Страница:
Город был еще отвратительнее, чем в другие дни.
Его наполнял мутный зеленоватый свет и непонятный предательский зной без солнца. Тимар заметил, что даже у негров кожа местами лоснилась от испарины.
Он невольно ждал удара грома. Но нет! Пройдут дни и недели этой бьющей по нервам предгрозовой погоды без бури и дождя. Опасно было снять шлем, чтобы вытереть голову.
Тимар хотел пройти мимо дома губернатора, глядя в другую сторону, но его окликнул с крыльца комиссар:
— Вы зайдете?
— А вы?
— Я ухожу. Зайдите и выпейте стопку виски у губернатора. Это доставит ему удовольствие. Он много говорил мне о вас.
События разворачивались быстро, слишком быстро, несмотря на тяжелую атмосферу. Тимар очутился в просторной гостиной, в точности такой же, какая могла быть у префекта в Ла-Рошели, Нанте или Мулине. Только две-три леопардовые шкуры вносили нотку экзотики, которой противоречили обои и ковры с улицы Сантье.
— А, это вы, молодой человек!
Была призвана губернаторша, дама лет сорока, не красавица и даже не миловидная. Мещанка, обученная разливать чай и слушать, о чем говорят мужчины.
— Так вы из Ла-Рошели? Вы должны знать моего зятя, департаментского архивариуса.
— Так он ваш зять?
— Виски?
Губернатор сидел, немного раздвинув ноги. Он и его жена обменивались взглядами. Тимар понял, почему губернатор так рад принимать гостей. Он любил выпить.
Жена сдерживала его. Пригласив гостя, он не переставал подливать ему, чтобы иметь повод подлить себе.
— За ваше здоровье! Что, в общем, вы собираетесь делать? «Сакова» дышит на ладан. Говорю вам по секрету, но…
Беседа продолжалась четверть часа. Ни слова не было сказано ни об убитом негре, ни о расследовании. Опять у Тимара до второго завтрака была тяжелая от алкоголя голова. Он находил такое состояние приятным, так как мысли его текли плавно, обходя острые углы.
В отеле на него поглядывали с явным любопытством, но это, конечно, объяснялось тем, что он пил виски у губернатора.
Один из лесорубов рассказывал другим:
— Я дал ему сто франков и пинок в зад. Он ушел очень довольный.
Тимар вскоре узнал, что этим завершилась ночная вылазка в лес. Супруг Марии поднял шум и даже говорил, что поручит одному клерку написать в Лигу Наций. Сто франков и пинок в зад! Каждый внес по двадцать франков, за исключением Тимара: с него не решились спросить.
Он отдыхал до пяти часов дня, потом сошел вниз.
— Губернатор ничего не говорил? — спросила Адель.
— Ничего интересного.
— Я послала негра к старику Трюффо пригласить его для переговоров.
— Но мы еще не знаем…
— Если дело не выгорит, мы просто-напросто отправим его обратно.
Жозеф растерянно посмотрел на нее. А ведь это была женщина, настоящая женщина, с нежной кожей, красивым гибким телом.
Незадолго до обеда Тимар пошел на берег и увидел, что лодка наполовину готова.
— Через два дня вы можете отправиться в путь, — сказал ему механик.
Спустились мутные сумерки, море и небо были ядовито-зеленого цвета. Зажглись лампы. Обед. Бильярд и карты для лесорубов и счетовода, у которого было огромное брюхо.
— Не сыграть ли в шахматы? — спросил Тимара Маритен.
— Да… Нет… Не сегодня.
— Вам не по себе?
— Сам не пойму.
Он слонялся с места на место, не зная, чем заняться.
Не было уголка, где он чувствовал бы себя дома, и он не мог решить, как же ему держаться теперь с Аделью.
Войдут ли они в одну и ту же комнату, чтобы лечь в одну и ту же постель? Это приняло бы характер установившегося порядка, что пугало Тимара, особенно когда он вспоминал, что ее муж Эжен спал здесь всего четыре дня назад.
Между тем он страдал, когда не видел Адели или кто-нибудь из посетителей называл ее по имени..
Наконец, он испытывал потребность объясниться с ней, боялся этого разговора и едва ли когда-нибудь посмел бы к нему приступить. Разговор шел бы о Тома.
Она убила негра? Жозеф был в этом почти уверен, но почему-то не испытывал негодования. Он только хотел знать, как, отчего, а также причину ее душевного спокойствия.
Кафе, освещенное четырьмя электрическими люстрами, наполненное стуком бильярдных шаров и голосами играющих в карты, было похоже на любое европейское провинциальное кафе. Тимар выпил еще две рюмки. Воспользовавшись минутой, когда Адель наполняла чей-то стакан, направился к лестнице.
— Я иду спать, доброй ночи!
Она подняла голову, он увидел ее внушающую страх улыбку, в которой смешивались ирония и нежность. Адель издевалась над ним. Она очень хорошо знала, что он хочет бежать от нее и почему. Это не тревожило ее.
Против своего ожидания, Тимар спал глубоким сном, и, когда проснулся, уже сверкал день. Адель в черном платье стояла рядом.
— Вам лучше?
— Да, но…
Откуда она знала, что ему было плохо? Адель села на край кровати, как в тот раз, когда пришла впервые — от живых Эжена и Тома. Он провел рукой по ее платью, привлек к себе. Это было краткое объятие, вызванное ощущением гладкой и прохладной кожи под мягким шелком. Адель только что приняла душ.
— Мне надо вниз.
Тимар сошел в кафе лишь через два часа. Он оттягивал эту минуту, с удовольствием разбирая всякие вещицы, уложенные матерью и сестрой в его багаж, вещицы нелепые и бесполезные, такие, как наперсток и целый ряд катушек с нитками разных цветов.
«Там тебе придется самому чинить свою одежду!»
У него был даже ассортимент пуговиц.
Мать, наверно, обошла все галантерейные магазины Ла-Рошели, и Тимару казалось, что он слышит, как она говорит:
«Это для моего сына. Он на будущей недели уезжает в Габон. Там не будет женщины, которая бы…»
Жозеф спустился, позавтракал, обменявшись с Аделью лишь несколькими словами, и объявил, что идет к комиссару.
— Хорошая мысль, — откликнулась она.
Он вправду пошел туда, и ему подали традиционный стаканчик виски.
— Что нового? Люди не спрашивают, почему следствие как будто приостановилось? — поинтересовался комиссар.
— Я не слыхал ничего существенного.
