливо улыбнулся:
— Обычная текущая проверка, доктор. Стараюсь, сами понимаете, быть в курсе дел всех наших подразделений.
— Чуть раньше сюда наведался сам мистер Фиц-Моэм. Сегодня, похоже, мы удостоились самой настоящей «генеральной инспекции», мистер Уолтон!
— Гм, возможно. — Заместителю директора не очень-то понравилось это сообщение, но тут уж ничего не поделаешь. Оставалось полагаться только на то, что твердая вера старика в своего ставленника поможет Уолтону выйти из любого затруднительного положения.
— Брата моего не видели где-нибудь поблизости? — спросил Уолтон.
— Фреда? Он сейчас работает в шестой палате, делает анализы. Позвать его, мистер Уолтон?
— Нет, спасибо, не надо его беспокоить. Я встречусь с ним позже. В душе Уолтон почувствовал некоторое облегчение. Фред Уолтон, его младший брат, работал в ВЫНАСе врачом. Братья недолюбливали друг друга, и Рою не очень хотелось, чтобы Фред знал о его посещении клиники.
Невозмутимо шагая по клинике, Рой Уолтон остановил взгляд на двух пухлых, громко вопящих малышах и спросил:
— Сколько сегодня выявилось пассивных?
— Пока семь. Все они будут отправлены препровождению в камеру в 11.00. Трое туберкулезников, двое слепых, один с врожденным сифилисом.
— Итого получается только шесть, — заметил Уолтон.
— О, и еще один со спазмами, — сказал врач. — Сегодня самый большой улов за все время существования нашей клиники. Семеро за одно утро.
— Родители доставляют какие-нибудь хлопоты?
— А вы как думаете? — в свою очередь спросил врач. — Но некоторые, похоже, понимают необходимость осуществляемых нами мер. Правда, один из туберкулезников поднял такой гвалт, что едва не рухнул потолок.
Уолтон вздрогнул.
— Вы, случайно, не запомнили его фамилию? — спросил он с наигранным спокойствием.
Врач на какое-то время призадумался:
— Нет. Черт бы его побрал, никак не припомню. Если хотите, я найду его регистрационную карточку.
— Не беспокойтесь, — поспешил остудить пыл врача Уолтон.
Администратор двинулся по извилистому коридору, ведущему к палате, где производится ликвидация. Когда он вошел в нее, Фалбро, экзекутор, внимательно изучал список, который лежал перед ним на столе.
Фалбро не производил впечатления человека, которому так уж по душе его работа. Это был невысокий толстяк с крупной, совершенно лысой головой и блестящими контактными линзами на близоруких голубых глазах.
— Доброе утро, мистер Уолтон.
— Доброе утро, доктор Фалбро. Вы вот-вот начнете операцию?
— Как обычно, ровно в одиннадцать ноль-ноль.
— Хорошо. Ставлю вас в известность о новом предписании, вступающем в силу с сегодняшнего дня и принятом для того, чтобы еще больше укрепить поддержку нашей организации со стороны общественности.
— Слушаю, сэр.
— Начиная с сегодняшнего дня и до тех пор, пока не будут получены другие инструкции по данному вопросу, вы должны сверять имена детей, занесенных в передаваемый вам список, с картотекой главного архива. Чтобы исключить даже малейшую возможность ошибки. Поняли?
— Ошибки? А разве может быть допущена…
— Для вас это простая формальность, Фалбро. А вот в одном европейском центре вчера в самом деле произошла трагическая ошибка. Нас могут всех повесить, если сейчас допустим утечку информации.
«С какой легкостью удается мне нести подобную чушь», — в изумлении отметил про себя Уолтон.
Лицо Фалбро стало очень серьезным.
— Я все понял, сэр. Разумеется. С сегодняшнего дня будем производить двойную проверку поступивших в нашу палату.
— Вот и прекрасно. И начните с партии, предназначенной к ликвидации в 11.00.
Оставаться дольше в палате для ликвидации Уолтон уже не мог. Он покинул ее через запасной выход и нажал кнопку вызова лифта.
Несколькими минутами позже администратор снова сидел в своем кабинете, чувствуя себя в безопасности за горой корреспонденции на письменном столе, которая еще больше выросла за время его отсутствия. И все же пульс был учащенным, першило в горле. Ему хорошо запомнились слова Фиц-Моэма: «Стоит нам сделать хотя бы одно исключение — рухнет все наше учреждение».
Что ж, значит, система уже начала рушиться. Уолтон почти не сомневался в том, что Фиц-Моэм уже знает или скоро узнает о его поступке. Придется, однако, попытаться сделать все возможное, чтобы это «преступление» так и осталось тайной.
Из динамика интеркома послышался мелодичный голос секретарши:
— Вас вызывает доктор Фалбро из отделения Счастливого Сна, сэр.
— Соедините его со мной.
Засветился экран, и на нем появилось лицо Фалбро. Несколько минут назад оно было отрешенно-спокойным, теперь же — крайне встревоженным.
— В чем дело, доктор?
