Сименон Жорж. Человек из Лондона

   Но человек еще жил. Глаза его блестели. К Малуэну потянулась рука.
   — Получай! — выдохнул стрелочник и снова ударил крюком.
   Каждый удар отдавался в его теле, как в тот день, когда он забил крысу каблуком. Бить пришлось раз десять: крыса хотела жить.
   Он снова ощутил на лице чужое горячее дыхание, ноги его коснулась рука, пытающаяся его свалить.
   — Получай! Получай!
   Поверженный уже едва шевелился. Он корчился на земле. Пальцы его медленно разжались. Тело свела новая судорога, и Малуэн изготовился к удару.
   Англичанин лежал ничком. Серый костюм выпачкался, изорвался. В волосах запеклась кровь. Тело застыло в жуткой неподвижности, и Малуэн, разом обессилев, упал на колени, зарыдал, потерянно вскрикнул, задрожал и затрясся в ознобе.
   — Простите!.. Да скажите же что-нибудь!.. Простите!..
   Я ненарочно… Вы сами знаете, я этого не хотел…
   Он не решался притронуться к мертвому, глядел на приплюснутый к земле нос.
   — Господин Браун!.. Господин Браун!.. Ну скажите же что-нибудь! Я схожу за врачом… Он вас вылечит…
   Я верну вам чемодан… Помогу бежать…
   Он повернулся к открытой двери и увидел голубой и коричневый баркасы, словно подвешенные над гладким, как небо, морем.
   — Господин Браун!.. Ради всего святого… Признайтесь хотя бы, что вы начали первым… Я же принес вам есть и пить…
   Он встал на колени, взял с плоскодонки бидон и, превозмогая ужас, перевернул на спину распростертое тело.
   Глаза были открыты. На виске виднелась рана, точнее, дыра, настоящая дыра, как в любом другом предмете.
   — Господин Браун!
   Он открыл бидон, приложил горлышко ко рту англичанина и наклонил. Водка, булькая, полилась по сжатым губам, по подбородку, обтекая кадык.
   — Мертв… — выдохнул Малуэн, словно человек, очнувшийся от сна.
   Он поднялся, отряхнул запыленные колени, пригладил и откинул назад волосы. Дыхание наладилось не сразу. Грудь бурно поднималась и опускалась. Немного саднило горло — вероятно, от крика.
   Он не помнил, плакал ли, и удивился, почувствовал, что веки покалывает. Потом нагнулся, поднял бидончик и засунул его в карман, даже не подумав допить водку.
   Им овладело жуткое спокойствие, какого он еще никогда не испытывал, спокойствие, похожее на пустоту.
   Он двигался, как любой другой человек, но отчетливо сознавал, что он уже не такой, как другие. Он переступил неведомую границу, но сам не знал, в какой момент это произошло.
   Постепенно мысли его обретали прежнюю ясность, он чувствовал, что лицо утратило напряженность, мышцы расслаблялись, кожа стала эластичной.
   Малуэн принялся наводить в сарае порядок. Рассказать об этом — не поверят. И все-таки так было! Он привел в порядок сперва одежду, потом все вокруг. В пылу схватки он не заметил, как разбросались вещи, рассыпалась груда корзин.
   Оставались глаза Брауна — их надо было закрыть.
   Малуэн проделал это, даже не вздрогнув от прикосновения к векам. Промолвил только:
   — Вот и все.
   Положив колбасу и коробки сардин в карман, он осмотрелся, удостоверился, что делать больше нечего, и уже собрался было выйти, как вдруг услышал женский голос:
   — Привет, Луи!
   Он шагнул к порогу и остановился в дверном проеме.
   — Привет, Матильда!
   — Выйдешь в море?
   — Может, выйду, а может нет.
   Голос Малуэна звучал как обычно. Из-за солнца он слегка зажмурился. Матильда, старуха, собиравшая крабов для продажи, проходила метрах в двадцати от него.
   В руках у нее был крюк, точно такой же, как у него в сарае, она шла, согнувшись пополам под тяжестью корзины за спиной.
