Сименон Жорж. Маленький портной и шляпник

   Так же, видимо, обстояло дело и с предыдущими жертвами. Как только станет понятно, как он строил планы, как составлял список...
   Ну конечно! Почему бы и нет? Шляпник действовал так, словно предварительно составил полный и окончательный список. Кашудас очень хорошо представлял себе, как тот возвращается вечером домой и вычеркивает очередное имя, читая следующее, готовя нападение на ближайшие дни.
   Сколько же старых дам значилось в этом списке? Сколько было в городе старых женщин от шестидесяти двух до шестидесяти пяти лет, из хороших семей, получивших прекрасное воспитание?
   Короче говоря, надо выяснить, кто из таких еще остался, установить за ними тайное наблюдение, и шляпник будет неминуемо схвачен на месте преступления.
   Вот что придумал маленький портной, сам, один, сидя на столе в своей комнатушке. Не потому что он был человеком умным или проницательным, а потому что решил заработать двадцать тысяч франков.
   В полдень, прежде чем сесть за стол, он ненадолго вышел подышать и купить сигареты в лавочке на углу.
   Господин Лаббе как раз выходил из дома, засунув руки в карманы пальто; увидев маленького портного, он высвободил одну руку и дружески помахал ему.
   Это было так мило. Они здоровались. Они улыбались друг другу.
   У шляпника, наверное, в кармане лежало письмо, и он собирался бросить его в почтовый ящик. После каждого убийства он составлял письмо и посылал в газету.
   То, которое Кашудас смог прочитать вечером в "Курье де ла Луар", гласило:
   "Напрасно господин комиссар Мику пополняет свой гардероб, будто ему предстоит провести у нас долгие месяцы. Еще две - и все закончится.
   Большой привет моему дружочку из дома напротив".
   Газету Кашудас прочел в "Кафе де ла Пэ". Комиссар был здесь. Он слегка обеспокоился насчет своего костюма, увидев портного не за работой. Шляпник тоже был тут и на этот раз играл в карты с доктором, страховым агентом и бакалейщиком.
   Однако он улучил момент, чтобы взглянуть на Кашудаса и улыбнуться как будто без задней мысли, может быть, совсем искренне, словно они и впрямь стали друзьями.
   И тут маленький портной понял, что шляпнику доставляет удовольствие иметь хоть одного свидетеля, кого-то, кто знает, кто видел его в деле.
   В общем, кого-то, кто будет им восхищаться!
   Он улыбнулся, в свою очередь, чуточку принужденно.
   - Пойду займусь вашим костюмом, господин комиссар... Через час вы можете прийти на примерку... Фирмен!..
   Он в нерешительности. Да или нет? Да! Белого вина, быстро! Человек, который скоро получит двадцать тысяч франков, вполне может себе позволить пару стаканчиков белого вина.
   НЕКРЕЩЕНЫЙ МАЛЕНЬКИЙ ПОРТНОЙ СПАСАЕТ НАСТОЯТЕЛЬНИЦУ
   СВЯТУЮ УРСУЛУ
   Все здесь впечатляло. И колокольчик, чей звон нескончаемыми трелями разнесся по большому, кажущемуся пустым зданию, после того как маленький портной потянул за шнурок. И огромный фасад из серого камня, окна с закрытыми ставнями, через которые просачивался слабый свет. И тяжелая, покрытая лаком дверь с начищенными до блеска медными ручками. К счастью, дождь прекратился и он не забрызгал грязью ноги!
   Тихие шаги. Приоткрывшееся зарешеченное, как в тюрьме, окошечко, едва различимое жирное, бледное лицо, легкий шум; то не шум снимаемых дверных цепочек, то шелест перебираемых четок.
   За ним безмолвно наблюдали, и он наконец, запинаясь, произнес:
   - Я хотел бы поговорить с настоятельницей, сделайте милость...
   В эту минуту ему стало страшно. Он вздрогнул. Улица была пустынна. Он рассчитывал, что партия в карты так скоро не завершится. Но вдруг господин Лаббе уступил свое место? А ведь именно здесь Кашудас подвергается наибольшему риску.
   Если шляпник проследил за ним, если притаился где-нибудь в темноте, он на этот раз, не колеблясь, покончит с Кашудасом, как с теми старыми дамами, несмотря на только что адресованную ему улыбку.
   - Мать-настоятельница Святая Урсула в трапезной...
   - Пожалуйста, скажите ей, что это срочно, что это вопрос жизни и смерти...
   Конечно, его профиль мало походил на профиль христианина, и еще никогда в жизни он так не сожалел об этом. Он топтался на месте, словно человек, которому приспичило по нужде.
   - О ком доложить?
   О господи, пусть же она откроет дверь!
   - Мое имя ей ничего не скажет. Объясните, что дело первостепенной важности...
   Для него! Из-за двадцати тысяч франков! Она бесшумно удалилась, бесконечно долго отсутствовала, вернулась и наконец решилась отодвинуть три или четыре хорошо смазанных засова.
   - Пожалуйста, следуйте за мной в приемную...