— Как хорошо, что вы сразу ознакомили меня с новой инструкцией, сэр! Вам никогда не догадаться, что сейчас произошло…
— Хватит играть в загадки, Фалбро. Говорите без обиняков.
— Так вот, сэр, я проверил тех младенцев, которые ко мне поступили сегодня утром. И что бы вы думали? Одного из них, должен вам сказать, не следовало отправлять ко мне!
— Не может быть!
— Истинная правда, сэр! Ко мне попал совершенно здоровый ребенок. Его карточка сейчас у меня на письменном столе. Мальчика зовут Филип Приор, у него прекрасный генетический код.
— На карточке имеются какие-либо рекомендации относительно эвтаназии?
— спросил Уолтон.
— Никаких, сэр.
Уолтон стал нервно грызть ноготь, делая вид, что он страшно встревожен.
— Фалбро, нам, пожалуй, лучше не распространяться о произошедшем. Кто-то совершил грубую ошибку, занося данные обследованного ребенка в компьютер, и если наружу просочится слух, что в этом здании позволяют себе ошибаться, то уже через полчаса сюда ворвется толпа и растерзает на всех.
— Слушаюсь, сэр. — Лицо Фалбро стало ужасно мрачным. — Как мне поступить в данном случае, сэр?
— Не говорите об этом ни слова никому, даже сотрудникам отдела первичного обследования. Заполните сертификат мальчика, разыщите его родителей, извинитесь перед ними и верните им мальца. И продолжайте производить самую тщательную двойную проверку, чтобы исключить неприятности такого рода в будущем.
— Обязательно, сэр. Это все?
— Пока все, — твердо произнес Уолтон и прервал связь. Затем сделал глубокий вздох и невидящим взглядом уставился на дальнюю стенку.
Сын Лайла Приора уже в полной безопасности. А в соответствии с законом — Законом о Выравнивании — Рой Уолтон стал преступником. Теперь он такой же преступник, как и сын, который скрывает от обследования своего больного отца, или не в меру разволновавшиеся родители, которые пытаются задобрить крупной взяткой врача, обследующего их ребенка.
Странно, но Уолтон испытывал такое ощущение, будто его выпачкали грязью. И самое удивительное, он сейчас никак не мог понять, что побудило его так поступить: ведь он, по сути, предал то Дело, которому посвятил себя, подверг серьезной угрозе осуществление программы Выравнивания, свое положение в обществе, даже жизнь, — и все ради одного восприимчивого к туберкулезной инфекции ребенка.
Что ж, что сделано, того уже не переделаешь.
Нет. Не совсем так. Позже, когда все успокоится, нужно будет перевести всех сотрудников клиники в другие места, подальше отсюда, и уничтожить в памяти компьютера все данные, так или иначе касающиеся сегодняшнего события.
Снова пропела секретарша:
— На связи ваш брат, сэр.
С трудом сдерживая дрожь, Уолтон ответил:
— Переключите, пожалуйста, на меня.
Неизвестно почему, но Фред звонил ему, либо когда хотел сообщить о чем-нибудь неприятном, либо после того как уже сделал какую-нибудь пакость. И поэтому у Уолтона были самые серьезные опасения, что и сейчас звонок братца не сулит ничего хорошего. Ждать от него можно только очень крупной неприятности.
3
С тревогой Рой Уолтон наблюдал за тем, как из беспорядочно мелькающих цветных пятен на видеоэкране интеркома формируется изображение головы и верхней части туловища его брата. Фред Уолтон был коренастым человеком, рост его достигал ста семидесяти метров, и своему высокому и стройному брату, рост которого составлял сто восемьдесят восемь, он доставал только до плеча. Фред всегда грозился догнал в росте старшего брата, как только станет таким же взрослым, однако к превеликому его неудовольствию этой заветной мечте так и не суждено было сбыться.
Даже на видеоэкране шея и плечи Фреда создавали впечатление поистине выдающейся крепости и физической силы. Рой Уолтон выждал, пока изображение примет подлинные очертания, и затем спросил:
— Ну, Фред? Что там у тебя?
В сонных, как показалось сначала, глазах брата вспыхнули искорки.
— Мне сказали, что ты недавно спускался вниз, Рой. Как же так получилось, что я не удостоился твоего визита?
— Я не заходил в ту палату, где ты работаешь. В любом случае, это был чисто деловой визит, и я очень торопился.
Взгляд Роя Уолтона задержался на поблескивавшем эмалью врачебном значке, приколотом к лацкану халата Фреда.
— Однако у тебя было время, — медленно, четко выговаривая каждое слово, произнес младший Уолтон, — затеять какую-то возню с нашим компьютером.
— Обычная формальная проверка!
— В самом деле, Рой? — В голосе Фреда уже сквозила откровенная злоба.
— Случилось так, что вскоре после тебя мне пришлось прибегнуть к помощи того же компьютера. И я полюбопытствовал, — что, разумеется, нехорошо с моей стороны, дорогой братец, — каково же было содержание сегодняшнего разговора с машиной.
