Кроме участия в судебных заседаниях он еще является юрисконсультом крупных фирм, что и приносит главный доход.
Из всей их компании только Клабо более деятелен, чем Могра. Но Могра ограничивается рамками своей профессии. Он главный редактор газеты, основатель двух журналов, один из которых женский, и, кроме того, интересуется радиовещанием, бывает у популярных в данный момент людей.
Клабо, как и Бессон, знает всех шишек, и это понятно. Он страстно любит театр и знает классический репертуар не хуже какого-нибудь знаменитого актера.
Удивительно, что он находит время и на другие увлечения, скорее даже страсти. Он, к примеру, автор подробнейшего труда, посвященного старым зданиям на Болотах[6], не поленился объездить все романские церкви страны и посвятил им объемистую монографию.
Сколько же времени у него остается на троих детей?
Впрочем, сам Могра вообще не занимается дочерью.
Сегодня его поразила одна мысль: все больные образуют свой отдельный мирок, находящийся как бы за пределами общества. По коридорам и палатам бродят взрослые и дети, и медсестрам приходится мириться с этой толпой.
— Я знаю, что разговаривать тебе пока нельзя…
Этого Бессон явно ему не говорил. Бессон сказал, что у него афазия и что речь вернется нескоро, если вообще вернется.
Года два назад с Клабо случился сердечный приступ, и он неделю пролежал в клинике. Ничего серьезного, успокоили его. Простое предупреждение. С тех пор адвокат не курит.
Что он почувствовал, увидев Могра, который моложе его на четыре года и находится в гораздо более плачевном состоянии, чем он сам был тогда?
Кто его разберет — он держится так же непринужденно, даже развязно, как и у себя в кабинете.
— Не знаю, в курсе ли ты последних событий…
Взгляд Клабо скользит с ночного столика на тумбочку, за которой завтракала м-ль Бланш.
— Я смотрю, радио у тебя нет… А газеты ты хоть читаешь? По крайней мере свою?.. Нет?
Похоже, адвокат немного раздосадован, сбит с толку.
— Насколько я понимаю, бразды правления теперь у этого твоего неописуемого Фернана Колера?
Клабо недолго ходил вокруг да около. Вот он и подошел к истинной цели своего визита.
— Кстати о Колере, я утром ему звонил. Ты помнишь дело Кампана? Да нет, конечно… От начала любого дела до того момента, как оно выносится на суд, проходит столько времени, что кто угодно забудет…
Могра начинает машинально рыться в памяти. Это чисто профессиональный рефлекс. Кампан… Кампан… Кажется, он давал снимок на первой полосе: высокий тощий тип с породистым лицом…
— С тех пор прошло два года. Антиквар-грабитель. Вспомнил?
Заголовок был вполне в стиле того времени: «Арсен Люпен хозяйничает в замках».
Примерно в течение года в замках Турена, Анжу, Нормандии — словом, почти всех провинций Франции, побывал грабитель, который с удивительным чутьем выбирал самые ценные предметы, ни разу не клюнув на подделку или имитацию.
Везде он прекрасно ориентировался, знал где что находится, дома ли прислуга, есть ли во дворе собаки.
Однажды ночью двое жандармов устроили заслон на дороге у Шартра в связи с угоном машины из близлежащей деревушки. Внезапно на дороге появился мощный автомобиль. Не доезжая метров ста, шофер притормозил, потом вдруг передумал и, рванув вперед, врезался в жандарма, который стоял посреди дороги и сигналил фонарем. Жандарм был убит на месте.
Лихачу безусловно удалось бы скрыться, если бы через двадцать километров он не врезался на повороте в шедший на полной скорости «Шевроле».
«Шевроле» превратился в кучу металлолома, все его пассажиры — супружеская пара и ребенок — погибли. Виновный в четырех смертях, тяжело раненный, лежал под деревом, куда его выбросило сквозь лобовое стекло.
Это был Анри Кампан, тридцати восьми лет, антиквар с улицы Сен-Пер.
Вскоре удалось узнать, что происходит он из семейства, весьма известного в Бордо: его отец был генералом, а дед по материнской линии — сенатором от департамента Жиронда.
В разбитом автомобиле нашли старинные монеты и предметы искусства, похищенные той же ночью в одном из замков на Луаре.
Могра начинает размышлять о Кампане точно так же, как недавно размышлял о Бессоне, Жюблене, Клабо и всех прочих. Два года назад эта история была для него просто потрясающим происшествием, он, как и другие журналисты, стал раскапывать ее до мельчайших подробностей и даже опубликовал эксклюзивное интервью, которое удалось взять у матери грабителя, жившей тогда в Дордони.
Сегодня же он задает себе вопросы о тайной деятельности этого тридцативосьмилетнего человека, о необычайном стечении обстоятельств, в результате которого он стал убийцей.
Могра догадывается, о чем хочет спросить Клабо. Клабо-адвокат Анри Кампана, ему надо добиться или оправдания своего клиента, или по крайней мере минимального срока.
— Жаль, что ты не можешь с ним повидаться. Занятный тип, в деле есть психологические черточки, которые сбивают с толку. Я добился, чтобы подсудимого обследовал психиатр, но подозреваю, что официальный эксперт попытается разбить его заключение в пух и прах. Сам знаешь, как это бывает во Дворце правосудия…
Могра все понял. Слушать дальше ему уже не надо, разве что из любопытства, чтобы посмотреть, как его друг возьмется за дело.
— Я позволил себе поговорить об этом с Колером, считая, что он с тобой в тесном контакте и ежедневно получает от тебя инструкции. Но он сказал, что это не так и что после несчастного случая он заходил к тебе всего на несколько минут. Дело будет слушаться в ближайшую среду в Орлеане, и все, как обычно, будет зависеть от мнения нескольких присяжных. В том свете, в каком сейчас это представляется, Кампана могут счесть циничнейшим из мерзавцев или безответной жертвой рока. Я, понятное дело, буду пытаться доказать последнее, и чем больше я изучаю дело, тем сильнее мне кажется, что так оно и есть. В подобном деле самое опасное — это реакция публики, атмосфера процесса. А твоя газета имеет большое влияние на публику… Я не прошу тебя принимать чью-либо сторону, я этого никогда бы себе не позволил.
Но мне хотелось бы, чтобы твоя газета хранила нечто вроде доброжелательного нейтралитета. Чтобы вы, к примеру, особо не распространялись насчет жены жандарма, которая разрыдается в зале суда, не публиковали бы снимок, на котором она входит во Дворец правосудия, не делали бы упор на супружеской паре с ребенком, особенно на ребенке — он один может стоить нам смертного приговора.
