Сименон Жорж. Маленький человек из Архангельска

   Эти четыре дня Иона прожил, как под стеклянным колпаком, словно подопытное животное в лаборатории, за поведением которого ведется наблюдение. В четверг утром, в самый разгар торговли на рынке, разразилась страшная гроза, пошел дождь с градом, и люди разбежались кто куда; две незнакомые женщины укрылись в его лавке. Ливень хлестал около часа, уличное движение замерло, и сам он появился у Ле Бука не в десять, а лишь в половине двенадцатого; там пахло мокрой шерстью.
   — Привет, Фернан, — опять заставил он себя сказать как ни в чем не бывало и, заказав кофе, стал разворачивать сахар.
   В тот же день около пяти к лавке подъехал полицейский на велосипеде и, поставив машину у тротуара, вошел внутрь.
   — Вы Иона Мильк? — Иона кивнул, и тот протянул ему желтоватый конверт, а также блокнот, какие носят почтальоны, доставляющие заказную корреспонденцию. — Распишитесь здесь.
   Иона расписался и, дождавшись, когда полицейский уйдет, вскрыл конверт, где обнаружил повестку, отпечатанную на шершавой бумаге: завтра к десяти утра Милька вызывали в полицейский комиссариат. Его уже не собирались расспрашивать как бы случайно. Его вызывали. Над пунктиром, следовавшим за словом «причина», химическим карандашом было написано: «По касающемуся Вас делу».
   В этот вечер ему очень захотелось письменно изложить все, что произошло, начиная с вечера среды, а главное, в четверг, откровенно объяснить каждый поступок, каждое слово; однако напрасно сидел он у письменного стола, раздумывая, с чего начать. Его еще ни в чем не обвинили. Ему не сказали, что он в чем-то подозревается.
   Ему просто задали несколько коварных вопросов и создали вокруг него пустоту. Возможно, это и к лучшему: в конце концов у него появился случай подробно объясниться. Он не знал, кто его примет. Вызов был подписан комиссаром, которого он знал лишь в лицо. Фамилия комиссара была Дево; у него, как и у г-на Метра, из носа и ушей торчали пучки волос. Он тоже был вдов и жил на улице Гамбетты вместе с дочерью, вышедшей замуж за молодого врача из больницы Сент-Амана.
   Спал Иона плохо, ежечасно просыпался, его мучили смутные кошмары, в том числе снился канал с мостом, который развели для прохода баржи и не могли свести.
   Почему он был виноват в этом? Это оставалось тайной, однако все его обвиняли и дали ему на починку моста до смешного мало времени; он, весь взмыленный, вцепился в рукоятку, а Ансель, несший на плече четверть говяжьей туши, смотрел на него и ухмылялся. Во сне с ним обращались как с каторжником. Почему-то всплыл вопрос о Сибири.
   — Вы приехали из Сибири…
   Он пытался объяснить, что Архангельск расположен вовсе не в Сибири, но они знали лучше. Сибирь почему-то была связана с тем, что именно он должен был крутить рукоятку; какую-то роль играла и г-жа Лантен, но он не помнил — какую; возможно, в памяти его жило воспоминание о бледном ее лице за оконной занавеской.
   Иона боялся засыпать снова — так изматывали его эти кошмары, и в пять утра решил встать и пойти подышать свежим воздухом. Он добрел до Вокзальной площади,. где нашел открытый бар; там он выпил кофе с рогаликами: их только что привезли и они были еще горячие.
   «Удивится ли булочница, когда он не придет за тремя своими рогаликами? Он прошел мимо автобусного депо, где ждали отправления два больших пустых зеленых автобуса, обслуживавших буржскую линию.
   В восемь Иона открыл лавку и вынес обе коробки, в половине десятого втащил их обратно, надел шляпу, положил в карман повестку и, заперев дверь, вышел. Так рано Иона к Ле Буку не ходил, но, поскольку позже ему надо было быть в комиссариате, он зашел в бар и выпил кофе. Шляпу его, должно быть, заметили. Заметили и то, что он запер дверь на ключ. Тем не менее его ни о чем не спросили: его просто не замечали уже четыре дня.