Рою показалось, что из экрана полетели искры. Он отпрянул назад, чувствуя, как холодеет внутри. С немалым трудом ему удалось придать лицу достаточно жесткое выражение и промолвить:
— Это уголовное дело, Фред. Все манипуляции, которые я провожу на любом из терминалов компьютера, являются сугубо конфиденциальными.
— Значит, ты утверждаешь, что я совершил преступление? Возможно, возможно… Но в таком случае мы оба преступники. Разве не так, Рой?
— Что именно тебе стало известно?
— Неужели тебе хочется, чтобы я объявил об этом по общедоступному интеркому? Твой дружок Фиц-Моэм, возможно, сейчас слышит каждое слово, передаваемое по этой системе внутренней связи, а у меня слишком сильны братские чувства, чтобы сделать гласным этот сугубо личный разговор с тобой. Старине доку Уолтону совсем не хочется, чтобы беды свалились на голову его Большого Брата. Нет, нет, ни в коем случае!
— Премного благодарен за такое благоговейное отношение ко мне, — язвительно заметил Рой.
— Ведь это ты дал мне работу. Ты же можешь и отнять ее. Так что давай считать, что мы квиты, договорились?
— Как тебе будет угодно, — сказал Уолтон. Пот с него лил ручьем, однако специальный электронный фильтр, установленный в видеопередающей аппаратуре, скрывал это от телесобеседника, показывая его свежим и подтянутым, каким и положено быть столь высокопоставленному функционеру. — Мне сейчас нужно переделать немало различной работы. — Голос его теперь звучал еле слышно.
— В таком случае не стану тебя задерживать больше, — сказал Фред.
Видеоэкран погас.
Уолтон отключил связь на своем пульте, поднялся из-за стола, подошел к окну. Легким прикосновением к регулятору поляризации он снял со стекла «морозные» разводы, и его взору открылась фантастическая панораму гигантского человеческого муравейника-супергорода, простирающегося до самого горизонта.
«Идиот! — подумал Уолтон. — Дурак!»
Он рискнул всем ради того, чтобы спасти лишь одного ребенка, ребенка, который по всей вероятности, умрет еще в раннем детстве. И Фиц-Моэм знал об этом (старик видел Уолтона насквозь), и Фред тоже. Его брат и человек, заменивший ему отца, — вот те двое, которые уже знали обо всем.
Фиц-Моэм, вполне возможно, предпочтет на сей раз покрыть совершенный Уолтоном проступок, однако в будущем станет доверять ему, безусловно, куда меньше, чем теперь. Что же касается Фреда…
Невозможно было предугадать, как поведет себя Фред. Как братья они никогда не были особо близки друг к другу. Когда Рою было девять лет, а Фреду семь, их родители (ныне уже почти позабытые) погибли в авиакатастрофе, произошедший над Карибским морем, и детей отправили на воспитание в государственный интернат.
С тех пор пути-дороги братьев разошлись. Рой получил юридическое образование, какое-то время проработал личным секретарем сенатора Фиц-Моэма, а затем, всего лишь в прошлом месяце, неожиданно получил должность замдиректора в только что организованном Бюро Выравнивания Населенности. Фред же специализировался в области медицины, частнопрактикующий врач из него не получился, и только благодаря Рою ему в конце концов удалось пристроиться в отделение Счастливого Сна ВЫНАСа.
«А вот теперь, впервые за все это время, Фред ощущает некоторое превосходство надо мной, — подумал Уолтон. — Надеюсь, он не жаждет содрать с меня кожу живьем».
Щекотливое положеньице, ничего не скажешь. Теперь Рой особенно отчетливо ощущал, как чужды ему бессердечность и черствость, столь необходимые для настоящего работника ВЫНАСа. Неожиданно даже для самого себя Уолтон понял, что совершенно не заслуживал столь высокой должности в этой организации. И с его стороны единственным поистине честным поступком будет просить отставку у Фиц-Моэма, и немедленно.
Обдумывая, как это сделать, Уолтон вспомнил некогда произнесенные сенатором слова: «Такая работа годится только для человека, у которого нет сердца. ВЫНАС — самая жестокая организация из всех, когда-либо учрежденных человечеством. Ты уверен, что сумеешь справиться с этой работой, Рой?» — «Думаю, сумею, сэр».
Уолтон вспомнил также последовавшие далее туманные фразы, скорее напоминавшие лозунги, о необходимости выравнивания, о срочности решения всех проблем, связанных с перенаселенностью многих территорий земного шара.
«Временная жестокость — цена вечного счастья», — так сказал тогда Фиц-Моэм.
Уолтон хорошо запомнил тот день, когда Организация Объединенных Наций в конце концов дала «добро» на создание Бюро Выравнивания Населенности. Мир был буквально ошарашен этим решением. До сих пор перед глазами Роя Уолтона мелькают вспышки «блицев» фотокамер, в ушах стоит стрекот пишущих машинок тысяч репортеров, спешивших ошеломить население планеты, навсегда запечатлелось в памяти то воодушевление, которое владело им в те, казавшиеся тогда историческими часы вызванное сознанием понимание величия и благородства стоящих перед ВЫНАСом задач…
А затем — шесть недель накопления ненависти. ВЫНАС не пришелся по душе. Правда когда-то никто не восторгался тем, что раны обрабатывались дезинфицирующими растворами, однако люди терпели.
