Он даже не въехал в палату, но на него тут же устремили взгляды большинство больных. От этих секунд сохранилось не слишком приятное воспоминание.
Все они, конечно, знали, что Могра лежит в отдельной палате. Видели они его впервые, но на их лицах он не заметил ни благожелательства, ни даже подобия какого-либо приветствия или стремления к общению.
Но не было и враждебности. Одно безразличие. М-ль Бланш очень хорошо почувствовала все это и поспешно покатила кресло в другую сторону, где располагалось помещение для консультаций и довольно унылая комната, служившая медсестрам столовой.
Ошибся он насчет обитателей общей палаты или нет? За то короткое время, что ему удалось за ними понаблюдать, он не заметил у них ни малейшей попытки к общению между собой. Создавалось впечатление, что каждый из них стремится замкнуться в собственной болезни.
«Почки».
Это уже несколькими страничками дальше. Небо опять сделалось весенним, и птицы начинают петь в шестом часу утра, поскольку ночь становится все короче. Знаменитые каштаны на бульваре Сен-Жермен, должно быть, уже начинают цвести.
В последние недели погода была на удивление мягкой. Впервые в жизни Могра увидел, как на деревьях (тех, что растут во дворе) набухают почки.
Он следил за их сокровенной работой, за усилиями, с которыми еще слабенькие листочки пытались высвободиться из своей коричневой тюрьмы. Он провел столько часов, наблюдая за ними, что теперь в голове у него живая картинка, напоминающая снятый замедленной съемкой фильм.
В первый и последний раз. Вскоре у него не будет свободного времени, чтобы наблюдать за почками. Могра и думать о них забудет.
Дни проходят все быстрее и быстрее. Изредка, словно вихрь, налетает Бессон. Одуар же продолжает его изучать, как изучал бы рост какой-нибудь культуры бактерий в лаборатории.
Похоже, он поправляется быстрее, чем предполагалось; в иные дни это огорчает, а в иные он наоборот раздражается, что дело идет так медленно.
Он уже может опираться на правую ногу и шевелить пальцами правой руки, на которые смотрит, впрочем, безо всякого трепета.
Нередко Могра сердится на м-ль Бланш и не скрывает этого. Теперь она стала чаще оставлять его одного в течение дня. Бегает поболтать с другими медсестрами? Или улучает минутку-другую, чтобы встретиться с доктором Гобе, практикантом в очках с толстыми стеклами?
Но она же на службе и должна отдавать больному все свое время. Настроение у нее теперь тоже далеко не всегда такое уж хорошее, и Могра готов пожалеть, что ставил ее так высоко. Женщина как женщина. Он даже чуть ли не доволен тем, что она стала немного меньше о нем заботиться.
26 февраля он сделал очередную загадочную запись, которая на сей раз касается м-ль Бланш.
«Свекровь».
В тот день они разоткровенничались. И все благодаря Лине, которая выглядит более уравновешенной и стала меньше пить.
— Вы поступаете очень правильно, — сказала медсестра, словно была в курсе его отношений с женой. — Ей нужна поддержка.
— А вам? — отозвался Могра.
Она зарделась, но потом расхохоталась.
— Так вам рассказали?
— Никто мне ничего не рассказывал.
— Значит, сами догадались?
— Почему вы не поженитесь?
— Нам придется ждать годы и годы. Он живет с матерью, которая очень нездорова. Его финансовое положение тоже не блестяще: все свое время он отдает больнице и исследовательской работе и отказывается от частной клиентуры… Как большинство женщин, которые прожили трудную жизнь, его мать очень ревнива и не способна жить одна. Молодую хозяйку она тоже не потерпит…
Могра слушает, но никаких выводов не делает. Все это должно отложиться в голове, и — как знать? — быть может, когда-нибудь из подобных мелких фактов и впечатлений сложится целая картина?
И тогда он поймет. Но что? Что он ищет, словно блуждая в потемках? И не слишком ли для этого поздно?
Могра уже меньше сердится на медсестру за то, что она оставляет его наедине с собственными мыслями. Он на нее не в обиде.
«В очереди».
Ему предстоит большой день. О нем много говорилось заранее, но он не испытал ни малейшей радости.
Напротив. М-ль Бланш вкатила его в просторный лифт, в котором его, когда он был без сознания, поднимали сюда в первый день, а потом еще раз возили на рентген.
На сей раз Могра вывозят во двор, и он видит вблизи старичков, которые обращают на него не больше внимания, чем больные из общей палаты.
Его поражает размер зданий, где занимаются, в сущности, не такими-то уж важными вещами. Не принижают ли они его? Он до сих пор был, да и сейчас является лишь частью большого целого.
Некоторое время назад Могра пообещал себе сосчитать окна в больничных зданиях, когда представится возможность. Но их слишком много, так же как и дверей, пронумерованных лестниц, коридоров, больных, которые ждут перед различными кабинетами, мужчин и женщин в белом, которые бегут неизвестно куда.
Он пересекает двор, проезжает под одной из арок — их здесь несколько — и оказывается в маленьком дворике, перед постройкой, напоминающей гимнастический зал.
Это и есть гимнастический зал, в котором восстанавливают утраченные функции, и ему придется учиться здесь пользоваться своими руками и ногами.
А он-то думал, что это будет происходить один на один с врачом, точно так же, как в первый период болезни. Сразу за дверью за столом сидит медсестра и при появлении очередного больного сверяется с машинописным списком.
— Могра?.. Минутку… Первый сеанс?
М-ль Бланш оставляет его в проходе и что-то объясняет ей вполголоса, и Могра становится страшно, что кто-нибудь из больных, которые тащатся мимо на костылях, ковыляют или шагают, выбрасывая ногу вбок, перевернет кресло.
Его подвозят к параллельным брусьям, стоящим посреди зала. На полу нарисованы большие черные и белые квадраты, словно это шахматная доска.
Перед брусьями тянется очередь из мужчин и женщин.
— Нам придется подождать, — шепчет м-ль Бланш.
Он не стоял в очередях более тридцати лет, а вот тут приходится.
