Жорж Сименон
«Маленький человек из Архангельска»
1. Отъезд Джины
Солгал он зря. Он понял это, едва открыл рот, чтобы ответить Фернану Ле Буку, и только из-за своей робости, из-за недостатка хладнокровия все-таки произнес слова, уже срывавшиеся у него с губ:
— Она уехала в Бурж.
— Лут все еще там? — протирая за стойкой стаканы, спросил Ле Бук.
— Кажется, — ответил он, глядя в сторону.
Было десять утра, и, как обычно по четвергам, торговля на рынке шла полным ходом. На углу тупика Царей-Волхвов, в узком, почти целиком застекленном бистро Фернана у стойки стояло с полдюжины мужчин. В ту минуту Иона Милые не придал значения тому, кто именно там был, но потом, когда это стало важно, он пытался вспомнить каждое лицо.
Рядом с ним стоял Тастон Ансель, краснощекий мясник в забрызганном кровью фартуке: он несколько раз за утро забегал пропустить стаканчик белого; у него была своеобразная манера утирать рот. Зычным голосом мясник вечно отпускал шуточки и в лавке постоянно задирал покупателей, а г-жа Ансель, сидя за кассой, извинялась за словарь мужа.
За Анселем с чашкой кофе в руке стоял Бенеш, полицейский, дежуривший на рынке: все звали его просто Жюльен.
Дальше — маленький старичок в зеленоватой куртке и с дрожащими руками: он, должно быть, по обыкновению, провел ночь под открытым небом. Никто не знал, кто он и откуда, но к нему привыкли, и в конце концов он стал принадлежностью бистро.
Кто были остальные? Электромонтер, неизвестный Ионе, и с ним человек, у которого из кармана торчали карандаши, — мастер или хозяин небольшого заводика.
Иона никак не мог вспомнить шестого, но готов был поклясться, что между ним и окном кто-то маячил.
За столиком позади стоящих мужчин подкреплялись несколько зеленщиков в черном.
Так бывало каждое утро в базарные дни — среду, четверг и субботу. В этот четверг жаркое июньское солнце заливало фасады домов, под огромной крышей рынка вокруг прилавков и корзин колыхалась толпа.
Ионе не хотелось нарушать привычное течение дня.
Около десяти, когда клиенты еще не появились, он пересек пять метров мостовой, отделявших его лавку от бистро Фернана, откуда через окно он мог присматривать за коробками со старыми книгами, стоявшими перед витриной.
Он мог бы ничего не говорить. В бистро завсегдатаи подходили к стойке молча, так как заранее было известно, что закажет каждый. Иона, например, неизменно заказывал кофе. Но, видимо из-за робости или из любви к точности, всякий раз произносил:
— Чашку кофе.
Здесь почти все знали друг друга и, случалось, даже не здоровались, полагая, что уже виделись утром.
Фернан Ле Бук, к примеру, вставал в три часа, когда приезжали грузовики, а мясник Ансель, поднимаясь в пять, успевал к этому времени раза два заскочить в бар.
Лавки теснились вокруг шиферного навеса над рынком, который был опоясан канавой, заваленной разбитыми ящиками, гнилыми апельсинами и утоптанной; стружкой. Хозяйки, шагавшие через весь этот мусор, незадумывались о том, что еще до их прихода и даже пробуждения площадь, рыча тяжелыми грузовиками и воняя мазутом, уже жила своей лихорадочной жизнью.
Иона любил наблюдать, как из тонкого хромированного крана кофе капает в коричневую чашку; была у него и другая привычка — прежде чем кофе подан, вынуть из прозрачной обертки два кусочка сахара.
— Как Джина? Ничего? — спросил Ле Бук.
Сначала он ответил:
— Ничего.
Солгать Иона стел нужным лишь после нового замечания Фернана:
— Я думал, не заболела ли она. Сегодня утром я ее не видел.
— Верно! Я тоже ее не видел, — поддержал мясник, прервав разговор с полицейским.
Обычно Джина, в домашних туфлях, часто растрепанная, иногда одетая в цветастый халат, ходила за покупками довольно рано, пока не нахлынет толпа.
Иона открыл рот и не сумел изменить приготовленную заранее фразу, хотя инстинкт и подсказывал ему обратное:
— Она уехала в Бурж.
Время от времени его жена ездила в Бурж — проведать подругу по прозвищу Лут, дочь торговцев семенами из лавки напротив, жившую там уже два года. Но почти всегда — и это все знали — она ездила автобусом одиннадцать тридцать.
Он досадовал на себя, что так ответил: это была ложь, а лгать он не любил; кроме того, у него было ощущение, что сделал он это зря. Но он уже не мог сказать правду, тем более что с минуты на минуту должен был подъехать на своем трехколесном велосипеде с коляской и пропустить стаканчик Палестри, отец Джины.
— Кто-нибудь знает, в конце концов, чем занимается в Бурже эта Лут? — ни к кому конкретно не обращаясь, спросил мясник.
— Таскается, конечно, — безразлично бросил Фернан.
Странно, что разговор затеял именно мясник: его старшая дочь, Клеманс, та, что вышла замуж, тоже замешана в этой истории.
Иона пил маленькими глотками; кофе был очень горячий, и очки у него запотели, что придавало ему несколько необычный вид.
— До скорого, — сказал он, кладя монету на линолеум стойки.
К двум коробкам книг никто не прикасался. В базарные дни ему редко удавалось что-нибудь продать; в лучшем случае он обменивал несколько книг. Иона машинально подровнял тома, взглянул на витрину и вошел в лавку, где припахивало пылью и заплесневелой бумагой.
Ночью он не осмелился зайти к Клеманс, дочери мясника, но утром, открывая лавку, увидел, что она идет за покупками, толкая перед собой коляску с малышом, и решительно вышел навстречу.
— Доброе утро, Клеманс.
— Доброе утро, мсье Иона.
Она говорила ему «мсье», потому что ей было двадцать два, а ему — сорок. В свое время она ходила в школу вместе с Джиной. Обе родились на площади Старого Рынка. Джина была дочерью Палестри, зеленщика, который, пока его жена торговала в лавке, развозил заказы на велосипеде с коляской.
— Хорошая погода! — бросил он, глядя на Клеманс сквозь очки с толстыми стеклами.
— Да, обещают жару.
— Растет! — степенно заметил Иона, нагнувшись над мальчиком; для своего возраста Пупу был очень крупный.
— По-моему, у него режется первый зуб. Привет Джине.
Было около девяти утра. Произнося последнюю фразу, Клеманс бросила взгляд в глубину лавки, словно ожидая увидеть подругу на кухне. Она не выглядела смущенной. Толкая коляску Пупу, подошла к бакалейной лавке Шена и скрылась внутри.
