Страница:
На фоне моря, песка, солнца все казалось огромным, невыразимым словами. Г-н Монд распрямился и вырос, как кариатида, освободившаяся наконец от своей ноши. Он не жаловался. Не упрекал. Нм на кого не сердился. Просто теперь, когда все уже кончилось, он впервые позволил своей усталости вытекать из него так, как бегут по стеклам чуть мутные бороздки дождя, и чувствовал, как тело его обретает тепло и успокоение.
«Почему же ты было столь жестоко ко мне?» — хотелось ему ласково прошептать на ухо морю.
Он так старался, чтобы все было хорошо! Он женился в надежде иметь дом, детей: быть не сухим, а плодоносным деревом, но однажды утром жена ушла от него; он остался с мальчуганом в одной кроватке и дочуркой — в другой; ничего не понимая, ничего не зная, он бился головой об стену, а те, кого он спрашивал, смеялись над его наивностью; наконец, в ящиках стола он обнаружил гнусные рисунки, непристойные фотографии, чудовищные мерзости, открывшие ему, кем была та женщина, которую он считал целомудренной.
В глубине души он не сердился, а жалел ее: она ведь носила в себе демона. Чтобы дети не оставались одни, он женился снова.
Теперь все его тело облегченно потягивалось, и маленькие блестящие волны лизали песок рядом с ним; что если одна из них подберется к нему и станет его ласкать?
Он так Долго нес свой груз, что набрался сил. Как все это было уродливо: жена, дочь, сын… И деньги!.. Его деньги или их — он больше не знал, да и не хотел знать. Зачем? Теперь ведь все кончено, чего же еще?
По коридору кто-то шел. Шаги грубо проникали в Монда, пол злобно потрескивал, где-то открылась и хлопнула дверь, потом опять тревожная тишина; он чувствовал, что вблизи, лицом к лицу и меря друг друга глазами, стоят два человека и оба они на пороге трагедии.
— Нет!
Он провел рукой по лицу, лицо было сухое; потрогал подушку, однако мокрого пятна под подбородком не обнаружил. Ресницы пощипывало, но, скорее, от усталости, а может быть, и от угля, всю дорогу летевшего из трубы паровоза; вероятно, тело ломило тоже от долгой езды.
Кто сказал «нет»? Открыв глаза, Монд сел на постели, увидел тонкую полоску света под дверью соседней комнаты, комнаты марсельской гостиницы, название которой он забыл.
Человек, сказавший «нет», крупными шагами ходил взад-вперед по другую сторону стенки. Щелкнул замок чемодана.
— Жан!
— Я сказал «нет»!
— Жан! Умоляю тебя, выслушай. Позволь мне хотя бы объяснить.
— Нет!
Они пришли с улицы, из ночи. Движения мужчины были уверенными, решительными. Он, конечно, хватал из шкафа свои разбросанные вещи и запихивал их в чемодан. Женщина, конечно, цеплялась за него, потому что послышался глухой звук удара, затем стон. Мужчина оттолкнул ее, и она чуть не упала.
— Жан, пожалуйста…
Должно быть, она обезумела. Для нее тоже перестали существовать обычные условности повседневной жизни и уважения к человеку.
— Я сейчас все объясню. Клянусь…
— Шлюха!
— Да, шлюха. Ты прав, но…
— Ты что, всю гостиницу разбудить хочешь?
— Мне все равно. Будь здесь хоть сто человек, это не помешало бы мне ползать у тебя в ногах, просить прощения, умолять.
— Заткнись!
— Жан!
— Заткнись, слышишь!
— Поверь, я сделала это ненарочно.
— Нет, это я сделал нарочно!
— Мне надо было подышать воздухом.
— Мужика тебе надо было, и все тут.
— Неправда, Жан. Я три дня не выходила из комнаты, ухаживала за тобой, как…
— Скажи еще — как мать, потаскуха.
— Ты спал. Я вышла на минутку.
— Дерьмо!
— Ведь ты не уйдешь, правда? Не бросишь меня? Лучше сразу убей!
— Охотно бы это сделал.
— Так убей.
— Не стоит труда. Отвали. Пусти меня. Тебе что, не ясно?
Должно быть, он толкнул ее снова и она упала на пол; стало тихо, затем тоном уже не трагическим, а скорее заунывным и казавшимся почти пародийным она затянула вечное:
— Жа-а-а-н!
— Хватит распускать нюни!
— Я жить без тебя не могу.
— Вот и подыхай!
— Как ты можешь говорить такое? Как ты мог забыть…
— Что забыть? То, что ты сделала для меня, или то, что я сделал для тебя? Отвечай! А лучше молчи! Куда, черт побери, ты засунула мои рубашки?
И нормальным голосом, как говорят артисты во время антракта, она отозвалась:
— Три отдала в стирку. Остальные на верхней полке в шкафу, в ванной…
Потом снова взяла прежний тон:
— Жан…
Он не пытался разнообразить свой слог:
— Дерьмо!
— Что ты собираешься делать?
— Тебя это не касается.
— Клянусь, с тех пор как мы познакомились, до меня не дотрагивался ни один мужчина.
— Кроме того, с которым ты выходила из дансинга, когда я пришел.
— Я только попросила его проводить меня до гостиницы. Я боялась… Он расхохотался. — Лучше не придумаешь.
— Не смейся, Жан. Уйдешь — завтра же сам раскаешься.
— Угрожаешь?
Угрожал-то он. Больше чем угрожал, потому что последовал тяжелый удар, видимо кулаком, потом тишина и стон:
— Ты ничего не понял. Это я… А в общем, нет. Лучше покончить с этим сразу.
— Как хочешь.
Шаги. Хлопнула дверь. Но не та, что вела в коридор, а дверь ванной. В стакан полилась вода.
— Что ты делаешь?
Женщина не ответила. Мужчина тяжело дышал. Должно быть, пытался закрыть набитый доверху чемодан. Потом обошел комнату, чтобы убедиться, не забыл ли что-нибудь.
— Прощай… — бросил он наконец с нервной веселостью.
Сразу же дверь открылась снова, и женский голос испуганно бросил:
— Жан! Жан!.. Сжалься!
— Еще чего!
— Постой, Жан. Теперь ты не сможешь отказать мне в этом. Послушай…
Он направился к двери.
— Послушай, сейчас я умру.
Он не остановился. Она ползла на коленях. Конечно, она ползла на коленях по красному, сомнительной чистоты ковру гостиничного номера; казалось, было воочию видно, как она цепляется за брюки мужчины, а тот отпихивает ее ногой.
— Клянусь… клянусь… клянусь… Она икала, слова застывали у нее на губах.
— …что я отравилась.