Некоторые больные пришли сюда сами, причем явно не в первый раз. Большая часть женщин уже в летах. Могра обнаруживает лишь двух молоденьких, но обе они дурнушки.
Не то врач, не то практикант направляет больных к брусьям, и каждый, цепляясь за них руками, старается идти прямо. Больше всего Могра поражается тому, с какой серьезностью и отрешенностью во взгляде они это делают.
Это могло бы показаться игрой, но все прекрасно понимают, что явились сюда не играть. Больные толкаются, борются за место. Хладнокровно следят, как получается у других.
Насколько он может судить, большинство здесь принадлежит к среднему или даже к бедному классу, с которым он уже давно прекратил какое бы то ни было общение.
— Могра! — Это вызывают его.
М-ль Бланш, помогая выбраться из кресла, шепчет:
— Теперь ваша очередь. Смелее!
Здесь она уже не может вмешаться. Она привезла его сюда и отдала на попечение специалистов.
— Руки на брусья… Вот так… Большой палец в сторону… Нет, вы можете отставить его еще дальше!
Так страшно бывает, наверное, детям, когда он учатся делать свои первые шаги. Жаль, никто этого не помнит…
Он переступает с квадрата на квадрат, такой же сосредоточенный, как и другие больные. Чуть дальше стоит велотренажер, и какой-то усач, не замечая ничего вокруг, яростно крутит педали.
Могра боится, что и его водрузят на этот аппарат. Только бы не сегодня.
Его отводят еще дальше от м-ль Бланш, и он оказывается перед деревянным колесом, которое нужно крутить с помощью рукоятки.
— Нет, не левой рукой, а правой…
Его ладонь кладут на рукоятку.
— Крутите… Не бойтесь сделать усилие…
Он ищет глазами медсестру, хочет позвать ее на помощь. Но он не наверху, тут Могра такой же, как все. Здесь больные не разделяются на привилегированных и обычных. Здесь он оказывается в общем ряду. Он в армии никогда не был, но именно так представляет себе жизнь в казарме.
Когда Могра везут назад, он весь в поту, и виноваты в этом не столько процедуры, сколько невероятное волнение. Если бы все зависело от него, если бы у него было на это право, он бы ни за что сюда не вернулся.
28 февраля: «Инициалы».
Пижама у него шелковая, слева на груди вышиты инициалы. Могра ее стесняется и, отправляясь в гимнастический зал, старается поплотнее запахнуть халат.
Ненормальную жизнь ведут не они, их бедность не является каким-то исключением. Составляет исключение и безнравствен именно он, а также все, кто живет вместе с ним как бы вне общества, и в первую очередь люди вроде братьев Шнейдер.
Но у него ведь со Шнейдерами нет ничего общего. Почему же он выбрал их сторону? Не предательство ли это?
Весь вечер Могра не по себе. Такое же настроение у него и на следующее утро, когда он слушает колокола, которых не слышал уже много дней. Но они-то звонили каждый день. А вот он стал невнимательным и равнодушным. И Могра делает в книжке еще одну запись: «Игольное ушко».
Это относится к временам аббата Винажа, голос которого и сейчас различается даже среди хора, особенно по его манере говорить, благодаря которой слова проникают не в голову, а прямо в сердце.
— Удобнее верблюду пройти сквозь игольные ушки, нежели богатому войти в Царство Божие[7].
Но что ему Царство Божие, если он в него больше не верит? Так уж и не верит? Откуда же тогда это чувство вины и удовольствие, с которым он дожидается теперь своей очереди и даже пропускает других вперед?
Здесь Могра не на своем месте, здесь он чужак.
Но его место и не в отеле «Георг V» и не в арневильском замке. Где же оно?
Его часто охватывает тоска по улице Дам, но не из-за Марселлы, о ней он не жалеет, а из-за утраченной радости есть и пить кофе со сливками у стойки бистро, жадно разглядывать витрину колбасной лавки, время от времени доставлять себе маленькое, но такое долгожданное удовольствие.
Но когда он жил на улице Дам, то только и думал, как бы оттуда вырваться!
Где же разумный, справедливый уровень? В какой момент человек перестает замечать запахи, звуки, распускающиеся почки?
А старички во дворе — они любуются почками? Разве все эти мужчины и женщины, что ковыляют от одного гимнастического снаряда к другому, не озабочены одной лишь жизнью, которой снова наполняются их мускулы?
Разумеется, отдельные люди, достигнув определенного возраста, бросали все и становились отшельниками или обрекали себя на суровую дисциплину и бедность монастыря.
Но Могра их остерегается, он не верит ни в святых, ни в людей, посвятивших себя добрым делам.
Он не может снова стать простым редактором в своей газете. А руководя ею, он не может вести жизнь, какую ведут его сотрудники, и ездить в метро…
Вторник, 26 марта. Ему и в голову не пришло, что он здесь уже больше месяца. Друзья вспоминают о нем, собравшись, как обычно, в «Гран-Вефуре».
Бессон уже, должно быть, сообщил им, что он выздоравливает, и рассказал, сколько силы воли требуется для восстановления функций.
Чтобы у него появилось желание поправиться как можно скорее, они прислали ему меню очередного завтрака со своими подписями.
Они не понимают, что означает для лежащего здесь человека читать перечень блюд, которые подают людям где-то в другой жизни.
Раковый суп по-нантски Рулет из лосося с устрицами Пирог Монгла с рисом и телятиной Салат из латука с трюфелями Мороженое по-королевски Посыльный принес это меню, отпечатанное на хорошей бумаге, и Могра, которому стало очень стыдно, не показывая м-ль Бланш, рвет его на мелкие кусочки.
А Лина каждый день приезжает и уезжает на «Бентли», с шофером в ливрее за рулем.
Разве его не охватывает порой раздражение, когда он вспоминает о шумной жизни, которая кипит за пределами больницы?
Через два дня Могра соглашается, чтобы у него в палате поставили телефон.
Якобы на случай, если жене нужно будет с ним поговорить. Она сама попросила его об этом.
— А вдруг однажды вечером я увижу, что не смогу на следующий день тебя навестить?
Аппарат стоит на ночном столике. Он им не пользуется. Это лишь еще один символ.