   — Думаешь, подморозит?
   — Похоже, да.
   Она прошла, а он все стоял на месте, за спиной у него лежал мертвец, перед ним расстилалось море. Воздух стал так свеж, что лицо покалывало. Дул восточный ветер, и море, небо, скала напоминали внутренности раковины — так ясны и переливчаты были их тона. Вдали на баркасе под голубым парусом рыбаки выбирали сеть и бросали устриц в корзинки.
   Малуэн закурил трубку и с минуту смотрел на поднимающийся вверх дымок.
   Делать больше было нечего. Отныне ему вообще уже нечего будет делать. И с трубкой в зубах, ощущая боль в плече, он бездумно стоял в дверях минуту, другую, третью.
   «Вот выкурю трубку и пойду», — пообещал он себе.
   Он предчувствовал: ему еще предстоит многое, но об этом будет время подумать. Торопиться некуда. Это ведь касается его одного.
   Прошлой ночью в застекленной будке, когда он еще был таким, как любой другой, разве что тяжелей и медлительней, у него в голове вертелись бессвязные мысли; он думал о сарае и даже представлял себе, как убьет Брауна.
   Теперь все это завершилось в воображении картиной того, как он тащит в темноте труп к морю.
   При этой мысли он пожимал плечами. Разве у плодов воображения есть что-нибудь общее с действительностью, с той настоящей действительностью, о которой люди даже не подозревают?
   Когда он обдумывал возможность убить Брауна, он не хотел его убивать и был уверен, что не убьет, что никогда не сможет этого сделать.
   И все же он убил Брауна!
   Если бы только он мог сказать, почему, положив еду на лодку, сразу же не ушел? Какой демон толкал его нести всякий вздор, хныкать, угрожать, обещать, считать до трех, как мальчишка, которому хочется позлить сестру?
   Никто не может ответить на этот вопрос. Даже он сам. Но он-то знал, что здесь и кроется загадка.
   Трубка погасла, а он все еще стоял. Свежий воздух обмывал лицо. Он послюнил и стер крошечное пятно крови на указательном пальце правой руки.
   — В путь!
   Матушка Матильда по-паучьи ползала на четвереньках по камням, облепленным водорослями.
   Малуэн закрыл дверь на ключ и по гальке стал взбираться на крутой склон. Над всеми тремя домами курились дымки, розовеющие в солнечных лучах. Под каждым окном белели обтесанные камни. Из гавани без буксира выходил траулер, бесшумно, словно увлекаемый волнами.
   «Когда траулер в гавани, всегда кажется, что он идет быстрее, чем в открытом море», — подумал Малуэн.
   Перед входной дверью он очистил подошвы о скребок, потом остановился в коридоре у вешалки.
   — Это ты? — спросила жена сверху.
   — Да.
   — Что-то запоздал ты. Я уж собиралась за тобой Анриетту послать…
   Анриетта в старом платье и красных комнатных туфлях, из которых торчали голые лодыжки, была на кухне.
   — Покорми-ка меня.
   Малуэн не часто говорил так мягко. Он выложил на стол колбасу и сардины и тут только вспомнил, что паштет оставил на плоскодонке.
   — Зачем ты это принес?
   — Колбасы захотелось. Мать убирается в комнатах?
   Он съел семь кружков колбасы, выпил кофе, потом попросил вина и продолжал есть. Он был голоден. Ему казалось, что с каждым глотком пустота в груди заполняется.
   — О чем говорил вчера твой дядя Виктор, когда я ушел?
   — У дяди Виктора — один разговор.
   — Спорю, что он говорил о мехе.
   — Он считает, что в нашем положении так не поступают: девушке не покупают лису, его жена дождалась своей только после замужества.
   — Бедняга! — сказал Малуэн.
   Хорошо, что жена наверху и оставила его наедине с дочерью.
   — Покажешь мне лису? И вообще все, что я тебе вчера купил.
   Не переставая есть, он пощупал мех, нашел его менее пушистым, чем показалось накануне, и на миг помрачнел.
   — Как долго носится такой мех?