— Из леса явился отец Тома. Один туземный клерк, проработавший два года у адвоката, вцепился в него и хочет сорвать изрядный куш, предъявив частный иск на возмещение Бог знает какого ущерба. Кстати, хозяйка еще не взяла себе любовника?
— Не знаю.
— Ну конечно! Такой, как вы, проживет двадцать лет, даже не подозревая о тех мерзостях, что творятся кругом.
Завтрак. Притупляющая сиеста. Аперитив. Обед. И снова Тимар ушел к себе до закрытия кафе. Он не спал.
Слышал все разговоры, стук шаров, звяканье монет на прилавке, слышал, как бой закрывал двери и опускал жалюзи. Адель наконец поднялась наверх. Он колебался, у него не хватало духу встать. Добрых два часа он ворочался, стараясь уснуть в сырой постели.
В десять утра, когда Тимар еще спал, дверь распахнулась, и вошла взволнованная Адель, держа в руке какую-то бумажку.
— Ответ твоего дяди. Читай быстро!
Тимар распечатал телеграмму, плохо отдавая себе отчет в том, что делает. Эта была радиограмма из Парижа:
Она не сводила с него глаз и вдруг расцеловала в обе щеки.
— Ничего не скажешь, ты теперь важная персона!
И продолжала с живостью, подавая ему одежду:
— Старик Трюффо внизу. Он мчался сюда вовсю и захватил с собой как премию два ящика виски… Смотри-ка, у тебя новый укус.
Она приставила палец к груди Тимара, чуть ниже правого соска, как уже сделала однажды.
— У тебя кожа женщины… Я сейчас вызову по телефону нотариуса, чтобы договориться о встрече.
Адель ушла. Впервые она была так оживлена. Тимар встал, мрачно глядя перед собой. Внизу звенели стаканы: очевидно, старого Трюффо угощали, чтобы повыгоднее сговориться.
»…Крайняя осторожность.., происхождение капитала…».
Бреясь, Тимар порезался, тщетно искал квасцы и спустился в кафе с кровяной дорожкой на щеке. Он ожидал найти внизу жителя лесов, грязного и всклокоченного. Но увидел перед собой опрятного старичка в отглаженном костюме. Старичок встал и поздоровался с Тимаром.
— По-видимому, это вы пожелали…
Не слишком ли волновался Тимар? Может быть, виновата была струйка крови, зигзагом сбегавшая на подбородок? Или, скорее, зной, в это утро еще более сильный, чем всегда? Тимаром овладело недомогание, которое он ощущал уже несколько раз с тех пор, как жил в Либревиле: впечатление, будто шлем слишком тонок, и если он, Тимар, сию же минуту не укроется от солнца, то упадет на землю. Зрение затуманилось.
Все предметы немного дрожали, как если смотреть на них сквозь пар.
Жозеф стоял перед старичком, который ждал, чтобы можно было сесть, тогда как Адель, облокотясь о стойку, смотрела на них обоих с почти животным удовлетворением. Бой, взобравшись на стул, заводил часы.
Тимар сел и, проведя рукой по лбу, тоже положил локти на стол.
— Стопку виски, Адель!
И слова эти поразили его: в первый раз он назвал ее так в зале кафе, полным голосом, тем же тоном и так же естественно, как лесорубы или счетовод нотариуса.
Глава шестая
Его наполнял мутный зеленоватый свет и непонятный предательский зной без солнца. Тимар заметил, что даже у негров кожа местами лоснилась от испарины.
Он невольно ждал удара грома. Но нет! Пройдут дни и недели этой бьющей по нервам предгрозовой погоды без бури и дождя. Опасно было снять шлем, чтобы вытереть голову.
Тимар хотел пройти мимо дома губернатора, глядя в другую сторону, но его окликнул с крыльца комиссар:
— Вы зайдете?
— А вы?
— Я ухожу. Зайдите и выпейте стопку виски у губернатора. Это доставит ему удовольствие. Он много говорил мне о вас.
События разворачивались быстро, слишком быстро, несмотря на тяжелую атмосферу. Тимар очутился в просторной гостиной, в точности такой же, какая могла быть у префекта в Ла-Рошели, Нанте или Мулине. Только две-три леопардовые шкуры вносили нотку экзотики, которой противоречили обои и ковры с улицы Сантье.
— А, это вы, молодой человек!
Была призвана губернаторша, дама лет сорока, не красавица и даже не миловидная. Мещанка, обученная разливать чай и слушать, о чем говорят мужчины.
— Так вы из Ла-Рошели? Вы должны знать моего зятя, департаментского архивариуса.
— Так он ваш зять?
— Виски?
Губернатор сидел, немного раздвинув ноги. Он и его жена обменивались взглядами. Тимар понял, почему губернатор так рад принимать гостей. Он любил выпить.
Жена сдерживала его. Пригласив гостя, он не переставал подливать ему, чтобы иметь повод подлить себе.
— За ваше здоровье! Что, в общем, вы собираетесь делать? «Сакова» дышит на ладан. Говорю вам по секрету, но…
Беседа продолжалась четверть часа. Ни слова не было сказано ни об убитом негре, ни о расследовании. Опять у Тимара до второго завтрака была тяжелая от алкоголя голова. Он находил такое состояние приятным, так как мысли его текли плавно, обходя острые углы.
В отеле на него поглядывали с явным любопытством, но это, конечно, объяснялось тем, что он пил виски у губернатора.
Один из лесорубов рассказывал другим:
— Я дал ему сто франков и пинок в зад. Он ушел очень довольный.
Тимар вскоре узнал, что этим завершилась ночная вылазка в лес. Супруг Марии поднял шум и даже говорил, что поручит одному клерку написать в Лигу Наций. Сто франков и пинок в зад! Каждый внес по двадцать франков, за исключением Тимара: с него не решились спросить.
Он отдыхал до пяти часов дня, потом сошел вниз.
— Губернатор ничего не говорил? — спросила Адель.
— Ничего интересного.
— Я послала негра к старику Трюффо пригласить его для переговоров.
— Но мы еще не знаем…
— Если дело не выгорит, мы просто-напросто отправим его обратно.
Жозеф растерянно посмотрел на нее. А ведь это была женщина, настоящая женщина, с нежной кожей, красивым гибким телом.
Незадолго до обеда Тимар пошел на берег и увидел, что лодка наполовину готова.
— Через два дня вы можете отправиться в путь, — сказал ему механик.
Спустились мутные сумерки, море и небо были ядовито-зеленого цвета. Зажглись лампы. Обед. Бильярд и карты для лесорубов и счетовода, у которого было огромное брюхо.
— Не сыграть ли в шахматы? — спросил Тимара Маритен.