   — Пока, — только и сказал Иона.
   Он пошел по Верхней улице. Примерно в пятистах метрах слева находилась площадь, посреди которой возвышалось здание мэрии. Здесь тоже был рынок, но меньше Старого: несколько тележек с овощами и фруктами, два-три прилавка, торговка корзинами и тесьмой.
   Входить в комиссариат надо было не через главный подъезд, а через маленькую дверь на соседней улице; первое помещение, пропахшее казармой, было разделено на две части черным деревянным барьером. На скамейке ждало несколько человек, и Мильк из смирения или застенчивости сел в очередь, но бригадир спросил:
   — Что вы хотите?
   — Я по повестке, — пробормотал Иона.
   — Дайте сюда.
   Бригадир взглянул на него, скрылся за дверью, вернулся и сказал:
   — Подождите немного.
   Сначала Иона стоял; стрелки часов, висевших на белой стене, показали десять, десять пятнадцать, десять двадцать. Тогда он сел, теребя шляпу и спрашивая себя, словно в приемной у врача: всех ли пришедших до него примут раньше? Однако порядок здесь был иной: выкрикнули чье-то имя, одна из сидящих на скамье женщин встала, и ее повели в сторону, противоположную той, куда ходил бригадир. Потом выкрикнули другое имя; немолодой мужчина встал и подошел к барьеру. Полицейский сказал:
   — Распишитесь здесь. Теперь здесь. У вас есть четыреста двадцать два франка?
   Мужчина протянул деньги, и в обмен ему выдали розовый листок бумаги, который он тщательно сложил и, прежде чем выйти, засунул в бумажник.
   — Следующий!
   Следующей оказалась старуха: она нагнулась к бригадиру и тихо заговорила; Иона бессознательно напряг слух, но тут раздался звонок.
   — Минутку! — прервал ее человек в форме. — Гоcподин Мильк! Сюда, пожалуйста.
   По коридору, куда выходили двери кабинетов, он дошел до кабинета комиссара; тот сидел за письменным столом красного дерева, спиной к окну.
   — Садитесь, — сказал он, не поднимая глаз.
   Он носил очки от дальнозоркости; Иона этого не знал, так как на улице встречал его без очков. Всякий раз, глядя на Иону, комиссар их снимал.
   — Вас зовут Иона Мильк, вы родились в Архангельске двадцать первого сентября тысяча девятьсот шестнадцатого года, получили французское гражданство семнадцатого мая тысяча девятьсот тридцать восьмого года?
   — Да, господин комиссар.
   Перед комиссаром лежали листки, исписанные убористым почерком; он просматривал их, освежая в памяти подробности.
   — Два года назад вы женились на Эжени Луизе Жозефине Палестри?
   Иона кивнул; комиссар откинулся на спинку кресла, несколько секунд поиграл очками, потом спросил:
   — Где ваша жена, господин Мильк?
   Услышав, что к нему обращаются по фамилии, от чего он отвык. Иона смешался.
   — Не знаю, господин комиссар.
   — Отсюда следует, — комиссар постучал очками со сложенными роговыми дужками по лежащим перед ним листкам, — что вы представили по крайней мере две различные версии ее отъезда.
   — Сейчас я объясню…
   — Минутку. С одной стороны, большинству своих соседей вы добровольно и при свидетелях объявили, сначала в четверг утром, потом в четверг днем и в пятницу, что ваша жена уехала из города в четверг автобусом семь десять.
   — Верно.
   — Она уехала на автобусе?
   — Нет. Но я так сказал.
   Все началось сначала. Перед комиссаром лежало донесение инспектора Баскена, по памяти восстановившего их разговор.