Глава 13
Все они, конечно, знали, что Могра лежит в отдельной палате. Видели они его впервые, но на их лицах он не заметил ни благожелательства, ни даже подобия какого-либо приветствия или стремления к общению.
Но не было и враждебности. Одно безразличие. М-ль Бланш очень хорошо почувствовала все это и поспешно покатила кресло в другую сторону, где располагалось помещение для консультаций и довольно унылая комната, служившая медсестрам столовой.
Ошибся он насчет обитателей общей палаты или нет? За то короткое время, что ему удалось за ними понаблюдать, он не заметил у них ни малейшей попытки к общению между собой. Создавалось впечатление, что каждый из них стремится замкнуться в собственной болезни.
«Почки».
Это уже несколькими страничками дальше. Небо опять сделалось весенним, и птицы начинают петь в шестом часу утра, поскольку ночь становится все короче. Знаменитые каштаны на бульваре Сен-Жермен, должно быть, уже начинают цвести.
В последние недели погода была на удивление мягкой. Впервые в жизни Могра увидел, как на деревьях (тех, что растут во дворе) набухают почки.
Он следил за их сокровенной работой, за усилиями, с которыми еще слабенькие листочки пытались высвободиться из своей коричневой тюрьмы. Он провел столько часов, наблюдая за ними, что теперь в голове у него живая картинка, напоминающая снятый замедленной съемкой фильм.
В первый и последний раз. Вскоре у него не будет свободного времени, чтобы наблюдать за почками. Могра и думать о них забудет.
Дни проходят все быстрее и быстрее. Изредка, словно вихрь, налетает Бессон. Одуар же продолжает его изучать, как изучал бы рост какой-нибудь культуры бактерий в лаборатории.
Похоже, он поправляется быстрее, чем предполагалось; в иные дни это огорчает, а в иные он наоборот раздражается, что дело идет так медленно.
Он уже может опираться на правую ногу и шевелить пальцами правой руки, на которые смотрит, впрочем, безо всякого трепета.
Нередко Могра сердится на м-ль Бланш и не скрывает этого. Теперь она стала чаще оставлять его одного в течение дня. Бегает поболтать с другими медсестрами? Или улучает минутку-другую, чтобы встретиться с доктором Гобе, практикантом в очках с толстыми стеклами?
Но она же на службе и должна отдавать больному все свое время. Настроение у нее теперь тоже далеко не всегда такое уж хорошее, и Могра готов пожалеть, что ставил ее так высоко. Женщина как женщина. Он даже чуть ли не доволен тем, что она стала немного меньше о нем заботиться.
26 февраля он сделал очередную загадочную запись, которая на сей раз касается м-ль Бланш.
«Свекровь».
В тот день они разоткровенничались. И все благодаря Лине, которая выглядит более уравновешенной и стала меньше пить.
— Вы поступаете очень правильно, — сказала медсестра, словно была в курсе его отношений с женой. — Ей нужна поддержка.
— А вам? — отозвался Могра.
Она зарделась, но потом расхохоталась.
— Так вам рассказали?
— Никто мне ничего не рассказывал.
— Значит, сами догадались?
— Почему вы не поженитесь?
— Нам придется ждать годы и годы. Он живет с матерью, которая очень нездорова. Его финансовое положение тоже не блестяще: все свое время он отдает больнице и исследовательской работе и отказывается от частной клиентуры… Как большинство женщин, которые прожили трудную жизнь, его мать очень ревнива и не способна жить одна. Молодую хозяйку она тоже не потерпит…
Могра слушает, но никаких выводов не делает. Все это должно отложиться в голове, и — как знать? — быть может, когда-нибудь из подобных мелких фактов и впечатлений сложится целая картина?
И тогда он поймет. Но что? Что он ищет, словно блуждая в потемках? И не слишком ли для этого поздно?
Могра уже меньше сердится на медсестру за то, что она оставляет его наедине с собственными мыслями. Он на нее не в обиде.
«В очереди».
Ему предстоит большой день. О нем много говорилось заранее, но он не испытал ни малейшей радости.
Напротив. М-ль Бланш вкатила его в просторный лифт, в котором его, когда он был без сознания, поднимали сюда в первый день, а потом еще раз возили на рентген.
На сей раз Могра вывозят во двор, и он видит вблизи старичков, которые обращают на него не больше внимания, чем больные из общей палаты.
Его поражает размер зданий, где занимаются, в сущности, не такими-то уж важными вещами. Не принижают ли они его? Он до сих пор был, да и сейчас является лишь частью большого целого.
Некоторое время назад Могра пообещал себе сосчитать окна в больничных зданиях, когда представится возможность. Но их слишком много, так же как и дверей, пронумерованных лестниц, коридоров, больных, которые ждут перед различными кабинетами, мужчин и женщин в белом, которые бегут неизвестно куда.
Он пересекает двор, проезжает под одной из арок — их здесь несколько — и оказывается в маленьком дворике, перед постройкой, напоминающей гимнастический зал.
Это и есть гимнастический зал, в котором восстанавливают утраченные функции, и ему придется учиться здесь пользоваться своими руками и ногами.
А он-то думал, что это будет происходить один на один с врачом, точно так же, как в первый период болезни. Сразу за дверью за столом сидит медсестра и при появлении очередного больного сверяется с машинописным списком.
— Могра?.. Минутку… Первый сеанс?
М-ль Бланш оставляет его в проходе и что-то объясняет ей вполголоса, и Могра становится страшно, что кто-нибудь из больных, которые тащатся мимо на костылях, ковыляют или шагают, выбрасывая ногу вбок, перевернет кресло.
Его подвозят к параллельным брусьям, стоящим посреди зала. На полу нарисованы большие черные и белые квадраты, словно это шахматная доска.
Перед брусьями тянется очередь из мужчин и женщин.
— Нам придется подождать, — шепчет м-ль Бланш.
Он не стоял в очередях более тридцати лет, а вот тут приходится.
Некоторые больные пришли сюда сами, причем явно не в первый раз. Большая часть женщин уже в летах. Могра обнаруживает лишь двух молоденьких, но обе они дурнушки.