Уолтон сокрушенно покачал головой. Он совершил серьезную ошибку, спасая жизнь Филипу Приору. Но отставка — это совершенно неподходящее средство для того, чтобы загладить свою вину.
Он снова сделал окно матовым и вернулся к письменному столу. Самое время разобраться с накопившейся на нем почтой.
Первое из кипы письмо было написано от руки. Уолтон быстро пробежал его глазами.
«Дорогой мистер Уолтон!
Пришли вчерась ваши люди и увели на погибель мою матушку. Она ничего не сделала плохого за все семьдесят лет которые прожила тихо и мирно и я хочу чтобы вы знали что я считаю ваших приспешников самыми гнусными паразитами со времен Гитлера и Сталина и очень надеюсь что когда вы сами станете больной и старый то придут за вами ваши же висельники и засунут вас прямо в ту самую печку где вам давно уже надлежит гореть. Мерзавец — вот кто вы и все ваши охламоны такие же мерзавцы.
Тьфу на вас. Чтоб вы сдохли».
Уолтон только пожал плечами и вскрыл следующее письмо. Оно было напечатано четкими буквами диктопринтера на бумаге с изысканными водяными знаками.
«Сэр!
Судя по сообщениям в газетах, число подвергаемых эвтаназии лиц с каждым днем становится все больше и больше. Вы весьма преуспели в избавлении мира от многих слабых братьев и сестер, потерявших способность стойко переносить выпавшие на их долю трудности, от тех, которые, по меткому выражению Дарвина, «не приспособлены к борьбе за существование». Приношу свои чистосердечные поздравления, сэр, и выражаю полнейшую удовлетворенность масштабами и благородными целями вашей смелой и столь нелегкой в осуществлении программы. Ваше Бюро впервые в истории дает человечеству реальный шанс создать ту самую «обетованную землю», ту Утопию, что столь долгие годы была нашей надеждой и неосуществимой мечтой.
И еще я самым искренним образом надеюсь на то, что Ваше Бюро проявит максимальную щепетильность в отношении выбора тех категорий людей, которых следует пощадить. По-моему, и речи быть не может о сострадании к миллиардам расплодившихся, как кролики, азиатов; численность их должна быть снижена самым беспощадным образом, ибо именно их неконтролируемая рождаемость поставила все человечество на грань катастрофы. То же самое можно сказать и об европейцах, которые отказываются внять голосу разума. А если уж говорить о наших домашних делах, то я умоляю снизить численность евреев, католиков, коммунистов, антигершелитов и прочего вольнодумного сброда, чтобы сделать родившийся заново мир чистым, светлым и…»
С трудом превозмогая тошноту, Уолтон отшвырнул письмо в сторону. Подавляющая часть поступающей к нему корреспонденции из внешнего мира была подобного рода: внешне все было очень благоразумно, рационально, но пропитано крайним фанатизмом. Таким было и письмо одного весьма образованного человека из Алабамы, очень встревоженного тем, что в намерения ВЫНАСа не входит ликвидация различного рода второсортных граждан. А вот священника из Мичигана беспокоило только то, что удается избежать газовой камеры безбожникам-леворадикалам.
И, конечно же, было немало совсем иных писем — малограмотных посланий от несчастных родителей или родственников с обвинениями ВЫНАСа в бесчисленных преступлениях против человечества.
«Что ж, именно этого и следовало ожидать», — отметил про себя Уолтон. Черкнув свои инициалы на обоих письмах, он опустил их в лоток пневмотранспортировки в архив, где они будут замикрофильмированы и оставлены на хранение. Фиц-Моэм требовал, чтобы каждое письмо было прочитано и хранилось в архиве как очень важный документ.
«Недалек тот день, — подумалось Уолтону, — когда отпадет необходимость выравнивать населенность. Эвтаназия, правда, как весьма разумное и гуманное мероприятие обязательно должна сохраняться, но зато не нужно будет срывать с насиженных мест несколько тысяч бельгийцев и переправлять на освоение целинных земель Патагонии — подобная практика, безусловно, прекратится.
Лэнг со своей командой уже давно бьется с экспериментами по преобразованию Венеры в пригодную для обитания планету. Если у него это получится, то инженеры-землеустроители смогут приняться за аналогичное преобразование сначала Марса, затем крупных спутников Юпитера и Сатурна и, возможно, даже отдаленного Плутона при условии, разумеется, что будет открыт новый дешевый источник тепловой энергии.
Вот тогда-то человечество и перейдет в очередное свое состояние. Миллионы жителей Земли можно будет крупными партиями отправлять в новые, пригодные для освоения миры. Процесс этот, несомненно, вызовет массовые восстания — добровольно покинуть Землю захочется разве только горстке искателей приключений. Но ведь кому-то все равно придется расстаться с родной планетой: такая мера будет хоть и частичным, но все-таки весьма эффективным решением проблемы перенаселенности.