Это значило, что Джина солгала; Иона был почти уверен в этом еще накануне. Лавку он закрыл, как обычно, в семь часов, вернее, только притворил дверь, не запирая ее: пока он не спал, ему было не выгодно упускать посетителей — иные приходили обменивать книги довольно поздно. Из кухни было слышно, как звенит колокольчик, когда дверь отворяется. Дом был тесный — один из самых древних домов на площади Старого Рынка; на одном из камней были вырезаны герб и дата: 1596.
— Обед готов! — крикнула Джина, и он тут же услышал скворчание сковородки.
— Иду.
На ней было красное ситцевое платье в обтяжку. Он никогда не осмеливался заговорить с ней об этом.
У Джины была полная грудь и пышные бедра; она всегда шила себе облегающие платья и носила под ними лишь трусики и лифчик, так что при движении сквозь платье вырисовывался пупок.
Она приготовила рыбу, на первое был щавелевый суп.
Они не застилали стол скатертью, а ели на клеенке; часто Джина даже не давала себе труда достать тарелки, а ставила еду прямо в кастрюльке.
Вне дома, при посторонних, она была веселой, взгляд ее искрился кокетством, рот смеялся — у нее были ослепительные зубы. Она была самой красивой девушкой на рыночной площади — с этим соглашались все, иные, правда, сдержанно или напустив на себя чопорный вид.
Наедине с Ионой лицо ее гасло. Иногда эта перемена становилась заметна в тот миг, когда Джина переступала порог лавки. Она весело отпускала вдогонку какому-нибудь прохожему последнюю шутку, но стоило ей повернуться и войти в дом, как лицо ее теряло всякое выражение, походка менялась, и если она еще покачивала бедрами, то уже с явной усталостью.
Случалось, они ели совершенно молча, торопливо, словно спеша отделаться от неприятной обязанности, и он еще сидел за столом, когда она принималась мыть посуду у него за спиной.
Говорили ли они в тот вечер? Иона тогда еще ничего не знал и поэтому не обратил внимания, теперь же не мог припомнить ни одной фразы.
Площадь Старого Рынка, такая шумная утром, к вечеру совсем стихала, и на ней слышались лишь шум машин, проезжавших в сотне метров от них по Буржской улице, да иногда голос матери, звавшей детишек, заигравшихся под большой шиферной крышей.
— Я иду к Клеманс, — занимаясь посудой, объявила Джина.
Старшая дочь мясника два года назад вышла замуж за служащего сети водоснабжения: это был удачный брак, и на свадьбе присутствовала вся площадь. Теперь Клеманс звалась г-жой Реверди; молодое семейство снимало квартиру на улице Двух Мостов.
Иона не спрашивал у жены объяснений, и она добавила, повернувшись к нему спиной:
— Идет фильм, который они очень хотят посмотреть.
Джина иногда ходила посидеть с их восьмимесячным мальчиком. Она брала с собой книгу и ключ от дома и возвращалась после полуночи — Реверди ходили на последний сеанс.
Лампу еще не зажигали: через окно и дверь, выходящую во двор, проникало достаточно света. Воздух был голубоватый и совершенно неподвижный, как часто бывает в конце очень долгого летнего дня. Возле бакалеи Шена в ветвях липы, единственного дерева, которое росло посреди их большого двора, заваленного бочками и ящиками, щебетали птицы.
Джина поднялась наверх. Между лавкой и кухней была каморка, которую Иона называл своим кабинетом; оттуда и начиналась лестница на второй этаж.
Когда Джина спустилась, на ней не было ни плаща, ни шляпки. Она вообще надевала шляпку только к воскресной службе. В будни ходила с непокрытой головой, ее темные волосы были растрепаны, и когда они падали ей на лицо, она отбрасывала их движением головы.
— До скорого.
Иона обратил внимание, что она взяла с собой большую лакированную сумку, которую он подарил ей на прошлый день рождения.
— Ты забыла взять книгу, — сказал он ей вдогонку.
Но она уже быстро шла, почти бежала к улице Премонстрантов. Некоторое время он постоял на пороге — сперва глядел ей вслед, потом просто дышал все еще теплым вечерним воздухом и смотрел на огни, которые начали зажигаться слева, на Буржской улице.
Чем он занимался до полуночи? Коробки с книгами, выставленные утром на тротуар, были уже убраны. Он поменял местами несколько томов — без особой надобности, просто чтобы подобрать переплеты по цвету. Зажег свет. Книги были повсюду: стояли на стеллажах до потолка, стопками лежали на прилавке и на полу по углам. Это были случайные книги, почти все потрепанные, грязные, заклеенные бумагой; он больше давал их читать за деньги, чем торговал ими.
Только в одном углу виднелись старые переплеты книг XVII и XVIII веков: старинный Лафонтен, изданный в Бельгии, латинская Библия с занятными гравюрами, «Проповеди» Бурдалу, пять экземпляров «Телемака» разного формата, а внизу — более новые подборки, такие, как «История консульства и империи» в мрачных темно-зеленых переплетах[1].
Иона не курил. Не пил ничего, кроме кофе. Иногда ходил в кино, но только чтобы доставить удовольствие Джине. В самом ли деле это доставляло ей удовольствие?
Он не был уверен. Но она требовала, чтобы он водил ее туда и обязательно брал ее в ложе: по ее мнению, это подчеркивало, что она замужем.
Он не сердился на Джину. Он на нее вообще не сердился, даже теперь. Какое право он имеет что-либо от нее требовать?
В его кабинете-каморке между лавкой и кухней окна не было, воздух поступал туда лишь через дверь; книги и здесь громоздились до потолка. Но самое для себя важное он держал в столе, за который садился всегда со вздохом удовлетворения: там хранились книги по филателии и марки.
Иона был не только букинистом. Он торговал марками. Его лавка, зажатая между продуктовыми магазинчиками на площади Старого Рынка, не отличалась привлекательностью, и лавочники их квартала были бы удивлены, узнай они, что имя Ионы Милька известно торговцам марками и филателистам всего мира. В ящике стола, под рукой, у него были аккуратно разложены зубцемеры, инструмент для изучения качества бумаги, водяных знаков, для обнаружения дефектов оттисков или надпечаток и распознавания подделок. В отличие от большинства коллег он покупал все, что подвернется под руку, заказывая за границей наборы по пятьсот, тысяче, десять тысяч марок: такие продают начинающим, и теоретически они не представляют никакой ценности. И хотя эти марки уже прошли через руки искушенных торговцев он изучал их одну за другой, ничего не отбрасывал априори, и порой у него случались находки.