Могра не возмущается. Если уж возмущаться, то он должен был сделать это гораздо раньше, до того, как оказаться на койке в Бисетре.
Ты должен признать, что я никогда не злоупотреблял…
Это верно. С другой стороны, адвокат не раз оказывал ему довольно деликатные услуги.
— Вчера вечером, в Мишодьер, я встретил одного из братьев Шнейдеров, кажется, это был Бернар. Вечно я их путаю. Ну, тот, у которого скаковая конюшня и который мечтает стать членом «Жокей-клуба»… Это не Бернар, а Франсуа, старший из трех братьев, им принадлежат девяносто процентов акций его газеты. Бернар же большую часть времени проводит в Соединенных Штатах.
До войны они заправляли большими делами в Индокитае. Потом вовремя оттуда убрались и организовали во Франции и других странах целую сеть нефтеперерабатывающих заводов.
— Я ему ничего не сказал… Да, чуть не забыл: он передает тебе привет и пожелания скорейшего выздоровления.
Чтобы звонить Могра по любому поводу! Франсуа Шнейдер предпочитает держать в секрете свои связи с газетой и очень редко бывает в кабинете, расположенном по соседству с кабинетом Могра. Он живет в постоянном страхе, что газета может его скомпрометировать.
— Скажи, Рене… Ты не находишь, что ваш последний судебный отчет был несколько тенденциозен? Некоторые из моих друзей были удивлены им… Или заметкой на первой полосе, касавшейся международных осложнений, которая могла вызвать падение курса на бирже…
Клабо учел все, включая и паралич своего друга. Закончив разглагольствования, в которых содержался тонкий намек на то, что он мог бы обратиться к большим авторитетам, он вынимает из кармана листок бумаги.
— По дороге сюда я по просьбе Колера заехал в редакцию. Он тут написал тебе пару слов.
На листке лишь два слова: «Согласны, шеф?»
Да, именно так его и называют. А он уже почти забыл об этом. Попав сюда, Могра думает о чем угодно, кроме газеты, которая прежде составляла неотъемлемую часть его жизни.
Адвокат не сомневается в нем. Разве они не знают друг друга уже тридцать лет?
— Ты, наверное, можешь писать левой рукой?
Он узнал об этом от Бессона. Адвокат ничего не оставляет на волю случая.
Он полон решимости выиграть процесс, и не столько ради Кампана, на которого ему наплевать, сколько ради того, чтобы не остаться в долгу перед своим коллегой Кантиллем, недавно спасшем от смертной казни отцеубийцу.
В руке у него уже авторучка, он подсовывает свой портфель под листок, чтобы Рене было удобнее подписать.
— Благодарю, старина! Если тебе это интересно и ты захочешь почитать, я пришлю тебе копию дела. Сам увидишь, там есть такие вещи, до которых никто бы не додумался. Все осложняется еще и тем, что этот Кампан гомосексуалист и…
В дверь стучат. М-ль Бланш рассыпается перед кем-то в любезностях, потом наконец входит и объявляет:
— Ваша жена.
Почему он подумал, что речь идет о жене Клабо? Но, разумеется, это Лина.
Адвокат встает, протягивает руку.
— Как поживаете, милая Лина?
Голова у Могра все еще запрокинута вниз, и м-ль Бланш украдкой вытирает ему нос и рот, чтобы он выглядел поприличнее.
— Не очень устали? — вполголоса спрашивает она.
Что он может ответить? Если она стояла под дверью и все слышала, то сама должна знать.
Глава 7
Из всей их компании только Клабо более деятелен, чем Могра. Но Могра ограничивается рамками своей профессии. Он главный редактор газеты, основатель двух журналов, один из которых женский, и, кроме того, интересуется радиовещанием, бывает у популярных в данный момент людей.
Клабо, как и Бессон, знает всех шишек, и это понятно. Он страстно любит театр и знает классический репертуар не хуже какого-нибудь знаменитого актера.
Удивительно, что он находит время и на другие увлечения, скорее даже страсти. Он, к примеру, автор подробнейшего труда, посвященного старым зданиям на Болотах[6], не поленился объездить все романские церкви страны и посвятил им объемистую монографию.
Сколько же времени у него остается на троих детей?
Впрочем, сам Могра вообще не занимается дочерью.
Сегодня его поразила одна мысль: все больные образуют свой отдельный мирок, находящийся как бы за пределами общества. По коридорам и палатам бродят взрослые и дети, и медсестрам приходится мириться с этой толпой.
— Я знаю, что разговаривать тебе пока нельзя…
Этого Бессон явно ему не говорил. Бессон сказал, что у него афазия и что речь вернется нескоро, если вообще вернется.
Года два назад с Клабо случился сердечный приступ, и он неделю пролежал в клинике. Ничего серьезного, успокоили его. Простое предупреждение. С тех пор адвокат не курит.
Что он почувствовал, увидев Могра, который моложе его на четыре года и находится в гораздо более плачевном состоянии, чем он сам был тогда?
Кто его разберет — он держится так же непринужденно, даже развязно, как и у себя в кабинете.
— Не знаю, в курсе ли ты последних событий…
Взгляд Клабо скользит с ночного столика на тумбочку, за которой завтракала м-ль Бланш.
— Я смотрю, радио у тебя нет… А газеты ты хоть читаешь? По крайней мере свою?.. Нет?
Похоже, адвокат немного раздосадован, сбит с толку.
— Насколько я понимаю, бразды правления теперь у этого твоего неописуемого Фернана Колера?
Клабо недолго ходил вокруг да около. Вот он и подошел к истинной цели своего визита.
— Кстати о Колере, я утром ему звонил. Ты помнишь дело Кампана? Да нет, конечно… От начала любого дела до того момента, как оно выносится на суд, проходит столько времени, что кто угодно забудет…
Могра начинает машинально рыться в памяти. Это чисто профессиональный рефлекс. Кампан… Кампан… Кажется, он давал снимок на первой полосе: высокий тощий тип с породистым лицом…
— С тех пор прошло два года. Антиквар-грабитель. Вспомнил?
Заголовок был вполне в стиле того времени: «Арсен Люпен хозяйничает в замках».
Примерно в течение года в замках Турена, Анжу, Нормандии — словом, почти всех провинций Франции, побывал грабитель, который с удивительным чутьем выбирал самые ценные предметы, ни разу не клюнув на подделку или имитацию.