Хлопнула дверь. Шаги прозвучали по коридору и стихли на лестнице.
Снизу донеслось слабое эхо разговора между уходившим мужчиной и портье в черном.
Г-н Монд стоял в темноте посреди комнаты. Нащупал выключатель и удивился, увидев себя в рубашке и босиком. Он подошел к двери в смежную комнату, прислушался, но безуспешно: ни рыданий, ни вздохов.
Тогда он покорно поднял с пола валявшиеся у кровати брюки, к которым до сих пор не привык. Домашних туфель у него не было, и он надел ботинки, не завязывая шнурков.
Он бесшумно вышел из комнаты, постоял у соседнего номера и робко постучал. Никто не ответил. Он нажал ручку, все еще не решаясь открыть дверь.
Наконец он услышал едва различимый звук, словно кто-то задыхался и силился глотнуть воздуха.
Он вошел. Номер, как и у него, разве что чуть побольше. Зеркальный шкаф открыт настежь, дверь в ванную тоже. На полу сидела женщина в забавной позе, вроде китайского бонзы. Платиновые волосы падали ей на лицо.
Глаза у нее были красные, но сухие. Сложив руки на груди, она смотрела в пространство.
Женщину, казалось, не удивило его появление. Однако она все же заметила его и, не шевелясь, не говоря ни слова, смотрела, как он подходит к ней.
— Что вы сделали? — спросил г-н Монд.
В расстегнутых брюках, с уже редкими, всклокоченными, как утром после сна, волосами, в незашнурованных ботинках, он не сознавал, на кого сейчас похож.
— Закройте дверь, — вздохнула она. Потом спросила:
— Он ушел, да?
И, не дождавшись ответа, закончила:
— Я знаю, он больше не вернется… Как глупо! Последние слова она прокричала с недавним исступлением, воздев руки к небу, которое словно осуждала за глупость мужчин.
— Как глупо!
Опираясь на пол руками, она попыталась подняться и в какой-то момент встала на четвереньки. Под коротким черным шелковым платьем в обтяжку виднелись длинные ноги в чулках телесного цвета. Губная помада и тушь на ресницах чуть размазались, придавая женщине вид выцветшей куклы.
— Что вы здесь делаете?
От усталости она еле держалась на ногах, но не решалась лечь в уже приготовленную ко сну постель и подозрительно смотрела на вошедшего к ней мужчину.
— Я слышал, — пробормотал он. — Испугался… Вы же знаете…
Она скривилась: ее тошнило. И совсем тихо, словно рассуждая сама с собой, простонала:
— Хорошо бы, если б меня вырвало!
— Вы что-то приняли, да?
— Гарденал.
Она ходила взад-вперед, прислушиваясь к происходящему в ней, лоб ее озабоченно наморщился.
— Я всегда носила в сумочке гарденал: для него — он плохо засыпает…
Господи!
Она сцепила руки и заломила их, чтобы вызвать новый приступ.
— Меня никогда не рвало? Может, это и к лучшему.
Я подумала, когда он узнает, что я…
Женщина струсила. Ее охватила паника. Обезумевшие глаза пристально смотрели на незнакомца, она умоляла:
— Что мне делать? Скажите, что мне делать?
— Я вызову врача.
— Только не это. Вы не знаете… Нет ничего хуже. Тогда его арестуют, и он опять скажет, что я…
Она не могла стоять на месте и расхаживала взад-вперед по ограниченному пространству комнаты.
— Что вы чувствуете?
— Не знаю… Мне страшно… Если бы меня вырвало…
Монд тоже не знал что делать. Оставить ее и бежать к врачу за рвотным не приходило ему в голову, вернее, это казалось ему слишком сложным.
— Сколько таблеток вы приняли? Она разозлилась, взбешенная его беспомощностью, а может быть, и нелепостью его облика.
— Ну почем мне знать? Все, что оставалось в тюбике. Шесть-семь. Мне холодно.
Она набросила на плечи пальто, взглянула на дверь, явно намереваясь искать помощи на стороне.
— Подумать только, он меня бросил…
— Послушайте, давайте я попробую. Моя дочь тоже однажды проглотила таблетку.
Оба говорили бессвязно, а тут еще постояльцы с четвертого этажа, очевидно решившие, что продолжается скандал, стучали в потолок, требуя тишины.
— Идите сюда. Откройте рот. Не мешайте.
— Вы делаете мне больно.
— Потерпите. Да стойте же!
Он поискал, чем бы пощекотать ей в горле, и оказался настолько беспомощным, что взял у нее платок. Она держала в руке этот маленький твердый комочек, который Монд расправил и скатал жгутом.
— Ой, вы задушите меня… Ой! Одной рукой ему пришлось крепко ухватить женщину за голову, и он удивился, какой у нее маленький череп.
— Не напрягайтесь… Моя дочь тоже напрягалась… Так, хорошо. Еще немного. Ну как?
Спазмы сотрясли грудь женщины, и внезапно ее стошнило; она даже не заметила, что обрызгала человека, которого совсем не знала. Слезы застилали ей глаза, мешали видеть. Рвало ее чем-то красным, и Монд держал ее за плечи, подбадривая, словно ребенка:
— Так, так… Видите, уже лучше… Еще… Не сдерживайтесь… Давайте, давайте.
Она смотрела на него сквозь мутную пелену перед глазами, точно животное, у которого из горла извлекли кость.
— Ну что, желудок пустой?.. Позвольте-ка еще разок. Для уверенности.
Женщина покачала головой. Она слабела. Он помог ей добраться до постели; она легла, свесив ноги, и теперь тихонько постанывала.
— Если вы обещаете лежать спокойно, вести себя разумно, я спущусь вниз. Там наверняка есть газовая горелка или что-нибудь еще, на чем можно вскипятить воду. Вам надо выпить горячего, промыть желудок.
Она сделала знак, что согласна, но прежде чем выйти из комнаты, г-н Монд прошел в ванную посмотреть, не осталось ли там яда. Она с беспокойством следила за ним глазами, спрашивая себя, что он задумал. И удивилась еще больше, когда он стал рыться в ее сумочке, где лежали мятые банкноты, пудра, губная помада.
Но нет! Он же не вор! Монд снова опустил сумочку на ночной столик.
— Лежите спокойно. Я скоро вернусь.
На лестнице, стараясь не шуметь, он горько улыбнулся. Никто никогда не сделал для него ничего подобного! Всю жизнь, с тех пор как он себя помнил, он сам обычно приходил на помощь другим. Сколько раз — но напрасно! — мечтал он заболеть, чтобы увидеть, как кто-нибудь склоняется над ним, чтобы, ласково улыбаясь, на время облегчить ему груз существования.