Какой-нибудь выпуск, в принципе совершенно обычный, становился вдруг раритетом из-за того, что оттиск был сделан с бракованного клише, или оказывалось, что в другом выпуске есть редчайшие экземпляры, которые отличаются по тону от остальных.
Почти всякий торговец, как и почти всякий коллекционер, сосредоточивает свои интересы на марках какого-то одного периода, какого-то одного вида. Иона Мильк специализировался на монстрах — марках, которые по той или иной причине составляли исключение из правила.
В этот вечер он проработал с лупой в руке до половины двенадцатого. В какой-то момент у него появилось желание запереть дверь и пойти встретить жену. Клеманс с мужем жила всего в десяти минутах ходьбы от них, в тихой улочке, выходившей на канал. Ему было бы приятно медленно возвратиться с Джиной опустевшими тротуарами, пусть даже молча. Но боясь рассердить ее, делать этого он не стал. Она могла подумать, будто он вышел проследить за ней и убедиться, что она действительно ходила к Клеманс и возвращается одна.
Он отправился в кухню и зажег газовую плитку — сварить кофе. Кофе не мешал ему засыпать; к тому же он воспользуется случаем и наведет порядок: жена даже не поставила кастрюли на место. За это Иона тоже на нее не сердился. С тех пор как он женился, в доме стало грязнее, чем когда он жил один и почти все делал сам. При ней он не осмеливался поддерживать чистоту, боясь, что она сочтет это за упрек, но когда ее не было, он всегда что-нибудь прибирал. Сегодня, например, это была сковородка: Джина не удосужилась ее помыть, и она пахла селедкой.
На церкви Сент-Сесиль — за рынком, на углу Буржской улицы, — пробило полночь. Как обычно, он прикинул: кино кончилось в половине двенадцатого, минут за двадцать Реверди доберутся до улицы Двух Мостов, быть может, немного поболтают с Джиной. Раньше половины первого она не вернется. Он оставил гореть лампу внизу и поднялся наверх, спрашивая себя, есть ли у жены ключ. Он не помнил, чтобы она держала его в руке. У нее вошло уже в привычку бросать его в сумку в последний момент.
В случае чего он просто спустится и откроет ей, благо все равно не спит. Потолок в их комнате был низкий, с толстой балкой посередине, выкрашенной в белый цвет: под ней стояла кровать орехового дерева, рядом — двухстворчатый зеркальный шкаф, который они купили на распродаже с аукциона. Даже сюда доходил запах старых книг, смешанный с запахами кухни — в этот вечер с селедочным.
Иона разделся, надел пижаму и почистил зубы. Через окно, выходившее во двор, был виден двор Шена, окна Палестри, родителей Джины. Как все на рынке, они вставали рано, свет был только в окошке Фредо, брата Джины. Может, он только вернулся из кино? Это был шалопай с заросшим волосами лбом и густыми бровями; он вечно смотрел на Иону так, словно не мог простить, что тот женился на его сестре.
В половине первого Джины еще не было, и Мильк лежал, грустно и терпеливо глядя сквозь очки в потолок.
Пока что он не беспокоился. Могло случиться — так уже бывало, — что она вообще не придет: однажды она отсутствовала три дня.
Вернувшись, Джина тогда ничего не объяснила. В глубине души она, наверное, отнюдь не гордилась своим поступком. Она осунулась, глаза смотрели устало; казалось, она принесла с собой незнакомые запахи. Однако, проходя мимо мужа, она все-таки выпрямилась и посмотрела с вызовом.
Он ничего ей не сказал. Зачем? Что он должен был ей сказать? Напротив, он стал мягче, внимательнее обычного, и на третий вечер она предложила ему прогуляться вдоль канала и взяла его под руку.
Она была не злая. Не питала к нему отвращения, как ее брат Фредо. Мильк был убежден: она делает все, чтобы быть хорошей женой, и благодарна, что он на ней женился.
Несколько раз он вздрогнул, услышав шум, но это скреблись внизу мыши, от которых он уже не пытался избавиться. Вокруг рынка витали соблазнительные запахи, скапливалось много вкусной пищи, и под стенами домов образовался целый невидимый город из ходов, прорытых грызунами. По счастью, крысы и мыши находили достаточно пропитания в других местах и не покушались на книги, так что Иона не беспокоился. Порой, когда они с Джиной спали, мыши разгуливали по комнате, подходили к ножкам кровати: казалось, им любопытно наблюдать за спящими людьми — человеческого голоса они уже не боялись.
На другой стороне площади остановился мотоцикл сына Шеню, торговца рыбой, потом опять стало тихо; на церкви побило три четверти первого, потом час, и только тогда Иона, встав, подошел к стулу с соломенным сиденьем, на котором оставил одежду.
В первый раз, когда такое случилось, он обегал весь город, сгорая от стыда, обшарил все темные уголки, даже заглянул сквозь витрину в единственный открытый бар в заводском квартале. Сегодня он тоже нашел объяснение. Быть может, у Клеманс заболел мальчик и Джина осталась помогать?
Не переставая надеяться, Мильк оделся, спустился вниз, на всякий случай заглянул в кухню: там было пусто и пахло остывшей селедкой. Пройдя через кабинет, он взял шляпу, вышел из дому и запер за собой дверь.
Что если у Джипы нет ключа, и она вернется, пока мужа нет? Или пойдет от Клеманс другой дорогой?
Он предпочел повернуть ключ в обратную сторону, чтобы она смогла попасть в дом. Небо над большой шиферной крышей было чистым, лишь несколько облачков светились в лучах луны. Вдалеке по Буржской улице шла одинокая пара; воздух был таким звонким, что, несмотря на расстояние, можно было расслышать каждое слово тихой беседы. До улицы Двух Мостов он не встретил никого, только в одном окне увидел свет: может, и там кто-то ждал, а может, лежал больной, умирающий?
Мильк стеснялся стука своих шагов по мостовой, чувствовал себя чужаком.
Он знал дом Реверди — второй за углом направо — и сразу увидел, что на этаже, где жила молодая пара, все окна темны. Зачем звонить, поднимать суматоху, задавать вопросы, на которые никто не сумеет ответить?
Быть может, Джина все-таки вернется. Скорее всего, она соврала и пошла не к Клеманс, а та с мужем ни в какое кино не ходила.