Везде он прекрасно ориентировался, знал где что находится, дома ли прислуга, есть ли во дворе собаки.
Однажды ночью двое жандармов устроили заслон на дороге у Шартра в связи с угоном машины из близлежащей деревушки. Внезапно на дороге появился мощный автомобиль. Не доезжая метров ста, шофер притормозил, потом вдруг передумал и, рванув вперед, врезался в жандарма, который стоял посреди дороги и сигналил фонарем. Жандарм был убит на месте.
Лихачу безусловно удалось бы скрыться, если бы через двадцать километров он не врезался на повороте в шедший на полной скорости «Шевроле».
«Шевроле» превратился в кучу металлолома, все его пассажиры — супружеская пара и ребенок — погибли. Виновный в четырех смертях, тяжело раненный, лежал под деревом, куда его выбросило сквозь лобовое стекло.
Это был Анри Кампан, тридцати восьми лет, антиквар с улицы Сен-Пер.
Вскоре удалось узнать, что происходит он из семейства, весьма известного в Бордо: его отец был генералом, а дед по материнской линии — сенатором от департамента Жиронда.
В разбитом автомобиле нашли старинные монеты и предметы искусства, похищенные той же ночью в одном из замков на Луаре.
Могра начинает размышлять о Кампане точно так же, как недавно размышлял о Бессоне, Жюблене, Клабо и всех прочих. Два года назад эта история была для него просто потрясающим происшествием, он, как и другие журналисты, стал раскапывать ее до мельчайших подробностей и даже опубликовал эксклюзивное интервью, которое удалось взять у матери грабителя, жившей тогда в Дордони.
Сегодня же он задает себе вопросы о тайной деятельности этого тридцативосьмилетнего человека, о необычайном стечении обстоятельств, в результате которого он стал убийцей.
Могра догадывается, о чем хочет спросить Клабо. Клабо-адвокат Анри Кампана, ему надо добиться или оправдания своего клиента, или по крайней мере минимального срока.
— Жаль, что ты не можешь с ним повидаться. Занятный тип, в деле есть психологические черточки, которые сбивают с толку. Я добился, чтобы подсудимого обследовал психиатр, но подозреваю, что официальный эксперт попытается разбить его заключение в пух и прах. Сам знаешь, как это бывает во Дворце правосудия…
Могра все понял. Слушать дальше ему уже не надо, разве что из любопытства, чтобы посмотреть, как его друг возьмется за дело.
— Я позволил себе поговорить об этом с Колером, считая, что он с тобой в тесном контакте и ежедневно получает от тебя инструкции. Но он сказал, что это не так и что после несчастного случая он заходил к тебе всего на несколько минут. Дело будет слушаться в ближайшую среду в Орлеане, и все, как обычно, будет зависеть от мнения нескольких присяжных. В том свете, в каком сейчас это представляется, Кампана могут счесть циничнейшим из мерзавцев или безответной жертвой рока. Я, понятное дело, буду пытаться доказать последнее, и чем больше я изучаю дело, тем сильнее мне кажется, что так оно и есть. В подобном деле самое опасное — это реакция публики, атмосфера процесса. А твоя газета имеет большое влияние на публику… Я не прошу тебя принимать чью-либо сторону, я этого никогда бы себе не позволил.
Но мне хотелось бы, чтобы твоя газета хранила нечто вроде доброжелательного нейтралитета. Чтобы вы, к примеру, особо не распространялись насчет жены жандарма, которая разрыдается в зале суда, не публиковали бы снимок, на котором она входит во Дворец правосудия, не делали бы упор на супружеской паре с ребенком, особенно на ребенке — он один может стоить нам смертного приговора.
Могра не возмущается. Если уж возмущаться, то он должен был сделать это гораздо раньше, до того, как оказаться на койке в Бисетре.
Ты должен признать, что я никогда не злоупотреблял…
Это верно. С другой стороны, адвокат не раз оказывал ему довольно деликатные услуги.
— Вчера вечером, в Мишодьер, я встретил одного из братьев Шнейдеров, кажется, это был Бернар. Вечно я их путаю. Ну, тот, у которого скаковая конюшня и который мечтает стать членом «Жокей-клуба»… Это не Бернар, а Франсуа, старший из трех братьев, им принадлежат девяносто процентов акций его газеты. Бернар же большую часть времени проводит в Соединенных Штатах.
До войны они заправляли большими делами в Индокитае. Потом вовремя оттуда убрались и организовали во Франции и других странах целую сеть нефтеперерабатывающих заводов.
— Я ему ничего не сказал… Да, чуть не забыл: он передает тебе привет и пожелания скорейшего выздоровления.
Чтобы звонить Могра по любому поводу! Франсуа Шнейдер предпочитает держать в секрете свои связи с газетой и очень редко бывает в кабинете, расположенном по соседству с кабинетом Могра. Он живет в постоянном страхе, что газета может его скомпрометировать.
— Скажи, Рене… Ты не находишь, что ваш последний судебный отчет был несколько тенденциозен? Некоторые из моих друзей были удивлены им… Или заметкой на первой полосе, касавшейся международных осложнений, которая могла вызвать падение курса на бирже…
Клабо учел все, включая и паралич своего друга. Закончив разглагольствования, в которых содержался тонкий намек на то, что он мог бы обратиться к большим авторитетам, он вынимает из кармана листок бумаги.
— По дороге сюда я по просьбе Колера заехал в редакцию. Он тут написал тебе пару слов.
На листке лишь два слова: «Согласны, шеф?»
Да, именно так его и называют. А он уже почти забыл об этом. Попав сюда, Могра думает о чем угодно, кроме газеты, которая прежде составляла неотъемлемую часть его жизни.
Адвокат не сомневается в нем. Разве они не знают друг друга уже тридцать лет?
— Ты, наверное, можешь писать левой рукой?
Он узнал об этом от Бессона. Адвокат ничего не оставляет на волю случая.
Он полон решимости выиграть процесс, и не столько ради Кампана, на которого ему наплевать, сколько ради того, чтобы не остаться в долгу перед своим коллегой Кантиллем, недавно спасшем от смертной казни отцеубийцу.
В руке у него уже авторучка, он подсовывает свой портфель под листок, чтобы Рене было удобнее подписать.
— Благодарю, старина! Если тебе это интересно и ты захочешь почитать, я пришлю тебе копию дела. Сам увидишь, там есть такие вещи, до которых никто бы не додумался. Все осложняется еще и тем, что этот Кампан гомосексуалист и…
В дверь стучат. М-ль Бланш рассыпается перед кем-то в любезностях, потом наконец входит и объявляет:
— Ваша жена.