Не то врач, не то практикант направляет больных к брусьям, и каждый, цепляясь за них руками, старается идти прямо. Больше всего Могра поражается тому, с какой серьезностью и отрешенностью во взгляде они это делают.
Это могло бы показаться игрой, но все прекрасно понимают, что явились сюда не играть. Больные толкаются, борются за место. Хладнокровно следят, как получается у других.
Насколько он может судить, большинство здесь принадлежит к среднему или даже к бедному классу, с которым он уже давно прекратил какое бы то ни было общение.
— Могра! — Это вызывают его.
М-ль Бланш, помогая выбраться из кресла, шепчет:
— Теперь ваша очередь. Смелее!
Здесь она уже не может вмешаться. Она привезла его сюда и отдала на попечение специалистов.
— Руки на брусья… Вот так… Большой палец в сторону… Нет, вы можете отставить его еще дальше!
Так страшно бывает, наверное, детям, когда он учатся делать свои первые шаги. Жаль, никто этого не помнит…
Он переступает с квадрата на квадрат, такой же сосредоточенный, как и другие больные. Чуть дальше стоит велотренажер, и какой-то усач, не замечая ничего вокруг, яростно крутит педали.
Могра боится, что и его водрузят на этот аппарат. Только бы не сегодня.
Его отводят еще дальше от м-ль Бланш, и он оказывается перед деревянным колесом, которое нужно крутить с помощью рукоятки.
— Нет, не левой рукой, а правой…
Его ладонь кладут на рукоятку.
— Крутите… Не бойтесь сделать усилие…
Он ищет глазами медсестру, хочет позвать ее на помощь. Но он не наверху, тут Могра такой же, как все. Здесь больные не разделяются на привилегированных и обычных. Здесь он оказывается в общем ряду. Он в армии никогда не был, но именно так представляет себе жизнь в казарме.
Когда Могра везут назад, он весь в поту, и виноваты в этом не столько процедуры, сколько невероятное волнение. Если бы все зависело от него, если бы у него было на это право, он бы ни за что сюда не вернулся.
28 февраля: «Инициалы».
Пижама у него шелковая, слева на груди вышиты инициалы. Могра ее стесняется и, отправляясь в гимнастический зал, старается поплотнее запахнуть халат.
Ненормальную жизнь ведут не они, их бедность не является каким-то исключением. Составляет исключение и безнравствен именно он, а также все, кто живет вместе с ним как бы вне общества, и в первую очередь люди вроде братьев Шнейдер.
Но у него ведь со Шнейдерами нет ничего общего. Почему же он выбрал их сторону? Не предательство ли это?
Весь вечер Могра не по себе. Такое же настроение у него и на следующее утро, когда он слушает колокола, которых не слышал уже много дней. Но они-то звонили каждый день. А вот он стал невнимательным и равнодушным. И Могра делает в книжке еще одну запись: «Игольное ушко».
Это относится к временам аббата Винажа, голос которого и сейчас различается даже среди хора, особенно по его манере говорить, благодаря которой слова проникают не в голову, а прямо в сердце.
— Удобнее верблюду пройти сквозь игольные ушки, нежели богатому войти в Царство Божие[7].
Но что ему Царство Божие, если он в него больше не верит? Так уж и не верит? Откуда же тогда это чувство вины и удовольствие, с которым он дожидается теперь своей очереди и даже пропускает других вперед?
Здесь Могра не на своем месте, здесь он чужак.
Но его место и не в отеле «Георг V» и не в арневильском замке. Где же оно?
Его часто охватывает тоска по улице Дам, но не из-за Марселлы, о ней он не жалеет, а из-за утраченной радости есть и пить кофе со сливками у стойки бистро, жадно разглядывать витрину колбасной лавки, время от времени доставлять себе маленькое, но такое долгожданное удовольствие.
Но когда он жил на улице Дам, то только и думал, как бы оттуда вырваться!
Где же разумный, справедливый уровень? В какой момент человек перестает замечать запахи, звуки, распускающиеся почки?
А старички во дворе — они любуются почками? Разве все эти мужчины и женщины, что ковыляют от одного гимнастического снаряда к другому, не озабочены одной лишь жизнью, которой снова наполняются их мускулы?
Разумеется, отдельные люди, достигнув определенного возраста, бросали все и становились отшельниками или обрекали себя на суровую дисциплину и бедность монастыря.
Но Могра их остерегается, он не верит ни в святых, ни в людей, посвятивших себя добрым делам.
Он не может снова стать простым редактором в своей газете. А руководя ею, он не может вести жизнь, какую ведут его сотрудники, и ездить в метро…
Вторник, 26 марта. Ему и в голову не пришло, что он здесь уже больше месяца. Друзья вспоминают о нем, собравшись, как обычно, в «Гран-Вефуре».
Бессон уже, должно быть, сообщил им, что он выздоравливает, и рассказал, сколько силы воли требуется для восстановления функций.
Чтобы у него появилось желание поправиться как можно скорее, они прислали ему меню очередного завтрака со своими подписями.
Они не понимают, что означает для лежащего здесь человека читать перечень блюд, которые подают людям где-то в другой жизни.
Раковый суп по-нантски Рулет из лосося с устрицами Пирог Монгла с рисом и телятиной Салат из латука с трюфелями Мороженое по-королевски Посыльный принес это меню, отпечатанное на хорошей бумаге, и Могра, которому стало очень стыдно, не показывая м-ль Бланш, рвет его на мелкие кусочки.
А Лина каждый день приезжает и уезжает на «Бентли», с шофером в ливрее за рулем.
Разве его не охватывает порой раздражение, когда он вспоминает о шумной жизни, которая кипит за пределами больницы?
Через два дня Могра соглашается, чтобы у него в палате поставили телефон.
Якобы на случай, если жене нужно будет с ним поговорить. Она сама попросила его об этом.
— А вдруг однажды вечером я увижу, что не смогу на следующий день тебя навестить?
Аппарат стоит на ночном столике. Он им не пользуется. Это лишь еще один символ.
Глава 13
Первый вторник апреля. Друзья снова собрались в «Тран-Вефуре», а его место все еще пустует. Наверное, есть и другие отсутствующие, так как сейчас пасхальные каникулы. На сей раз никому не пришло в голову прислать ему меню.