   — Года три-четыре, если надевать только по воскресеньям. Что с тобой?
   — Ничего.
   Конечно, ничего. Просто непроизвольная гримаса.
   — Принести тебе шлепанцы?
   — Нет, мне придется выйти. Эрнест в школе?
   — Давно. Ты забыл, что уже девять?
   Он потряс голубой бидончик и вылил остатки водки в стакан.
   — Ну вот! — сказал он, вытирая губы.
   — Что — вот?
   — Вот и все! И ничего. В общем, конец. Тебе не понять.
   — Что это с тобой сегодня?
   — А что со мной?
   — Не пойму. Ты какой-то странный. Мне даже боязно.
   — С чего бы?
   Он стоял спиной к огню, руки за спиной, в своей обычной позе. На столе, рядом с грязными тарелками, как живая, растянулась лиса и лежал голубой плащ, от которого попахивало резиной.
   — Ах да! Дядя Виктор сказал еще, что такие плащи носить вредно, они не дают коже дышать.
   Тепло разморило Малуэна. Он чувствовал, как его обволакивает лень, и решил встряхнуться, пока не поздно.
   — Дай мне фуражку. Нет, не новую. Еще сгодится и старая.
   Под лестницей он остановился, услышал, как жена подметает пол, взялся было за перила, но передумал.
   — Привет, Жанна! — крикнул он.
   — Ты не ложишься?
   — Лягу позже.
   — Если увидишь колбасника, скажи ему, что…
   — Не нужно. Я принес колбасы.
   Он повернулся к дочери и, как обычно, небрежно поцеловал ее не то в щеку, не то в волосы.
   — Пока, — сказала она.
   Он промолчал, открыл дверь и захлопнул ее, переступив через порог из синеватого камня.

10

   Было без двадцати десять. Жермен открыл люк в погреб, чтобы пополнить запас бутылок в баре. Г-жа Дюпре по телефону диктовала заказ:
   — Да, семнадцать эскалопов… Не очень жирных…
   Не переставая говорить, она следила за часами — инспектор Молиссон просил разбудить его ровно в десять. Было слышно, как наверху, в ванной, старый Митчел занимается ежедневной гимнастикой.
   Эва уже сошла вниз. На ней было платье в красный цветочек. Как обычно, она прошла мимо г-жи Дюпре, не поздоровавшись, глядя прямо перед собой. Несколько минут девушка стояла на пороге отеля, а потом без пальто, с непокрытой головой, направилась к женщине, опиравшейся о парапет набережной.
   Погода стояла ясная и прохладная. Безоблачное небо и цветастое платье наводили на мысль о лете. Облокотясь на парапет, маленькая м-с Браун безразлично глядела на море, но, услышав голос Эвы, вздрогнула.
   — Камбала у вас сегодня есть? — осведомилась хозяйка по телефону.
   Она посматривала то на часы, то на набережную.
   Черная фигура — м-с Браун, белая — мисс Митчел. За ними виднелись коричневые паруса.
   — Прикиньте, кстати, еще две дюжины устриц, — прибавила г-жа Дюпре.
   Это не мешало ей думать: «Что она там еще втемяшивает?»
   А Эва что-то горячо доказывала, увлекая спутницу за собой к гостинице.
   — Алло!.. Нет, это слишком дорого. Положите только камбалу.
   Женщины перешли с позолоченной солнцем набережной в серый полумрак холла, потом в еще более темный салон, а мисс Митчел все продолжала говорить.
   Время от времени м-с Браун поднимала на нее испуганные глаза, лепетала несколько слов, и, даже не зная английского, нетрудно было догадаться, что она повторяет:
   — Но что я-то могу сделать?
   Эва же не умолкала, обрушивая на маленькую м-с Браун лавину фраз — приказаний и угроз одновременно.
   — Простите, инспектор Молиссон здесь?
   Г-жа Дюпре не заметила, как вошел и вырос перед ней незнакомец с дешевым чемоданом в руке.
   — Через десять минут его разбужу, — ответила она, посмотрев на часы. — Кто его спрашивает?
   — Не имеет значения.