— Простите за беспокойство, — он всегда был чрезвычайно вежлив из боязни кого-нибудь оскорбить. — Моей соседке плохо. Не будете ли вы любезны согреть для нее немного воды? Или, может быть, у вас найдется чай?
— Пройдите сюда.
Была ночь. Гостиница спала. Однако было слышно, как во мраке улицы ехали куда-то тяжелые самосвалы, иногда, чтобы разбудить заснувшую лошадь, щелкал кнутом возница.
— Вы знаете их? — осведомился портье, который сразу понял, что речь идет о постояльцах из двадцать восьмого номера.
— Нет.
— Погодите, сейчас найду спички.
В захламленной серой комнатушке был кипятильник для кофе, служивший кофейником, но портье с мрачным спокойствием людей, которые в одиночестве бодрствуют по ночам, в то время как другие спят, зажег крошечную газовую плитку.
— Я удивился, когда увидел, что он уходит. Несколько дней он болел, и она все время сидела с ним. Даже сама ходила за едой.
Г-н Монд неожиданно для себя полюбопытствовал:
— Он молод?
— Кажется, года двадцать два. Надо посмотреть регистрационную карточку. Сегодня вечером они ушли друг за другом: сначала она, потом он. А когда, час спустя, вернулись, я понял — поссорились.
И портье грубо закончил:
— Он бросил ее, да?
Вода уже закипала. Мужчина порылся в железной банке и наконец достал липовый чай.
— Если хотите, я отнесу.
— Я сам.
— С сахаром?
— Пожалуй… Да, спасибо.
Портье, конечно, говорил о ней. Но почему он сказал ему это? Может, заподозрил в каких-то задних мыслях?
— Если вам потребуется что-нибудь еще, не стесняйтесь. Я здесь до шести утра.
Он снова облокотился на стойку красного дерева, из-под которой достал открытую книгу, и погрузился в чтение.
Когда г-н Монд вернулся в комнату с чайником в руке, женщина спала или притворилась, что спит. Платье у нее задралось, обнажив бедро над чулком, и он смутился. У него не было никаких желаний, никаких задних мыслей. — Мадмуазель…
Безразличная, она приоткрыла ресницы.
— Вот, выпейте. А потом, если, конечно, сможете, я советую вам из осторожности пойти и вновь вызвать рвоту, чтобы прочистить желудок.
Он забеспокоился, увидев, какой у нее отрешенный, мутный взгляд. Она не шевелилась. Тогда он приподнял ее, поднес к губам чашку.
— Пейте.
— Горячо.
Говорила она невнятно, нечленораздельно, словно язык у нее слишком распух.
— Все-таки выпейте.
Он принудил, прямо-таки заставил женщину еще раз спровоцировать рвоту, но теперь незнакомку долго сотрясала болезненная икота и, казалось, она сердится на него за эти лишние страдания.
— Ну вот, теперь мы спокойны…
Видимо, задыхаясь, она через плечо сунула руку под платье и незнакомым Монду, но неприятно поразившим его жестом расстегнула бюстгальтер, сняла и бросила на пол.
— Ложитесь. Если хотите раздеться, я ненадолго выйду.
Она не дала ему для этого времени и с безразличным видом стянула через голову платье, которое скользнуло по ее длинному телу, словно лишняя кожа. Отвернувшись к стене, он все-таки видел женщину в дверце зеркального шкафа. Под платьем у нее ничего не было, только маленькие розовые трусики да узенький пояс для чулок. Когда она наклонилась, чтобы снять их, ее маленькие острые груди, казалось, повисли в воздухе.
Она сняла и трусики, резинка которых оставила на коже красноватый след, и, уже голая, с едва затененным внизу животом, поколебавшись, направилась на цыпочках в ванную, где повела себя так, словно в соседней комнате не было мужчины.
Она вернулась, закутанная в бледно-голубой пеньюар, но глаза ее все еще оставались мутными, рот искривленным.
— Я совсем больна, — вздохнула она, укладываясь в постель.
И потом, когда Монд подтыкал одеяло, добавила:
— Не могу больше.
Свернувшись в клубок и почти съехав головой с подушки, так что Монд видел лишь одни обесцвеченные волосы, она сразу заснула. Спустя минуту она уже сопела, и он тихо вернулся к себе за пиджаком и пальто — его познабливало.
Вскоре после того, как он устроился в кресле возле кровати, в прорезях жалюзи уже посветлело. Просыпались звуки — одни в гостинице, другие на улице. Главным образом на улице: с трудом заводились моторы — катеров, как догадался он по плеску весел в воде, сталкивались друг с другом лодки в Старой гавани, гудел заводской гудок, далеко в порту беспрерывно выли сирены пакетботов и грузовозов.
Г-н Монд погасил лампу, которую оставил включенной, и светлые полосы от жалюзи легли на стену.
Светило солнце. Монду захотелось увидеть его. Стоя у окна, он попытался смотреть сквозь планки ставней, но различил лишь узкие куски предметов, например часть токоприемника проходившего мимо трамвая, какие-то розовые и фиолетовые раковины на тележке разносчика.
Женщина больше не храпела. Она откинула одеяло, щеки у нее покраснели, губы надулись, по всему лицу разлилось болезненное выражение. Блеск кожи контрастировал с цветом румян, от чего казалось, что это совсем другая женщина: лицо стало естественнее, в нем появилось что-то очень юное, жалкое, даже вульгарное. Должно быть, она родилась в какой-нибудь хибаре на городской окраине, сопливым голозадым ребенком ползала на каменном пороге, бегала по улицам, возвращаясь с народного гулянья.
Один за другим постояльцы уходили из гостиницы, по улице мчались машины, бары, пожалуй, уже открылись, и только в еще пустых пивнушках официанты разбрасывали по серому полу опилки, протирали стекла мелом.
Монд неторопливо умылся, оделся. Убедившись, что женщина спит, зашел к себе в номер. Открыл ставни, несмотря на жалящий утренний холод, настежь распахнул окно и почувствовал, как жизнь потоком вливается в него; он видел голубую воду, далекие белые скалы, пароход с красным ободком на трубе, уходивший в открытое море и оставлявший позади изумительно белую борозду.
Он забыл об огромном море, песке, солнце и о тех признаниях, которые им нашептывал и которых, хотя от них еще оставался в нем неясный привкус слез, сейчас стыдился.
Почему ему дали номер без ванной? Ему так хотелось, чтобы по телу заструилась прохладная вода, очищая его. Наверно, из-за убогой, плохого покроя одежды, которая теперь стесняла его?
У него не было с собой ни бритвы, ни мыла, ни зубной щетки. Он позвонил, и почти сразу пришел рассыльный. Г-н Монд колебался, не зная, обременять ли его таким поручением или отказаться от уже столь близкой мечты.