А затем — звезды… Создание сверхсветового привода осуществлялось в обстановке строжайшей секретности, настолько строжайшей, что лишь одному Фиц-Моэму было известно, на какой стадии этот проект находится в настоящее время. Но если данные будут обнародованы…»
Уолтон содрогнулся от одной только мысли об этом и решил, что лучше снова приняться за работу. Еще столько нужно прочесть, завизировать, переправить куда следует…
Однако его продолжали тревожить думы как о самом Фреде, так и о том, что он сегодня сделал. Вот если бы была хоть какая-нибудь возможность еще раз прожить сегодняшнее утро с самого начала, Уолтон не помешал бы сыну Приора отправиться в газовую камеру, чего тот, несомненно, заслуживал…
Напряжение, охватившее Уолтона, стало совершенно невыносимым. Запустив руку в один из ящиков стола, он нашарил зеленоватую, формой напоминавшую драгоценный камень, пилюлю и, почти не задумываясь, проглотил бензолуретрин, ничем не запивая. Транквилизатор, хотя и не позволил ему расслабиться полностью, но помог более или менее нормально поработать без перерывов до полудня.
Уолтон уже было собрался заказать ленч, как ожил, засветившись, видеоэкран персональной линии связи, которой пользовались для общения между собой только он сам и Фиц-Моэм.
— Рой?
Лицо директора на видеоэкране было невероятно спокойным.
— Слушаю, сэр.
— В тринадцать ноль-ноль я собираюсь принять посетителя. Самого Ладвига. Он хочет знать, как обстоят дела.
Уолтон понимающе кивнул. Ладвиг был главой американской делегации в ООН. В течение многих лет он считался убежденным противник ВЫНАСа, однако впоследствии сумел различить светлые стороны проекта и с не меньшей энергией принялся добиваться его одобрения.
— Вам нужно, чтобы я подготовил для него отчет? — спросил Уолтон.
— Нет, Рой. Я прошу, чтобы ты присутствовал здесь: мне не хочется оставаться с ним наедине.
— Сэр?
— У кого-то из шишек в ООН такое ощущение, будто я руковожу ВЫНАСом как капризный диктатор, будто ВЫНАС — моя частная лавочка, — пояснил Фиц-Моэм. — Разумеется, это совсем не так, чему свидетельство — гора документов на твоем рабочем столе. Но мне хочется, чтобы именно твое присутствие было доказательством моей правоты. Он должен воочию убедиться, как безгранично я доверяю своим помощникам.
— Понятно. Очень хорошо, мистер Фиц-Моэм.
— Есть еще одна причина, — продолжал директор. — Совсем не повредит, если я предстану перед Ладвигом в окружении преданных мне молодых единомышленников с безупречной репутацией. Вроде тебя, Рой.
— Спасибо, сэр, — упавшим голосом произнес Уолтон.
— Это тебе спасибо. Значит, увидимся ровно в тринадцать ноль-ноль?
— Разумеется, сэр.
Экран погас. Какое-то время Уолтон еще тупо глядел на него, затем задумался: нет ли в словах старика какого-нибудь подвоха, не устроил ли он своему заместителю какую-нибудь хитроумную ловушку? Фиц-Моэм издавна слыл искусным интриганом. Особенно встревожила Уолтона фраза о молодых, преданных единомышленниках с безупречной репутацией… Слова эти прозвучали как будто искренне, но так или оно было на самом деле? Не затевает ли старик маленький спектакль, умышленно расточая похвалы своему недавнему протеже, чтобы тут же с треском прогнать его как потерявшего доверие?
«Не исключено, — отметил про себя Уолтон, — что здесь замешан Фред». Поэтому он решил вернуться к компьютеру после совещания с участием Фиц-Моэма и Ладвига. Возможно, еще не поздно стереть из памяти компьютера все изобличающие факты и тем самым окончательно скрыть допущенную ошибку.
Тогда у Фреда ничего не останется, кроме голословных обвинений, опровергнуть которые особого труда не составит. «Может, тогда я смогу выкрутиться из заварухи, которую сам себе устроил», — уныло подумал Уолтон.
Дрожащими пальцами он набрал на пульте код запрашиваемого им ленча, а затем долго пережевывал совершенно безвкусную синтетическую пищу, прежде чем выбросить объедки в наклонный желоб мусоропровода. Давно уже не было на душе у него так тоскливо.
Даже на видеоэкране шея и плечи Фреда создавали впечатление поистине выдающейся крепости и физической силы. Рой Уолтон выждал, пока изображение примет подлинные очертания, и затем спросил:
— Ну, Фред? Что там у тебя?
В сонных, как показалось сначала, глазах брата вспыхнули искорки.
— Мне сказали, что ты недавно спускался вниз, Рой. Как же так получилось, что я не удостоился твоего визита?
— Я не заходил в ту палату, где ты работаешь. В любом случае, это был чисто деловой визит, и я очень торопился.
Взгляд Роя Уолтона задержался на поблескивавшем эмалью врачебном значке, приколотом к лацкану халата Фреда.