   — С другой стороны, когда позже вас опрашивал один из моих сотрудников, вы заявили, что ваша жена уехала в среду вечером.
   Иона открыл было рот, но резкий удар очками по папке остановил его.
   — Минутку, господин Мильк. Прежде всего я хочу поставить вас в известность, что к нам поступило заявление об исчезновении человека.
   Кто его подал? Луиджи? Анджела? Или Фредо? Спросить Иона не осмелился.
   — Дела такого рода, как правило, очень деликатны, особенно когда речь идет о женщине, тем более замужней. Я вызвал вас, чтобы вы ответили на мои вопросы; при этом мне придется касаться довольно интимных подробностей. Само собой разумеется, что я ни в чем вас не обвиняю и вы имеете право не отвечать.
   — Я прошу только…
   — Позвольте мне договорить. Сперва я хочу вкратце обрисовать ситуацию.
   Комиссар надел очки и взял другой лист, на котором, видимо, набросал какие-то заметки.
   — Вам сорок лет, вашей жене, известной под уменьшительным именем Джина, двадцать четыре. Если я правильно понимаю, до встречи с вами она не была образцом добродетели, и как сосед вы знали о ее поведении. Это так?
   — Так.
   Жизнь, описанная несколькими казенными фразами, показалась Ионе отвратительной.
   — Зная все указанные обстоятельства, вы тем не менее женились на ней и, чтобы иметь возможность сочетаться церковным браком — условие, без соблюдения которого Палестри не дали бы согласия, — перешли в католицизм и приняли крещение.
   Для Ионы это был удар: оказывается, за те пустые дни, что он прожил, по его делу проведено серьезное дознание. Неужто они расспросили и аббата Гримо, и прочих, чьи имена, возможно, сейчас прозвучат?
   — Я хотел бы, господин Мильк, попутно задать вам вопрос, не имеющий отношения к делу. Вы еврей, не так ли?
   — Да, — ответил Иона, словно стыдясь, впервые в жизни, своей национальности.
   — Во время оккупации вы находились здесь?
   — Да.
   — Вы помните, что определенный период времени немецкие власти обязывали людей вашей национальности носить на одежде желтую звезду?
   — Да.
   — Как же случилось, что вы такой звезды не носили и вас тем не менее не тревожили по этому поводу?
   Чтобы сохранить спокойствие, Ионе пришлось вонзить ногти в ладони. Что он мог ответить? Отречься от своих близких? Он никогда не чувствовал себя евреем.
   Он никогда не считал, что отличается чем-то от тех, кто его окружал на Старом Рынке, а они, благодаря его светлым волосам и голубым глазам, и не подозревали, что он принадлежит к другой расе. Он не носил желтую звезду не для того, чтобы их обмануть; он рисковал попасть из-за этого в концентрационный лагерь или быть расстрелянным. Но он шел на риск сознательно: ему хотелось быть как все. Все это раскопал не комиссар, который его не знал. И не Баскен, находившийся в то время в немецком плену. Это рассказал кто-то другой, кто-то с рынка, один из тех, кто каждый день сердечно с ним здоровался.
   — Ваша жена знала, что вы еврей?
   — Я ей об этом не говорил.
   — Это могло изменить ее решение?
   — Полагаю, нет.
   При этих словах он с горечью подумал об арабе, с которым она провела ночь.
   — А ее родители?
   — Я не думал об этом.
   — Ну ладно. Вы говорите по-немецки?
   — Нет.
   — Ну а по-русски?
   — Когда-то я говорил по-русски с родителями, но теперь все забыл — только понимаю немного.
   Какое отношение это имеет к исчезновению Джины?
   Скажет ли наконец комиссар, что у них есть против него?
   — Ваш отец приехал во Францию во время революции как эмигрант?
   — Он был в германском плену, и когда в восемнадцатом году подписали перемирие…
   — Мы называем это эмиграцией, поскольку он не вернулся сразу в Россию. Я думаю, он принадлежал к какой-нибудь белой группировке?