— Сходите купите мне…
И, дожидаясь возвращения мальчика в униформе он видел, как тот бежит вприпрыжку по тротуару, — он стал смотреть на море, выглядевшее совсем не таким, как ночью: оно образовывало порт, где шныряли катера и где вымачивались рыбачьи сети.
Ослепленный утром, он всматривался в причал — его огромный металлический каркас загораживал горизонт, и там лишь угадывались издали крошечные фигурки людей
«Почему же ты было столь жестоко ко мне?» — хотелось ему ласково прошептать на ухо морю.
Он так старался, чтобы все было хорошо! Он женился в надежде иметь дом, детей: быть не сухим, а плодоносным деревом, но однажды утром жена ушла от него; он остался с мальчуганом в одной кроватке и дочуркой — в другой; ничего не понимая, ничего не зная, он бился головой об стену, а те, кого он спрашивал, смеялись над его наивностью; наконец, в ящиках стола он обнаружил гнусные рисунки, непристойные фотографии, чудовищные мерзости, открывшие ему, кем была та женщина, которую он считал целомудренной.
В глубине души он не сердился, а жалел ее: она ведь носила в себе демона. Чтобы дети не оставались одни, он женился снова.
Теперь все его тело облегченно потягивалось, и маленькие блестящие волны лизали песок рядом с ним; что если одна из них подберется к нему и станет его ласкать?
Он так Долго нес свой груз, что набрался сил. Как все это было уродливо: жена, дочь, сын… И деньги!.. Его деньги или их — он больше не знал, да и не хотел знать. Зачем? Теперь ведь все кончено, чего же еще?
По коридору кто-то шел. Шаги грубо проникали в Монда, пол злобно потрескивал, где-то открылась и хлопнула дверь, потом опять тревожная тишина; он чувствовал, что вблизи, лицом к лицу и меря друг друга глазами, стоят два человека и оба они на пороге трагедии.
— Нет!
Он провел рукой по лицу, лицо было сухое; потрогал подушку, однако мокрого пятна под подбородком не обнаружил. Ресницы пощипывало, но, скорее, от усталости, а может быть, и от угля, всю дорогу летевшего из трубы паровоза; вероятно, тело ломило тоже от долгой езды.
Кто сказал «нет»? Открыв глаза, Монд сел на постели, увидел тонкую полоску света под дверью соседней комнаты, комнаты марсельской гостиницы, название которой он забыл.
Человек, сказавший «нет», крупными шагами ходил взад-вперед по другую сторону стенки. Щелкнул замок чемодана.
— Жан!
— Я сказал «нет»!
— Жан! Умоляю тебя, выслушай. Позволь мне хотя бы объяснить.
— Нет!
Они пришли с улицы, из ночи. Движения мужчины были уверенными, решительными. Он, конечно, хватал из шкафа свои разбросанные вещи и запихивал их в чемодан. Женщина, конечно, цеплялась за него, потому что послышался глухой звук удара, затем стон. Мужчина оттолкнул ее, и она чуть не упала.
— Жан, пожалуйста…
Должно быть, она обезумела. Для нее тоже перестали существовать обычные условности повседневной жизни и уважения к человеку.
— Я сейчас все объясню. Клянусь…
— Шлюха!
— Да, шлюха. Ты прав, но…
— Ты что, всю гостиницу разбудить хочешь?
— Мне все равно. Будь здесь хоть сто человек, это не помешало бы мне ползать у тебя в ногах, просить прощения, умолять.
— Заткнись!
— Жан!
— Заткнись, слышишь!
— Поверь, я сделала это ненарочно.
— Нет, это я сделал нарочно!
— Мне надо было подышать воздухом.
— Мужика тебе надо было, и все тут.
— Неправда, Жан. Я три дня не выходила из комнаты, ухаживала за тобой, как…
— Скажи еще — как мать, потаскуха.
— Ты спал. Я вышла на минутку.
— Дерьмо!
— Ведь ты не уйдешь, правда? Не бросишь меня? Лучше сразу убей!
— Охотно бы это сделал.
— Так убей.
— Не стоит труда. Отвали. Пусти меня. Тебе что, не ясно?
Должно быть, он толкнул ее снова и она упала на пол; стало тихо, затем тоном уже не трагическим, а скорее заунывным и казавшимся почти пародийным она затянула вечное:
— Жа-а-а-н!
— Хватит распускать нюни!
— Я жить без тебя не могу.
— Вот и подыхай!
— Как ты можешь говорить такое? Как ты мог забыть…
— Что забыть? То, что ты сделала для меня, или то, что я сделал для тебя? Отвечай! А лучше молчи! Куда, черт побери, ты засунула мои рубашки?
И нормальным голосом, как говорят артисты во время антракта, она отозвалась:
— Три отдала в стирку. Остальные на верхней полке в шкафу, в ванной…
Потом снова взяла прежний тон:
— Жан…
Он не пытался разнообразить свой слог:
— Дерьмо!
— Что ты собираешься делать?
— Тебя это не касается.
— Клянусь, с тех пор как мы познакомились, до меня не дотрагивался ни один мужчина.
— Кроме того, с которым ты выходила из дансинга, когда я пришел.
— Я только попросила его проводить меня до гостиницы. Я боялась… Он расхохотался. — Лучше не придумаешь.
— Не смейся, Жан. Уйдешь — завтра же сам раскаешься.
— Угрожаешь?
Угрожал-то он. Больше чем угрожал, потому что последовал тяжелый удар, видимо кулаком, потом тишина и стон:
— Ты ничего не понял. Это я… А в общем, нет. Лучше покончить с этим сразу.
— Как хочешь.
Шаги. Хлопнула дверь. Но не та, что вела в коридор, а дверь ванной. В стакан полилась вода.
— Что ты делаешь?
Женщина не ответила. Мужчина тяжело дышал. Должно быть, пытался закрыть набитый доверху чемодан. Потом обошел комнату, чтобы убедиться, не забыл ли что-нибудь.
— Прощай… — бросил он наконец с нервной веселостью.
Сразу же дверь открылась снова, и женский голос испуганно бросил:
— Жан! Жан!.. Сжалься!
— Еще чего!
— Постой, Жан. Теперь ты не сможешь отказать мне в этом. Послушай…
Он направился к двери.
— Послушай, сейчас я умру.
Он не остановился. Она ползла на коленях. Конечно, она ползла на коленях по красному, сомнительной чистоты ковру гостиничного номера; казалось, было воочию видно, как она цепляется за брюки мужчины, а тот отпихивает ее ногой.
— Клянусь… клянусь… клянусь… Она икала, слова застывали у нее на губах.
— …что я отравилась.