Быть может, один из них внезапно поинтересовался:
— А кстати, где Рене?
Другой добавил:
— Станет ли он когда-нибудь таким, каким был прежде?
Интересно, что ответил на это Бессон?
В записной книжке все еще попадаются пустые страницы. На них теперь нет даже буквы «Л».
— Она буквально обрывает мне телефон, Рене. Я уже не знаю, что и отвечать.
«Она — это Мари-Анн, которую Лина не видела уже полтора месяца-то ли для того, чтобы себя наказать, то ли из желания продемонстрировать, что взялась за ум.
— Почему бы тебе с ней не повидаться?
— Ты думаешь?
Сейчас Лина в Канне, с Мари-Анн. Они отправились туда на несколько дней, как сами сказали, «по-холостяцки». Он много думает о жене, хотя сосредоточиться ему все труднее, а может, просто не хочется.
Когда, уже за полдень, Лина просыпается, чувствуя тяжесть в голове, противный вкус во рту и мучительный спазм в груди, не проходят ли перед ее мысленным взором такие же картинки, какие видел он в первые дни своего пребывания в больнице, когда просыпался и ждал колокольного звона?
Расчувствовавшись, Могра не раз вспоминал Фекан: не вспоминает ли и Лина многолюдные улицы квартала Йшотьер, где маленькой девочкой она училась жизни?
У каждого есть свой Фекан, свои черно-белые картинки, резкие и приводящие в отчаяние.
10 апреля он записал в книжке: «Каждому — один».
Еще одна запись, которую Могра через несколько месяцев не поймет, а если поймет, покраснеет.
Он не верит, что человек может целиком отдать себя людям, но не исключено, что каждый может полюбить какого-то одного человека и сделать его счастливым.
Мысли кажутся ему такими поверхностными и нелепыми, что он ищет каких-то таинственных слов, в которые мог бы их облечь.
Весна уже в самом разгаре. В субботу и воскресенье машины двигались в двух сотнях метров от его окна непрерывным потоком, буквально бампер в бампер. А через полчаса, даже меньше, их пассажиры, несмотря на уличные пробки, были уже за городом.
А еще он написал в дневнике одно имя: «Жозефа».
На него накатила волна желания, и он вспомнил ночную сиделку. Сейчас Могра не может даже вспомнить ее лица. Но помнит ее тело на раскладушке, пухлые губы, ямку у горла, руку в теплой промежности.
Он пообещал себе, что займется с нею любовью, но больше ее не видел. В какой больнице или клинике дежурит она теперь по ночам?
На следующий день, в связи с Жозефой и будущим возобновлением половой жизни, он записал: «Барбе».
Это название бульвара и станции метро. Для него оно связано с Дорой Зиффер, единственной женщиной, присутствующей на завтраках в «Гран-Вефуре».
Это случилось более двадцати пяти лет назад: они задержались в типографии допоздна, работая над макетом женского журнала, которым он руководит до сих пор.
На улице после долгих поисков они поймали такси, и он предложил:
— Забросить вас домой?
— Нет. На Барбье.
Он не понял. Что она собирается делать в четыре утра в столь безлюдном месте?
— Вам я могу признаться, Рене, перед вами мне не стыдно. Мне сейчас очень нужен мужчина.
Она ему объяснила, что у нее никогда не было любовных связей, потому что после полового акта она всегда испытывает к своему партнеру лишь ненависть и отвращение.
— Может, это своеобразная гордость? Не знаю. Любовников у меня нет, поэтому, когда я чувствую потребность, я отправляюсь порой на определенные улицы, к определенным отелям… Понимаете?
Тогда не понял. Сейчас понимает.
А если предположить, что какому-нибудь мужчине очень захочется изменить Дору Зиффер, спасти ее от нее самой?..
Есть ли у него право пробовать переделать Лину?
Не это ли он все время пытается сделать? А она то стремится ему помочь, то упирается, доходя чуть ли не до ненависти.
Он должен принимать ее такой, какая она есть.
Лина послала ему сюда целый чемодан одежды и всяких нужных мелочей. В шкафчик все это не влезло, и чемодан стоит в углу комнаты.
Сейчас Могра носит фланелевые штаны и домашнюю куртку. Ходит, опираясь на руку м-ль Бланш. Ему еще трудно поднимать правую ногу, он ее подволакивает, как тут говорят.
В физкультурном зале многие ходят точно так же, и кое-кого он уже узнает в лицо. Есть там, например, одна старушка, почти лысая и беззубая, с перекошенными плечами, которая при его появлении всякий раз улыбается.
Кажется, будто она ждет его прихода. Он отвечает ей улыбкой и идет заниматься.
В течение долгой недели Могра пребывает в отчаянии, поскольку не замечает прогресса и ему кажется, что состояние ухудшается.
— Все наши больные проходят через это, — успокаивает м-ль Бланш.
Его так и подмывает не поверить. Он начинает обвинять всех вокруг в том, что они не делают всего, что должны, что персонал зала лечебной физкультуры его невзлюбил и посвящает ему меньше времени, чем другим.
Могра начинает подглядывать за другими больными, считать, сколько упражнений они делают — словно ребенок, который считает, сколько конфет дали его сестричке.
Но и это проходит. Проходит до такой степени, что однажды, когда они сидят с Линой и греются на солнышке, он вдруг говорит:
— Помоги мне встать.
Такого еще не бывало, и Лина крайне удивлена. Она подводит его к кровати, он ложится, но она все еще ничего не понимает.
— Иди ко мне.
— Ты хочешь?..
Она оглядывается на дверь без ключа или задвижки, которую в любую минуту кто-нибудь может открыть.
— Мне раздеться?
— Нет, сними только трусики.
Он не ожидал, что она так обрадуется. Активную роль пришлось играть ей.
На сей раз это она внимательно следит за лицом мужа.
Как знать? Может, у них с Линой все и наладится. Он терпелив и проявляет всю нежность, на какую только способен.
«Балет».
Это запись от 27 апреля. Часов в одиннадцать утра привезли нового больного.