   Малуэн не торопился. В холле стояли кресла двух видов — плетеные и плюшевые. По привычке к смирению он выбрал плетеное, сел, положил фуражку на колени, чемодан поставил на пол, но закинуть ногу на ногу не решился.
   Несколько минут он не замечал того, что происходит в салоне, хотя сидел напротив застекленной перегородки. Потом его внимание привлекла Эва, искавшая перо.
   Не найдя его, она направилась к конторке и задела платьем ноги стрелочника.
   Эва была тех же лет, что Анриетта, но между ними не было ничего общего ни в манере держаться и говорить, ни в одежде, и Малуэн безрадостно подумал о голубом плаще.
   — Дайте ручку и чернила.
   — Сейчас, мисс Митчел.
   Он проследил за нею взглядом и, когда она вернулась в салон, заметил подавленную женщину в черном костюме — такой же мог быть и на Анриетте.
   Английского Малуэн не знал. Эва усадила м-с Браун за круглый столик и стала диктовать:

   «Просьба к Питту Брауну…»

   Малуэн с удивлением услышал французские слова, но мисс Митчел тут же с раздраженным жестом снова заговорила по-английски, через силу сдерживая злость.
   Дважды она показала м-с Браун, как пишутся слова, а та опускала голову.
   В конце концов Эва отстранила женщину, заняла ее место и сама стала составлять текст, произнося вслух слова, которые писала:

   — «Просьба к Питту Брауну во что бы то ни стало связаться со своей женой, Дьепп, отель „Ньюхейвен“.

   Малуэн долго смотрел на них, ничего не понимая: голова у него работала медленно. Когда же до него дошел смысл происходящего, он так и впился глазами в женщину в черном костюме.
   Она, видимо, проплакала всю ночь: нос у нее покраснел, веки припухли. Малуэн по-прежнему сравнивал ее со своей дочерью и подметил стоптанные каблучки, медальон, видневшийся в вырезе блузки, непокорные, как у Анриетты, волосы.
   Затем на лестнице послышались шаги, но появился не инспектор, а старый Митчел. Он поздоровался с г-жой Дюпре — он обычно со всеми здоровался — и вошел в столовую, куда тут же побежал Жермен.
   Только сев за стол, Митчел заметил в салоне Эву и г-жу Браун, но сделал вид, что его это не касается, и распорядился насчет завтрака.
   Эва вторично, не извинившись, задела Малуэна и протянула над конторкой лист бумаги:
   — Отправьте это объявление в газеты Дьеппа. За мой счет.
   Она подошла к отцу, поцеловала его в висок и, стоя, заговорила:
   — Жермен, разбудите господина Молиссона и скажите, что его ждут.
   Малуэн оставался бесстрастен, ни на что не реагировал, словно лишившись присущей людям способности волноваться. Он мог бы до вечера просидеть вот так, не двигаясь, на краешке плетеного кресла, и, глядя на него, никто бы не подумал, что столь упорно разыскиваемый чемодан стоит у его ног и что он только что убил человека, к которому обращалась м-с Браун в объявлении.
   Появилась уборщица с ведром, тряпкой и щеткой и принялась мыть в холле пол.
   — Простите за беспокойство, — сказала она, — вам придется на минуту поднять ноги.
   Дома, когда убирали кухню, он точно так же держал ноги на весу, пока под ним проведут тряпкой.
   В столовую вошел Жермен с подносом, где стоял завтрак мистера Митчела — яичница с беконом, кружочки масла на хрустальном блюдце, горшочки с вареньем.
   Проходя мимо, он рассеянно скользнул глазами по Малуэну, отметив только фуражку железнодорожника.
   М-с Браун в салоне забилась в кресло и, казалось, ждала новых указаний Эвы, чтобы продолжать жить.
   Митчел завтракал. Дочь его, стоя в солнечных лучах, проникавших сквозь грязные окна, наверняка рассказывала отцу, что сделала сегодня утром, а инспектор брился в это время у себя в номере.