   Иона смутно помнил, что сначала Шепилович записал отца в какой-то политический союз, но тот активности не проявлял и целиком отдался рыботорговле. Не дожидаясь ответа, комиссар Дево продолжал:
   — И все же в тридцатом году он без колебаний вернулся на родину. Почему?
   — Он хотел знать, что стало с пятью моими сестрами.
   — Он давал о себе знать?
   — Никогда.
   — Ни в письмах, ни устно, через друзей?
   — Никак.
   — Как же произошло, что ваша мать тоже уехала?
   — Она не могла жить без мужа.
   — Вы когда-нибудь занимались политикой?
   — Никогда.
   — Вы не являетесь членом какой-нибудь группировки или партии?
   — Нет.
   Дево опять надел очки и взглянул в свои записи. Он казался разочарованным. Можно было подумать, что некоторые вопросы он задавал против воли.
   — Господин Мильк, вы поддерживаете обширную заграничную переписку.
   Неужели они допросили и почтальона? Кого еще?
   — Я филателист.
   — Из-за этого у вас такая обширная переписка?
   — Если учесть мой метод работы, да.
   Иона хотел объяснить, как он коллекционирует, рассказать о том, как среди огромного количества марок, приходящих со всех концов света, отыскивает редкие экземпляры, ускользнувшие от взгляда коллег.
   — Ну ладно! — повторил комиссар, который, казалось, спешил покончить со всем этим. Тем не менее он продолжал:
   — Какие у вас отношения с соседями?
   — Хорошие. Очень хорошие. То есть, были до недавнего времени.
   — А что произошло недавно?
   — Меня стали избегать.
   — Насколько мне известно, к вам приходил ваш шурин Альфред Палестри, попросту Фредо.
   — Да.
   — Что вы о нем думаете?
   Иона промолчал.
   — У вас с ним плохие отношения?
   — Мне кажется, он меня не любит.
   — Почему?
   — По-моему, ему не нравится, что я женился на его сестре.
   — А ваш тесть?
   — Не знаю.
   — Кажется, они оба были против вашей женитьбы.
   Если не ошибаюсь, в то время Джина работала у вас? — глянув в записи, задал следующий вопрос комиссар.
   — Я ее нанял как прислугу.
   — Она спала у вас в доме?
   — Нет.
   — Вы были с ней в интимных отношениях?
   — Только после женитьбы.
   — А прежде вам не приходило в голову обзавестись семьей?
   — Нет.
   Так оно и было. Раньше он не думал об этом.
   — Теперь я должен задать вам нескромный вопрос — можете на него не отвечать. Как же вы обходились? — И так как Иона не понял, комиссару пришлось уточнить:
   — У мужчины есть потребности…
   До войны недалеко от мэрии на улице По-де-Фер существовал публичный дом, который Иона регулярно посещал. Потом новые законы заставили его на некоторое время отказаться от подобных визитов, однако позже неподалеку от вокзала он нашел улицу, где по вечерам вблизи небольшой гостиницы всегда прогуливалось несколько девиц. И раз уж его вынуждали обнажиться до последней степени, он рассказал и об этом.
   — Судя по вашим заявлениям, вы не ревновали жену.
   — Я этого не говорил. Я сказал, что не подавал вида.
   — Понятно. Значит, все же ревновали?
   — Да.
   — Что бы вы сделали, застав ее в объятиях мужчины?
   — Ничего.
   — И не разозлились бы?
   — Мне было бы больно.
   — Но вы не прибегли бы к насилию ни по отношению к ней, ни к ее партнеру?
   — Конечно, нет.
   — Она знала об этом?
   — Должно быть.
   — И пользовалась этим?