Из окна, а иногда сидя во дворе, он часто наблюдает за тем, как привозят и увозят больных. Происходит это всегда одинаково. Привозят больных на «скорой помощи», и в нужном месте двора их уже ждет персонал: санитары с носилками, дежурный врач с фонендоскопом на шее, старшая медсестра…
Это напоминает Могра ритуал большого отеля с его посыльными, швейцаром, администратором, горничными… Все происходит четко, как в балете, и вот уже кто-то обегает палаты в поисках профессора Одуара, готовятся шприцы, у постели ставится капельница с глюкозой…
Уезжают же отсюда, как правило, в сопровождении родных. Больной идет по двору, рядом родственники с его пожитками. Некоторых ждет такси. Другие пересекают двор и идут на автобусную остановку на углу.
Могра меняет фланелевые штаны на другие, более легкие; каждое утро ему теперь приносят газеты. В одиннадцать он, как правило, звонит Колеру.
Могра плохо переносит бездеятельность. Минут за пять до очередного похода в физкультурный зал он уже не находит себе места и очень сердится, если м-ль Бланш опаздывает.
Последняя запись в книжке сделана 18 мая. Это всего лишь имя, как в случае с Жозефой. Но это имя никаких эротических мыслей у него не вызывает.
«Дельфина».
Дельфина — это толстенная г-жа Шнейдер.
Записывая это имя, Могра подсмеивается над самим собой, потому что начинает напоминать эту женщину. Нет, он не толстеет, но зато, не успев толком проснуться, уже начинает думать о том, что будет сегодня есть.
Поскольку еда в больнице пресная и однообразная, он добавляет к ней всякие вкусности, которые приносит Лина.
Началось это с того, что ему вдруг захотелось колбасы. С тех пор он быстро привык разнообразить свое меню, и теперь тяжелые пакеты таскает уже не Лина.
Вместе с ней к нему поднимается Леонар. Могра не стесняется, что к нему заходит его шофер.
Больничное вино он заменил на бордо, которое пил прежде. Время от времени Оливе, владелец «Гран-Вефура», посылает ему тарелочку паштета, так что Могра занимает своей снедью чуть ли не целую полку в холодильнике.
— Уже скоро, доктор?
— Вы можете потерпеть еще полтора месяца? Иначе вам придется каждый день приезжать на физкультуру.
Это не пойдет. Нельзя одновременно вести две такие разные жизни. Он повторяет:
— Полтора месяца…
На дворе конец мая.
— Может, на недельку поменьше. Это во многом зависит от вас.
Если б ему позволили, он делал бы упражнения до полного изнеможения.
Могра не понимает, почему по воскресным и праздничным дням зал закрыт. По какому праву они заставляют его терять день, а то и два в неделю?
Он выйдет из больницы в период отпусков. Как только Рене начал двигаться, дочь перестала его навещать. А вот Фернан Колер приходит несколько раз в неделю, приносит с собой папки с документами, гранки, так что в комнате понемногу становится тесно и Могра порой по два часа кряду не видит м-ль Бланш.
По какому-то суеверию он продолжает ставить в записной книжке крестики.
Одуар сказал: полтора месяца, быть может, даже меньше, и Могра, словно заключенный, считает дни.
В редакции, разумеется, ждут его возвращения, готовят торжественную встречу с шампанским.
Доктора предупредили, что несколько месяцев он еще будет немного выбрасывать ногу в сторону и испытывать трудности с правой рукой.
Почему он должен этого стыдиться?
Конец уже близок. Месяц. Три недели. Люди приходят, уходят. Старики в голубом все так же сидят на скамейках, стараясь выбрать место в тени, и уход для них может быть лишь окончательным.
— Куда мы поедем, Рене? В Арневиль?
Нет. И не в Поркероль. Он пока не знает куда. Да это и не важно.
Возможно, он никуда не поедет.
В июле и августе завтраков в «Гран-Вефуре» не будет.
Своих друзей он увидит лишь в сентябре или даже октябре.
Найдут ли они, что он изменился? А его сотрудники, которые не видели его так давно?
В редакции кто-нибудь непременно произнесет речь или по крайней мере скажет тост.
Под окном останавливается «скорая помощь». В коридорах и общей палате суматоха. Привезли еще одного человека в коме: он знать не знает, какую сумятицу произвел, и ему еще предстоит пройти через все, что прошел Могра, г Это почему-то пугает и наводит на грустные мысли. Он же вот-вот выйдет отсюда. Даже палата, где полно его вещей, как бы уже принадлежит не только больнице.
Только появившись здесь, Могра сколько-то дней неподвижно лежал в постели, прислушиваясь к звукам в коридоре и звону колоколов, ожидая, когда появится Деревянная Голова, чтобы молча его поразглядывать.
Сколько дней провел он таким образом? В сущности, не так уж много, но они составляют значительную, если не самую важную часть его жизни.
Он ощущал свою близость к старичкам, которые сидят во дворе на скамейках и покуривают трубки. Теперь же он лишь иногда бросает на них рассеянный взгляд, а купленная м-ль Бланш трубка валяется в ящике ночного столика.
Сигареты принесла Лина. В красивом портсигаре, вместе с зажигалкой, на которой выгравированы его инициалы.
Могра не находит себе места. Иногда его охватывает беспричинный страх.
Откуда знать, что будет? Ему хочется сказать: нужно жить как все. Но он ведь не совсем такой, как все, и другим уже не станет.
Одуар тоже понимает это, смотрит на него серьезно. Быть может, видя больных, которые покидают больницу в сопровождении родственников…
Пусть он не нашел ответов, зато задавал себе вопросы, возможно, даже слишком много вопросов, которые теперь будут жить у него внутри.
И разве они уже не там?
Чтобы не думать об этом, нужно прибегнуть к испытанному средству — начать что-то делать.
Он уже начал.
— Алло! Колер? Это ты?.. Какой идиот…
Лина рядом, она смотрит на него, слушает и ждет своей очереди. Ну разумеется! Он будет нежен! Разве он уже не переполнен нежностью?
Если б только он смог… Да нет. Человек делает то, что должен делать, вот и все. Что может делать.