Почему он подумал, что речь идет о жене Клабо? Но, разумеется, это Лина.
Адвокат встает, протягивает руку.
— Как поживаете, милая Лина?
Голова у Могра все еще запрокинута вниз, и м-ль Бланш украдкой вытирает ему нос и рот, чтобы он выглядел поприличнее.
— Не очень устали? — вполголоса спрашивает она.
Что он может ответить? Если она стояла под дверью и все слышала, то сама должна знать.
Глава 7
Они в комнате вдвоем, и, как это бывает всегда, когда остаются наедине, каждый испытывает неловкость, которую изо всех сил пытается скрыть. Так дело обстоит уже давно, много лет. Это началось еще на улице Фезандери, когда у них еще была общая спальня: они то молчали, то обменивались ничего не значащими фразами, настолько далекими от их мыслей, что они были еще мучительнее, чем молчание. Они старались не смотреть друг другу в глаза, а когда такое вдруг случалось, то каждый пытался изобразить на лице улыбку.
На улице все еще идет дождь. Его капли блестят на пальто Лины, на ее прямых темных волосах, которые, обрамляя лицо, ниспадают на плечи.
Как и Клабо, она первым делом бросает взгляд на его поднятые вверх ноги, и Могра замечает, что ей несколько не по себе, тем более что голова его опущена и лицо, должно быть, выглядит иначе, чем обычно.
— Здравствуй, Рене… Я тебе не помешала? Ты уже закончил с Жоржем?
М-ль Бланш вышла вслед за адвокатом и тактично не появляется. Могра показалось, что она ушла из комнаты не без сожаления, словно догадываясь, что это посещение добавит ему беспокойства.
Лина не села, ее пальто распахнуто, и виден строгий костюм от Шанель, который она надевает главным образом в выходные. Она не пила, быть может, лишь один необходимый с утра стаканчик.
Встала, видимо, около полудня. Ходила ли куда-нибудь вчера вечером?
Возможно. Вызвала Клариссу, свою персональную горничную. Когда они поселились в отеле «Георг V», где обслуживание не оставляет желать лучшего, он настоял на том, чтобы жена оставила у себя Клариссу, поскольку Лина не выносит одиночества.
Ей нужен кто-то, с кем она могла бы разговаривать. Но не он. С ним она практически не разговаривает. Кто угодно, на худой конец какой-нибудь незнакомый бармен.
Что ела? Яйцо и ломтик ветчины? Она редко завтракает по-настоящему. И вообще, ест все меньше и меньше, и не потому, что сидит на диете, она не полнеет ни от какой пищи, а просто у нее нет аппетита.
Он знает, что Лина выпила не больше одного стаканчика, потому что руки у нее дрожат, как всегда в первой половине дня, так они часто дрожат у наркоманов. Одной порцией виски тут не поможешь. Лишь постепенно, по мере того как час проходит за часом, стаканчик следует за стаканчиком, она становится увереннее, оживленнее и даже веселее.
Заходя домой к концу дня переодеться, Могра часто слышал, как они с Клариссой хохочут, однако при его появлении сразу умолкали.
Чего Лина боится? А она действительно чего-то боится. Он уже давно и безуспешно пытается это понять. Время от времени в голову приходит объяснение, всегда одно и то же, которое в данный момент кажется правдоподобным, но после какого-нибудь поступка Лины, случайно оброненного ею слова или сцены, которые происходят все чаще, он вновь начинает теряться в догадках.
Она не позвонила, чтобы узнать, хочет ли он сегодня ее видеть. Это означает, что жена, так же как и Клабо, хочет его о чем-то попросить, а по тому, как она одета, он даже догадывается о чем.
— Бедняжка Рене, как долго, наверное, тут тянется время, особенно теперь, когда тебе стало лучше. Хочешь, я пришлю приемник? А читать тебе еще не разрешают? Может, через несколько дней здесь позволят поставить телевизор?
Ему знаком этот глуховатый голос, эта чуть вялая нижняя губка-это значит, что она говорит просто так, не думая, только бы не молчать.
Правда, обращаться к человеку, который не может ответить, и понимать его по взгляду — дело довольно необычное. Эта мысль до сих пор не приходила Могра в голову. Не потому ли все, кто к нему подходит, не исключая и медиков, ведут себя немного неестественно?
Паузы возникают неизбежно. Никто не в силах говорить без передышки. Такое почти удалось одному Клабо, но ведь это его профессия.
Лина мнется, не зная, сесть ей или лучше не стоит.
— Можно я закурю?
Он кивает и через несколько секунд слышит, как щелкает золотой портсигар, потом такая же зажигалка.
— Несмотря на дождь, столько машин едет за город, словно уже весна…
У нее красивые глаза орехового цвета — стоп, это слово одной из его тетушек, которое напоминает ему о… — но они горят лихорадочным блеском, словно она всегда пребывает в напряжении, словно ее гложет какая-то тайная мысль.
Но думать об этом он сейчас не будет. Это второй визит подряд, а после посещения Клабо у него осталось нечто вроде ощущения стыда.
Собственно, это даже не стыд и не гадливость. Могра просто удивлен, выведен из равновесия, как будто только что сделал неприятное открытие или внезапно оказался лицом к лицу с истиной, которую до этого упорно отказывался замечать.
Ему не терпится, чтобы Лина скорее перешла к делу. Имей он возможность говорить, то непременно сказал бы: «Я согласен, малышка, возражений у меня нет. Желаю хорошо провести время».
Скажи он так, и она снова взглянула бы на него с упреком, как на человека, который в очередной раз раскрыл ее планы. Лина чувствует себя виноватой. Иногда он даже знает почему. Он тоже чувствует себя виноватым, но иначе, однако это не та проблема, над которой можно размышлять, когда у тебя температура.
А кстати, есть у него температура или нет? Нельзя сказать, что ему плохо.
Он чувствует себя, словно собака в будке, которая издалека наблюдает за проходящими людьми и принюхивается к ним.
— Даже не знаю, что и делать… Мари-Анн звонила мне часа два назад. Ты ж ее знаешь: строит планы и очень удивляется, когда другие не готовы с восторгом их принять. Я ей сказала, что…
Не важно, что там сказала Лина. Все равно результат был бы один и тот же, и не только потому, что Мари-Анн человек властный.