— Однако у тебя было время, — медленно, четко выговаривая каждое слово, произнес младший Уолтон, — затеять какую-то возню с нашим компьютером.
— Обычная формальная проверка!
— В самом деле, Рой? — В голосе Фреда уже сквозила откровенная злоба.
— Случилось так, что вскоре после тебя мне пришлось прибегнуть к помощи того же компьютера. И я полюбопытствовал, — что, разумеется, нехорошо с моей стороны, дорогой братец, — каково же было содержание сегодняшнего разговора с машиной.
Рою показалось, что из экрана полетели искры. Он отпрянул назад, чувствуя, как холодеет внутри. С немалым трудом ему удалось придать лицу достаточно жесткое выражение и промолвить:
— Это уголовное дело, Фред. Все манипуляции, которые я провожу на любом из терминалов компьютера, являются сугубо конфиденциальными.
— Значит, ты утверждаешь, что я совершил преступление? Возможно, возможно… Но в таком случае мы оба преступники. Разве не так, Рой?
— Что именно тебе стало известно?
— Неужели тебе хочется, чтобы я объявил об этом по общедоступному интеркому? Твой дружок Фиц-Моэм, возможно, сейчас слышит каждое слово, передаваемое по этой системе внутренней связи, а у меня слишком сильны братские чувства, чтобы сделать гласным этот сугубо личный разговор с тобой. Старине доку Уолтону совсем не хочется, чтобы беды свалились на голову его Большого Брата. Нет, нет, ни в коем случае!
— Премного благодарен за такое благоговейное отношение ко мне, — язвительно заметил Рой.
— Ведь это ты дал мне работу. Ты же можешь и отнять ее. Так что давай считать, что мы квиты, договорились?
— Как тебе будет угодно, — сказал Уолтон. Пот с него лил ручьем, однако специальный электронный фильтр, установленный в видеопередающей аппаратуре, скрывал это от телесобеседника, показывая его свежим и подтянутым, каким и положено быть столь высокопоставленному функционеру. — Мне сейчас нужно переделать немало различной работы. — Голос его теперь звучал еле слышно.
— В таком случае не стану тебя задерживать больше, — сказал Фред.
Видеоэкран погас.
Уолтон отключил связь на своем пульте, поднялся из-за стола, подошел к окну. Легким прикосновением к регулятору поляризации он снял со стекла «морозные» разводы, и его взору открылась фантастическая панораму гигантского человеческого муравейника-супергорода, простирающегося до самого горизонта.
«Идиот! — подумал Уолтон. — Дурак!»
Он рискнул всем ради того, чтобы спасти лишь одного ребенка, ребенка, который по всей вероятности, умрет еще в раннем детстве. И Фиц-Моэм знал об этом (старик видел Уолтона насквозь), и Фред тоже. Его брат и человек, заменивший ему отца, — вот те двое, которые уже знали обо всем.
Фиц-Моэм, вполне возможно, предпочтет на сей раз покрыть совершенный Уолтоном проступок, однако в будущем станет доверять ему, безусловно, куда меньше, чем теперь. Что же касается Фреда…
Невозможно было предугадать, как поведет себя Фред. Как братья они никогда не были особо близки друг к другу. Когда Рою было девять лет, а Фреду семь, их родители (ныне уже почти позабытые) погибли в авиакатастрофе, произошедший над Карибским морем, и детей отправили на воспитание в государственный интернат.
С тех пор пути-дороги братьев разошлись. Рой получил юридическое образование, какое-то время проработал личным секретарем сенатора Фиц-Моэма, а затем, всего лишь в прошлом месяце, неожиданно получил должность замдиректора в только что организованном Бюро Выравнивания Населенности. Фред же специализировался в области медицины, частнопрактикующий врач из него не получился, и только благодаря Рою ему в конце концов удалось пристроиться в отделение Счастливого Сна ВЫНАСа.
«А вот теперь, впервые за все это время, Фред ощущает некоторое превосходство надо мной, — подумал Уолтон. — Надеюсь, он не жаждет содрать с меня кожу живьем».
Щекотливое положеньице, ничего не скажешь. Теперь Рой особенно отчетливо ощущал, как чужды ему бессердечность и черствость, столь необходимые для настоящего работника ВЫНАСа. Неожиданно даже для самого себя Уолтон понял, что совершенно не заслуживал столь высокой должности в этой организации. И с его стороны единственным поистине честным поступком будет просить отставку у Фиц-Моэма, и немедленно.
Обдумывая, как это сделать, Уолтон вспомнил некогда произнесенные сенатором слова: «Такая работа годится только для человека, у которого нет сердца. ВЫНАС — самая жестокая организация из всех, когда-либо учрежденных человечеством. Ты уверен, что сумеешь справиться с этой работой, Рой?» — «Думаю, сумею, сэр».
Уолтон вспомнил также последовавшие далее туманные фразы, скорее напоминавшие лозунги, о необходимости выравнивания, о срочности решения всех проблем, связанных с перенаселенностью многих территорий земного шара.