Когда-нибудь они с Линой съездят в Фекан, к его отцу.
Быть может, один из них внезапно поинтересовался:
— А кстати, где Рене?
Другой добавил:
— Станет ли он когда-нибудь таким, каким был прежде?
Интересно, что ответил на это Бессон?
В записной книжке все еще попадаются пустые страницы. На них теперь нет даже буквы «Л».
— Она буквально обрывает мне телефон, Рене. Я уже не знаю, что и отвечать.
«Она — это Мари-Анн, которую Лина не видела уже полтора месяца-то ли для того, чтобы себя наказать, то ли из желания продемонстрировать, что взялась за ум.
— Почему бы тебе с ней не повидаться?
— Ты думаешь?
Сейчас Лина в Канне, с Мари-Анн. Они отправились туда на несколько дней, как сами сказали, «по-холостяцки». Он много думает о жене, хотя сосредоточиться ему все труднее, а может, просто не хочется.
Когда, уже за полдень, Лина просыпается, чувствуя тяжесть в голове, противный вкус во рту и мучительный спазм в груди, не проходят ли перед ее мысленным взором такие же картинки, какие видел он в первые дни своего пребывания в больнице, когда просыпался и ждал колокольного звона?
Расчувствовавшись, Могра не раз вспоминал Фекан: не вспоминает ли и Лина многолюдные улицы квартала Йшотьер, где маленькой девочкой она училась жизни?
У каждого есть свой Фекан, свои черно-белые картинки, резкие и приводящие в отчаяние.
10 апреля он записал в книжке: «Каждому — один».
Еще одна запись, которую Могра через несколько месяцев не поймет, а если поймет, покраснеет.
Он не верит, что человек может целиком отдать себя людям, но не исключено, что каждый может полюбить какого-то одного человека и сделать его счастливым.
Мысли кажутся ему такими поверхностными и нелепыми, что он ищет каких-то таинственных слов, в которые мог бы их облечь.
Весна уже в самом разгаре. В субботу и воскресенье машины двигались в двух сотнях метров от его окна непрерывным потоком, буквально бампер в бампер. А через полчаса, даже меньше, их пассажиры, несмотря на уличные пробки, были уже за городом.
А еще он написал в дневнике одно имя: «Жозефа».
На него накатила волна желания, и он вспомнил ночную сиделку. Сейчас Могра не может даже вспомнить ее лица. Но помнит ее тело на раскладушке, пухлые губы, ямку у горла, руку в теплой промежности.
Он пообещал себе, что займется с нею любовью, но больше ее не видел. В какой больнице или клинике дежурит она теперь по ночам?
На следующий день, в связи с Жозефой и будущим возобновлением половой жизни, он записал: «Барбе».
Это название бульвара и станции метро. Для него оно связано с Дорой Зиффер, единственной женщиной, присутствующей на завтраках в «Гран-Вефуре».
Это случилось более двадцати пяти лет назад: они задержались в типографии допоздна, работая над макетом женского журнала, которым он руководит до сих пор.
На улице после долгих поисков они поймали такси, и он предложил:
— Забросить вас домой?
— Нет. На Барбье.
Он не понял. Что она собирается делать в четыре утра в столь безлюдном месте?
— Вам я могу признаться, Рене, перед вами мне не стыдно. Мне сейчас очень нужен мужчина.
Она ему объяснила, что у нее никогда не было любовных связей, потому что после полового акта она всегда испытывает к своему партнеру лишь ненависть и отвращение.
— Может, это своеобразная гордость? Не знаю. Любовников у меня нет, поэтому, когда я чувствую потребность, я отправляюсь порой на определенные улицы, к определенным отелям… Понимаете?
Тогда не понял. Сейчас понимает.
А если предположить, что какому-нибудь мужчине очень захочется изменить Дору Зиффер, спасти ее от нее самой?..
Есть ли у него право пробовать переделать Лину?
Не это ли он все время пытается сделать? А она то стремится ему помочь, то упирается, доходя чуть ли не до ненависти.
Он должен принимать ее такой, какая она есть.
Лина послала ему сюда целый чемодан одежды и всяких нужных мелочей. В шкафчик все это не влезло, и чемодан стоит в углу комнаты.
Сейчас Могра носит фланелевые штаны и домашнюю куртку. Ходит, опираясь на руку м-ль Бланш. Ему еще трудно поднимать правую ногу, он ее подволакивает, как тут говорят.
В физкультурном зале многие ходят точно так же, и кое-кого он уже узнает в лицо. Есть там, например, одна старушка, почти лысая и беззубая, с перекошенными плечами, которая при его появлении всякий раз улыбается.
Кажется, будто она ждет его прихода. Он отвечает ей улыбкой и идет заниматься.
В течение долгой недели Могра пребывает в отчаянии, поскольку не замечает прогресса и ему кажется, что состояние ухудшается.
— Все наши больные проходят через это, — успокаивает м-ль Бланш.
Его так и подмывает не поверить. Он начинает обвинять всех вокруг в том, что они не делают всего, что должны, что персонал зала лечебной физкультуры его невзлюбил и посвящает ему меньше времени, чем другим.
Могра начинает подглядывать за другими больными, считать, сколько упражнений они делают — словно ребенок, который считает, сколько конфет дали его сестричке.
Но и это проходит. Проходит до такой степени, что однажды, когда они сидят с Линой и греются на солнышке, он вдруг говорит:
— Помоги мне встать.
Такого еще не бывало, и Лина крайне удивлена. Она подводит его к кровати, он ложится, но она все еще ничего не понимает.
— Иди ко мне.
— Ты хочешь?..
Она оглядывается на дверь без ключа или задвижки, которую в любую минуту кто-нибудь может открыть.
— Мне раздеться?
— Нет, сними только трусики.
Он не ожидал, что она так обрадуется. Активную роль пришлось играть ей.
На сей раз это она внимательно следит за лицом мужа.
Как знать? Может, у них с Линой все и наладится. Он терпелив и проявляет всю нежность, на какую только способен.
«Балет».
Это запись от 27 апреля. Часов в одиннадцать утра привезли нового больного.