Все более или менее значительные люди Парижа ее иначе как Мари-Анн не называют, как будто это имя носит во всем мире она одна. Ее полное имя Мари-Анн де Кандин. Она графиня. Ее муж скончался десять лет назад. В жизни Мари-Анн он значил очень мало, разве что дал ей свое имя, и она всю жизнь вела себя так, словно его не существует. Это был белокурый и бесцветный человек, один из тех последних парижан, которые носили монокль и все время проводили в клубе, фехтовальном зале и на скачках.
Сама она еврейка, какая-то дальняя родственница Ротшильдов. Отец был банкиром. Он тоже уже умер, а ее почти восьмидесятилетняя мать ведет светскую жизнь в своем имении на мысе Антиб.
Мари-Анн верховодит известной группой людей, которые ведут определенный образ жизни и исповедуют определенные вкусы. Она собирает вокруг себя, в своем особняке на площади Альма и в замке Кандин молодых и не очень писателей и писательниц, киношников, модельеров, молодых девушек, играющих в театре или стремящихся играть, художников, а также известное количество педерастов. Обладает многочисленными и давними связями, чего отнюдь не скрывает. Всем известно, что, несмотря на возраст, — ей уже около шестидесяти, некий дипломат навещает ее и даже нередко остается на ночь. К их компании он не принадлежит и держится в сторонке.
— Обожаю педерастов! — любит говорить Мари-Анн. — Это единственные мужчины, которые понимают женщин и не занудливы, даже когда речь не идет о любви…
Могра хочется сказать Лине: «Поторопись, ведь она тебя ждет».
С его женой вечно так: она так боится быть неверно истолкованной или вызвать осуждение, что ей требуется целая вечность, чтобы высказать самую пустячную мысль.
— Они собираются провести воскресенье в замке Кандин. Мари-Анн уедет туда в пять…
Сейчас половина четвертого. Если учесть субботние пробки на улицах, Лина доберется до площади Альма не раньше чем через час. Чего же она медлит?
— Я ей сказала, что предпочитаю остаться в Париже на случай, если тебе понадоблюсь.
Фраза вышла неловкая, Лина сама это замечает, заливается краской и поспешно добавляет:
— Может, ты завтра захочешь меня повидать…
Это звучит двусмысленно. Зачем она может внезапно ему понадобиться? Если кто и позвонит в отель «Георг V» и попросит Лину приехать в Бисетр, то уж никак не он. Позвонит м-ль Бланш или старшая медсестра, и это будет означать, что он при смерти или уже скончался.
Что же касается желания ее повидать, то она прекрасно знает, что они стараются избегать друг друга-это для них обоих единственное средство сохранить душевное равновесие.
Почему Лина не выпила как следует, прежде чем прийти сюда? Видимо, в первый раз поняла, что он учуял запах виски у нее изо рта. Ей прекрасно известно, что это он замечает сразу.
Могра никогда ее не упрекает, не сердится. Когда ей становится совсем уж невмоготу, она кричит:
— Стоит мне просто о чем-нибудь подумать, как ты уже все знаешь!
Против кого, против чего сражается она в одиночку, вместо того чтобы принять его помощь? Это неправда, всего он вовсе не знает. Ведь он ее не понимает и постоянно этим изводится.
Могра улыбается жене. Но не следует ли ему быть с улыбками поосторожнее, поскольку она может усмотреть в них иронию или снисходительность, а от снисходительности она теряется сильнее всего.
Он кивает и пытается левой рукой найти блокнот и карандаш, которые м-ль Бланш оставила где-то рядом, шаря ладонью по одеялу. Лина догадывается, встает и протягивает карандаш, который он не мог найти.
— Ты уже можешь писать? Ручаюсь, через неделю будешь разговаривать как прежде.
Она знает, что он согласен. Знала это еще до прихода сюда. Ее визит-простая формальность. А звонить по телефону она не стала из щепетильности, чтобы не передавать все это через сиделку. Предпочла ехать в дождь через весь Париж.
— Мне даже не понадобится Леонар, так что у него получится выходной.
Мари-Анн настаивает, чтобы я ехала в ее машине.
Замок Кандин находится в департаменте Эр и Луар, недалеко от Вернея, и окружен сотнями гектаров леса.
Могра пишет: «Езжай».
Что он может еще добавить? «Желаю хорошо повеселиться — слишком длинно.
На такое у него не хватит духу. Он вкладывает это пожелание в долгий ласковый взгляд. Как и следовало ожидать, Лина встревожилась. Решила, что он подсмеивается над ней? Что, по его мнению, она и дня не может провести без своих подруг?
— Знаешь, Рене, если я все же решусь поехать, то, скорее, ради Мари-Анн.
Я слишком часто бываю у нее ради своего удовольствия, чтобы подвести ее, когда она во мне нуждается.
Да нет же! Мари-Анн вовсе в ней не нуждается. Она тоже терпеть не может одиночества и хорошо себя чувствует только в окружении своего небольшого двора.
— Да, вот еще что, чуть не забыла… Ты тоже, наверное, об этом думал, и я хочу тебя успокоить. Я говорю о завтрашнем приеме в Арневиле. В прошлое воскресенье ты пригласил туда кое-кого из наших друзей. А поскольку в газетах ничего не было о твоем несчастье, я решила их обзвонить. Не бойся, никаких подробностей я не сообщала. Просто сказала, что ты неважно себя чувствуешь…
И это тоже неправда. Она рассказала все, что знает, включая и о месте, где его нашли без сознания. Это выше ее сил. Она цепляется за что угодно и за кого угодно: за телефон, за горничную, за швейцара, с которым подолгу болтает всякий раз, когда уходит или приходит.
Швейцару уже известно, что она отправляется на уикэнд в замок Кандин, что сейчас в больнице навещает мужа, что она щепетильна, что едет в замок скрепя сердце и будет в Париже через полтора часа, если вдруг что-то случится.
Друзья Мари-Анн гоняют тихо и ездят лишь на «Феррари», «Астон Мартинах» и «Альфа Ромео».
Могра хочется завопить: «Да иди же ты, наконец!»
Нет, не так: сказать ей то же самое, но только с нежностью и устало.
Неужто она не понимает, что выбрала неподходящий момент, чтобы наводить его на определенные мысли? На протяжении многих лет он ухитряется почти не думать об этом, как будто что-то в нем самом, быть может какой-то мощный инстинкт, отталкивает прочь опасные вопросы.
Не нужно отравлять ему его болезнь, а может, даже смерть. Он нуждается в покое. Лине он тоже будет необходим, особенно если она переживет мужа. А вдруг, когда его больше не будет, этот покой придет к ней сам по себе?