Хлопнула дверь. Шаги прозвучали по коридору и стихли на лестнице.
Снизу донеслось слабое эхо разговора между уходившим мужчиной и портье в черном.
Г-н Монд стоял в темноте посреди комнаты. Нащупал выключатель и удивился, увидев себя в рубашке и босиком. Он подошел к двери в смежную комнату, прислушался, но безуспешно: ни рыданий, ни вздохов.
Тогда он покорно поднял с пола валявшиеся у кровати брюки, к которым до сих пор не привык. Домашних туфель у него не было, и он надел ботинки, не завязывая шнурков.
Он бесшумно вышел из комнаты, постоял у соседнего номера и робко постучал. Никто не ответил. Он нажал ручку, все еще не решаясь открыть дверь.
Наконец он услышал едва различимый звук, словно кто-то задыхался и силился глотнуть воздуха.
Он вошел. Номер, как и у него, разве что чуть побольше. Зеркальный шкаф открыт настежь, дверь в ванную тоже. На полу сидела женщина в забавной позе, вроде китайского бонзы. Платиновые волосы падали ей на лицо.
Глаза у нее были красные, но сухие. Сложив руки на груди, она смотрела в пространство.
Женщину, казалось, не удивило его появление. Однако она все же заметила его и, не шевелясь, не говоря ни слова, смотрела, как он подходит к ней.
— Что вы сделали? — спросил г-н Монд.
В расстегнутых брюках, с уже редкими, всклокоченными, как утром после сна, волосами, в незашнурованных ботинках, он не сознавал, на кого сейчас похож.
— Закройте дверь, — вздохнула она. Потом спросила:
— Он ушел, да?
И, не дождавшись ответа, закончила:
— Я знаю, он больше не вернется… Как глупо! Последние слова она прокричала с недавним исступлением, воздев руки к небу, которое словно осуждала за глупость мужчин.
— Как глупо!
Опираясь на пол руками, она попыталась подняться и в какой-то момент встала на четвереньки. Под коротким черным шелковым платьем в обтяжку виднелись длинные ноги в чулках телесного цвета. Губная помада и тушь на ресницах чуть размазались, придавая женщине вид выцветшей куклы.
— Что вы здесь делаете?
От усталости она еле держалась на ногах, но не решалась лечь в уже приготовленную ко сну постель и подозрительно смотрела на вошедшего к ней мужчину.
— Я слышал, — пробормотал он. — Испугался… Вы же знаете…
Она скривилась: ее тошнило. И совсем тихо, словно рассуждая сама с собой, простонала:
— Хорошо бы, если б меня вырвало!
— Вы что-то приняли, да?
— Гарденал.
Она ходила взад-вперед, прислушиваясь к происходящему в ней, лоб ее озабоченно наморщился.
— Я всегда носила в сумочке гарденал: для него — он плохо засыпает…
Господи!
Она сцепила руки и заломила их, чтобы вызвать новый приступ.
— Меня никогда не рвало? Может, это и к лучшему.
Я подумала, когда он узнает, что я…
Женщина струсила. Ее охватила паника. Обезумевшие глаза пристально смотрели на незнакомца, она умоляла:
— Что мне делать? Скажите, что мне делать?
— Я вызову врача.
— Только не это. Вы не знаете… Нет ничего хуже. Тогда его арестуют, и он опять скажет, что я…
Она не могла стоять на месте и расхаживала взад-вперед по ограниченному пространству комнаты.
— Что вы чувствуете?
— Не знаю… Мне страшно… Если бы меня вырвало…
Монд тоже не знал что делать. Оставить ее и бежать к врачу за рвотным не приходило ему в голову, вернее, это казалось ему слишком сложным.
— Сколько таблеток вы приняли? Она разозлилась, взбешенная его беспомощностью, а может быть, и нелепостью его облика.
— Ну почем мне знать? Все, что оставалось в тюбике. Шесть-семь. Мне холодно.
Она набросила на плечи пальто, взглянула на дверь, явно намереваясь искать помощи на стороне.
— Подумать только, он меня бросил…
— Послушайте, давайте я попробую. Моя дочь тоже однажды проглотила таблетку.
Оба говорили бессвязно, а тут еще постояльцы с четвертого этажа, очевидно решившие, что продолжается скандал, стучали в потолок, требуя тишины.
— Идите сюда. Откройте рот. Не мешайте.
— Вы делаете мне больно.
— Потерпите. Да стойте же!
Он поискал, чем бы пощекотать ей в горле, и оказался настолько беспомощным, что взял у нее платок. Она держала в руке этот маленький твердый комочек, который Монд расправил и скатал жгутом.
— Ой, вы задушите меня… Ой! Одной рукой ему пришлось крепко ухватить женщину за голову, и он удивился, какой у нее маленький череп.
— Не напрягайтесь… Моя дочь тоже напрягалась… Так, хорошо. Еще немного. Ну как?
Спазмы сотрясли грудь женщины, и внезапно ее стошнило; она даже не заметила, что обрызгала человека, которого совсем не знала. Слезы застилали ей глаза, мешали видеть. Рвало ее чем-то красным, и Монд держал ее за плечи, подбадривая, словно ребенка:
— Так, так… Видите, уже лучше… Еще… Не сдерживайтесь… Давайте, давайте.
Она смотрела на него сквозь мутную пелену перед глазами, точно животное, у которого из горла извлекли кость.
— Ну что, желудок пустой?.. Позвольте-ка еще разок. Для уверенности.
Женщина покачала головой. Она слабела. Он помог ей добраться до постели; она легла, свесив ноги, и теперь тихонько постанывала.
— Если вы обещаете лежать спокойно, вести себя разумно, я спущусь вниз. Там наверняка есть газовая горелка или что-нибудь еще, на чем можно вскипятить воду. Вам надо выпить горячего, промыть желудок.
Она сделала знак, что согласна, но прежде чем выйти из комнаты, г-н Монд прошел в ванную посмотреть, не осталось ли там яда. Она с беспокойством следила за ним глазами, спрашивая себя, что он задумал. И удивилась еще больше, когда он стал рыться в ее сумочке, где лежали мятые банкноты, пудра, губная помада.
Но нет! Он же не вор! Монд снова опустил сумочку на ночной столик.
— Лежите спокойно. Я скоро вернусь.
На лестнице, стараясь не шуметь, он горько улыбнулся. Никто никогда не сделал для него ничего подобного! Всю жизнь, с тех пор как он себя помнил, он сам обычно приходил на помощь другим. Сколько раз — но напрасно! — мечтал он заболеть, чтобы увидеть, как кто-нибудь склоняется над ним, чтобы, ласково улыбаясь, на время облегчить ему груз существования.