   Малуэн сидел, как в вокзальном зале ожидания. Он мог уйти: никто бы ему не помешал. Мог унести чемодан, сесть в поезд, потом в другой, приехать в любой город, зайти в любой банк и обменять банкноты.
   Достаточно было протянуть руку, поднять чемодан и выйти на солнце.
   Он мог даже оставить чемодан на месте, где тот, возможно, пролежал бы день-два, пока прислуге не пришло бы в голову заглянуть внутрь.
   Хозяйка за конторкой говорила по телефону:
   — Алло! Да, Браун. «Б» — «Бернар», «р» — «Робер»…
   Она диктовала объявление слово в слово.
   — Появится в вечернем выпуске?.. Скажите, пожалуйста, сколько я должна? Это для одной клиентки.
   И вдруг, когда Малуэн этого не ожидал, совсем другим тоном произнесла:
   — Да, господин инспектор, тот, что сидит вон там.
   Малуэн встал, у него перехватило горло, и он еще раз взглянул на м-с Браун.
   — Вы хотели поговорить со мной?
   Неужели он так и не сумеет заговорить? Малуэн смотрел на Молиссона, губы его дрожали, он был не в состоянии произнести то, что решил сказать. Это продолжалось несколько секунд, и, чтобы покончить со всем одним разом, он рывком поднял чемодан, протянул его полицейскому и выдавил:
   — Вот!
   Молиссон, нахмурив брови, приоткрыл крышку и, повернувшись к столовой, спокойно позвал:
   — Мистер Митчел!
   Малуэн заметил, что инспектор не обрадовался, напротив, взгляд его стал жестким. Старик Митчел оставил завтрак и вслед за дочерью направился в холл.
   — Вот ваши деньги, — сказал сотрудник Ярда, указывая на чемодан.
   На Митчела он не глядел, а наблюдал сквозь стекло за м-с Браун. Она, не догадываясь, что происходит, тоже смотрела на них. Проверяя содержимое чемодана, старик положил его на стол и стал неторопливо выкладывать банкноты стопками, вполголоса пересчитывая их. Эва что-то шепнула отцу на ухо. Он поднял голову, взглянул на Малуэна, взял один билет, подумав, добавил второй и протянул ему.
   Митчел удивился, когда стрелочник отрицательно покачал головой, и, решив, что этого недостаточно, добавил третий билет.
   — Браун? — спросил Молиссон.
   М-с Браун, привлеченная видом банкнот, стояла в дверях салона, покорно ожидая объяснений. Эва, помогая отцу считать деньги, издали объяснила ей, в чем дело.
   Было еще не поздно. При желании Малуэн мог сказать, что нашел чемодан, поклясться, что больше ничего не знает. М-с Браун не отрывала от него вопросительного взгляда, в котором уже читалось отчаяние.
   Малуэн вынул из кармана носовой платок и вытер лоб. Он подумал, что раз она не понимает по-французски, можно сказать все, и быстро, на одном дыхании, проронил:
   — Я только что убил Брауна.
   Вот и все! Он глубоко вздохнул и отвел глаза в сторону. Молиссон, не теряя ни минуты, уже снимал с вешалки пальто и шляпу.
   — Пойдемте со мной!
   Но м-с Браун увязалась с ними, и по виду ее было ясно, что она не отстанет. Молиссон не решался повернуться к ней. Малуэн с трудом сглотнул слюну, и тут женщина на ходу спросила по-английски дрожащим голосом:
   — Что он сказал?
   Они шли по тротуару, над ними сияло солнце. Молиссон шел посередине. Никто из них не знал, куда они идут, и все-таки каждый догадывался.
   — Она спрашивает, долго ли мучился ее муж?
   — Она поняла?
   Малуэн чуть было не бросился бежать, но это был лишь мимолетный порыв — ноги не слушались его, хоть он и шагал вместе с остальными.
   — Что ей сказать? — спросил Молиссон.
   — Не знаю. Он мертв. Понимаете?
   Он действительно не знал. До него не доходил смысл вопроса.
   Он попытался вспомнить, но в памяти не сохранилось ничего такого, что соответствовало бы слову «мучиться».