«Временная жестокость — цена вечного счастья», — так сказал тогда Фиц-Моэм.
Уолтон хорошо запомнил тот день, когда Организация Объединенных Наций в конце концов дала «добро» на создание Бюро Выравнивания Населенности. Мир был буквально ошарашен этим решением. До сих пор перед глазами Роя Уолтона мелькают вспышки «блицев» фотокамер, в ушах стоит стрекот пишущих машинок тысяч репортеров, спешивших ошеломить население планеты, навсегда запечатлелось в памяти то воодушевление, которое владело им в те, казавшиеся тогда историческими часы вызванное сознанием понимание величия и благородства стоящих перед ВЫНАСом задач…
А затем — шесть недель накопления ненависти. ВЫНАС не пришелся по душе. Правда когда-то никто не восторгался тем, что раны обрабатывались дезинфицирующими растворами, однако люди терпели.
Уолтон сокрушенно покачал головой. Он совершил серьезную ошибку, спасая жизнь Филипу Приору. Но отставка — это совершенно неподходящее средство для того, чтобы загладить свою вину.
Он снова сделал окно матовым и вернулся к письменному столу. Самое время разобраться с накопившейся на нем почтой.
Первое из кипы письмо было написано от руки. Уолтон быстро пробежал его глазами.
«Дорогой мистер Уолтон!
Пришли вчерась ваши люди и увели на погибель мою матушку. Она ничего не сделала плохого за все семьдесят лет которые прожила тихо и мирно и я хочу чтобы вы знали что я считаю ваших приспешников самыми гнусными паразитами со времен Гитлера и Сталина и очень надеюсь что когда вы сами станете больной и старый то придут за вами ваши же висельники и засунут вас прямо в ту самую печку где вам давно уже надлежит гореть. Мерзавец — вот кто вы и все ваши охламоны такие же мерзавцы.
Тьфу на вас. Чтоб вы сдохли».
Уолтон только пожал плечами и вскрыл следующее письмо. Оно было напечатано четкими буквами диктопринтера на бумаге с изысканными водяными знаками.
«Сэр!
Судя по сообщениям в газетах, число подвергаемых эвтаназии лиц с каждым днем становится все больше и больше. Вы весьма преуспели в избавлении мира от многих слабых братьев и сестер, потерявших способность стойко переносить выпавшие на их долю трудности, от тех, которые, по меткому выражению Дарвина, «не приспособлены к борьбе за существование». Приношу свои чистосердечные поздравления, сэр, и выражаю полнейшую удовлетворенность масштабами и благородными целями вашей смелой и столь нелегкой в осуществлении программы. Ваше Бюро впервые в истории дает человечеству реальный шанс создать ту самую «обетованную землю», ту Утопию, что столь долгие годы была нашей надеждой и неосуществимой мечтой.
И еще я самым искренним образом надеюсь на то, что Ваше Бюро проявит максимальную щепетильность в отношении выбора тех категорий людей, которых следует пощадить. По-моему, и речи быть не может о сострадании к миллиардам расплодившихся, как кролики, азиатов; численность их должна быть снижена самым беспощадным образом, ибо именно их неконтролируемая рождаемость поставила все человечество на грань катастрофы. То же самое можно сказать и об европейцах, которые отказываются внять голосу разума. А если уж говорить о наших домашних делах, то я умоляю снизить численность евреев, католиков, коммунистов, антигершелитов и прочего вольнодумного сброда, чтобы сделать родившийся заново мир чистым, светлым и…»
С трудом превозмогая тошноту, Уолтон отшвырнул письмо в сторону. Подавляющая часть поступающей к нему корреспонденции из внешнего мира была подобного рода: внешне все было очень благоразумно, рационально, но пропитано крайним фанатизмом. Таким было и письмо одного весьма образованного человека из Алабамы, очень встревоженного тем, что в намерения ВЫНАСа не входит ликвидация различного рода второсортных граждан. А вот священника из Мичигана беспокоило только то, что удается избежать газовой камеры безбожникам-леворадикалам.
И, конечно же, было немало совсем иных писем — малограмотных посланий от несчастных родителей или родственников с обвинениями ВЫНАСа в бесчисленных преступлениях против человечества.
«Что ж, именно этого и следовало ожидать», — отметил про себя Уолтон. Черкнув свои инициалы на обоих письмах, он опустил их в лоток пневмотранспортировки в архив, где они будут замикрофильмированы и оставлены на хранение. Фиц-Моэм требовал, чтобы каждое письмо было прочитано и хранилось в архиве как очень важный документ.
«Недалек тот день, — подумалось Уолтону, — когда отпадет необходимость выравнивать населенность. Эвтаназия, правда, как весьма разумное и гуманное мероприятие обязательно должна сохраняться, но зато не нужно будет срывать с насиженных мест несколько тысяч бельгийцев и переправлять на освоение целинных земель Патагонии — подобная практика, безусловно, прекратится.
Лэнг со своей командой уже давно бьется с экспериментами по преобразованию Венеры в пригодную для обитания планету. Если у него это получится, то инженеры-землеустроители смогут приняться за аналогичное преобразование сначала Марса, затем крупных спутников Юпитера и Сатурна и, возможно, даже отдаленного Плутона при условии, разумеется, что будет открыт новый дешевый источник тепловой энергии.
Вот тогда-то человечество и перейдет в очередное свое состояние. Миллионы жителей Земли можно будет крупными партиями отправлять в новые, пригодные для освоения миры. Процесс этот, несомненно, вызовет массовые восстания — добровольно покинуть Землю захочется разве только горстке искателей приключений. Но ведь кому-то все равно придется расстаться с родной планетой: такая мера будет хоть и частичным, но все-таки весьма эффективным решением проблемы перенаселенности.
А затем — звезды… Создание сверхсветового привода осуществлялось в обстановке строжайшей секретности, настолько строжайшей, что лишь одному Фиц-Моэму было известно, на какой стадии этот проект находится в настоящее время. Но если данные будут обнародованы…»
Уолтон содрогнулся от одной только мысли об этом и решил, что лучше снова приняться за работу. Еще столько нужно прочесть, завизировать, переправить куда следует…
Однако его продолжали тревожить думы как о самом Фреде, так и о том, что он сегодня сделал. Вот если бы была хоть какая-нибудь возможность еще раз прожить сегодняшнее утро с самого начала, Уолтон не помешал бы сыну Приора отправиться в газовую камеру, чего тот, несомненно, заслуживал…
Напряжение, охватившее Уолтона, стало совершенно невыносимым. Запустив руку в один из ящиков стола, он нашарил зеленоватую, формой напоминавшую драгоценный камень, пилюлю и, почти не задумываясь, проглотил бензолуретрин, ничем не запивая. Транквилизатор, хотя и не позволил ему расслабиться полностью, но помог более или менее нормально поработать без перерывов до полудня.
Уолтон уже было собрался заказать ленч, как ожил, засветившись, видеоэкран персональной линии связи, которой пользовались для общения между собой только он сам и Фиц-Моэм.
— Рой?
Лицо директора на видеоэкране было невероятно спокойным.
— Слушаю, сэр.
— В тринадцать ноль-ноль я собираюсь принять посетителя. Самого Ладвига. Он хочет знать, как обстоят дела.
Уолтон понимающе кивнул. Ладвиг был главой американской делегации в ООН. В течение многих лет он считался убежденным противник ВЫНАСа, однако впоследствии сумел различить светлые стороны проекта и с не меньшей энергией принялся добиваться его одобрения.
— Вам нужно, чтобы я подготовил для него отчет? — спросил Уолтон.
— Нет, Рой. Я прошу, чтобы ты присутствовал здесь: мне не хочется оставаться с ним наедине.
— Сэр?
— У кого-то из шишек в ООН такое ощущение, будто я руковожу ВЫНАСом как капризный диктатор, будто ВЫНАС — моя частная лавочка, — пояснил Фиц-Моэм. — Разумеется, это совсем не так, чему свидетельство — гора документов на твоем рабочем столе. Но мне хочется, чтобы именно твое присутствие было доказательством моей правоты. Он должен воочию убедиться, как безгранично я доверяю своим помощникам.
— Понятно. Очень хорошо, мистер Фиц-Моэм.
— Есть еще одна причина, — продолжал директор. — Совсем не повредит, если я предстану перед Ладвигом в окружении преданных мне молодых единомышленников с безупречной репутацией. Вроде тебя, Рой.
— Спасибо, сэр, — упавшим голосом произнес Уолтон.
— Это тебе спасибо. Значит, увидимся ровно в тринадцать ноль-ноль?
— Разумеется, сэр.
Экран погас. Какое-то время Уолтон еще тупо глядел на него, затем задумался: нет ли в словах старика какого-нибудь подвоха, не устроил ли он своему заместителю какую-нибудь хитроумную ловушку? Фиц-Моэм издавна слыл искусным интриганом. Особенно встревожила Уолтона фраза о молодых, преданных единомышленниках с безупречной репутацией… Слова эти прозвучали как будто искренне, но так или оно было на самом деле? Не затевает ли старик маленький спектакль, умышленно расточая похвалы своему недавнему протеже, чтобы тут же с треском прогнать его как потерявшего доверие?
«Не исключено, — отметил про себя Уолтон, — что здесь замешан Фред». Поэтому он решил вернуться к компьютеру после совещания с участием Фиц-Моэма и Ладвига. Возможно, еще не поздно стереть из памяти компьютера все изобличающие факты и тем самым окончательно скрыть допущенную ошибку.
Тогда у Фреда ничего не останется, кроме голословных обвинений, опровергнуть которые особого труда не составит. «Может, тогда я смогу выкрутиться из заварухи, которую сам себе устроил», — уныло подумал Уолтон.
Дрожащими пальцами он набрал на пульте код запрашиваемого им ленча, а затем долго пережевывал совершенно безвкусную синтетическую пищу, прежде чем выбросить объедки в наклонный желоб мусоропровода. Давно уже не было на душе у него так тоскливо.