— Простите за беспокойство, — он всегда был чрезвычайно вежлив из боязни кого-нибудь оскорбить. — Моей соседке плохо. Не будете ли вы любезны согреть для нее немного воды? Или, может быть, у вас найдется чай?
— Пройдите сюда.
Была ночь. Гостиница спала. Однако было слышно, как во мраке улицы ехали куда-то тяжелые самосвалы, иногда, чтобы разбудить заснувшую лошадь, щелкал кнутом возница.
— Вы знаете их? — осведомился портье, который сразу понял, что речь идет о постояльцах из двадцать восьмого номера.
— Нет.
— Погодите, сейчас найду спички.
В захламленной серой комнатушке был кипятильник для кофе, служивший кофейником, но портье с мрачным спокойствием людей, которые в одиночестве бодрствуют по ночам, в то время как другие спят, зажег крошечную газовую плитку.
— Я удивился, когда увидел, что он уходит. Несколько дней он болел, и она все время сидела с ним. Даже сама ходила за едой.
Г-н Монд неожиданно для себя полюбопытствовал:
— Он молод?
— Кажется, года двадцать два. Надо посмотреть регистрационную карточку. Сегодня вечером они ушли друг за другом: сначала она, потом он. А когда, час спустя, вернулись, я понял — поссорились.
И портье грубо закончил:
— Он бросил ее, да?
Вода уже закипала. Мужчина порылся в железной банке и наконец достал липовый чай.
— Если хотите, я отнесу.
— Я сам.
— С сахаром?
— Пожалуй… Да, спасибо.
Портье, конечно, говорил о ней. Но почему он сказал ему это? Может, заподозрил в каких-то задних мыслях?
— Если вам потребуется что-нибудь еще, не стесняйтесь. Я здесь до шести утра.
Он снова облокотился на стойку красного дерева, из-под которой достал открытую книгу, и погрузился в чтение.
Когда г-н Монд вернулся в комнату с чайником в руке, женщина спала или притворилась, что спит. Платье у нее задралось, обнажив бедро над чулком, и он смутился. У него не было никаких желаний, никаких задних мыслей. — Мадмуазель…
Безразличная, она приоткрыла ресницы.
— Вот, выпейте. А потом, если, конечно, сможете, я советую вам из осторожности пойти и вновь вызвать рвоту, чтобы прочистить желудок.
Он забеспокоился, увидев, какой у нее отрешенный, мутный взгляд. Она не шевелилась. Тогда он приподнял ее, поднес к губам чашку.
— Пейте.
— Горячо.
Говорила она невнятно, нечленораздельно, словно язык у нее слишком распух.
— Все-таки выпейте.
Он принудил, прямо-таки заставил женщину еще раз спровоцировать рвоту, но теперь незнакомку долго сотрясала болезненная икота и, казалось, она сердится на него за эти лишние страдания.
— Ну вот, теперь мы спокойны…
Видимо, задыхаясь, она через плечо сунула руку под платье и незнакомым Монду, но неприятно поразившим его жестом расстегнула бюстгальтер, сняла и бросила на пол.
— Ложитесь. Если хотите раздеться, я ненадолго выйду.
Она не дала ему для этого времени и с безразличным видом стянула через голову платье, которое скользнуло по ее длинному телу, словно лишняя кожа. Отвернувшись к стене, он все-таки видел женщину в дверце зеркального шкафа. Под платьем у нее ничего не было, только маленькие розовые трусики да узенький пояс для чулок. Когда она наклонилась, чтобы снять их, ее маленькие острые груди, казалось, повисли в воздухе.
Она сняла и трусики, резинка которых оставила на коже красноватый след, и, уже голая, с едва затененным внизу животом, поколебавшись, направилась на цыпочках в ванную, где повела себя так, словно в соседней комнате не было мужчины.
Она вернулась, закутанная в бледно-голубой пеньюар, но глаза ее все еще оставались мутными, рот искривленным.
— Я совсем больна, — вздохнула она, укладываясь в постель.
И потом, когда Монд подтыкал одеяло, добавила:
— Не могу больше.
Свернувшись в клубок и почти съехав головой с подушки, так что Монд видел лишь одни обесцвеченные волосы, она сразу заснула. Спустя минуту она уже сопела, и он тихо вернулся к себе за пиджаком и пальто — его познабливало.
Вскоре после того, как он устроился в кресле возле кровати, в прорезях жалюзи уже посветлело. Просыпались звуки — одни в гостинице, другие на улице. Главным образом на улице: с трудом заводились моторы — катеров, как догадался он по плеску весел в воде, сталкивались друг с другом лодки в Старой гавани, гудел заводской гудок, далеко в порту беспрерывно выли сирены пакетботов и грузовозов.
Г-н Монд погасил лампу, которую оставил включенной, и светлые полосы от жалюзи легли на стену.
Светило солнце. Монду захотелось увидеть его. Стоя у окна, он попытался смотреть сквозь планки ставней, но различил лишь узкие куски предметов, например часть токоприемника проходившего мимо трамвая, какие-то розовые и фиолетовые раковины на тележке разносчика.
Женщина больше не храпела. Она откинула одеяло, щеки у нее покраснели, губы надулись, по всему лицу разлилось болезненное выражение. Блеск кожи контрастировал с цветом румян, от чего казалось, что это совсем другая женщина: лицо стало естественнее, в нем появилось что-то очень юное, жалкое, даже вульгарное. Должно быть, она родилась в какой-нибудь хибаре на городской окраине, сопливым голозадым ребенком ползала на каменном пороге, бегала по улицам, возвращаясь с народного гулянья.
Один за другим постояльцы уходили из гостиницы, по улице мчались машины, бары, пожалуй, уже открылись, и только в еще пустых пивнушках официанты разбрасывали по серому полу опилки, протирали стекла мелом.
Монд неторопливо умылся, оделся. Убедившись, что женщина спит, зашел к себе в номер. Открыл ставни, несмотря на жалящий утренний холод, настежь распахнул окно и почувствовал, как жизнь потоком вливается в него; он видел голубую воду, далекие белые скалы, пароход с красным ободком на трубе, уходивший в открытое море и оставлявший позади изумительно белую борозду.
Он забыл об огромном море, песке, солнце и о тех признаниях, которые им нашептывал и которых, хотя от них еще оставался в нем неясный привкус слез, сейчас стыдился.
Почему ему дали номер без ванной? Ему так хотелось, чтобы по телу заструилась прохладная вода, очищая его. Наверно, из-за убогой, плохого покроя одежды, которая теперь стесняла его?
У него не было с собой ни бритвы, ни мыла, ни зубной щетки. Он позвонил, и почти сразу пришел рассыльный. Г-н Монд колебался, не зная, обременять ли его таким поручением или отказаться от уже столь близкой мечты.