Он вспомнил, то она не взяла с собой книгу, хотя всегда, когда отправлялась посидеть с Пупу, брала что-нибудь почитать; это обстоятельство, равно как черная лакированная сумка у нее в руках, внезапно его встревожило. Без всякой причины он добрых пять минут простоял на краю тротуара, глядя на окна, за которыми спали люди, затем почти на цыпочках отправился назад. Он подошел к Старому Рынку: первый огромный грузовик уже приехал из Мулена и почти перегородил улицу Премонстрантов; в кабине, раскрыв рот, спал шофер.
— Джина! — окликнул он с порога. Словно пытаясь перехитрить судьбу, Мильк старался говорить обычным голосом, без тени тревоги. — Джина, ты где?
Он запер дверь на засов, поколебался, не сварить ли еще кофе, и, решив, что не стоит, поднялся в спальню и опять лег в постель.
Если он и поспал, то не заметил этого. Не выключил лампу и лишь через час снял очки, без которых все вокруг было расплывчато и мутно. Он слышал, как подъезжают другие грузовики, хлопают дверцы, как составляют в штабеля ящики. Услышал лязг засова: Фернан Ле Бук открыл бар; потом шум грузовичков мелких торговцев.
Джипы не было. Джина все не шла.
Мильк, видимо, задремал, потому что не заметил, как ночь перешла в день. Сначала была тьма, пронизанная огнями рынка, потом он вдруг увидел солнце — в комнате и на постели.
Неуверенной рукой он ощупал постель рядом с собой: там было пусто. Обычно тело у Джины было горячим, она спала, свернувшись калачиком; от нее сильно пахло женщиной. Порой во сне она резко поворачивалась, закидывала бедро на бедро Ионы и сжимала его, дыша все порывистей.
Он решил пока не спускаться, не вставать раньше времени — пусть все идет как обычно. Ему не спалось, и чтобы занять чем-то голову, он продолжал прислушиваться к звукам рынка с тем же вниманием, с каким изучал марки.
Он тоже был почти местный. Правда, не совсем. Не как другие. Тем не менее по утрам его окликали с такой же добродушной фамильярностью, как остальных, и у него тоже было свое место за стойкой у Ле Бука.
Дважды он расслышал голос мясника Анселя: сначала тот спорил с человеком, доставлявшим ему говядину, потом ругался из-за каких-то баранов. Бакалея Шена, находившаяся рядом, открывалась позже; следующий дом принадлежал Палестри.
Анджела, мать Джины, уже работала. Торговлей занималась она. Луиджи, ее муж, был славный малый, но любил выпить. Чтобы его занять, ему купили велосипед с коляской, и он доставлял на нем продукты — не только для их собственной лавки, но и рыночным торговцам, не имевшим своего транспорта. Это его унижало, но виду он не подавал. С одной стороны, радовался, что может целыми днями не бывать дома и пить сколько вздумается. С другой стороны, не обманывался, понимая, что с ним не считаются, что настоящий глава семьи не он, и поэтому пил еще больше.
Что оставалось Анджеле? Иона задавал себе этот вопрос, но ответа не находил.
Джина не уважала отца. Когда он заходил к ней между ездками, она ставила на стол бутылку вина, стакан и говорила:
— На! Ты ведь за этим пришел?
Он деланно смеялся, якобы превращая все в шутку.
На самом деле он знал, что это серьезно, и все-таки не мог удержаться, наполнял стакан снова и снова, а уходя, осмеливался бросить:
— Ну и стерва же ты!
Иона старался в таких случаях уходить: Палестри чувствовал себя при нем еще более униженным. Быть может, это была одна из причин, почему он невзлюбил зятя почти так же, как сын.
В шесть Мильк встал и спустился сварить кофе. Он всегда спускался вниз первым, а летом начинал с того, что открывал дверь во двор. Джина часто появлялась внизу лишь в половине восьмого или даже в восемь, когда магазины уже работали. Она любила слоняться в халатике и стоптанных тапочках, с лоснящимся от ночной испарины лицом, не стесняясь показываться в таком виде перед посторонними: покрасовавшись на пороге, она шла мимо Шенов поздороваться с матерью, потом возвращалась с овощами или фруктами.
— Привет, Джина!
— Привет, Пьеро!
Она знала всех — оптовиков, перекупщиков, шоферов тяжелых грузовиков; знала она и деревенских женщин, приезжавших продавать то, что они разводили в саду или на птичьем дворе. Будучи еще маленькой, она, с голым задом, вечно сновала среди ящиков и корзин.
Теперь это была уже не девочка. Это была двадцатичетырехлетняя женщина; у ее подруги Клеманс уже был ребенок, у других — даже по двое и по трое.
Она все не шла. Заученными движениями Иона выставил коробки перед витриной, поправляя ярлыки с ценами, и пошел в булочную напротив за рогаликами. Он всегда покупал пять штук — три себе, два жене, и когда сегодня ему завернули в тонкую коричневую бумагу столько же, не стал возражать. Правда, он уже собирался отказаться от двух лишних рогаликов, но тут ему пришла мысль промолчать, не сознаваться, что Джина уехала неизвестно куда. Да и уехала ли она в самом деле? Вчера на ней было лишь красное ситцевое платье, а в руках — только лакированная сумка. Она могла вернуться в течение дня, в любую минуту. А может, уже вернулась?
— Джина! — почти весело позвал он, входя в дом и еще раз попытавшись заклясть судьбу.
Он поел в одиночестве на уголке кухонного стола, вымыл тарелку и чашку, собрал крошки. Для очистки совести поднялся наверх — убедиться, что чемодан жены на своем месте в стенном шкафу. Другого чемодана у нее не было. Накануне она могла в его отсутствие вынести чемодан из дома и где-нибудь спрятать, пока он, к примеру, пил кофе у Ле Бука.
Пришел почтальон; некоторое время Иона читал почту, потом бегло просмотрел марки, выписанные из Каира.
Когда пробило десять, он, как обычно, отправился к Ле Буку.
— Как Джина? Ничего?
— Ничего.
— Я думал, не заболела ли она. Сегодня утром я ее не видел.
Почему он ответил: «Она уехала в Бурж», а не придумал какую-нибудь отговорку? Мильк злился на себя за эту оплошность. Джина могла вернуться через полчаса, через час; как он будет тогда выглядеть?
Девчонка, торговавшая цветами неподалеку от его лавки, вихрем влетела поменять книжку: она это делала каждое утро, прочитывая по роману в день.
— Эта интересная?
Мильк кивнул. Она всегда выбирала книжки одного сорта, пестрые обложки которых сами говорили о содержании.
— Джины нет?
— Сейчас нет.
— Как она поживает?
— Хорошо.
И тут в голову Ионы вдруг пришла мысль, заставившая его покраснеть, — он стыдился подозревать людей, думать о них плохо. Когда юная цветочница ушла, он тут же поднялся в комнату и открыл зеркальный шкаф: в глубине, под висевшей одеждой, он хранил стальную шкатулку, купленную в магазине Вируле.