Вряд ли. Наверное, уже слишком поздно. Руки уже дрожат у нее сильнее, чем когда пришла, и Могра ее жаль. Ей нужно как можно скорее пропустить стаканчик.
Выйдя из больницы, она так и сделает. Зайдет в первое попавшееся бистро, и посетители начнут переглядываться при виде женщины, которая вышла из «Бентли» с шофером в ливрее за рулем, чтобы выпить стаканчик у стойки. Но ей не стыдно. Тем хуже! Возьмись он за дело иначе…
Нет! Он отказывается думать об этом. Разрывает контакт, чтобы его не одолела забота, в которой он не слишком-то хорошо ориентируется. Еще одна улыбка. Добрая, ободряющая улыбка.
— Ты уверен, Рене, что…
«Ну разумеется! Разумеется! Ступай… Расскажи им, что я лежу вниз головой, что это тебя потрясло, что вид у меня покорный или раздраженный не важно… Рассказывай что угодно, со стаканом в руке и горящими глазами…
Но, ради Бога, уходи!»
Похоже, она поняла. Ищет пепельницу, чтобы погасить окурок с красным ободком от губной помады.
— Я едва смею пожелать тебе хорошего воскресенья, Рене… Было бы справедливее, если бы это случилось со мной…
Он закрывает глаза. Все, он больше не может. Она наклоняется и целует его в лоб.
— До понедельника. Я позвоню Бессону в понедельник утром.
Могра слышит удаляющиеся шаги, скрип двери, топот посетителей и голоса в коридоре.
Он приоткрывает глаза, встречая м-ль Бланш, вид у нее серьезный, озабоченный, она смотрит на него, словно жалеет, но сама толком не знает почему.
Она догадывается, что между ним и Линой что-то не так, как догадалась во время ее первого посещения, что она пьет. Задается ли она вопросом, кто из них виноват?
— Вы чем-то опечалены?
Он так энергично качает головой, что медсестра удивлена.
— Устали?
Дело не в этом. Конечно, он устал, но это все началось не сегодня и даже не в день, когда он попал в больницу.
Ему тошно? Это уже точнее, хотя тоже не выражает всего. Не стоит ей так о нем беспокоиться. И разве м-ль Бланш не знает, что, по мнению Бессона, ему лишь нужно следовать течению своей болезни, выверенному так же точно, как температурная кривая?
Он смотрит на дождь за окном, и это доставляет ему удовольствие: в палате уютно, м-ль Бланш так мило крутится туда и сюда. Они начинают узнавать друг друга. Пожалела ли и она, что их тет-а-тет был нарушен сегодня дважды?
Она, должно быть, гадает, какие у них с женой отношения, что их связывает, как и почему решили они однажды жить вместе.
Она не одна задает себе эти вопросы. Все их друзья задают или же задавали их себе, в особенности женщины, которые с любопытством наблюдают за Линой. А понаблюдав, некоторые начинают посматривать на него с сочувствием.
Это они зря. Он ни о чем не жалеет. Он любит Лину. Он нуждается в ней так же, как и она в нем, и сделает что угодно, чтобы ее не потерять.
Но лучше думать о чем-нибудь другом, не важно о чем, следя глазами за белым халатом медсестры, и Могра начинает рыться в собственных мыслях, словно ребенок, выбирающий игрушку.
Вернее, он не выбирает. Мысль приходит сама, почти всегда неожиданно, иногда даже две сразу, причем далеко не обязательно связанные между собой.
Это скорее не мысли, а вопросы. Он непрестанно задает себе вопросы и пытается найти на них ответы.
Перед мысленным взором всплывают и картины, о которых он, казалось, давным-давно позабыл. Жорж Клабо, в черной мантии и парике, с портфелем под мышкой, пробивается к ним сквозь толпу в вестибюле Дворца правосудия к залу заседаний то ли N 1, то ли N 2, где идет важный процесс.
На улице все еще идет дождь. Его капли блестят на пальто Лины, на ее прямых темных волосах, которые, обрамляя лицо, ниспадают на плечи.
Как и Клабо, она первым делом бросает взгляд на его поднятые вверх ноги, и Могра замечает, что ей несколько не по себе, тем более что голова его опущена и лицо, должно быть, выглядит иначе, чем обычно.
— Здравствуй, Рене… Я тебе не помешала? Ты уже закончил с Жоржем?
М-ль Бланш вышла вслед за адвокатом и тактично не появляется. Могра показалось, что она ушла из комнаты не без сожаления, словно догадываясь, что это посещение добавит ему беспокойства.
Лина не села, ее пальто распахнуто, и виден строгий костюм от Шанель, который она надевает главным образом в выходные. Она не пила, быть может, лишь один необходимый с утра стаканчик.
Встала, видимо, около полудня. Ходила ли куда-нибудь вчера вечером?
Возможно. Вызвала Клариссу, свою персональную горничную. Когда они поселились в отеле «Георг V», где обслуживание не оставляет желать лучшего, он настоял на том, чтобы жена оставила у себя Клариссу, поскольку Лина не выносит одиночества.
Ей нужен кто-то, с кем она могла бы разговаривать. Но не он. С ним она практически не разговаривает. Кто угодно, на худой конец какой-нибудь незнакомый бармен.
Что ела? Яйцо и ломтик ветчины? Она редко завтракает по-настоящему. И вообще, ест все меньше и меньше, и не потому, что сидит на диете, она не полнеет ни от какой пищи, а просто у нее нет аппетита.
Он знает, что Лина выпила не больше одного стаканчика, потому что руки у нее дрожат, как всегда в первой половине дня, так они часто дрожат у наркоманов. Одной порцией виски тут не поможешь. Лишь постепенно, по мере того как час проходит за часом, стаканчик следует за стаканчиком, она становится увереннее, оживленнее и даже веселее.
Заходя домой к концу дня переодеться, Могра часто слышал, как они с Клариссой хохочут, однако при его появлении сразу умолкали.
Чего Лина боится? А она действительно чего-то боится. Он уже давно и безуспешно пытается это понять. Время от времени в голову приходит объяснение, всегда одно и то же, которое в данный момент кажется правдоподобным, но после какого-нибудь поступка Лины, случайно оброненного ею слова или сцены, которые происходят все чаще, он вновь начинает теряться в догадках.
Она не позвонила, чтобы узнать, хочет ли он сегодня ее видеть. Это означает, что жена, так же как и Клабо, хочет его о чем-то попросить, а по тому, как она одета, он даже догадывается о чем.