— Сходите купите мне…
И, дожидаясь возвращения мальчика в униформе он видел, как тот бежит вприпрыжку по тротуару, — он стал смотреть на море, выглядевшее совсем не таким, как ночью: оно образовывало порт, где шныряли катера и где вымачивались рыбачьи сети.
Ослепленный утром, он всматривался в причал — его огромный металлический каркас загораживал горизонт, и там лишь угадывались издали крошечные фигурки людей
Глава 4
Г-н Монд ждал — ничего другого ему и не оставалось. Время от времени он подходил к двери в смежную комнату, прислушивался, потом снова возвращался к окну; резкий холод вынудил его надеть пальто, а руки засунуть в карманы.
Около девяти он подумал, что грохот города и порта помешает ему услышать голос из соседней комнаты, и он с сожалением закрыл окно. На сердце у него было тяжело; он странно улыбнулся, увидев себя в зеркале — в пальто, у разобранной постели, в гостиничном номере, где он не знал что делать.
В конце концов он, словно в зале ожидания, сел на стул у той самой двери и опять принялся строить предположения, обдумывать грозящие ему опасности; он считал до ста, до тысячи, играл сам с собой в орла или решку, решая, сидеть дальше или уйти, пока не вздрогнул, как человек, которого разбудили. Должно быть, он задремал. Рядом кто-то ходил, и не босиком, мягкими шагами, а на высоких, гулко стучащих каблуках.
Он заспешил, постучал.
— Войдите! Она была уже одета — на голове маленькая красная шапочка, в руке сумочка — и собиралась уходить. Еще немного, и он упустил бы ее.
Оделась она так, словно ничего не случилось: на лице аккуратный грим, но рот странно очерчен и кажется меньше, чем на самом деле: бледная розоватость губ выглядывала из-под помады, как нижнее белье.
Смущенный, он стоял в дверях, она же, бросив на него острый взгляд, чтобы убедиться, тот ли он человек из ночи, черты которого она уже забыла, продолжала искать перчатки.
— Вам лучше?
— Я хочу есть.
Наконец она нашла перчатки красного, под шляпку, цвета и вышла из комнаты, ничуть не удивляясь, что Монд идет за ней по лестнице.
Гостиница как-то изменилась. При дневном свете вестибюль, служивший холлом, выглядел роскошнее. За стойкой красного дерева стоял портье в куртке, стены были обшиты фанерными панелями, по углам расставлены зеленые растения, у дверей дежурил рассыльный в зеленом.
— Такси, господа?
Женщина отказалась, а г-н Монд, неизвестно почему, постарался уклониться от взгляда старшего портье, хотя тот не знал его. По правде говоря, Монд стеснялся своей куцей одежды. Чувствовал себя неловко, может быть, сожалел о сбритых усах?
На улице он занял место слева от спутницы, которая шла четкими шагами, нисколько не думая о нем, но и не удивляясь его присутствию. Она сразу же повернула налево, и скоро они оказались на углу Канебьер и Старой гавани; женщина толкнула застекленную дверь ресторана и привычно проскользнула между столиками.
Монд шел следом. Три этажа больших застекленных залов, где в тесноте ели сотни людей, в то время как между столиками, в коридорах, по лестнице сновали официанты и подавальщицы с буйабесом[2], лангустами, пирамидами блюд с дарами моря.
Солнце заливало залы с окнами до самого пола, как в универмагах, так что снаружи была видна вся публика сразу. Все ели. Все смотрели друг на друга любопытными или бессмысленными глазами Порой кто-нибудь поднимал руку, нетерпеливо окликал:
— Официант!
От сильного запаха чеснока, шафрана, моллюсков першило в горле. Доминировала в шуме красная нота лангустов, которые мелькали и в руках официантов, и на большинстве столов, тонкие пустые панцири которых оставались на тарелках уже уходивших клиентов.
Женщина нашла два места у стены. Г-н Монд сел напротив. Он тотчас задался вопросом, что с таким вниманием женщина разглядывает за его спиной, и, обернувшись, понял: она смотрится в зеркало.
— Какая я бледная! — проронила она. — Официант!
— Иду!
На бегу официант подал ей внушительное меню фиолетово-красной расцветки, и она принялась изучать его с самым серьезным видом.
— Официант!
— Мадам?..
— Колбаски вкусные?
Г-н Монд поднял голову. Он был на пороге открытия. Задай, например, он тот же самый вопрос, любой официант планеты, как ему и положено, наверняка ответил бы «да». Ну разве можно представить себе официанта, который говорит посетителю: «Это невкусно! Не ешьте! «?
В ответе официанта тоже прозвучало «да», но совсем иное. Чувствовалось, что он не лжет, что он относится к женщине далеко не так, как к сотням других людей, переполнявших три этажа огромной фабрики еды.
С ней он был одновременно и почтительным, и непринужденным. Он признал ее своей и поздравлял с тем, что она преуспела. Он не хотел причинять ей вреда, а для этого требовалось понять ситуацию. Он повернулся к г-ну Монду, оценивающе спросил:
— Разрешите посоветовать?
Он не терял контакта с женщиной. Значит, неуловимая связь между ними все-таки недостаточна. Казалось, он спрашивал ее: «Что, большая игра? «
И, поскольку она оставалась безразличной, он склонился над меню, указывая пальцем некоторые блюда.
— Сначала, разумеется, дары моря. Стоило ли приезжать в Марсель и не попробовать дары моря? Вы любите морских ежей? Он утрировал свой акцент.
— Затем фирменное блюдо: буйабес с лангустами.
— Мне просто лангусты, — вмешалась женщина. Без майонеза. Я сама сделаю соус.
— Потом колбаски.
— Корнишоны есть?
— Какое желаете вино?
В районе Шоссе д'Антен[3] тоже работал ресторан, похожий на этот, и с улицы через стекла можно было видеть жующих людей. Так вот. Бог знает почему, г-н Монд завидовал им. Чему завидовал, он, по правде говоря, и сам не знал. Вероятно, возможности быть в толпе, не отличаясь от других, спокойно, бок о бок, сидеть в атмосфере дешевого шика и бодрящей вульгарности.
Посетители, в большинстве своем либо провинциалы, либо люди небогатые, приходили туда, решив: «А почему бы не позволить себе хороший обед?
Здесь, в Марселе, за соседним столиком, восседала на солнце полная немолодая женщина в меховой шубе, усугублявшей ее полноту, с крупными, настоящими или фальшивыми бриллиантами в ушах и на пальцах; она громко делала заказы, пила до дна и раскатисто хохотала в компании двух молодых людей, которым, видимо, не было еще и двадцати.
— Вы не слушаете?