— Да… Нет… Не сегодня.
— Вам не по себе?
— Сам не пойму.
Он слонялся с места на место, не зная, чем заняться.
Не было уголка, где он чувствовал бы себя дома, и он не мог решить, как же ему держаться теперь с Аделью.
Войдут ли они в одну и ту же комнату, чтобы лечь в одну и ту же постель? Это приняло бы характер установившегося порядка, что пугало Тимара, особенно когда он вспоминал, что ее муж Эжен спал здесь всего четыре дня назад.
Между тем он страдал, когда не видел Адели или кто-нибудь из посетителей называл ее по имени..
Наконец, он испытывал потребность объясниться с ней, боялся этого разговора и едва ли когда-нибудь посмел бы к нему приступить. Разговор шел бы о Тома.
Она убила негра? Жозеф был в этом почти уверен, но почему-то не испытывал негодования. Он только хотел знать, как, отчего, а также причину ее душевного спокойствия.
Кафе, освещенное четырьмя электрическими люстрами, наполненное стуком бильярдных шаров и голосами играющих в карты, было похоже на любое европейское провинциальное кафе. Тимар выпил еще две рюмки. Воспользовавшись минутой, когда Адель наполняла чей-то стакан, направился к лестнице.
— Я иду спать, доброй ночи!
Она подняла голову, он увидел ее внушающую страх улыбку, в которой смешивались ирония и нежность. Адель издевалась над ним. Она очень хорошо знала, что он хочет бежать от нее и почему. Это не тревожило ее.
Против своего ожидания, Тимар спал глубоким сном, и, когда проснулся, уже сверкал день. Адель в черном платье стояла рядом.
— Вам лучше?
— Да, но…
Откуда она знала, что ему было плохо? Адель села на край кровати, как в тот раз, когда пришла впервые — от живых Эжена и Тома. Он провел рукой по ее платью, привлек к себе. Это было краткое объятие, вызванное ощущением гладкой и прохладной кожи под мягким шелком. Адель только что приняла душ.
— Мне надо вниз.
Тимар сошел в кафе лишь через два часа. Он оттягивал эту минуту, с удовольствием разбирая всякие вещицы, уложенные матерью и сестрой в его багаж, вещицы нелепые и бесполезные, такие, как наперсток и целый ряд катушек с нитками разных цветов.
«Там тебе придется самому чинить свою одежду!»
У него был даже ассортимент пуговиц.
Мать, наверно, обошла все галантерейные магазины Ла-Рошели, и Тимару казалось, что он слышит, как она говорит:
«Это для моего сына. Он на будущей недели уезжает в Габон. Там не будет женщины, которая бы…»
Жозеф спустился, позавтракал, обменявшись с Аделью лишь несколькими словами, и объявил, что идет к комиссару.
— Хорошая мысль, — откликнулась она.
Он вправду пошел туда, и ему подали традиционный стаканчик виски.
— Что нового? Люди не спрашивают, почему следствие как будто приостановилось? — поинтересовался комиссар.
— Я не слыхал ничего существенного.
— Из леса явился отец Тома. Один туземный клерк, проработавший два года у адвоката, вцепился в него и хочет сорвать изрядный куш, предъявив частный иск на возмещение Бог знает какого ущерба. Кстати, хозяйка еще не взяла себе любовника?
— Не знаю.
— Ну конечно! Такой, как вы, проживет двадцать лет, даже не подозревая о тех мерзостях, что творятся кругом.
Завтрак. Притупляющая сиеста. Аперитив. Обед. И снова Тимар ушел к себе до закрытия кафе. Он не спал.
Слышал все разговоры, стук шаров, звяканье монет на прилавке, слышал, как бой закрывал двери и опускал жалюзи. Адель наконец поднялась наверх. Он колебался, у него не хватало духу встать. Добрых два часа он ворочался, стараясь уснуть в сырой постели.
В десять утра, когда Тимар еще спал, дверь распахнулась, и вошла взволнованная Адель, держа в руке какую-то бумажку.
— Ответ твоего дяди. Читай быстро!
Тимар распечатал телеграмму, плохо отдавая себе отчет в том, что делает. Эта была радиограмма из Парижа:
«Концессию Трюффо легко согласились перевести тчк Рекомендую крайнюю осторожность вопросе капитала тчк Прошу посоветоваться нотариусом Либревиля тчк Без него ничего не подписывать тчк Всего сердца желаю успеха тчк Гастон Тимар»Жозеф сам не знал, доволен он, рассержен или встревожен. Но он заметил, что Адель, разговаривавшая с ним до этого немного снисходительно, теперь смотрела на него восхищенным взглядом. Казалось, она перестала скрывать чувства, которые таила в себе.
Она не сводила с него глаз и вдруг расцеловала в обе щеки.
— Ничего не скажешь, ты теперь важная персона!
И продолжала с живостью, подавая ему одежду:
— Старик Трюффо внизу. Он мчался сюда вовсю и захватил с собой как премию два ящика виски… Смотри-ка, у тебя новый укус.
Она приставила палец к груди Тимара, чуть ниже правого соска, как уже сделала однажды.
— У тебя кожа женщины… Я сейчас вызову по телефону нотариуса, чтобы договориться о встрече.
Адель ушла. Впервые она была так оживлена. Тимар встал, мрачно глядя перед собой. Внизу звенели стаканы: очевидно, старого Трюффо угощали, чтобы повыгоднее сговориться.
»…Крайняя осторожность.., происхождение капитала…».
Бреясь, Тимар порезался, тщетно искал квасцы и спустился в кафе с кровяной дорожкой на щеке. Он ожидал найти внизу жителя лесов, грязного и всклокоченного. Но увидел перед собой опрятного старичка в отглаженном костюме. Старичок встал и поздоровался с Тимаром.
— По-видимому, это вы пожелали…
Не слишком ли волновался Тимар? Может быть, виновата была струйка крови, зигзагом сбегавшая на подбородок? Или, скорее, зной, в это утро еще более сильный, чем всегда? Тимаром овладело недомогание, которое он ощущал уже несколько раз с тех пор, как жил в Либревиле: впечатление, будто шлем слишком тонок, и если он, Тимар, сию же минуту не укроется от солнца, то упадет на землю. Зрение затуманилось.
Все предметы немного дрожали, как если смотреть на них сквозь пар.
Жозеф стоял перед старичком, который ждал, чтобы можно было сесть, тогда как Адель, облокотясь о стойку, смотрела на них обоих с почти животным удовлетворением. Бой, взобравшись на стул, заводил часы.
Тимар сел и, проведя рукой по лбу, тоже положил локти на стол.
— Стопку виски, Адель!
И слова эти поразили его: в первый раз он назвал ее так в зале кафе, полным голосом, тем же тоном и так же естественно, как лесорубы или счетовод нотариуса.
Глава шестая
— Доволен? — спросила Адель, глядя ему в глаза и положив подбородок на скрещенные руки.
— Доволен? — повторил он, осушая бокал шампанского.
— Мы уже могли бы быть на месте.
Она медленно отчеканивала слоги, и у него было неприятное впечатление, что она испытывает его.
— Разве моя вина, что мы еще не там? — вспылил он.
— Не шуми, Жо. Я ведь этого не сказала.
Он стал болезненно раздражителен и находился в подавленном состоянии. Это было видно по вытянувшимся чертам, по лихорадочному блеску глаз, по необычной подвижности.
— Ну как, детки? — спросил хозяин отеля, в этот вечер облачившийся в белую одежду повара.
Хозяином «Сантраля» отныне стал бывший лесоруб, а потом ассенизатор Либревиля Буйу. Дело решилось внезапно, под общий смех, в один из первых вечеров, когда стало известно, что Адель и Тимар получили лесную концессию. Карточная игра шла вяло. Адель была занята счетами поставщиков.
Не отрываясь от игры, Буйу спросил:
— Скажи-ка, кто теперь будет хозяином балагана?
— Я об этом еще не думала.
— Запросишь дорого?
— Уж ты-то, наверно, не такой богатый, чтобы стоило предлагать тебе!
Они перебрасывались шутками. Потом Буйу подошел к стойке:
— Может быть, нам удалось бы сговориться. Я никогда не держал бистро, но, пожалуй, займусь этим делом.
— Потолкуем завтра утром.
На следующий день они пришли к соглашению.
Буйу внес пятьдесят тысяч франков наличными, а на остаток выписал векселя.
С тех пор прошло три недели, но сегодня Буйу впервые вступил во владение. В костюме повара он предлагал завсегдатаям шампанское. В первый раз со времени кончины Эжена Рено завели граммофон, и к столующимся примешалось несколько обитателей Либревиля.
Тимар и Адель, сидя друг против друга за маленьким столиком, говорили мало. Адель то и дело пристально всматривалась в своего компаньона. Его что-то беспокоило, и он часто хмурился.
Тимар не был болен, а только немного устал, прожив странный месяц с необычно быстрой сменой событий.
И события эти так переплелись, что он лишь с трудом разбирался в их значении.
Не успел он приехать в Либревиль, как уже очутился с Аделью в конторе нотариуса. Адель села рядом с нотариусом и одновременно с ним читала условия договора, пальцем указывая на пункты, требующие дополнения или изменения. Концессию выдали на имя Тимара, но между ним и вдовой Рено был заключен договор о товариществе. Она вкладывала в дело двести тысяч франков: сто тысяч за концессию и другие сто тысяч — как оборотный капитал. Все предусмотрено, все в порядке, и Тимар, не находя никаких возражений, подписывал документы, которые клали перед ним один за другим.
С этого времени ему пришлось заботиться о множестве мелочей, но он выработал для себя особый режим, ставший для него потребностью. Одной из таких потребностей оказалась прогулка по красной набережной, обсаженной кокосовыми пальмами. Тимар делал остановку против рынка, затем — в том месте, где причаливают пироги с рыбой, и, наконец, на молу, против губернаторского дома.
В жаркие часы эта прогулка была чрезвычайно тягостна, но Жозеф тем не менее ежедневно, как по обязанности, предпринимал ее, всякий раз спрашивая себя, к кому пойдет выпить виски. Чаще всего он заглядывал к комиссару полиции.
— Продолжайте свою работу! — говорил он, садясь.
— Я как раз кончил. Что нового? Виски?
Они болтали в темном полумраке канцелярии. Это продолжалось до тех пор, пока жители Либревиля не узнали о концессии и о товариществе Тимар — Адель.
Вмиг комиссар стал другим человеком. Чувствовалось, что он раздражен. Он курил трубку, выпуская маленькие клубы дыма и разглядывая полосы тени и света.
— Вы знаете, что следствие еще не закончено и что наше мнение осталось прежним? Скажу вам правду: нам не хватает револьвера. Адель спрятала его. Возможно, в один прекрасный день…
Комиссар встал, прошелся по комнате.
— Вы, может быть, поступили неосторожно. Такой молодой человек, как вы, с блестящим будущим…
Тимар в подобных случаях занимал неизменную позицию. Изобразив снисходительную, ироническую улыбку, он вставал и брался за шлем.
— Не оставить ли нам эту тему?
Он уходил с большим достоинством и, пока был в поле зрения собеседника, следил за своей походкой, стараясь придать себе вид человека, который знает что делает.
После того как он поставил себя по другую сторону баррикады, наиболее логичным для него было бы больше не посещать трех лиц, представлявших вражеский стан: губернатора, комиссара полиции и прокурора. Все же он решил обойти их всех, гонимый смутным инстинктом, стремлением порисоваться или надеждой.
У прокурора все было довольно просто. Гостю подали одну за другой три стопки виски, и хозяин прочитал ему резкую проповедь.
— Вы, милый мой, легко можете пойти ко дну. Меня это не касается. Но попытайтесь же вовремя остановиться! Адель — красотка. В постели ничего лучшего не надо. А вообще — грош ей цена. Понятно?
И Тимар при всей своей самоуверенности поспешил уйти.
А у губернатора его ждал грубый удар. Когда он сидел в приемной, в кабинет вошел бой, которого он хорошо знал, и Тимар услыхал, как губернатор, не понижая голоса, произнес:
— Скажите этому господину, что я очень занят и не знаю, когда смогу его принять.
Тимар сохранил невозмутимый вид, только уши у него покраснели. Он привык — даже тогда, когда за ним никто не следил, — натягивать на лицо равнодушную улыбку.
Пройдя по набережной в обратном направлении, он возвратился в окутанный полумраком отель. Адель за кассой, столующиеся. Он продолжал вести себя как обыкновенный жилец, ел вместе с другими, и между ним и хозяйкой нельзя было заметить ни малейшей близости.
Он кричал, как Буйу или Косоглазый:
— Адель! Рюмку перно!
Его научили пить перно. Он усвоил себе и другие привычки, которые приобрели священность обрядов.
Например, в полдень, прежде чем сесть за стол, он играл партию в кости и угощал партнеров рюмкой перно. Вечером, сразу же после обеда, отводили два столика для игры в белот, и Тимар просиживал здесь до самого конца. Время от времени он или кто-нибудь другой кричал:
— Адель! Всем того же самого.
И так вплоть до условного языка, который ему пришлось изучить. Иной раз завсегдатаи обменивались взглядом, означавшим: «Он делает успехи!»
Случалось, Тимар испытывал к себе отвращение за то, что сидит час за часом с картами в руках, отяжелевший от алкоголя, в притупляющей жаре зала.
В такие минуты он становился обидчив, делал из мухи слона.
В общем, он больше не принадлежал к стану официальных лиц, не желал встречаться с представителями власти и серьезными людьми. С другой стороны, проживи он так хоть двадцать лет, он не стал бы похож ни на лесорубов, ни на толстобрюхого счетовода, которые за картами пользовались целым словарем выражений, неизвестных Тимару. После того как закрывали ставни и запирали двери, Адель первая со свечой в руке поднималась по лестнице: движок к тому времени прекращал подачу электричества. На площадке, как обычно, Тимар в нерешительности останавливался. Адель оборачивалась и смотрела на него. Иногда он говорил:
«Спокойной ночи!» Она отвечала ему теми же словами, протягивала свечу и уходила к себе, не поцеловав и даже не пожав руки. Иногда он почти беззвучно шептал:
«Заходи!» Она догадывалась по едва заметному движению губ, непринужденно входила к нему, ставила свечу на туалет, откидывала москитную сетку, стелила постель и ложилась, терпеливо ожидая его.
— Ты устал?
— Нет.
Он не хотел поддаваться усталости. На самом деле он едва держался на ногах, хотя не работал и ни к чему не прилагал особых усилий. Должно быть, усталость вызывало пониженное давление, оно же приводило к ощущению пустоты в голове и смутной тревоги, от которой он начинал дрожать, словно над ним нависла какая-то угроза.
Часто, сжимая Адель в объятиях, он задавал себе вопросы, остававшиеся без ответа. Любит ли она его?
Какую любовь эта женщина может питать к нему? Обманывает ли она его? Обманет ли в будущем? Из-за чего она убила Тома? Из-за чего…
Но Жозеф ни о чем не спрашивал: не хватало смелости. Он боялся ответов, потому что дорожил ею. Когда в одиночестве он бродил по набережной, стоило ему вспомнить о ее голом под платьем теле, как он начинал смотреть на всех мужчин с ненавистью.
Больше всего его тревожил ее взгляд. С некоторого времени Адель подолгу глядела на него. Даже в темноте, обнимая ее, он чувствовал этот взгляд. Со своего места за стойкой она разглядывала его во время еды. Разглядывала и за игрой в белот или занзи. И этот взгляд судил, быть может, снисходительно, но судил!
Что она думает о нем? Да, это ему очень хотелось знать.
— Не следует пить перно. Оно тебе вредно.
Но он все равно пил. Именно потому, что был не прав, а она — права.
Чтобы покончить с формальностями, нужно было дождаться документов из Парижа. Они прибыли пароходом уже пять дней назад. Тимар не пожелал выйти на мол. Из своей комнаты он видел на рейде французский пароход и следил взором за его катером, направившимся к берегу.
— Раз отель продан, ничто не мешает нам отправиться хоть завтра, — сказала ему Адель. — До концессии на лодке всего день пути.
Но они не уехали ни в этот день, ни на следующий.
Тимар собирался в путь неохотно, выискивал предлоги для отсрочек, затягивал приготовления.
Теперь Жозеф злился, ощущая на себе взгляд Адели и отлично зная, что она думает. Она думает, что он трусит, что перед самым отъездом из Либревиля он во власти бессмысленной паники и цепляется за мелкие привычки, ставшие его жизнью.
Это была правда. На всю обстановку отеля, сперва ему враждебную и ненавистную, он стал смотреть другими глазами. Он узнал ее во всех деталях. Пустые мелочи казались ему волнующими, как, например, та сделанная неграми бледная маска, что висела на середине серой стены. Маска была тускло-белая, стена выкрашена жемчужной темперой, и они на редкость тонко гармонировали между собой.
Покрытая лаком стойка сама по себе могла создать иллюзию безопасности: она ничем не отличалась от стойки любого провинциального кафе во Франции, с такими же бутылками, такими же марками аперитивов и ликеров.
И так вплоть до утренней прогулки, пути через рынок, остановки напротив рыбаков, вытаскивающих на песок пироги.
В кафе вокруг их столика разговоры сливались в однообразный гул. Иногда Адель, не меняя позы, отвечала на обращенную к ней фразу. Но она все время, положив локти на стол и подперев руками подбородок, не переставала рассматривать Тимара, который курил сигареты и со злостью клубами выбрасывал дым.
— Будет у вас что-нибудь для немецкого парохода, он через месяц придет для погрузки? — спросил кто-то.
— Возможно, — ответила Адель и рукой разогнала дым, застилавший лицо Тимара.
Буйу шутил, подчеркивая забавность своего белого колпака, высотой в сорок сантиметров, украшенного трехцветной кокардой.
— Разрешите, дорогой друг, налить вам бокал амброзии? Кстати, почем обошлась мне эта амброзия? Клиентом я платил за нее по восьмидесяти франков за бутылку. А теперь?
Люди смеялись. Буйу входил во вкус своей роли, отпускал непристойные шутки.
— Мадам сегодня ночует здесь? С этим молодым человеком? Бой, вы отведете принца и принцессу в зеркальную комнату.
Тимар единственный не смеялся. И все же его дурное самочувствие было скорее физического, чем морального свойства, как если б его заставили дышать ядовитым воздухом. Он уже заметил, что потеет больше других, и стыдился этого, словно порока. В постели Адель часто наклонялась над ним, чтобы провести полотенцем по его груди.
— Как ты разгорячен!
Ей тоже было жарко, но это не проявлялось с такой силой, и кожа у нее оставалась теплой и нежной.
— Вот увидишь, ты привыкнешь к здешним условиям. Когда мы будем там.
«Там» означало в глубине леса, но он боялся не леса.
С тех пор как он пожил в Либревиле, он знал, что хищники не нападают на человека, особенно белого, что змеи убивают меньше людей, чем молния, и что те негры в джунглях, у которых особенно свирепый вид, наиболее миролюбивы.
В лесах водились леопарды, слоны, гориллы, газели и крокодилы. Почти каждый день охотники приносили звериные шкуры. Даже насекомые, мухи цеце, которых он видел в городе, не слишком пугали его — он лишь инстинктивно вздрагивал.
Нет, он не трусил. Однако приходилось покинуть Либревиль, отель, комнату с полосами света и тени, набережную с красной землей и море, окаймленное кокосовыми пальмами, — все, что он так ненавидел, включая занзи за рюмкой перно и белот за рюмкой кальвадоса. Все эти вещи в конце концов создали вокруг него привычную среду, и он двигался в ней без усилий, полагаясь на свое чутье.
Всем этим он дорожил, потому что был во власти непреодолимой лени. Он брился не чаще двух раз в неделю, иной раз часами сидел в одной и той же позе, глядя перед собой и ни о чем не думая.
С Ла-Рошелью, которую Тимар любил, он расстался в бодром состоянии духа. И только когда поезд тронулся и родственники замахали платками, у него защемило сердце. А теперь он не мог оторваться от Либревиля:
Тимар прилип к нему. И даже когда увидел на рейде пароход, у него не возникло желания уехать, что, однако, не помешало ему хандрить целых два дня.
Все было противно, и прежде всего он сам, но это отвращение и эта пресыщенность тоже стали потребностью. Вот почему его злило, когда на нем слишком долго останавливался взгляд Адели. Она понимала! А то, чего не понимала, угадывала!
Но тогда почему она его любила или притворялась, что любит?
— Я пойду лягу, — сказала Адель, вставая.
Он оглядел завсегдатаев — все были пьяны. Сегодня Адели не было надобности ждать, пока кафе закроют.
Она больше не хозяйка. Теперь Буйу остановит движок, закроет двери и ставни, поднимется последним со свечой.
— Доброй ночи, господа!
Адель поднялась одновременно с Тимаром, и он впервые за вечер испытал удовольствие, так как она сделала это как нечто совершенно естественное.
— Доброй ночи, друзья!
— Право, ты могла бы нас обнять! Завтра утром вы уедете, и мы вас уже не увидим.
Адель обошла собравшихся, подставила каждому щеку. Косоглазый, более хмельной, чем другие, обнимая, провел рукой по ее груди, но она сделала вид, будто не заметила этого.
— Ты идешь? — спросила она, подходя к Тимару.
Они стали подниматься по лестнице. Снизу, из главного помещения кафе, к ним доносились говор и отельные возгласы.
— Ты весь вечер неважно выглядел. Нездоровится?
— Нет. Я чувствую себя очень хорошо.
Обряды каждого дня. Сначала она отодвигала москитную сетку, потом откидывала одеяло, возилась с подушками, встряхивая их, чтобы убедиться, нет ли скорпионов или маленьких змеек. А затем каждый раз одним и тем же движением сбрасывала платье.
— Чтобы к ночи добраться до места, придется встать в пять часов.
Развязывая галстук, Тимар оглядел себя в зеркале.
Зеркало было плохое, свеча светила тускло, и лицо казалось мрачным, особенно из-за опухших век.
Он вспомнил Эжена, который был вдвое сильнее его.
Вспомнил, как тот спустился по лестнице и, покрывая шум празднества, сиплым голосом объявил, что погибает от гематурии. Обернувшись, Тимар увидел обнаженную Адель. Присев на край кровати, она снимала туфли.
— Ты еще не ложишься?
И как раз в этот миг он подумал: «Эжен умер, а вот она живет!»
Он не делал выводов. Предпочитал оставаться в неизвестности. Ему было страшно. Суеверный страх. Он и она поедут туда. Он умрет, как Эжен. А она с другим, может быть, в этой самой комнате… Тимар скинул одежду и пошел к постели.
— А свеча?
Он вернулся и задул ее.
— Доволен? — повторил он, осушая бокал шампанского.
— Мы уже могли бы быть на месте.
Она медленно отчеканивала слоги, и у него было неприятное впечатление, что она испытывает его.
— Разве моя вина, что мы еще не там? — вспылил он.
— Не шуми, Жо. Я ведь этого не сказала.
Он стал болезненно раздражителен и находился в подавленном состоянии. Это было видно по вытянувшимся чертам, по лихорадочному блеску глаз, по необычной подвижности.
— Ну как, детки? — спросил хозяин отеля, в этот вечер облачившийся в белую одежду повара.
Хозяином «Сантраля» отныне стал бывший лесоруб, а потом ассенизатор Либревиля Буйу. Дело решилось внезапно, под общий смех, в один из первых вечеров, когда стало известно, что Адель и Тимар получили лесную концессию. Карточная игра шла вяло. Адель была занята счетами поставщиков.
Не отрываясь от игры, Буйу спросил:
— Скажи-ка, кто теперь будет хозяином балагана?
— Я об этом еще не думала.
— Запросишь дорого?
— Уж ты-то, наверно, не такой богатый, чтобы стоило предлагать тебе!
Они перебрасывались шутками. Потом Буйу подошел к стойке:
— Может быть, нам удалось бы сговориться. Я никогда не держал бистро, но, пожалуй, займусь этим делом.
— Потолкуем завтра утром.
На следующий день они пришли к соглашению.
Буйу внес пятьдесят тысяч франков наличными, а на остаток выписал векселя.
С тех пор прошло три недели, но сегодня Буйу впервые вступил во владение. В костюме повара он предлагал завсегдатаям шампанское. В первый раз со времени кончины Эжена Рено завели граммофон, и к столующимся примешалось несколько обитателей Либревиля.
Тимар и Адель, сидя друг против друга за маленьким столиком, говорили мало. Адель то и дело пристально всматривалась в своего компаньона. Его что-то беспокоило, и он часто хмурился.
Тимар не был болен, а только немного устал, прожив странный месяц с необычно быстрой сменой событий.
И события эти так переплелись, что он лишь с трудом разбирался в их значении.
Не успел он приехать в Либревиль, как уже очутился с Аделью в конторе нотариуса. Адель села рядом с нотариусом и одновременно с ним читала условия договора, пальцем указывая на пункты, требующие дополнения или изменения. Концессию выдали на имя Тимара, но между ним и вдовой Рено был заключен договор о товариществе. Она вкладывала в дело двести тысяч франков: сто тысяч за концессию и другие сто тысяч — как оборотный капитал. Все предусмотрено, все в порядке, и Тимар, не находя никаких возражений, подписывал документы, которые клали перед ним один за другим.
С этого времени ему пришлось заботиться о множестве мелочей, но он выработал для себя особый режим, ставший для него потребностью. Одной из таких потребностей оказалась прогулка по красной набережной, обсаженной кокосовыми пальмами. Тимар делал остановку против рынка, затем — в том месте, где причаливают пироги с рыбой, и, наконец, на молу, против губернаторского дома.
В жаркие часы эта прогулка была чрезвычайно тягостна, но Жозеф тем не менее ежедневно, как по обязанности, предпринимал ее, всякий раз спрашивая себя, к кому пойдет выпить виски. Чаще всего он заглядывал к комиссару полиции.
— Продолжайте свою работу! — говорил он, садясь.
— Я как раз кончил. Что нового? Виски?
Они болтали в темном полумраке канцелярии. Это продолжалось до тех пор, пока жители Либревиля не узнали о концессии и о товариществе Тимар — Адель.
Вмиг комиссар стал другим человеком. Чувствовалось, что он раздражен. Он курил трубку, выпуская маленькие клубы дыма и разглядывая полосы тени и света.
— Вы знаете, что следствие еще не закончено и что наше мнение осталось прежним? Скажу вам правду: нам не хватает револьвера. Адель спрятала его. Возможно, в один прекрасный день…
Комиссар встал, прошелся по комнате.
— Вы, может быть, поступили неосторожно. Такой молодой человек, как вы, с блестящим будущим…
Тимар в подобных случаях занимал неизменную позицию. Изобразив снисходительную, ироническую улыбку, он вставал и брался за шлем.
— Не оставить ли нам эту тему?
Он уходил с большим достоинством и, пока был в поле зрения собеседника, следил за своей походкой, стараясь придать себе вид человека, который знает что делает.
После того как он поставил себя по другую сторону баррикады, наиболее логичным для него было бы больше не посещать трех лиц, представлявших вражеский стан: губернатора, комиссара полиции и прокурора. Все же он решил обойти их всех, гонимый смутным инстинктом, стремлением порисоваться или надеждой.
У прокурора все было довольно просто. Гостю подали одну за другой три стопки виски, и хозяин прочитал ему резкую проповедь.
— Вы, милый мой, легко можете пойти ко дну. Меня это не касается. Но попытайтесь же вовремя остановиться! Адель — красотка. В постели ничего лучшего не надо. А вообще — грош ей цена. Понятно?
И Тимар при всей своей самоуверенности поспешил уйти.
А у губернатора его ждал грубый удар. Когда он сидел в приемной, в кабинет вошел бой, которого он хорошо знал, и Тимар услыхал, как губернатор, не понижая голоса, произнес:
— Скажите этому господину, что я очень занят и не знаю, когда смогу его принять.
Тимар сохранил невозмутимый вид, только уши у него покраснели. Он привык — даже тогда, когда за ним никто не следил, — натягивать на лицо равнодушную улыбку.
Пройдя по набережной в обратном направлении, он возвратился в окутанный полумраком отель. Адель за кассой, столующиеся. Он продолжал вести себя как обыкновенный жилец, ел вместе с другими, и между ним и хозяйкой нельзя было заметить ни малейшей близости.
Он кричал, как Буйу или Косоглазый:
— Адель! Рюмку перно!
Его научили пить перно. Он усвоил себе и другие привычки, которые приобрели священность обрядов.
Например, в полдень, прежде чем сесть за стол, он играл партию в кости и угощал партнеров рюмкой перно. Вечером, сразу же после обеда, отводили два столика для игры в белот, и Тимар просиживал здесь до самого конца. Время от времени он или кто-нибудь другой кричал:
— Адель! Всем того же самого.
И так вплоть до условного языка, который ему пришлось изучить. Иной раз завсегдатаи обменивались взглядом, означавшим: «Он делает успехи!»
Случалось, Тимар испытывал к себе отвращение за то, что сидит час за часом с картами в руках, отяжелевший от алкоголя, в притупляющей жаре зала.
В такие минуты он становился обидчив, делал из мухи слона.
В общем, он больше не принадлежал к стану официальных лиц, не желал встречаться с представителями власти и серьезными людьми. С другой стороны, проживи он так хоть двадцать лет, он не стал бы похож ни на лесорубов, ни на толстобрюхого счетовода, которые за картами пользовались целым словарем выражений, неизвестных Тимару. После того как закрывали ставни и запирали двери, Адель первая со свечой в руке поднималась по лестнице: движок к тому времени прекращал подачу электричества. На площадке, как обычно, Тимар в нерешительности останавливался. Адель оборачивалась и смотрела на него. Иногда он говорил:
«Спокойной ночи!» Она отвечала ему теми же словами, протягивала свечу и уходила к себе, не поцеловав и даже не пожав руки. Иногда он почти беззвучно шептал:
«Заходи!» Она догадывалась по едва заметному движению губ, непринужденно входила к нему, ставила свечу на туалет, откидывала москитную сетку, стелила постель и ложилась, терпеливо ожидая его.
— Ты устал?
— Нет.
Он не хотел поддаваться усталости. На самом деле он едва держался на ногах, хотя не работал и ни к чему не прилагал особых усилий. Должно быть, усталость вызывало пониженное давление, оно же приводило к ощущению пустоты в голове и смутной тревоги, от которой он начинал дрожать, словно над ним нависла какая-то угроза.
Часто, сжимая Адель в объятиях, он задавал себе вопросы, остававшиеся без ответа. Любит ли она его?
Какую любовь эта женщина может питать к нему? Обманывает ли она его? Обманет ли в будущем? Из-за чего она убила Тома? Из-за чего…
Но Жозеф ни о чем не спрашивал: не хватало смелости. Он боялся ответов, потому что дорожил ею. Когда в одиночестве он бродил по набережной, стоило ему вспомнить о ее голом под платьем теле, как он начинал смотреть на всех мужчин с ненавистью.
Больше всего его тревожил ее взгляд. С некоторого времени Адель подолгу глядела на него. Даже в темноте, обнимая ее, он чувствовал этот взгляд. Со своего места за стойкой она разглядывала его во время еды. Разглядывала и за игрой в белот или занзи. И этот взгляд судил, быть может, снисходительно, но судил!
Что она думает о нем? Да, это ему очень хотелось знать.
— Не следует пить перно. Оно тебе вредно.
Но он все равно пил. Именно потому, что был не прав, а она — права.
Чтобы покончить с формальностями, нужно было дождаться документов из Парижа. Они прибыли пароходом уже пять дней назад. Тимар не пожелал выйти на мол. Из своей комнаты он видел на рейде французский пароход и следил взором за его катером, направившимся к берегу.
— Раз отель продан, ничто не мешает нам отправиться хоть завтра, — сказала ему Адель. — До концессии на лодке всего день пути.
Но они не уехали ни в этот день, ни на следующий.
Тимар собирался в путь неохотно, выискивал предлоги для отсрочек, затягивал приготовления.
Теперь Жозеф злился, ощущая на себе взгляд Адели и отлично зная, что она думает. Она думает, что он трусит, что перед самым отъездом из Либревиля он во власти бессмысленной паники и цепляется за мелкие привычки, ставшие его жизнью.
Это была правда. На всю обстановку отеля, сперва ему враждебную и ненавистную, он стал смотреть другими глазами. Он узнал ее во всех деталях. Пустые мелочи казались ему волнующими, как, например, та сделанная неграми бледная маска, что висела на середине серой стены. Маска была тускло-белая, стена выкрашена жемчужной темперой, и они на редкость тонко гармонировали между собой.
Покрытая лаком стойка сама по себе могла создать иллюзию безопасности: она ничем не отличалась от стойки любого провинциального кафе во Франции, с такими же бутылками, такими же марками аперитивов и ликеров.
И так вплоть до утренней прогулки, пути через рынок, остановки напротив рыбаков, вытаскивающих на песок пироги.
В кафе вокруг их столика разговоры сливались в однообразный гул. Иногда Адель, не меняя позы, отвечала на обращенную к ней фразу. Но она все время, положив локти на стол и подперев руками подбородок, не переставала рассматривать Тимара, который курил сигареты и со злостью клубами выбрасывал дым.
— Будет у вас что-нибудь для немецкого парохода, он через месяц придет для погрузки? — спросил кто-то.
— Возможно, — ответила Адель и рукой разогнала дым, застилавший лицо Тимара.
Буйу шутил, подчеркивая забавность своего белого колпака, высотой в сорок сантиметров, украшенного трехцветной кокардой.
— Разрешите, дорогой друг, налить вам бокал амброзии? Кстати, почем обошлась мне эта амброзия? Клиентом я платил за нее по восьмидесяти франков за бутылку. А теперь?
Люди смеялись. Буйу входил во вкус своей роли, отпускал непристойные шутки.
— Мадам сегодня ночует здесь? С этим молодым человеком? Бой, вы отведете принца и принцессу в зеркальную комнату.
Тимар единственный не смеялся. И все же его дурное самочувствие было скорее физического, чем морального свойства, как если б его заставили дышать ядовитым воздухом. Он уже заметил, что потеет больше других, и стыдился этого, словно порока. В постели Адель часто наклонялась над ним, чтобы провести полотенцем по его груди.
— Как ты разгорячен!
Ей тоже было жарко, но это не проявлялось с такой силой, и кожа у нее оставалась теплой и нежной.
— Вот увидишь, ты привыкнешь к здешним условиям. Когда мы будем там.
«Там» означало в глубине леса, но он боялся не леса.
С тех пор как он пожил в Либревиле, он знал, что хищники не нападают на человека, особенно белого, что змеи убивают меньше людей, чем молния, и что те негры в джунглях, у которых особенно свирепый вид, наиболее миролюбивы.
В лесах водились леопарды, слоны, гориллы, газели и крокодилы. Почти каждый день охотники приносили звериные шкуры. Даже насекомые, мухи цеце, которых он видел в городе, не слишком пугали его — он лишь инстинктивно вздрагивал.
Нет, он не трусил. Однако приходилось покинуть Либревиль, отель, комнату с полосами света и тени, набережную с красной землей и море, окаймленное кокосовыми пальмами, — все, что он так ненавидел, включая занзи за рюмкой перно и белот за рюмкой кальвадоса. Все эти вещи в конце концов создали вокруг него привычную среду, и он двигался в ней без усилий, полагаясь на свое чутье.
Всем этим он дорожил, потому что был во власти непреодолимой лени. Он брился не чаще двух раз в неделю, иной раз часами сидел в одной и той же позе, глядя перед собой и ни о чем не думая.
С Ла-Рошелью, которую Тимар любил, он расстался в бодром состоянии духа. И только когда поезд тронулся и родственники замахали платками, у него защемило сердце. А теперь он не мог оторваться от Либревиля:
Тимар прилип к нему. И даже когда увидел на рейде пароход, у него не возникло желания уехать, что, однако, не помешало ему хандрить целых два дня.
Все было противно, и прежде всего он сам, но это отвращение и эта пресыщенность тоже стали потребностью. Вот почему его злило, когда на нем слишком долго останавливался взгляд Адели. Она понимала! А то, чего не понимала, угадывала!
Но тогда почему она его любила или притворялась, что любит?
— Я пойду лягу, — сказала Адель, вставая.
Он оглядел завсегдатаев — все были пьяны. Сегодня Адели не было надобности ждать, пока кафе закроют.
Она больше не хозяйка. Теперь Буйу остановит движок, закроет двери и ставни, поднимется последним со свечой.
— Доброй ночи, господа!
Адель поднялась одновременно с Тимаром, и он впервые за вечер испытал удовольствие, так как она сделала это как нечто совершенно естественное.
— Доброй ночи, друзья!
— Право, ты могла бы нас обнять! Завтра утром вы уедете, и мы вас уже не увидим.
Адель обошла собравшихся, подставила каждому щеку. Косоглазый, более хмельной, чем другие, обнимая, провел рукой по ее груди, но она сделала вид, будто не заметила этого.
— Ты идешь? — спросила она, подходя к Тимару.
Они стали подниматься по лестнице. Снизу, из главного помещения кафе, к ним доносились говор и отельные возгласы.
— Ты весь вечер неважно выглядел. Нездоровится?
— Нет. Я чувствую себя очень хорошо.
Обряды каждого дня. Сначала она отодвигала москитную сетку, потом откидывала одеяло, возилась с подушками, встряхивая их, чтобы убедиться, нет ли скорпионов или маленьких змеек. А затем каждый раз одним и тем же движением сбрасывала платье.
— Чтобы к ночи добраться до места, придется встать в пять часов.
Развязывая галстук, Тимар оглядел себя в зеркале.
Зеркало было плохое, свеча светила тускло, и лицо казалось мрачным, особенно из-за опухших век.
Он вспомнил Эжена, который был вдвое сильнее его.
Вспомнил, как тот спустился по лестнице и, покрывая шум празднества, сиплым голосом объявил, что погибает от гематурии. Обернувшись, Тимар увидел обнаженную Адель. Присев на край кровати, она снимала туфли.
— Ты еще не ложишься?
И как раз в этот миг он подумал: «Эжен умер, а вот она живет!»
Он не делал выводов. Предпочитал оставаться в неизвестности. Ему было страшно. Суеверный страх. Он и она поедут туда. Он умрет, как Эжен. А она с другим, может быть, в этой самой комнате… Тимар скинул одежду и пошел к постели.
— А свеча?
Он вернулся и задул ее.