— Бедняжка Рене, как долго, наверное, тут тянется время, особенно теперь, когда тебе стало лучше. Хочешь, я пришлю приемник? А читать тебе еще не разрешают? Может, через несколько дней здесь позволят поставить телевизор?
Ему знаком этот глуховатый голос, эта чуть вялая нижняя губка-это значит, что она говорит просто так, не думая, только бы не молчать.
Правда, обращаться к человеку, который не может ответить, и понимать его по взгляду — дело довольно необычное. Эта мысль до сих пор не приходила Могра в голову. Не потому ли все, кто к нему подходит, не исключая и медиков, ведут себя немного неестественно?
Паузы возникают неизбежно. Никто не в силах говорить без передышки. Такое почти удалось одному Клабо, но ведь это его профессия.
Лина мнется, не зная, сесть ей или лучше не стоит.
— Можно я закурю?
Он кивает и через несколько секунд слышит, как щелкает золотой портсигар, потом такая же зажигалка.
— Несмотря на дождь, столько машин едет за город, словно уже весна…
У нее красивые глаза орехового цвета — стоп, это слово одной из его тетушек, которое напоминает ему о… — но они горят лихорадочным блеском, словно она всегда пребывает в напряжении, словно ее гложет какая-то тайная мысль.
Но думать об этом он сейчас не будет. Это второй визит подряд, а после посещения Клабо у него осталось нечто вроде ощущения стыда.
Собственно, это даже не стыд и не гадливость. Могра просто удивлен, выведен из равновесия, как будто только что сделал неприятное открытие или внезапно оказался лицом к лицу с истиной, которую до этого упорно отказывался замечать.
Ему не терпится, чтобы Лина скорее перешла к делу. Имей он возможность говорить, то непременно сказал бы: «Я согласен, малышка, возражений у меня нет. Желаю хорошо провести время».
Скажи он так, и она снова взглянула бы на него с упреком, как на человека, который в очередной раз раскрыл ее планы. Лина чувствует себя виноватой. Иногда он даже знает почему. Он тоже чувствует себя виноватым, но иначе, однако это не та проблема, над которой можно размышлять, когда у тебя температура.
А кстати, есть у него температура или нет? Нельзя сказать, что ему плохо.
Он чувствует себя, словно собака в будке, которая издалека наблюдает за проходящими людьми и принюхивается к ним.
— Даже не знаю, что и делать… Мари-Анн звонила мне часа два назад. Ты ж ее знаешь: строит планы и очень удивляется, когда другие не готовы с восторгом их принять. Я ей сказала, что…
Не важно, что там сказала Лина. Все равно результат был бы один и тот же, и не только потому, что Мари-Анн человек властный.
Все более или менее значительные люди Парижа ее иначе как Мари-Анн не называют, как будто это имя носит во всем мире она одна. Ее полное имя Мари-Анн де Кандин. Она графиня. Ее муж скончался десять лет назад. В жизни Мари-Анн он значил очень мало, разве что дал ей свое имя, и она всю жизнь вела себя так, словно его не существует. Это был белокурый и бесцветный человек, один из тех последних парижан, которые носили монокль и все время проводили в клубе, фехтовальном зале и на скачках.
Сама она еврейка, какая-то дальняя родственница Ротшильдов. Отец был банкиром. Он тоже уже умер, а ее почти восьмидесятилетняя мать ведет светскую жизнь в своем имении на мысе Антиб.
Мари-Анн верховодит известной группой людей, которые ведут определенный образ жизни и исповедуют определенные вкусы. Она собирает вокруг себя, в своем особняке на площади Альма и в замке Кандин молодых и не очень писателей и писательниц, киношников, модельеров, молодых девушек, играющих в театре или стремящихся играть, художников, а также известное количество педерастов. Обладает многочисленными и давними связями, чего отнюдь не скрывает. Всем известно, что, несмотря на возраст, — ей уже около шестидесяти, некий дипломат навещает ее и даже нередко остается на ночь. К их компании он не принадлежит и держится в сторонке.
— Обожаю педерастов! — любит говорить Мари-Анн. — Это единственные мужчины, которые понимают женщин и не занудливы, даже когда речь не идет о любви…
Могра хочется сказать Лине: «Поторопись, ведь она тебя ждет».
С его женой вечно так: она так боится быть неверно истолкованной или вызвать осуждение, что ей требуется целая вечность, чтобы высказать самую пустячную мысль.
— Они собираются провести воскресенье в замке Кандин. Мари-Анн уедет туда в пять…
Сейчас половина четвертого. Если учесть субботние пробки на улицах, Лина доберется до площади Альма не раньше чем через час. Чего же она медлит?
— Я ей сказала, что предпочитаю остаться в Париже на случай, если тебе понадоблюсь.
Фраза вышла неловкая, Лина сама это замечает, заливается краской и поспешно добавляет:
— Может, ты завтра захочешь меня повидать…
Это звучит двусмысленно. Зачем она может внезапно ему понадобиться? Если кто и позвонит в отель «Георг V» и попросит Лину приехать в Бисетр, то уж никак не он. Позвонит м-ль Бланш или старшая медсестра, и это будет означать, что он при смерти или уже скончался.
Что же касается желания ее повидать, то она прекрасно знает, что они стараются избегать друг друга-это для них обоих единственное средство сохранить душевное равновесие.
Почему Лина не выпила как следует, прежде чем прийти сюда? Видимо, в первый раз поняла, что он учуял запах виски у нее изо рта. Ей прекрасно известно, что это он замечает сразу.
Могра никогда ее не упрекает, не сердится. Когда ей становится совсем уж невмоготу, она кричит:
— Стоит мне просто о чем-нибудь подумать, как ты уже все знаешь!
Против кого, против чего сражается она в одиночку, вместо того чтобы принять его помощь? Это неправда, всего он вовсе не знает. Ведь он ее не понимает и постоянно этим изводится.
Могра улыбается жене. Но не следует ли ему быть с улыбками поосторожнее, поскольку она может усмотреть в них иронию или снисходительность, а от снисходительности она теряется сильнее всего.
Он кивает и пытается левой рукой найти блокнот и карандаш, которые м-ль Бланш оставила где-то рядом, шаря ладонью по одеялу. Лина догадывается, встает и протягивает карандаш, который он не мог найти.
— Ты уже можешь писать? Ручаюсь, через неделю будешь разговаривать как прежде.
Она знает, что он согласен. Знала это еще до прихода сюда. Ее визит-простая формальность. А звонить по телефону она не стала из щепетильности, чтобы не передавать все это через сиделку. Предпочла ехать в дождь через весь Париж.