   Ему захотелось ответить: «Но ведь все это у вас там написано!» Однако если на него подействовали даже расспросы инспектора Баскена, который разговаривал с ним в лавке с непринужденностью обычного посетителя, то здесь, в официальной обстановке, он чувствовал себя гораздо хуже — как будто с него сдирали кожу. В его голове еще звучали слова и целые фразы; ему пришлось сделать усилие, чтобы понять, о чем его спрашивают.
   — Вы никогда ей не угрожали?
   — Чем? — вздрогнул Иона.
   — Не знаю. Вы никогда не произносили угроз в ее адрес?
   — Да нет же! Мне бы и в голову не пришло.
   — Даже во время семейных сцен или в состоянии опьянения?
   — У нас никогда не было семейных сцен, и вам должно быть известно, что я не пью ничего, кроме кофе.
   Комиссар долго раскуривал трубку, потом, держа очки в руке, откинулся на спинку кресла.
   — В таком случае чем вы объясните, что ваша жена вас боялась?
   — Простите? — Ионе показалось, что он ослышался.
   — Я говорю, что она вас боялась.
   — Джина?
   — Да, ваша жена.
   Иона вскочил. Он едва выговаривал слова, беспорядочно срывавшиеся у него с губ.
   — Но, господин комиссар, она никогда меня не боялась… Чего?.. Когда она возвращалась, я наоборот…
   — Сядьте.
   Иона стиснул руки. Что за бессмыслица! Неужели один из его ночных кошмаров стал явью?
   — Боялась меня? — повторял он. — Меня?
   Кто мог его бояться? Никто — даже бродячие собаки и коты с рынка. Он же самое безобидное существо на свете! Тем временем комиссар надел очки, заглянув в донесение и что-то отчеркнул ногтем.
   — Ваша жена неоднократно заявляла, что вы когда-нибудь ее убьете.
   — Когда? Кому? Это невозможно!
   — В настоящее время я не могу сообщить вам, кому она делала эти признания, но уверяю вас, она их делала, и не одному человеку.
   Иона сдался. Это уже слишком. Это перешло всякие границы. От него отвернулись соседи, и он, сжав зубы, Стерпел. Но чтобы Джина…
   — Послушайте, господин комиссар… — В последнем приливе энергии он умоляюще протянул руки. — Если она меня боялась, то почему…
   Зачем? К тому же у него не хватало слов. Он забыл, что хотел сказать. Это уже не важно. Боялась его!
   — Успокойтесь. Говорю еще раз: я ни в чем вас не обвиняю. Идет расследование по факту исчезновения вашей жены, и мой долг ничего не упустить, выслушать всех свидетелей.
   Иона машинально кивнул.
   — Дело в том, что в то утро, когда исчезла ваша жена, вы по неизвестным причинам солгали.
   Иона не протестовал, как было в разговоре с инспектором Баскеном.
   — Боялась меня! — повторял он с болезненным упорством.
   — К сожалению, это дало почву для определенных комментариев.
   Иона все кивал.
   — Я лишь хочу с вашей помощью прояснить ситуацию.
   Лицо и фигура комиссара внезапно затуманились, и Иона почувствовал, что его пронизала слабость, какой он еще никогда не испытывал.
   — У вас… Нельзя ли стакан воды? — успел он пробормотать.
   Впервые в жизни Иона потерял сознание. В кабинете было очень душно. Комиссар бросился к двери, и Иона услышал, как льется из крана вода. Он потерял сознание лишь на несколько секунд; когда он открыл глаза, стакан стучал о его зубы, по подбородку текла вода. Полуоткрытыми глазами он беззлобно смотрел на человека, который только что причинил ему зло и сейчас нагнулся над ним.
   — Вам лучше?
   Он прикрыл веки, словно здороваясь с Вдовцом, на которого был похож комиссар. Может быть, комиссар порядочный человек и жалеет его?
   — Выпейте еще глоток.
   Иона отрицательно покачал головой. Он был сконфужен. Наступила реакция: ему вдруг захотелось плакать. Он сдержался и через несколько секунд прошептал:
   — Извините.
   — Отдохните и помолчите.
   Комиссар открыл окно, и в кабинет ворвался уличный шум; комиссар вернулся на свое место, не зная, что делать и что сказать.

7. Продавец птиц

   — Полагаю, господин Мильк, — сказал комиссар, — вы меня не так поняли. Повторяю: по неизвестной причине ваша жена исчезла, и от нас потребовали начать расследование. Мы обязаны собрать свидетельские показания и проверить некоторые слухи.
   Иона был спокоен, слишком спокоен; его улыбка пропала, словно ее стерли резинкой. Он вежливо смотрел на собеседника, но мыслями был далеко: он слушал крик петуха, звонко и гордо зазвучавший вдруг среди городского шума. В первый момент он так удивился, что у него появилось ощущение нереальности, но потом вспомнил: напротив комиссариата сидел продавец птиц. Поднявшись со своего места. Иона мог видеть нагромождение клеток: внизу — породистые куры, петухи, утки, выше — попугайчики, канарейки и еще какие-то птицы: одни ярко-красные, другие — голубые; он не знал, как они называются. Справа от двери на жердочке сидел большой попугай; прохожие вечно удивлялись, что он не привязан.
   На площади пронзительным голосом зазывала покупателей зеленщица, расхваливая свой «чудесный салат»; ее монотонные выкрики повторялись довольно регулярно, и в конце концов Иона стал внимательно к ним прислушиваться.
   — Я был, возможно, несколько резок и прошу меня извинить…
   Иона покачал головой: все, мол, в порядке… Джина боялась его. Остальное не в счет. Теперь он все понимает, и комиссару нечего кружить вокруг да около.
   — Не стану скрывать: есть еще одно довольно неприятное показание. В среду, примерно в полночь, некая женщина стояла у окна в своей квартире на набережной канала примерно в четырехстах метрах от вашего дома.
   Она ждала мужа, который, не важно по каким причинам, вовремя не вернулся домой. Так вот, она видела, как по направлению к шлюзу, держась в тени домов, шел невысокий человек примерно вашего сложения и нес на плече объемистый мешок.
   — Она меня узнала? — Иона не возмутился, не рассердился.
   — Я этого не сказал, но совпадение налицо.
   — Вы считаете, господин комиссар, что я способен донести жену от Старого Рынка до канала?
   Джина была немногим выше его, но тяжелее, а он силой не отличался.
   Г-н Дево прикусил губу. После обморока Ионы он чувствовал себя несколько скованным и говорил с оглядкой, не догадываясь, что это уже ни к чему. Наступает ведь момент, когда острая боль приводит к потере чувствительности. Иона уже прошел эту точку и теперь, слушая, что ему говорят, сосредоточил внимание на уличном шуме. Он не похож на шум его квартала. Машин больше, прохожие спешат. Освещение тоже иное, хотя отсюда до Старого Рынка всего десять минут ходьбы. За спиной у комиссара стояли шкафы красного дерева, как и стол, закрытые зелеными шторками позади позолоченных решеток; наверху, в черной деревянной раме, висел портрет президента республики.
   — Я предвидел ваше возражение, господин Мильк.
   Однако, если вы читаете газеты, то должны знать, что ответ на этот вопрос, увы, довольно часто находится.
   Иона не понял.
   — Вы, безусловно, читали или слышали истории о расчлененных трупах, которые обнаруживают в реках и на пустырях. Повторяю еще раз — я вас не обвиняю.
   Его не обвиняли в том, что он разрезал Джину на куски и бросил в канал?
   — Теперь нам осталось, если только ваша жена не вернется или мы ее не отыщем, доказать вашу непричастность к делу и после этого тщательно рассмотреть все версии. — Комиссар опять водрузил очки на нос и взглянул в свои заметки. — Почему после исчезновения жены вы поспешили сдать белье в стирку — и ее и свое?
   Властям известны малейшие его поступки, словно он жил в стеклянной клетке!