— Она уехала в Бурж.
— Лут все еще там? — протирая за стойкой стаканы, спросил Ле Бук.
— Кажется, — ответил он, глядя в сторону.
Было десять утра, и, как обычно по четвергам, торговля на рынке шла полным ходом. На углу тупика Царей-Волхвов, в узком, почти целиком застекленном бистро Фернана у стойки стояло с полдюжины мужчин. В ту минуту Иона Милые не придал значения тому, кто именно там был, но потом, когда это стало важно, он пытался вспомнить каждое лицо.
Рядом с ним стоял Тастон Ансель, краснощекий мясник в забрызганном кровью фартуке: он несколько раз за утро забегал пропустить стаканчик белого; у него была своеобразная манера утирать рот. Зычным голосом мясник вечно отпускал шуточки и в лавке постоянно задирал покупателей, а г-жа Ансель, сидя за кассой, извинялась за словарь мужа.
За Анселем с чашкой кофе в руке стоял Бенеш, полицейский, дежуривший на рынке: все звали его просто Жюльен.
Дальше — маленький старичок в зеленоватой куртке и с дрожащими руками: он, должно быть, по обыкновению, провел ночь под открытым небом. Никто не знал, кто он и откуда, но к нему привыкли, и в конце концов он стал принадлежностью бистро.
Кто были остальные? Электромонтер, неизвестный Ионе, и с ним человек, у которого из кармана торчали карандаши, — мастер или хозяин небольшого заводика.
Иона никак не мог вспомнить шестого, но готов был поклясться, что между ним и окном кто-то маячил.
За столиком позади стоящих мужчин подкреплялись несколько зеленщиков в черном.
Так бывало каждое утро в базарные дни — среду, четверг и субботу. В этот четверг жаркое июньское солнце заливало фасады домов, под огромной крышей рынка вокруг прилавков и корзин колыхалась толпа.
Ионе не хотелось нарушать привычное течение дня.
Около десяти, когда клиенты еще не появились, он пересек пять метров мостовой, отделявших его лавку от бистро Фернана, откуда через окно он мог присматривать за коробками со старыми книгами, стоявшими перед витриной.
Он мог бы ничего не говорить. В бистро завсегдатаи подходили к стойке молча, так как заранее было известно, что закажет каждый. Иона, например, неизменно заказывал кофе. Но, видимо из-за робости или из любви к точности, всякий раз произносил:
— Чашку кофе.
Здесь почти все знали друг друга и, случалось, даже не здоровались, полагая, что уже виделись утром.
Фернан Ле Бук, к примеру, вставал в три часа, когда приезжали грузовики, а мясник Ансель, поднимаясь в пять, успевал к этому времени раза два заскочить в бар.
Лавки теснились вокруг шиферного навеса над рынком, который был опоясан канавой, заваленной разбитыми ящиками, гнилыми апельсинами и утоптанной; стружкой. Хозяйки, шагавшие через весь этот мусор, незадумывались о том, что еще до их прихода и даже пробуждения площадь, рыча тяжелыми грузовиками и воняя мазутом, уже жила своей лихорадочной жизнью.
Иона любил наблюдать, как из тонкого хромированного крана кофе капает в коричневую чашку; была у него и другая привычка — прежде чем кофе подан, вынуть из прозрачной обертки два кусочка сахара.
— Как Джина? Ничего? — спросил Ле Бук.
Сначала он ответил:
— Ничего.
Солгать Иона стел нужным лишь после нового замечания Фернана:
— Я думал, не заболела ли она. Сегодня утром я ее не видел.
— Верно! Я тоже ее не видел, — поддержал мясник, прервав разговор с полицейским.
Обычно Джина, в домашних туфлях, часто растрепанная, иногда одетая в цветастый халат, ходила за покупками довольно рано, пока не нахлынет толпа.
Иона открыл рот и не сумел изменить приготовленную заранее фразу, хотя инстинкт и подсказывал ему обратное:
— Она уехала в Бурж.
Время от времени его жена ездила в Бурж — проведать подругу по прозвищу Лут, дочь торговцев семенами из лавки напротив, жившую там уже два года. Но почти всегда — и это все знали — она ездила автобусом одиннадцать тридцать.
Он досадовал на себя, что так ответил: это была ложь, а лгать он не любил; кроме того, у него было ощущение, что сделал он это зря. Но он уже не мог сказать правду, тем более что с минуты на минуту должен был подъехать на своем трехколесном велосипеде с коляской и пропустить стаканчик Палестри, отец Джины.
— Кто-нибудь знает, в конце концов, чем занимается в Бурже эта Лут? — ни к кому конкретно не обращаясь, спросил мясник.
— Таскается, конечно, — безразлично бросил Фернан.
Странно, что разговор затеял именно мясник: его старшая дочь, Клеманс, та, что вышла замуж, тоже замешана в этой истории.
Иона пил маленькими глотками; кофе был очень горячий, и очки у него запотели, что придавало ему несколько необычный вид.
— До скорого, — сказал он, кладя монету на линолеум стойки.
К двум коробкам книг никто не прикасался. В базарные дни ему редко удавалось что-нибудь продать; в лучшем случае он обменивал несколько книг. Иона машинально подровнял тома, взглянул на витрину и вошел в лавку, где припахивало пылью и заплесневелой бумагой.
Ночью он не осмелился зайти к Клеманс, дочери мясника, но утром, открывая лавку, увидел, что она идет за покупками, толкая перед собой коляску с малышом, и решительно вышел навстречу.
— Доброе утро, Клеманс.
— Доброе утро, мсье Иона.
Она говорила ему «мсье», потому что ей было двадцать два, а ему — сорок. В свое время она ходила в школу вместе с Джиной. Обе родились на площади Старого Рынка. Джина была дочерью Палестри, зеленщика, который, пока его жена торговала в лавке, развозил заказы на велосипеде с коляской.
— Хорошая погода! — бросил он, глядя на Клеманс сквозь очки с толстыми стеклами.
— Да, обещают жару.
— Растет! — степенно заметил Иона, нагнувшись над мальчиком; для своего возраста Пупу был очень крупный.
— По-моему, у него режется первый зуб. Привет Джине.
Было около девяти утра. Произнося последнюю фразу, Клеманс бросила взгляд в глубину лавки, словно ожидая увидеть подругу на кухне. Она не выглядела смущенной. Толкая коляску Пупу, подошла к бакалейной лавке Шена и скрылась внутри.
Это значило, что Джина солгала; Иона был почти уверен в этом еще накануне. Лавку он закрыл, как обычно, в семь часов, вернее, только притворил дверь, не запирая ее: пока он не спал, ему было не выгодно упускать посетителей — иные приходили обменивать книги довольно поздно. Из кухни было слышно, как звенит колокольчик, когда дверь отворяется. Дом был тесный — один из самых древних домов на площади Старого Рынка; на одном из камней были вырезаны герб и дата: 1596.
— Обед готов! — крикнула Джина, и он тут же услышал скворчание сковородки.
— Иду.
На ней было красное ситцевое платье в обтяжку. Он никогда не осмеливался заговорить с ней об этом.
У Джины была полная грудь и пышные бедра; она всегда шила себе облегающие платья и носила под ними лишь трусики и лифчик, так что при движении сквозь платье вырисовывался пупок.
Она приготовила рыбу, на первое был щавелевый суп.
Они не застилали стол скатертью, а ели на клеенке; часто Джина даже не давала себе труда достать тарелки, а ставила еду прямо в кастрюльке.
Вне дома, при посторонних, она была веселой, взгляд ее искрился кокетством, рот смеялся — у нее были ослепительные зубы. Она была самой красивой девушкой на рыночной площади — с этим соглашались все, иные, правда, сдержанно или напустив на себя чопорный вид.
Наедине с Ионой лицо ее гасло. Иногда эта перемена становилась заметна в тот миг, когда Джина переступала порог лавки. Она весело отпускала вдогонку какому-нибудь прохожему последнюю шутку, но стоило ей повернуться и войти в дом, как лицо ее теряло всякое выражение, походка менялась, и если она еще покачивала бедрами, то уже с явной усталостью.
Случалось, они ели совершенно молча, торопливо, словно спеша отделаться от неприятной обязанности, и он еще сидел за столом, когда она принималась мыть посуду у него за спиной.
Говорили ли они в тот вечер? Иона тогда еще ничего не знал и поэтому не обратил внимания, теперь же не мог припомнить ни одной фразы.
Площадь Старого Рынка, такая шумная утром, к вечеру совсем стихала, и на ней слышались лишь шум машин, проезжавших в сотне метров от них по Буржской улице, да иногда голос матери, звавшей детишек, заигравшихся под большой шиферной крышей.
— Я иду к Клеманс, — занимаясь посудой, объявила Джина.
Старшая дочь мясника два года назад вышла замуж за служащего сети водоснабжения: это был удачный брак, и на свадьбе присутствовала вся площадь. Теперь Клеманс звалась г-жой Реверди; молодое семейство снимало квартиру на улице Двух Мостов.
Иона не спрашивал у жены объяснений, и она добавила, повернувшись к нему спиной:
— Идет фильм, который они очень хотят посмотреть.
Джина иногда ходила посидеть с их восьмимесячным мальчиком. Она брала с собой книгу и ключ от дома и возвращалась после полуночи — Реверди ходили на последний сеанс.
Лампу еще не зажигали: через окно и дверь, выходящую во двор, проникало достаточно света. Воздух был голубоватый и совершенно неподвижный, как часто бывает в конце очень долгого летнего дня. Возле бакалеи Шена в ветвях липы, единственного дерева, которое росло посреди их большого двора, заваленного бочками и ящиками, щебетали птицы.
Джина поднялась наверх. Между лавкой и кухней была каморка, которую Иона называл своим кабинетом; оттуда и начиналась лестница на второй этаж.
Когда Джина спустилась, на ней не было ни плаща, ни шляпки. Она вообще надевала шляпку только к воскресной службе. В будни ходила с непокрытой головой, ее темные волосы были растрепаны, и когда они падали ей на лицо, она отбрасывала их движением головы.
— До скорого.
Иона обратил внимание, что она взяла с собой большую лакированную сумку, которую он подарил ей на прошлый день рождения.
— Ты забыла взять книгу, — сказал он ей вдогонку.
Но она уже быстро шла, почти бежала к улице Премонстрантов. Некоторое время он постоял на пороге — сперва глядел ей вслед, потом просто дышал все еще теплым вечерним воздухом и смотрел на огни, которые начали зажигаться слева, на Буржской улице.
Чем он занимался до полуночи? Коробки с книгами, выставленные утром на тротуар, были уже убраны. Он поменял местами несколько томов — без особой надобности, просто чтобы подобрать переплеты по цвету. Зажег свет. Книги были повсюду: стояли на стеллажах до потолка, стопками лежали на прилавке и на полу по углам. Это были случайные книги, почти все потрепанные, грязные, заклеенные бумагой; он больше давал их читать за деньги, чем торговал ими.
Только в одном углу виднелись старые переплеты книг XVII и XVIII веков: старинный Лафонтен, изданный в Бельгии, латинская Библия с занятными гравюрами, «Проповеди» Бурдалу, пять экземпляров «Телемака» разного формата, а внизу — более новые подборки, такие, как «История консульства и империи» в мрачных темно-зеленых переплетах[1].
Иона не курил. Не пил ничего, кроме кофе. Иногда ходил в кино, но только чтобы доставить удовольствие Джине. В самом ли деле это доставляло ей удовольствие?
Он не был уверен. Но она требовала, чтобы он водил ее туда и обязательно брал ее в ложе: по ее мнению, это подчеркивало, что она замужем.
Он не сердился на Джину. Он на нее вообще не сердился, даже теперь. Какое право он имеет что-либо от нее требовать?
В его кабинете-каморке между лавкой и кухней окна не было, воздух поступал туда лишь через дверь; книги и здесь громоздились до потолка. Но самое для себя важное он держал в столе, за который садился всегда со вздохом удовлетворения: там хранились книги по филателии и марки.
Иона был не только букинистом. Он торговал марками. Его лавка, зажатая между продуктовыми магазинчиками на площади Старого Рынка, не отличалась привлекательностью, и лавочники их квартала были бы удивлены, узнай они, что имя Ионы Милька известно торговцам марками и филателистам всего мира. В ящике стола, под рукой, у него были аккуратно разложены зубцемеры, инструмент для изучения качества бумаги, водяных знаков, для обнаружения дефектов оттисков или надпечаток и распознавания подделок. В отличие от большинства коллег он покупал все, что подвернется под руку, заказывая за границей наборы по пятьсот, тысяче, десять тысяч марок: такие продают начинающим, и теоретически они не представляют никакой ценности. И хотя эти марки уже прошли через руки искушенных торговцев он изучал их одну за другой, ничего не отбрасывал априори, и порой у него случались находки.