Из окна, а иногда сидя во дворе, он часто наблюдает за тем, как привозят и увозят больных. Происходит это всегда одинаково. Привозят больных на «скорой помощи», и в нужном месте двора их уже ждет персонал: санитары с носилками, дежурный врач с фонендоскопом на шее, старшая медсестра…
Это напоминает Могра ритуал большого отеля с его посыльными, швейцаром, администратором, горничными… Все происходит четко, как в балете, и вот уже кто-то обегает палаты в поисках профессора Одуара, готовятся шприцы, у постели ставится капельница с глюкозой…
Уезжают же отсюда, как правило, в сопровождении родных. Больной идет по двору, рядом родственники с его пожитками. Некоторых ждет такси. Другие пересекают двор и идут на автобусную остановку на углу.
Могра меняет фланелевые штаны на другие, более легкие; каждое утро ему теперь приносят газеты. В одиннадцать он, как правило, звонит Колеру.
Могра плохо переносит бездеятельность. Минут за пять до очередного похода в физкультурный зал он уже не находит себе места и очень сердится, если м-ль Бланш опаздывает.
Последняя запись в книжке сделана 18 мая. Это всего лишь имя, как в случае с Жозефой. Но это имя никаких эротических мыслей у него не вызывает.
«Дельфина».
Дельфина — это толстенная г-жа Шнейдер.
Записывая это имя, Могра подсмеивается над самим собой, потому что начинает напоминать эту женщину. Нет, он не толстеет, но зато, не успев толком проснуться, уже начинает думать о том, что будет сегодня есть.
Поскольку еда в больнице пресная и однообразная, он добавляет к ней всякие вкусности, которые приносит Лина.
Началось это с того, что ему вдруг захотелось колбасы. С тех пор он быстро привык разнообразить свое меню, и теперь тяжелые пакеты таскает уже не Лина.
Вместе с ней к нему поднимается Леонар. Могра не стесняется, что к нему заходит его шофер.
Больничное вино он заменил на бордо, которое пил прежде. Время от времени Оливе, владелец «Гран-Вефура», посылает ему тарелочку паштета, так что Могра занимает своей снедью чуть ли не целую полку в холодильнике.
— Уже скоро, доктор?
— Вы можете потерпеть еще полтора месяца? Иначе вам придется каждый день приезжать на физкультуру.
Это не пойдет. Нельзя одновременно вести две такие разные жизни. Он повторяет:
— Полтора месяца…
На дворе конец мая.
— Может, на недельку поменьше. Это во многом зависит от вас.
Если б ему позволили, он делал бы упражнения до полного изнеможения.
Могра не понимает, почему по воскресным и праздничным дням зал закрыт. По какому праву они заставляют его терять день, а то и два в неделю?
Он выйдет из больницы в период отпусков. Как только Рене начал двигаться, дочь перестала его навещать. А вот Фернан Колер приходит несколько раз в неделю, приносит с собой папки с документами, гранки, так что в комнате понемногу становится тесно и Могра порой по два часа кряду не видит м-ль Бланш.
По какому-то суеверию он продолжает ставить в записной книжке крестики.
Одуар сказал: полтора месяца, быть может, даже меньше, и Могра, словно заключенный, считает дни.
В редакции, разумеется, ждут его возвращения, готовят торжественную встречу с шампанским.
Доктора предупредили, что несколько месяцев он еще будет немного выбрасывать ногу в сторону и испытывать трудности с правой рукой.
Почему он должен этого стыдиться?
Конец уже близок. Месяц. Три недели. Люди приходят, уходят. Старики в голубом все так же сидят на скамейках, стараясь выбрать место в тени, и уход для них может быть лишь окончательным.
— Куда мы поедем, Рене? В Арневиль?
Нет. И не в Поркероль. Он пока не знает куда. Да это и не важно.
Возможно, он никуда не поедет.
В июле и августе завтраков в «Гран-Вефуре» не будет.
Своих друзей он увидит лишь в сентябре или даже октябре.
Найдут ли они, что он изменился? А его сотрудники, которые не видели его так давно?
В редакции кто-нибудь непременно произнесет речь или по крайней мере скажет тост.
Под окном останавливается «скорая помощь». В коридорах и общей палате суматоха. Привезли еще одного человека в коме: он знать не знает, какую сумятицу произвел, и ему еще предстоит пройти через все, что прошел Могра, г Это почему-то пугает и наводит на грустные мысли. Он же вот-вот выйдет отсюда. Даже палата, где полно его вещей, как бы уже принадлежит не только больнице.
Только появившись здесь, Могра сколько-то дней неподвижно лежал в постели, прислушиваясь к звукам в коридоре и звону колоколов, ожидая, когда появится Деревянная Голова, чтобы молча его поразглядывать.
Сколько дней провел он таким образом? В сущности, не так уж много, но они составляют значительную, если не самую важную часть его жизни.
Он ощущал свою близость к старичкам, которые сидят во дворе на скамейках и покуривают трубки. Теперь же он лишь иногда бросает на них рассеянный взгляд, а купленная м-ль Бланш трубка валяется в ящике ночного столика.
Сигареты принесла Лина. В красивом портсигаре, вместе с зажигалкой, на которой выгравированы его инициалы.
Могра не находит себе места. Иногда его охватывает беспричинный страх.
Откуда знать, что будет? Ему хочется сказать: нужно жить как все. Но он ведь не совсем такой, как все, и другим уже не станет.
Одуар тоже понимает это, смотрит на него серьезно. Быть может, видя больных, которые покидают больницу в сопровождении родственников…
Пусть он не нашел ответов, зато задавал себе вопросы, возможно, даже слишком много вопросов, которые теперь будут жить у него внутри.
И разве они уже не там?
Чтобы не думать об этом, нужно прибегнуть к испытанному средству — начать что-то делать.
Он уже начал.
— Алло! Колер? Это ты?.. Какой идиот…
Лина рядом, она смотрит на него, слушает и ждет своей очереди. Ну разумеется! Он будет нежен! Разве он уже не переполнен нежностью?
Если б только он смог… Да нет. Человек делает то, что должен делать, вот и все. Что может делать.
Когда-нибудь они с Линой съездят в Фекан, к его отцу.