   — Это был день, когда приезжают за бельем.
   — Обычно пересчитывали и увязывали белье вы?
   — Нет.
   И нет и да. Это лишний раз доказывало, как трудно формулировать непреложные истины. Как и в большинстве семей, белье было в ведении Джины, обычно она им и занималась. Но она никогда не знала, какой сегодня день недели, и Ионе случалось ей напоминать, когда она убирала комнату: «Не забудь про белье». Класть наволочку с бельем под прилавок тоже было для них делом обычным: они не хотели заставлять ждать вечно спешащего шофера пикапа. Джина жила в постоянном беспорядке. Разве она не забыла вымыть перед уходом сковороду с остатками селедки? Иона, долгое время живший один и не всегда державший прислугу, сохранил привычку помнить обо всем и в отсутствие Джины выполнять ее обязанности.
   — Ваша жена исчезает, господин Мильк. Только что вы сказали, что любите ее. И вы даете себе труд заниматься делом, которым мужчины, как правило, не занимаются.
   — В этот день приезжали за бельем, — только и смог повторить Иона. Он чувствовал, что собеседник следит за ним с любопытством. Так же, как человек, который пытается понять и не может, несколько раз смотрел на него и Баскен.
   — А не пытались ли вы избавиться от компрометирующих вас следов?
   — Следов чего?
   — Не то в пятницу, не то в субботу вы сделали большую уборку на кухне.
   Это случалось часто и до Джины, когда прислуга болела, и даже после женитьбы.
   — Убежден, что эти детали сами по себе ничего не значат, но если их собрать воедино, поневоле задумаешься.
   Иона кивнул, словно прилежный ученик.
   — Известно ли вам что-нибудь о знакомствах, завязанных вашей женой в последнее время?
   — Ничего.
   — Отсутствовала ли она чаще обычного?
   По утрам она, как всегда, слонялась по рынку, чаще в халате и тапочках. Днем иногда одевалась, пудрилась, душилась и шла за покупками в город или навестить подругу.
   — Писем она тоже не получала?
   — Домой их ей не приносили.
   — Вы думаете, что она получала их иным путем — к примеру, до востребования?
   — Не знаю.
   — Странно — как умный человек вы согласитесь с этим, — что она ушла без одежды, даже без пальто и, по вашим словам, почти без денег. Ни в автобус, ни в поезд она не садилась — мы это проверили.
   Иона решил пойти до конца и рассказать о марках. Он устал. Ему хотелось поскорее уйти из этого кабинета и не выслушивать больше вопросы, столь далекие от действительности.
   — Моя жена, — произнес он с чувством унижения от совершаемого предательства, — подготовила свой уход заранее.
   — Откуда вам это известно и почему вы не сказали этого инспектору Баскену?
   — В спальне, в зеркальном шкафу, есть шкатулка, где хранились очень редкие марки.
   — Она это знала?
   — Да.
   — Это ценные марки?
   — Они стоят несколько миллионов.
   Иона спрашивал себя, стоило ли об этом говорить, потому что реакция комиссара оказалась не такой, как он предполагал. Комиссар смотрел на него недоверчиво и даже подозрительно.
   — Вы хотите сказать, что у вас было марок на несколько миллионов?
   — Да. Я начал собирать их еще в лицее, когда мне было всего тринадцать, и продолжаю до сих пор.
   — Кто, кроме жены, видел у вас эти марки?
   — Никто.
   — Стало быть, вы не можете доказать, что они действительно лежали в шкафу?
   Мильк стал спокоен, терпелив, почти равнодушен, словно речь шла не о нем и Джине: это произошло, вероятно, оттого, что он как профессионал почувствовал почву под ногами.
   — В большинстве случаев я могу доказать, когда и где я их купил или выменял — некоторые лет пятнадцать назад, некоторые года два-три. Филателисты — замкнутый мирок. Почти всегда известно, где находятся редкие марки.