Какой-нибудь выпуск, в принципе совершенно обычный, становился вдруг раритетом из-за того, что оттиск был сделан с бракованного клише, или оказывалось, что в другом выпуске есть редчайшие экземпляры, которые отличаются по тону от остальных.
Почти всякий торговец, как и почти всякий коллекционер, сосредоточивает свои интересы на марках какого-то одного периода, какого-то одного вида. Иона Мильк специализировался на монстрах — марках, которые по той или иной причине составляли исключение из правила.
В этот вечер он проработал с лупой в руке до половины двенадцатого. В какой-то момент у него появилось желание запереть дверь и пойти встретить жену. Клеманс с мужем жила всего в десяти минутах ходьбы от них, в тихой улочке, выходившей на канал. Ему было бы приятно медленно возвратиться с Джиной опустевшими тротуарами, пусть даже молча. Но боясь рассердить ее, делать этого он не стал. Она могла подумать, будто он вышел проследить за ней и убедиться, что она действительно ходила к Клеманс и возвращается одна.
Он отправился в кухню и зажег газовую плитку — сварить кофе. Кофе не мешал ему засыпать; к тому же он воспользуется случаем и наведет порядок: жена даже не поставила кастрюли на место. За это Иона тоже на нее не сердился. С тех пор как он женился, в доме стало грязнее, чем когда он жил один и почти все делал сам. При ней он не осмеливался поддерживать чистоту, боясь, что она сочтет это за упрек, но когда ее не было, он всегда что-нибудь прибирал. Сегодня, например, это была сковородка: Джина не удосужилась ее помыть, и она пахла селедкой.
На церкви Сент-Сесиль — за рынком, на углу Буржской улицы, — пробило полночь. Как обычно, он прикинул: кино кончилось в половине двенадцатого, минут за двадцать Реверди доберутся до улицы Двух Мостов, быть может, немного поболтают с Джиной. Раньше половины первого она не вернется. Он оставил гореть лампу внизу и поднялся наверх, спрашивая себя, есть ли у жены ключ. Он не помнил, чтобы она держала его в руке. У нее вошло уже в привычку бросать его в сумку в последний момент.
В случае чего он просто спустится и откроет ей, благо все равно не спит. Потолок в их комнате был низкий, с толстой балкой посередине, выкрашенной в белый цвет: под ней стояла кровать орехового дерева, рядом — двухстворчатый зеркальный шкаф, который они купили на распродаже с аукциона. Даже сюда доходил запах старых книг, смешанный с запахами кухни — в этот вечер с селедочным.
Иона разделся, надел пижаму и почистил зубы. Через окно, выходившее во двор, был виден двор Шена, окна Палестри, родителей Джины. Как все на рынке, они вставали рано, свет был только в окошке Фредо, брата Джины. Может, он только вернулся из кино? Это был шалопай с заросшим волосами лбом и густыми бровями; он вечно смотрел на Иону так, словно не мог простить, что тот женился на его сестре.
В половине первого Джины еще не было, и Мильк лежал, грустно и терпеливо глядя сквозь очки в потолок.
Пока что он не беспокоился. Могло случиться — так уже бывало, — что она вообще не придет: однажды она отсутствовала три дня.
Вернувшись, Джина тогда ничего не объяснила. В глубине души она, наверное, отнюдь не гордилась своим поступком. Она осунулась, глаза смотрели устало; казалось, она принесла с собой незнакомые запахи. Однако, проходя мимо мужа, она все-таки выпрямилась и посмотрела с вызовом.
Он ничего ей не сказал. Зачем? Что он должен был ей сказать? Напротив, он стал мягче, внимательнее обычного, и на третий вечер она предложила ему прогуляться вдоль канала и взяла его под руку.
Она была не злая. Не питала к нему отвращения, как ее брат Фредо. Мильк был убежден: она делает все, чтобы быть хорошей женой, и благодарна, что он на ней женился.
Несколько раз он вздрогнул, услышав шум, но это скреблись внизу мыши, от которых он уже не пытался избавиться. Вокруг рынка витали соблазнительные запахи, скапливалось много вкусной пищи, и под стенами домов образовался целый невидимый город из ходов, прорытых грызунами. По счастью, крысы и мыши находили достаточно пропитания в других местах и не покушались на книги, так что Иона не беспокоился. Порой, когда они с Джиной спали, мыши разгуливали по комнате, подходили к ножкам кровати: казалось, им любопытно наблюдать за спящими людьми — человеческого голоса они уже не боялись.
На другой стороне площади остановился мотоцикл сына Шеню, торговца рыбой, потом опять стало тихо; на церкви побило три четверти первого, потом час, и только тогда Иона, встав, подошел к стулу с соломенным сиденьем, на котором оставил одежду.
В первый раз, когда такое случилось, он обегал весь город, сгорая от стыда, обшарил все темные уголки, даже заглянул сквозь витрину в единственный открытый бар в заводском квартале. Сегодня он тоже нашел объяснение. Быть может, у Клеманс заболел мальчик и Джина осталась помогать?
Не переставая надеяться, Мильк оделся, спустился вниз, на всякий случай заглянул в кухню: там было пусто и пахло остывшей селедкой. Пройдя через кабинет, он взял шляпу, вышел из дому и запер за собой дверь.
Что если у Джипы нет ключа, и она вернется, пока мужа нет? Или пойдет от Клеманс другой дорогой?
Он предпочел повернуть ключ в обратную сторону, чтобы она смогла попасть в дом. Небо над большой шиферной крышей было чистым, лишь несколько облачков светились в лучах луны. Вдалеке по Буржской улице шла одинокая пара; воздух был таким звонким, что, несмотря на расстояние, можно было расслышать каждое слово тихой беседы. До улицы Двух Мостов он не встретил никого, только в одном окне увидел свет: может, и там кто-то ждал, а может, лежал больной, умирающий?
Мильк стеснялся стука своих шагов по мостовой, чувствовал себя чужаком.
Он знал дом Реверди — второй за углом направо — и сразу увидел, что на этаже, где жила молодая пара, все окна темны. Зачем звонить, поднимать суматоху, задавать вопросы, на которые никто не сумеет ответить?
Быть может, Джина все-таки вернется. Скорее всего, она соврала и пошла не к Клеманс, а та с мужем ни в какое кино не ходила.
Он вспомнил, то она не взяла с собой книгу, хотя всегда, когда отправлялась посидеть с Пупу, брала что-нибудь почитать; это обстоятельство, равно как черная лакированная сумка у нее в руках, внезапно его встревожило. Без всякой причины он добрых пять минут простоял на краю тротуара, глядя на окна, за которыми спали люди, затем почти на цыпочках отправился назад. Он подошел к Старому Рынку: первый огромный грузовик уже приехал из Мулена и почти перегородил улицу Премонстрантов; в кабине, раскрыв рот, спал шофер.