Монд вздрогнул. Его спутница — как ее зовут, он не знал — смотрела на него жестко, с упрямым лицом, и в ее взгляде было столько холодной трезвости, что он покраснел.
— Скажите лучше правду. Вы из полиции?
— Я? Клянусь…
Ей хотелось в это поверить. Она, должно быть, не раз имела дело с полицией, однако настаивала:
Около девяти он подумал, что грохот города и порта помешает ему услышать голос из соседней комнаты, и он с сожалением закрыл окно. На сердце у него было тяжело; он странно улыбнулся, увидев себя в зеркале — в пальто, у разобранной постели, в гостиничном номере, где он не знал что делать.
В конце концов он, словно в зале ожидания, сел на стул у той самой двери и опять принялся строить предположения, обдумывать грозящие ему опасности; он считал до ста, до тысячи, играл сам с собой в орла или решку, решая, сидеть дальше или уйти, пока не вздрогнул, как человек, которого разбудили. Должно быть, он задремал. Рядом кто-то ходил, и не босиком, мягкими шагами, а на высоких, гулко стучащих каблуках.
Он заспешил, постучал.
— Войдите! Она была уже одета — на голове маленькая красная шапочка, в руке сумочка — и собиралась уходить. Еще немного, и он упустил бы ее.
Оделась она так, словно ничего не случилось: на лице аккуратный грим, но рот странно очерчен и кажется меньше, чем на самом деле: бледная розоватость губ выглядывала из-под помады, как нижнее белье.
Смущенный, он стоял в дверях, она же, бросив на него острый взгляд, чтобы убедиться, тот ли он человек из ночи, черты которого она уже забыла, продолжала искать перчатки.
— Вам лучше?
— Я хочу есть.
Наконец она нашла перчатки красного, под шляпку, цвета и вышла из комнаты, ничуть не удивляясь, что Монд идет за ней по лестнице.
Гостиница как-то изменилась. При дневном свете вестибюль, служивший холлом, выглядел роскошнее. За стойкой красного дерева стоял портье в куртке, стены были обшиты фанерными панелями, по углам расставлены зеленые растения, у дверей дежурил рассыльный в зеленом.
— Такси, господа?
Женщина отказалась, а г-н Монд, неизвестно почему, постарался уклониться от взгляда старшего портье, хотя тот не знал его. По правде говоря, Монд стеснялся своей куцей одежды. Чувствовал себя неловко, может быть, сожалел о сбритых усах?
На улице он занял место слева от спутницы, которая шла четкими шагами, нисколько не думая о нем, но и не удивляясь его присутствию. Она сразу же повернула налево, и скоро они оказались на углу Канебьер и Старой гавани; женщина толкнула застекленную дверь ресторана и привычно проскользнула между столиками.
Монд шел следом. Три этажа больших застекленных залов, где в тесноте ели сотни людей, в то время как между столиками, в коридорах, по лестнице сновали официанты и подавальщицы с буйабесом[2], лангустами, пирамидами блюд с дарами моря.
Солнце заливало залы с окнами до самого пола, как в универмагах, так что снаружи была видна вся публика сразу. Все ели. Все смотрели друг на друга любопытными или бессмысленными глазами Порой кто-нибудь поднимал руку, нетерпеливо окликал:
— Официант!
От сильного запаха чеснока, шафрана, моллюсков першило в горле. Доминировала в шуме красная нота лангустов, которые мелькали и в руках официантов, и на большинстве столов, тонкие пустые панцири которых оставались на тарелках уже уходивших клиентов.
Женщина нашла два места у стены. Г-н Монд сел напротив. Он тотчас задался вопросом, что с таким вниманием женщина разглядывает за его спиной, и, обернувшись, понял: она смотрится в зеркало.
— Какая я бледная! — проронила она. — Официант!
— Иду!
На бегу официант подал ей внушительное меню фиолетово-красной расцветки, и она принялась изучать его с самым серьезным видом.
— Официант!
— Мадам?..
— Колбаски вкусные?
Г-н Монд поднял голову. Он был на пороге открытия. Задай, например, он тот же самый вопрос, любой официант планеты, как ему и положено, наверняка ответил бы «да». Ну разве можно представить себе официанта, который говорит посетителю: «Это невкусно! Не ешьте! «?
В ответе официанта тоже прозвучало «да», но совсем иное. Чувствовалось, что он не лжет, что он относится к женщине далеко не так, как к сотням других людей, переполнявших три этажа огромной фабрики еды.
С ней он был одновременно и почтительным, и непринужденным. Он признал ее своей и поздравлял с тем, что она преуспела. Он не хотел причинять ей вреда, а для этого требовалось понять ситуацию. Он повернулся к г-ну Монду, оценивающе спросил:
— Разрешите посоветовать?
Он не терял контакта с женщиной. Значит, неуловимая связь между ними все-таки недостаточна. Казалось, он спрашивал ее: «Что, большая игра? «
И, поскольку она оставалась безразличной, он склонился над меню, указывая пальцем некоторые блюда.
— Сначала, разумеется, дары моря. Стоило ли приезжать в Марсель и не попробовать дары моря? Вы любите морских ежей? Он утрировал свой акцент.
— Затем фирменное блюдо: буйабес с лангустами.
— Мне просто лангусты, — вмешалась женщина. Без майонеза. Я сама сделаю соус.
— Потом колбаски.
— Корнишоны есть?
— Какое желаете вино?
В районе Шоссе д'Антен[3] тоже работал ресторан, похожий на этот, и с улицы через стекла можно было видеть жующих людей. Так вот. Бог знает почему, г-н Монд завидовал им. Чему завидовал, он, по правде говоря, и сам не знал. Вероятно, возможности быть в толпе, не отличаясь от других, спокойно, бок о бок, сидеть в атмосфере дешевого шика и бодрящей вульгарности.
Посетители, в большинстве своем либо провинциалы, либо люди небогатые, приходили туда, решив: «А почему бы не позволить себе хороший обед?
Здесь, в Марселе, за соседним столиком, восседала на солнце полная немолодая женщина в меховой шубе, усугублявшей ее полноту, с крупными, настоящими или фальшивыми бриллиантами в ушах и на пальцах; она громко делала заказы, пила до дна и раскатисто хохотала в компании двух молодых людей, которым, видимо, не было еще и двадцати.
— Вы не слушаете?
Монд вздрогнул. Его спутница — как ее зовут, он не знал — смотрела на него жестко, с упрямым лицом, и в ее взгляде было столько холодной трезвости, что он покраснел.
— Скажите лучше правду. Вы из полиции?
— Я? Клянусь…
Ей хотелось в это поверить. Она, должно быть, не раз имела дело с полицией, однако настаивала: