Сименон Жорж. Лунный удар

   Тимар был еще очень слаб. Стоило ему пять минут походить по комнате с кирпичным, как и стены, полом, и слабость вынуждала его снова сесть.
   — Ты уверена, что Буйу не появлялся во время моей болезни?
   — Почему ты об этом спрашиваешь?
   Она смеялась таким же искусственным смехом, как тогда, когда он расспрашивал ее о посещении негритянской хижины, и Тимар переходил от успокоенности к недоверию, а по существу — от любви к ненависти.
   Когда Адели не было возле него, он нервничал и тащился на веранду, чтобы в сотый раз убедиться, что она еще не вернулась. Заметив Константинеско в направлении, противоположном тому, куда направилась Адель, он несколько успокаивался.
   На третий день Тимар испытал подлинную радость.
   Вопреки советам Адели, он вышел из дома. Шестьдесят негров, уцепившись за огромный ствол окуме, волокли его на катках к реке.
   Первое дерево! Его первое дерево! На ослабевших ногах Тимар кружил вблизи почти голых негров. За их спинами Константинеско, по-прежнему в сапогах, командовал на туземном диалекте. Ствол продвигался пядь за пядью. Тела были покрыты потом. Рабочие тяжело дышали.
   — Сколько за него заплатят? — спросил Тимар у подошедшей Адели.
   — Около восьмисот франков за тонну. Но триста из них уйдет на перевозку. Это бревно должно принести две тысячи франков чистой прибыли.
   Тимар поразился, что такая огромная древесная глыба не стоит дороже.
   — А если бы это было красное дерево?
   Адель не ответила. Она к чему-то прислушивалась.
   Тимар также уловил отдаленный стук двигателя.
   — Лодка!
   Бревно все еще тянули с откоса, и люди вошли в реку, чтобы спустить его на воду. Наступил вечер.
   Через полчаса все окутает ночная мгла. Константинеско, более двадцати лет проживший в Габоне, давно снял шлем.
   В ту самую минуту, когда надежно обвязанное бревно, похожее на огромное плененное животное, закачалось на воде, из-за поворота вынырнула лодка и вскоре выбросилась на прибрежный песок.
   В ней сидели двое негров и белый. Выскочив на берег, он пожал руку Адели.
   — Уже устроились?
   Это была лодка со съестными припасами. Каждый месяц она поднималась по реке, обслуживая все мелкие береговые посты, привозя почту и продукты для лесорубов.
   — Бы, наверно, хотите пить? Войдем в дом.
   Молодой человек прежде всего выпил виски, а потом вынул из сумки письмо для Тимара. На конверте была французская марка. Тимар узнал почерк сестры. Он прочел наудачу несколько слов и сунул письмо в карман.

   «Мой дорогой Жо!
   Пишу тебе из Руайана. Мы приехали сюда на день.
   Здесь очень красиво, но, конечно, не так, как в чудесном краю, где ты живешь. С нами сыновья Жерменов, и сейчас мы поедем на глиссере…»

   — А мне ничего нет? — спросила Адель.
   — Ничего. Ах да, представьте себе, Буйу, спускаясь по реке, потерпел аварию. Ему пришлось несколько дней проваляться в туземной деревне.
   Тимар резко повернулся к Адели, но та ничуть не смутилась.
   — Бот как! — спокойно произнесла она. Но с этой минуты ее оживление казалось неестественным.
   — Что там еще слышно?
   — Ничего особенного.
   Они находились в большой красной комнате, где стояло всего лишь три корабельных кресла и стол. На берегу негры, тянувшие бревно окуме, вытирали пот и громко смеялись. Константинеско направился к колоколу, возвещавшему начало и конец работ.
   — За исключением дела Тома…
   Молодой человек не решался продолжать. На вид это был славный парень, немного угловатый и застенчивый. Три недели в месяц он проводил в лодке с неграми, поднимаясь и спускаясь по реке, чаще всего ночуя в палатке среди леса. Во Франции он был коммивояжером и специализировался на отдаленных селениях, где продавал девушкам комплекты приданого с выплатой месячными взносами. В Габоне он занимался своим делом с той же угловатостью, с тем же добродушным весельем, что и в деревушках Нормандии и Бретани.
   — Нашли убийцу. Конечно, им оказался негр.
   Адель и бровью не повела. Она спокойно переводила взгляд с Тимара на продавца.
   — Его арестовали два дня спустя после вашего отъезда. Вернее, его выдал старейшина деревни. С этих пор продолжаются бесконечные прения. Старейшина привел с собой свидетелей.
   Тимар, тяжело дыша, наклонился к молодому человеку:
   — Что же дальше?
   — Негр валяет дурака, клянется, что ничего не знает.
   Так как все вопросы ведутся через переводчика, разбор дела затягивается. Все же нашли револьвер, закопанный в хижине, а свидетели утверждают, что обвиняемый волочился за той же женщиной, что и Тома. Кстати, что вам предложить? У меня есть превосходные консервы из лангусты. Если вам нужно горючее, я мог бы уступить бидонов двадцать.
   Тимар больше не слушал, он смотрел на Адель.
   — Двадцать так двадцать, — ответила она молодому торговцу, — и два мешка риса для наших рабочих. Есть у вас папиросы? Здесь я могу продавать их по три франка за пачку.
   — Я вам посчитаю по франку за пачку. Но они у меня идут ящиками по тысяче пачек.
   Спускалась ночь. Река почти скрылась из виду. Константинеско включил движок динамо-машины, и лампы окрасились в красноватый, а потом в желтый цвет.
   — За пять или шесть пачек…
   — Скажите, а из какой деревни задержанный человек?
   — Послушай, Жо…
   — Имею я право?..
   — Из маленького селения в низовье реки.
   Тимар поднялся и вышел на веранду. Он смутно различал контуры бревна, напоминавшего судно на якоре. Негры развели костер в центре расположенных по кругу хижин. Подступавший к домам лес был черен, как чернила, за исключением белесого ствола сырного дерева, которое тянулось прямо ввысь.
   Чувства Тимара так обострились, что он не расслышал, а скорее угадал слово, которое Адель прошептала сквозь зубы, склонившись к коммивояжеру: «Дурак!»

Глава девятая

   — Замолчи, Жо! Умоляю тебя, ведь все слышно!
   Голос походил на еле уловимый вздох. И Тимар представил себе неподвижное лицо, обращенное к потолку.
   В комнате было темно, лишь открытое окно выделялось светлым прямоугольником, и сырное дерево, белевшее, несмотря на ночной мрак, делило этот прямоугольник на неравные части.
   — Скажи правду.
   Тимар говорил сухо. Он не двигался и смотрел в пустоту, точнее во тьму, которая была как свод над его головой. Он чувствовал подле себя локоть Адели.
   — Подожди до завтра. Когда мы останемся одни, я тебе все объясню.
   — Мне необходимо знать это сегодня.
   — Что знать?
   — Ты убила Тома?
   — Тес!
   Она не шевельнулась. Они по-прежнему лежали бок о бок.
   — Ну же, говори. Ты убила его?
   Он ждал затаив дыхание, и в темноте возле него прозвучало спокойное «да».
   Тимар резко повернулся, стиснул подвернувшееся под руку запястье Адели, громко крича:
   — Ты его убила и вместо себя позволишь осудить другого? Говори! Ты его убила, а по пути сюда пошла в хижину, чтобы…
   — Умоляю тебя, Жо! Ты делаешь мне больно. Послушай, клянусь, завтра я тебе все объясню.
   — А если мне ни к чему твои объяснения, если я больше не хочу ни видеть, ни слышать тебя, если…
   Тимар задыхался. Он никогда еще так не потел. Руки и ноги ослабли. Он испытывал потребность что-либо сделать, все равно что — убить Адель или стучать кулаками в стену. Жозеф предпочел последнее, и женщина тщетно пыталась образумить его:
   — Жо, перестань, нас слышит посторонний человек!
   Я тебе все сейчас расскажу, только успокойся.
   Он перестал стучать кулаками в ссадинах и смотрел на Адель невидящим взором. Может быть, искал, на чем еще излить свой гнев.
   Они стояли посреди комнаты, как два призрака.
   Приходилось напрягать зрение, чтобы различать черты друг друга. Адель провела платком по влажной груди Тимара.
   — Ложись, у тебя снова будет приступ.
   Он и сам это чувствовал. Воспоминание о днях лихорадки несколько утихомирило его. Тимар нащупал в темноте стул, придвинул его и сел.
   — Говори, я слушаю.
   Он не хотел приближаться к ней, чтобы опять не мучить ее, и стремился оставаться спокойным. Но это было болезненное, неестественное спокойствие.
   — Ты хочешь, чтобы я вот взяла и все рассказала?
   Она не знала, где найти себе место, какую позу принять. В конце концов уселась на край кровати.
   — Ты не знал Эжена, он был ревнив, особенно в последнее время, когда чувствовал себя обреченным.
   Женщина говорила шепотом, помня о присутствии в соседней комнате постороннего.
   — Ревнив? И при этом пожимал руку Буйу, губернатору, прокурору и всем другим, кто с тобой спал?
   Тимар если не увидел, то услышал, как она, переведя дыхание, проглотила слюну. На мгновение наступила такая тишина, что за окном ощущалось великое живое безмолвие леса.
   Адель легла и ровным голосом продолжала:
   — Тебе не понять, это было не то же самое. К тебе я пришла как…
   Она не находила слов. Быть может, те, что вертелись у нее на губах, казались ей слишком романтичными…
   Как возлюбленная?
   — Это было не то же самое, — повторила она, — Ну вот. Тома видел, как я выходила от тебя, и потребовал у меня тысячу франков. Он давно жаждал добыть их, чтобы купить жену. Я отказала. В вечер праздника Тома повторил свою попытку, и тогда…
   — Ты убила его… — задумчиво произнес Тимар.
   — Он хотел донести.
   — Так, значит, это ради меня…
   — Нет, я убила его, чтобы найти покой, — возразила Адель с невозмутимой откровенностью. — Я не предвидела, что Эжен умрет так скоро.
   Тимар сделал над собой усилие, чтобы сохранить это двусмысленное спокойствие, спасавшее его от потери самообладания. Он пристально смотрел на прямоугольник окна, на ствол сырного дерева, прислушивался к шорохам леса.
   — Ложись, Жо!
   Он не понимал ее слов. Ему опять хотелось кричать, бить кулаками в стену. Она призналась в убийстве и предлагала лечь рядом с ней, возле ее обнаженного теплого тела!
   Как все оказалось просто! Она убила, чтобы найти покой. А он своими расспросами мешает ей наслаждаться этим заслуженным покоем. Она ничего не отрицала, когда он упомянул о губернаторе и других. Ведь с ним это было не то же самое. Он — Тимар — не мог это понять. А вот покойный муж видел разницу.
   Была минута, когда он спрашивал себя не избить ли ее до потери сознания?
   — А негр, которого арестовали?
   — Ты предпочел бы, чтобы меня посадили на десять лет?
   — Замолчи! Не задавай мне вопросов!
   — Жо!
   — Умоляю тебя, замолчи!
   Он подошел к окну и прислонился головой к раме.
   Ночной воздух леденил пот, струившийся вдоль тела.
   Тимар видел лунные блики на воде, возле закрепленного на тросах бревна.
   Когда прошло, может быть, минут пять, позади раздался голос:
   — Ты все еще не ложишься?
   Тимар ничего не ответил и не двинулся с места.
   Мысли его блуждали. Он говорил себе, например, что неподалеку от него водятся леопарды и что в Европе на всех пляжах в этот час расходятся из казино.
   Возможно, что в каких-то из этих казино показывают экзотические фильмы, банановые деревья, плантатора с тонкими усиками и любовную сцену, сопровождаемую туземной музыкой.
   Тимар снова мысленно вернулся к плавающему бревну. В сезон дождей это бревно само спустится по течению, одновременно с другими срубленными стволами. Сотни бревен будут подняты на борт небольшого черно-красного парохода в устье реки. До этого они проплывут мимо деревни, где Адель входила в одну из негритянских хижин.
   Как они смеялись, показывая все зубы и не говоря ни слова, негр-рулевой и красивая девушка с обнаженной грудью на берегу реки!
   Итак, Эжен мирился с тем, что его жена имеет любовников, лишь бы это были влиятельные любовники, способные приумножить его состояние. Все ясно! Впрочем, разве добыча денег не была ремеслом обоих супругов Рено?
   Тимар обернулся, почувствовав устремленный на него взгляд, и притворился, будто вновь погрузился в раздумье. Он немного продрог, хотелось спать. Тимар закурил папиросу.
   Как же поступить? Концессия выдана на его имя.
   Он использовал кредит своего дяди, семейные связи.
   В лесу, напротив концессии, должно быть, водились слоны. Константинеско сегодня говорил ему о них.
   Жила ли Адель с Константинеско? Тимар услышал ее более громкое и мерное дыхание. Он воспользовался этим, чтобы бесшумно скользнуть в постель.
   Быть может, он ошибся. Во всяком случае, ему казалось, что сейчас она не дышит так спокойно. Адель притворяется, что спит, или же он ее разбудил, и она сдерживает дыхание.
   Они не соприкасались, не видели друг друга, но каждый ощущал биение жизни в другом.
   Эта женщина действует сообразно своему чутью и воспитанию. Но она никогда не производила впечатления доступной. Пережитые объятия не отразились на ней, не оставили ни малейшего следа. Наряду с нежностью кожи, которую он так любил, в ней ощущалась поразительная свежесть чувств.
   Что слоны могут делать ночью в лесу? Тимар, вероятно, находился в полузабытьи, так как слышал собственное дыхание, дыхание спящего человека. Адель протянула к нему руку, коснулась груди на уровне сердца.
   Он не пошевелился, притворяясь, будто спит глубоким сном. Потом он ни о чем больше не помнил, кроме звона колоколов и темных и светлых полос перед глазами.
   Тимар очнулся. Наступил день. Слышались шаги идущих в лес рабочих. Адели не было.
   Около четверти часа, прежде чем встать с постели, Тимар смотрел в потолок и удивлялся своему спокойствию, спокойствию еще очень слабого, выздоравливающего человека, который разом растратил свой маленький запас сил. У него болели разбитые в кровь кулаки, кожа на суставах саднила.
   Наконец Тимар поднялся, надел брюки, рубашку, откинул со лба волосы. В нижней комнате увидел коммивояжера, тот завтракал в одиночестве, перелистывая старую газету.
   — Хорошо спали?
   Тимар искал взглядом Адель, но увидел во дворе лишь Константинеско, отдававшего распоряжения шести неграм.
   «Куда она ушла?»
   Тимару нечего было ей сказать, но ему не хватало присутствия Адели, хотя бы только для того, чтобы равнодушно смотреть на нее.
   — Адель оставила для вас записку.
   Как раз в эту минуту Тимар стоял перед стенным зеркалом и был поражен, даже горд бесстрастностью своего лица. А ведь в душе царило полное смятение!
   — Записку?
   Коммивояжер протянул листок бумаги:

   «Мой Жо! Не пугайся. Я должна была поехать в Либревиль, вернусь самое позднее через два-три дня.
   Побереги себя! Константинеско знает, что нужно делать. Главное — постарайся не волноваться, умоляю.
   Твоя Адель».

   Она уехала первым поездом? — с едкой иронией спросил Тимар.
   — Вероятно, ночью на лодке. Когда я встал час назад, ее уже не было.
   Тимар шагал по комнате, заложив руки за спину, пристально глядя перед собой.
   — Послушайте, ничего серьезного не произошло. Я просто выполнил поручение. Прокурору нужно видеть мадам, чтобы покончить с этой историей. Насчет негра…
   — Ax, так это вы? — Тимар с холодным презрением посмотрел на бедного малого.
   — Все подготовлено. С этой минуты, как задержан виновный, дело улажено. Но для формы необходимо допросить мадам, поскольку ее револьвер…
   — Ясно!
   — Куда вы идете?
   Тимар поднялся к себе в комнату, оделся решительными, непривычно энергичными движениями, потом спустился и спросил у приезжего:
   — Вы можете одолжить мне вашу лодку?
   — Никак не могу: мой объезд только начинается.
   — Две тысячи!
   — Клянусь вам..
   — Пять тысяч!
   — Даже за пятьдесят тысяч! Это не моя лодка, а лодка компании. Если бы еще со мной не было почты…
   Тимар вышел из комнаты, не взглянув на него.
   Из мастерской, где работал Константинеско, доносился шум движка. Лежа на земле, грек регулировал динамо.
   — Вам было известно… — начал, не поздоровавшись, Тимар.
   — Вы по поводу того, что…
   — Прекрасно! Так вот, мне сейчас же необходима пирога и гребцы. Чтоб все было готово через несколько минут.
   — Но…
   — Вы меня поняли?
   — Мадам сказала мне, уезжая…
   — Кто здесь хозяин?
   — Послушайте, господин Тимар. Вы можете сердиться на мою настойчивость, но я делаю это для вас.
   При вашем состоянии…
   — Что еще?
   — …я должен противиться всеми средствами.
   Никогда у Тимара не было столько причин прийти в бешенство, и никогда еще он не испытывал подобного спокойствия. Жозеф чувствовал себя способным хладнокровно уложить грека из револьвера или одному отправиться в пироге, если его откажутся сопровождать.
   — Прошу вас, подумайте. Только что…
   — Пирогу сию минуту!
   Солнце уже припекало. Константинеско надел шлем, вышел из сарая и направился к хижинам на берегу реки. Лодка коммивояжера была на месте. И у Тимара мелькнула мысль воспользоваться ею, ничего не говоря владельцу. Но к чему усложнять дело?
   Грек обратился к нескольким обступившим его неграм. Рабочие переводили взгляд с Тимара на пироги, поглядывали на реку.
   — Ну что?
   — Они говорят, что уже поздно и придется заночевать в пути.
   — Невелика важность.
   — Они также говорят, что из-за течения потом нельзя будет подняться по реке меньше чем за три дня.
   Грек смотрел на Тимара с жалостью и удивлением.
   Должно быть, он уже не однажды сталкивался с подобными случаями и следил за обострением кризиса, как врач, наблюдавший развитие болезни.
   — Все равно!
   — Я поеду с вами.
   — Ни за что на свете! Вы останетесь здесь управлять концессией. Я хочу, чтобы работы не прекращались.
   Слышите?
   Константинеско отдал несколько приказаний неграм и возвратился в дом вместе с Тимаром.
   — В таком случае разрешите дать несколько советов.
   Прежде всего, не позволяйте пить своим гребцам и, если хотите добраться здоровым, ничего не пейте сами.
   В лодке благодаря ее быстрому ходу ехать прохладнее, в пироге лучи солнца более опасны. Возьмите складную кровать, на случай, если придется заночевать в лесу.
   Наконец…
   Грек волновался больше собеседника.
   — Разрешите мне ехать с вами! Вы меня пугаете.
   Подумайте, ваш приезд может все осложнить. Мадам Адель уверена, что сама сумеет выпутаться, в то время как…
   — Она делилась с вами?
   — Нет, но мне известны подобные истории. Я знаю. как это бывает. Вы приехали из Европы, вы по-иному смотрите на жизнь. Когда вы проживете в Габоне десять лет…
   — …то начну для развлечения убивать негров?
   — Рано или поздно вы будете вынуждены это сделать.
   — А вы сами их убивали?
   Я приехал в те времена, когда в лесу белого человека встречали градом стрел.
   — А в ответ раздавались выстрелы из револьвера?
   — Я знавал одного парня, который спас свою шкуру только тем, что бросил в толпу черномазых динамитную шашку. Вы уже поели? Послушайте меня, поешьте перед отъездом. Подумайте еще раз.
   — И не уезжайте? — рассмеялся Тимар, — Спасибо, старина. А вы все еще здесь?
   Эти слова были обращены к коммивояжеру. Тот готовился к отъезду и хотел поговорить с Константинеско.
   — Нет поручений наверх?
   «Наверх» — означало в верховье реки, где еще непроходимее были лесные дебри.
   — Кстати, я увижу молодца, которого вы должны были заменить. Помните, того, что обещал влепить вам пулю?
   Несколько минут спустя трое белых сошлись на берегу возле бревна окуме. Двое негров столкнули на воду лодку коммивояжера, и она, описав полукруг, с трудом пошла против быстрого течения.
   Дюжина туземцев ожидала перед пирогой, куда они сложили кучу бананов, бутылки пальмового масла и маниок. Воздух был раскален. Каждое дуновение бриза обдавало жгучей волной. Константинеско глядел в глаза Тимара, словно говоря: «Еще не поздно!»
   Тимар закурил и протянул пачку греку.
   — Спасибо, не курю.
   — Напрасно.
   Ненужные слова, которые произносили, чтобы заполнить паузу. Тимар обвел взглядом ведущий к дому откос, новехонькие хижины туземцев с крышами, покрытыми банановыми листьями, окно наверху против сырного дерева, то окно, откуда он ночью смотрел на лес.
   — В путь!
   — внезапно скомандовал он.
   Гребцы, которые разместились в пироге, кроме загребного, ожидавшего белого, чтобы помочь ему сесть, поняли приказ Тимара. Константинеско явно колебался и наконец сказал:
   — Извините меня, но… Вы ведь не причините ей зла? Не усложните дела? Это чудесная женщина!
   Тимар сурово поглядел на грека и чуть было не возразил ему. Но нет, к чему? Он сел, насупившись, на дно пироги, и дюжина одновременно поднятых в воздух весел-гребков погрузилась в воду.
 
 
   Дом быстро скрылся из виду. Еще алела кирпичная крыша, затем все исчезло, кроме верхушки сырного дерева, которая возвышалась над лесом. Ночью Тимар смотрел на его треугольный молочно-белый ствол, лежа рядом с Аделью; сдерживая дыхание, она притворялась спящей. Он упорствовал и ничего ей не говорил.
   А быть может, достаточно было сказать одно слово или пошевелить рукой? Позднее Адель украдкой дотронулась до него, но он притворился, будто ничего не чувствует.
   Теперь ему хотелось плакать — от презрения, желания, отчаяния, а больше всего — от потребности в ее присутствии.
   Они плыли по одной реке, примерно на расстоянии тридцати километров друг от друга. Она сидела с негром в моторной лодке, он — скорчился на дне неустойчивой пироги. Двенадцать весел сразу поднимались из воды, рассыпая сверкающие на солнце жемчужные капли, на мгновение, прежде чем опуститься, они повисали в воздухе, в то время как из горла гребцов вырывалась грустная, похожая на жалобу, с глухим и завораживающим ритмом, песня.

Глава десятая

   Негр с гнилыми зубами протараторил десятка три слов. В ту минуту, когда весла были подняты, запевала внезапно умолк и пирога словно застыла на месте.
   Тогда дюжина голосов ответила ему громким монотонным, протяжным речитативом, а весла в это время дважды погружались в воду.
   И снова низенький человек стал выкрикивать фальцетом слова.
   Ритм песни точно совпадал с двумя взмахами весел.
   После одинаковой паузы с одинаковой яростной силой звучал хоровой припев.
   Припев этот повторялся, быть может, уже в пятисотый раз. Тимар, вытянув шею, зажмурив глаза, ждал минуты, когда солист вновь протяжно запричитает и можно будет разобрать хотя бы отдельные слова. В итоге он установил, что без малого час негр повторял почти один и тот же текст. Маленький человек произносил слова с безразличным видом, но на лицах его товарищей выражение менялось в зависимости от куплетов.
   Негры смеялись, удивлялись или грустили.
   И каждый раз в тот миг, когда двенадцать резных весел повисали в воздухе, мощно звенело двенадцать голосов.
   Тимар был поражен, внезапно осознав, чем занят.
   Он поймал себя на том, что наблюдает за чернокожими с доброжелательным любопытством и что сейчас он совершенно спокоен. Это огорчило его, словно измена кому-то — самому себе или драме, которую переживал.
   Река непрерывно менялась — она то текла спокойно, то неслась стремительным потоком. Иногда, несмотря на усилия людей, пирогу поворачивало поперек реки. Каждый взмах весел сопровождался сильным толчком, и пирога вздрагивала от носа до кормы. Вначале Тимару было от этого не по себе, но вскоре он свыкся с тряской.
   Незаметно для себя он перестал рассматривать туземцев, одного за другим. Большинство из них носили набедренные повязки, но трое были совершенно нагие.
   Негры в свою очередь смотрели на белого, сидящего напротив. Они разглядывали его, продолжая петь, смеясь, когда куплет смешил их, иногда с воинственным видом размахивая веслами.
   Тимар спрашивал себя, осуждают ли они его, создалось ли о нем представление, отличное от их привычного представления о белых. Он сам, например, впервые смотрел на негров не с простым любопытством, вызванным живописностью их облика, — татуировкой, вернее, замысловатыми узорами на коже, серебряными кольцами, которые иные носили в ушах, глиняными трубками, заткнутыми у многих в курчавые волосы.
   Он смотрел на них как на разумных людей, пытаясь понять их жизнь, и это казалось ему очень простым.
   Эта жизнь зависела от всегда одинакового леса, пирог, потока, который нес их, как на протяжении долгих веков нес к морю такие же пироги.
   Все они были значительно понятнее, чем хотя бы носящие одежду негры Либревиля, бои, подобные Тома.
   На фотографии зрелище получилось бы весьма живописным, и Тимар представил себе возгласы сестры и ее приятельниц, снисходительные усмешки друзей. Снимок мог бы служить классическим изображением колониальной жизни: пирога, Тимар, сидящий на носу в белом костюме, с пробковым шлемом на голове. Ничего ему не сказав, негры соорудили над ним навес из банановых листьев, что придавало Тимару если не величественный, то, во всяком случае, внушительный вид. А по всей длине пироги один за другим разместились голые и полуголые гребцы.
   Впрочем, картина даже не была особенно живописной, а просто очень естественной, успокоительной. Тимар перестал думать о себе и думать вообще. Он запоминал образы, ощущения, запахи, звуки, несмотря на то, что жара приводила его в оцепенение, а яркий свет вынуждал прикрывать глаза.