— Джина! — окликнул он с порога. Словно пытаясь перехитрить судьбу, Мильк старался говорить обычным голосом, без тени тревоги. — Джина, ты где?
Он запер дверь на засов, поколебался, не сварить ли еще кофе, и, решив, что не стоит, поднялся в спальню и опять лег в постель.
Если он и поспал, то не заметил этого. Не выключил лампу и лишь через час снял очки, без которых все вокруг было расплывчато и мутно. Он слышал, как подъезжают другие грузовики, хлопают дверцы, как составляют в штабеля ящики. Услышал лязг засова: Фернан Ле Бук открыл бар; потом шум грузовичков мелких торговцев.
Джипы не было. Джина все не шла.
Мильк, видимо, задремал, потому что не заметил, как ночь перешла в день. Сначала была тьма, пронизанная огнями рынка, потом он вдруг увидел солнце — в комнате и на постели.
Неуверенной рукой он ощупал постель рядом с собой: там было пусто. Обычно тело у Джины было горячим, она спала, свернувшись калачиком; от нее сильно пахло женщиной. Порой во сне она резко поворачивалась, закидывала бедро на бедро Ионы и сжимала его, дыша все порывистей.
Он решил пока не спускаться, не вставать раньше времени — пусть все идет как обычно. Ему не спалось, и чтобы занять чем-то голову, он продолжал прислушиваться к звукам рынка с тем же вниманием, с каким изучал марки.
Он тоже был почти местный. Правда, не совсем. Не как другие. Тем не менее по утрам его окликали с такой же добродушной фамильярностью, как остальных, и у него тоже было свое место за стойкой у Ле Бука.
Дважды он расслышал голос мясника Анселя: сначала тот спорил с человеком, доставлявшим ему говядину, потом ругался из-за каких-то баранов. Бакалея Шена, находившаяся рядом, открывалась позже; следующий дом принадлежал Палестри.
Анджела, мать Джины, уже работала. Торговлей занималась она. Луиджи, ее муж, был славный малый, но любил выпить. Чтобы его занять, ему купили велосипед с коляской, и он доставлял на нем продукты — не только для их собственной лавки, но и рыночным торговцам, не имевшим своего транспорта. Это его унижало, но виду он не подавал. С одной стороны, радовался, что может целыми днями не бывать дома и пить сколько вздумается. С другой стороны, не обманывался, понимая, что с ним не считаются, что настоящий глава семьи не он, и поэтому пил еще больше.
Что оставалось Анджеле? Иона задавал себе этот вопрос, но ответа не находил.
Джина не уважала отца. Когда он заходил к ней между ездками, она ставила на стол бутылку вина, стакан и говорила:
— На! Ты ведь за этим пришел?
Он деланно смеялся, якобы превращая все в шутку.
На самом деле он знал, что это серьезно, и все-таки не мог удержаться, наполнял стакан снова и снова, а уходя, осмеливался бросить:
— Ну и стерва же ты!
Иона старался в таких случаях уходить: Палестри чувствовал себя при нем еще более униженным. Быть может, это была одна из причин, почему он невзлюбил зятя почти так же, как сын.
В шесть Мильк встал и спустился сварить кофе. Он всегда спускался вниз первым, а летом начинал с того, что открывал дверь во двор. Джина часто появлялась внизу лишь в половине восьмого или даже в восемь, когда магазины уже работали. Она любила слоняться в халатике и стоптанных тапочках, с лоснящимся от ночной испарины лицом, не стесняясь показываться в таком виде перед посторонними: покрасовавшись на пороге, она шла мимо Шенов поздороваться с матерью, потом возвращалась с овощами или фруктами.
— Привет, Джина!
— Привет, Пьеро!
Она знала всех — оптовиков, перекупщиков, шоферов тяжелых грузовиков; знала она и деревенских женщин, приезжавших продавать то, что они разводили в саду или на птичьем дворе. Будучи еще маленькой, она, с голым задом, вечно сновала среди ящиков и корзин.
Теперь это была уже не девочка. Это была двадцатичетырехлетняя женщина; у ее подруги Клеманс уже был ребенок, у других — даже по двое и по трое.
Она все не шла. Заученными движениями Иона выставил коробки перед витриной, поправляя ярлыки с ценами, и пошел в булочную напротив за рогаликами. Он всегда покупал пять штук — три себе, два жене, и когда сегодня ему завернули в тонкую коричневую бумагу столько же, не стал возражать. Правда, он уже собирался отказаться от двух лишних рогаликов, но тут ему пришла мысль промолчать, не сознаваться, что Джина уехала неизвестно куда. Да и уехала ли она в самом деле? Вчера на ней было лишь красное ситцевое платье, а в руках — только лакированная сумка. Она могла вернуться в течение дня, в любую минуту. А может, уже вернулась?
— Джина! — почти весело позвал он, входя в дом и еще раз попытавшись заклясть судьбу.
Он поел в одиночестве на уголке кухонного стола, вымыл тарелку и чашку, собрал крошки. Для очистки совести поднялся наверх — убедиться, что чемодан жены на своем месте в стенном шкафу. Другого чемодана у нее не было. Накануне она могла в его отсутствие вынести чемодан из дома и где-нибудь спрятать, пока он, к примеру, пил кофе у Ле Бука.
Пришел почтальон; некоторое время Иона читал почту, потом бегло просмотрел марки, выписанные из Каира.
Когда пробило десять, он, как обычно, отправился к Ле Буку.
— Как Джина? Ничего?
— Ничего.
— Я думал, не заболела ли она. Сегодня утром я ее не видел.
Почему он ответил: «Она уехала в Бурж», а не придумал какую-нибудь отговорку? Мильк злился на себя за эту оплошность. Джина могла вернуться через полчаса, через час; как он будет тогда выглядеть?
Девчонка, торговавшая цветами неподалеку от его лавки, вихрем влетела поменять книжку: она это делала каждое утро, прочитывая по роману в день.
— Эта интересная?
Мильк кивнул. Она всегда выбирала книжки одного сорта, пестрые обложки которых сами говорили о содержании.
— Джины нет?
— Сейчас нет.
— Как она поживает?
— Хорошо.
И тут в голову Ионы вдруг пришла мысль, заставившая его покраснеть, — он стыдился подозревать людей, думать о них плохо. Когда юная цветочница ушла, он тут же поднялся в комнату и открыл зеркальный шкаф: в глубине, под висевшей одеждой, он хранил стальную шкатулку, купленную в магазине Вируле.