   — Все это не так… — пробормотал он, впервые почувствовав, что бессилен что-нибудь объяснить. И чтобы не видеть склоненного к нему лица м-с Браун, стал смотреть на море.
   — Скажите ей, нет, не мучился.
   Молиссон заговорил по-английски. М-с Браун приложила платок к глазам. Малуэн сам повернул в сторону скалы.
   — Это далеко? — спросил инспектор.
   — По ту сторону гавани, в двух шагах от моего дома.
   Сами увидите.
   Зимой выдается не более двух-трех таких дней, таких тихих и прозрачных, что хочется услышать колокольный перезвон, как в воскресенье.
   — Привет, Луи! — крикнул кто-то, когда они проходили через рыбный рынок.
   Малуэн узнал Батиста, который, пользуясь хорошей погодой, вытащил на берег свою шлюпку и перекрашивал ее в светло-зеленый цвет.
   — Привет! — эхом откликнулся Малуэн.
   Он равнодушно посмотрел на стеклянную будку, сверкавшую на той стороне гавани. Все трое, словно по уговору, шагали в ногу, и у Малуэна не было ощущения, что его спутники — иностранцы.
   Они почти не говорили, но м-с Браун уже все знала.
   Она не кричала, не угрожала, ни одним жестом не выдала своей муки. Она поняла французские слова, не зная языка. Догадалась, куда они идут, и шла так же быстро, как они, с таким же осунувшимся лицом, неподвижным взглядом и пересохшими губами.
   Завидев свой дом на откосе и его сверкающую на солнце стену, Малуэн указал на него Молиссону:
   — Вот здесь я живу.
   М-с Браун тоже посмотрела на дом.
   Они шли все быстрее. Она держала в руке свернутый комочком носовой платок, изредка поднося его к глазам.
   Одно из окон второго этажа было открыто. В глубине комнаты кто-то ходил — то ли Анриетта, то ли ее мать.
   — Сюда. Только осторожно, дорога плохая.
   Они обогнули скалу. Баркас под голубым парусом возвращался в порт, и хозяин его крикнул:
   — Привет, Луи!
   — Они ходили за устрицами, — пояснил Малуэн.
   Он сказал это робко, словно хотел любезностью сгладить воспоминание о своем преступлении. На самом деле все было не так. Он просто подчинялся инстинкту, побуждавшему его быть особенно предупредительным с маленькой м-с Браун, которая не привыкла ходить по прибрежной гальке и сбивала в кровь щиколотки.
   Два других баркаса продолжали лов. Прилив прибил их так близко к берегу, что видно было, как дымятся трубки и рыбак прямо из бутылки пьет вино..
   — Отсюда уже виден сарай, — сказал Малуэн и добавил:
   — Я всегда работаю ночью, а днем на свободе что-нибудь мастерю, рыбачу, занимаюсь всем понемногу. Сам построил сарай для плоскодонки и инструментов.
   Он рассказывал об этом так, словно говорил: «Вот видите, какой я. В сущности, я так же несчастен, как госпожа Браун. Мы оба несчастны. Сами видите!»
   Он вынул ключ, на который испуганно уставилась англичанка. Тени под ее глазами стали еще глубже, она схватила инспектора за руку.
   — Все так глупо вышло, — выдавил Малуэн.
   И, согнувшись, словно в ожидании удара, посторонился, чтобы не мешать им видеть.
   М-с Браун приросла к месту. Вцепившись в инспектора, она впилась глазами в мертвое тело, потом посмотрела на Малуэна и снова на труп. Она не могла ни говорить, ни двинуться, ни, казалось, даже дышать.
   — Вот он! — повторил стрелочник. Колени у него дрожали, ладони взмокли.
   — Он прятался в сарае? — кашлянув, спросил инспектор.
   — Да. Я узнал об этом, принес ему колбасы и сардин. Видите бумагу на лодке? В ней паштет.