— Мне даже не понадобится Леонар, так что у него получится выходной.
Мари-Анн настаивает, чтобы я ехала в ее машине.
Замок Кандин находится в департаменте Эр и Луар, недалеко от Вернея, и окружен сотнями гектаров леса.
Могра пишет: «Езжай».
Что он может еще добавить? «Желаю хорошо повеселиться — слишком длинно.
На такое у него не хватит духу. Он вкладывает это пожелание в долгий ласковый взгляд. Как и следовало ожидать, Лина встревожилась. Решила, что он подсмеивается над ней? Что, по его мнению, она и дня не может провести без своих подруг?
— Знаешь, Рене, если я все же решусь поехать, то, скорее, ради Мари-Анн.
Я слишком часто бываю у нее ради своего удовольствия, чтобы подвести ее, когда она во мне нуждается.
Да нет же! Мари-Анн вовсе в ней не нуждается. Она тоже терпеть не может одиночества и хорошо себя чувствует только в окружении своего небольшого двора.
— Да, вот еще что, чуть не забыла… Ты тоже, наверное, об этом думал, и я хочу тебя успокоить. Я говорю о завтрашнем приеме в Арневиле. В прошлое воскресенье ты пригласил туда кое-кого из наших друзей. А поскольку в газетах ничего не было о твоем несчастье, я решила их обзвонить. Не бойся, никаких подробностей я не сообщала. Просто сказала, что ты неважно себя чувствуешь…
И это тоже неправда. Она рассказала все, что знает, включая и о месте, где его нашли без сознания. Это выше ее сил. Она цепляется за что угодно и за кого угодно: за телефон, за горничную, за швейцара, с которым подолгу болтает всякий раз, когда уходит или приходит.
Швейцару уже известно, что она отправляется на уикэнд в замок Кандин, что сейчас в больнице навещает мужа, что она щепетильна, что едет в замок скрепя сердце и будет в Париже через полтора часа, если вдруг что-то случится.
Друзья Мари-Анн гоняют тихо и ездят лишь на «Феррари», «Астон Мартинах» и «Альфа Ромео».
Могра хочется завопить: «Да иди же ты, наконец!»
Нет, не так: сказать ей то же самое, но только с нежностью и устало.
Неужто она не понимает, что выбрала неподходящий момент, чтобы наводить его на определенные мысли? На протяжении многих лет он ухитряется почти не думать об этом, как будто что-то в нем самом, быть может какой-то мощный инстинкт, отталкивает прочь опасные вопросы.
Не нужно отравлять ему его болезнь, а может, даже смерть. Он нуждается в покое. Лине он тоже будет необходим, особенно если она переживет мужа. А вдруг, когда его больше не будет, этот покой придет к ней сам по себе?
Вряд ли. Наверное, уже слишком поздно. Руки уже дрожат у нее сильнее, чем когда пришла, и Могра ее жаль. Ей нужно как можно скорее пропустить стаканчик.
Выйдя из больницы, она так и сделает. Зайдет в первое попавшееся бистро, и посетители начнут переглядываться при виде женщины, которая вышла из «Бентли» с шофером в ливрее за рулем, чтобы выпить стаканчик у стойки. Но ей не стыдно. Тем хуже! Возьмись он за дело иначе…
Нет! Он отказывается думать об этом. Разрывает контакт, чтобы его не одолела забота, в которой он не слишком-то хорошо ориентируется. Еще одна улыбка. Добрая, ободряющая улыбка.
— Ты уверен, Рене, что…
«Ну разумеется! Разумеется! Ступай… Расскажи им, что я лежу вниз головой, что это тебя потрясло, что вид у меня покорный или раздраженный не важно… Рассказывай что угодно, со стаканом в руке и горящими глазами…
Но, ради Бога, уходи!»
Похоже, она поняла. Ищет пепельницу, чтобы погасить окурок с красным ободком от губной помады.
— Я едва смею пожелать тебе хорошего воскресенья, Рене… Было бы справедливее, если бы это случилось со мной…
Он закрывает глаза. Все, он больше не может. Она наклоняется и целует его в лоб.
— До понедельника. Я позвоню Бессону в понедельник утром.
Могра слышит удаляющиеся шаги, скрип двери, топот посетителей и голоса в коридоре.
Он приоткрывает глаза, встречая м-ль Бланш, вид у нее серьезный, озабоченный, она смотрит на него, словно жалеет, но сама толком не знает почему.
Она догадывается, что между ним и Линой что-то не так, как догадалась во время ее первого посещения, что она пьет. Задается ли она вопросом, кто из них виноват?
— Вы чем-то опечалены?
Он так энергично качает головой, что медсестра удивлена.
— Устали?
Дело не в этом. Конечно, он устал, но это все началось не сегодня и даже не в день, когда он попал в больницу.
Ему тошно? Это уже точнее, хотя тоже не выражает всего. Не стоит ей так о нем беспокоиться. И разве м-ль Бланш не знает, что, по мнению Бессона, ему лишь нужно следовать течению своей болезни, выверенному так же точно, как температурная кривая?
Он смотрит на дождь за окном, и это доставляет ему удовольствие: в палате уютно, м-ль Бланш так мило крутится туда и сюда. Они начинают узнавать друг друга. Пожалела ли и она, что их тет-а-тет был нарушен сегодня дважды?
Она, должно быть, гадает, какие у них с женой отношения, что их связывает, как и почему решили они однажды жить вместе.
Она не одна задает себе эти вопросы. Все их друзья задают или же задавали их себе, в особенности женщины, которые с любопытством наблюдают за Линой. А понаблюдав, некоторые начинают посматривать на него с сочувствием.
Это они зря. Он ни о чем не жалеет. Он любит Лину. Он нуждается в ней так же, как и она в нем, и сделает что угодно, чтобы ее не потерять.
Но лучше думать о чем-нибудь другом, не важно о чем, следя глазами за белым халатом медсестры, и Могра начинает рыться в собственных мыслях, словно ребенок, выбирающий игрушку.
Вернее, он не выбирает. Мысль приходит сама, почти всегда неожиданно, иногда даже две сразу, причем далеко не обязательно связанные между собой.
Это скорее не мысли, а вопросы. Он непрестанно задает себе вопросы и пытается найти на них ответы.
Перед мысленным взором всплывают и картины, о которых он, казалось, давным-давно позабыл. Жорж Клабо, в черной мантии и парике, с портфелем под мышкой, пробивается к ним сквозь толпу в вестибюле Дворца правосудия к залу заседаний то ли N 1, то ли N 2, где идет важный процесс.