   Он смолк. М-с Браун бросилась на землю, прямо на гальку, забилась, закричала, ноги и руки ее свело судорогой. Инспектор опустился на колени и заговорил по-английски. Малуэн не знал, что делать, куда себя девать. Он вытащил платок, благо тот был чистый, развернул и прикрыл им лицо Брауну.
   — Заприте сарай, — приказал Молиссон, продолжая успокаивать женщину.
   Малуэн повиновался, повернул ключ, положил его в карман и тихо ждал, глядя на море.
   Прошло несколько минут. Когда он повернулся, инспектор помогал м-с Браун подняться, отряхивал пыль с ее платья. Не глядя на Малуэна, женщина произнесла несколько слов.
   — Она спрашивает, не просил ли он что-нибудь ей передать, — перевел Молиссон.
   Что мог ответить Малуэн? Она ничего не поняла.
   Все произошло совсем не так. Ведь они дрались, нанося друг другу удары крюком, пока один не смолк. Он задумался. Ему хотелось сделать ей приятное, но в голову ничего не пришло, и он лишь покачал головой.
   Его удручало, что он ничего не может сказать, но еще горше становилось от сознания, что единственным человеком, способным все объяснить, был убитый.
   — Пошли, — вздохнул он.
   И чуть не рассердился, прочитав удивление на лице Молиссона.
   — Куда вы хотите идти?
   — В полицию.
   Неужели он повсюду будет наталкиваться на стену?
   Что необычного в его поведении? Произошла катастрофа, такие случается каждый лень. Порой это несчастный случай или кораблекрушение, порой — преступление. Не все ли равно?
   Браун мертв. Но вместо него мог умереть Малуэн, и тогда Брауну пришлось бы все объяснять г-же Малуэн.
   А если разбираться, кто стал несчастен, так все они несчастны, в том числе ничего пока не подозревающие Анриетта и Эрнест.
   — Вернемся в город, а там посмотрим, — сказал Молиссон.
   — Как хотите. Только смотреть-то нечего.
   Он дорого дал бы, чтобы помочь м-с Браун шагать по гальке, и порой поглядывал на нее, словно надеясь, что она согласится опереться на его руку. И в то же время был уверен, что Эве Митчел она разрешила бы утешать се.
   — До слез глупо! — непроизвольно бросил он инспектору.
   — Что он сказал? — спросила по-английски м-с Браун.
   — Ничего, — ответил Молиссон, помедлив.
   На пороге отеля Малуэн остановился и заявил:
   — Я подожду вас здесь.
   Он заметил, что англичанин боится, как бы он не сбежал, и ему стало противно. Из отеля выносили тяжелые кожаные чемоданы с наклейками дорогих гостиниц — багаж Митчела. Сам старик, закутавшись в шубу, оплачивал счет.
   Малуэн видел, как он в сопровождении инспектора и м-с Браун вошел в салон. Вскоре к ним присоединилась и Эва в дорожном костюме. Наконец Молиссон вышел, направился к Малуэну, и тот спросил:
   — Ей-то они хоть что-нибудь дали?
   — Да.
   — Много?
   — Сто фунтов.
   Они шли бок и бок по освещенному солнцем городу, и полицейский внезапно заговорил о том, что его занимало:
   — Почему вы идете в полицию?
   — А куда мне еще идти?
   — Ну, не знаю. Если бы захотели… Думаю, вы сошлетесь на необходимую самооборону?
   И тут Малуэн взорвался:
   — Неужто вы полагаете, что для меня важно это?
   В кабинет комиссара он вошел первым. Поскольку комиссариат находился при вокзале, а на Малуэне была форма железнодорожника, комиссар решил, что речь идет о служебном деле.
   — Что вы хотите, старина?
   И, не веря своим ушам, он подскочил на месте, когда «старина» ответил:
   — Сегодня утром я убил Брауна и пришел, чтобы объяснить вам…
   — Минутку! Минутку!
   Комиссар повернулся к Молиссону.
   — Что он несет? Вы его знаете?
   Малуэн разглядывал лакированные ботинки комиссара, его двубортный синий костюм, волосы, разделенные пробором, узкую ленточку Почетного Легиона и думал: «Этот ничего не поймет!»