   Воздух здесь был теплый, застоявшийся, чуть сладковатый. Все, кроме черной мебели, имело цвет слоновой кости, тишина царила такая, что слышалось тиканье часов - их было четыре или пять, а некоторые находились, похоже, неблизко.
   Он не осмеливался сесть. Он не знал, как себя вести. Ждать ему пришлось долго, и он вздрогнул от неожиданности, увидев перед собой неслышно появившуюся старую монахиню.
   "Сколько ей лет?" - мысленно спросил он себя; угадать возраст монахини в чепце трудно.
   - Вы хотели поговорить со мной?
   Еще из дома он позвонил господину Кюжа, мужу второй жертвы, тому, который служил в мэрии. Господин Кюжа был у себя в "бюро находок".
   - Кто говорит? - раздраженно кричал он в трубку. Кашудас долго медлил, прежде чем рискнул произнести:
   - Один из инспекторов комиссара Мику... Вот по какому вопросу: не знаете ли вы, господин Кюжа, где воспитывалась ваша жена...
   В пансионе при монастыре Непорочного зачатия, черт побери! Само собой разумеется, раз речь идет о прекрасном воспитании.
   - Прошу прощения, мать-настоятельница...
   Он путался в словах. Еще никогда он не чувствовал себя до такой степени неловко.
   - Я хотел бы знать имена тех, кто воспитывался здесь и кому сейчас шестьдесят три года... Или шестьдесят четыре... Или...
   - Мне - шестьдесят пять...
   У нее было словно из розового воска лицо, светло-голубые глаза. Не переставая наблюдать за ним, она перебирала тяжелые четки, висящие у нее на поясе.
   - Вы могли умереть, мать-настоятельница...
   Не с того он начал. Его охватило волнение. Его охватило волнение главным образом оттого, что постепенно возникала уверенность: он получит двадцать тысяч франков.
   - Мадемуазель Моллар воспитывалась здесь, не так ли?
   - Это была одна из лучших воспитанниц...
   - А мадам Кюжа...
   - Ее девичья фамилия - Дежарден...
   - Скажите... Если все они учились в одном классе...
   - Мы все из одного класса... Вот почему в последние дни...
   Но у него не было времени слушать.
   - Если бы я мог получить список воспитанниц, которые в ту пору...
   - Вы из полиции?
   - Нет, мадам... То есть, мать-настоятельница... Но это все равно... Представьте себе, я знаю!
   - Вы знаете - что?
   - То есть я думаю, что скоро узнаю... Случается ли вам выходить?
   - Каждый понедельник я хожу в епископство...
   - В котором часу?
   - В четыре...
   - Не согласились бы вы составить для меня список.
   Кто знает? Возможно, она принимает его за убийцу? Но нет! Она сохраняла спокойствие и даже безмятежность.
   - Осталось не так уж много воспитанниц того выпуска... Кто-то, увы, умер... Некоторые совсем недавно...
   - Я знаю, мать-настоятельница...
   - Кроме Армандины и меня...
   - Кто это - Армандина, мать-настоятельница?
   - Армандина д'Отбуа... Вы, должно быть, слышали о ней... Некоторые уехали из нашего города, и мы потеряли их из вида... Погодите-ка!.. Минуточку...
   Может быть, в конце концов, и монахиням хочется иногда отвлечься.
   Очень скоро она вернулась с пожелтевшей фотографией в руках, на которой были запечатлены стоящие в два ряда юные девушки в одинаковых платьях, с медалями на одинаковых лентах.
   Здесь были толстые и худые, хорошенькие и дурнушки, была одна огромная, похожая на грубую куклу. Настоятельница застенчиво произнесла:
   - Вот эта - это я...
   Затем указала пальцем на тщедушную девушку
   - А это мадам Лаббе, жена шляпника.. Та, которая слегка косит, это...
   Шляпник был прав. Из пока еще живых, из тех, кто по-прежнему жил в городе, оставалось, не считая его собственной жены, всего двое: настоятельница Урсула и мадам д'Отбуа.
   - Мадам Лаббе очень больна... Надо будет навестить ее в субботу, как и каждый год, потому что в будущую субботу день ее рождения, и мы, мои подруги по пансиону, по традиции...
   - Благодарю вас, мать-настоятельница...
   Он нашел разгадку! Он заработал свои двадцать тысяч франков! Во всяком случае, он их получит! Все жертвы шляпника были запечатлены на фотографии. А две, оставшиеся пока в живых, не считая мадам Лаббе, - это, очевидно, те, чей скорый конец предсказывал убийца.
   - Благодарю вас, мать-настоятельница . Я должен немедленно идти... Меня ждут...
   Впрочем, это была правда. Скоро комиссар должен прийти на примерку. Возможно, маленький портной вел себя не так, как полагалось. Он не привык к монастырям.
   Тем хуже, если его посчитают сумасшедшим или дурно воспитанным.
   Он благодарил, отпускал поклоны, пятился к двери, в ту минуту, когда он выходил на улицу, его охватил страх при мысли о возможно притаившемся в темноте шляпнике. Ведь теперь, если иметь в виду, что он вышел, откуда вышел, его песенка спета.
   - Я могу вам сказать, господин комиссар, кто следующая жертва... Ею станет, во всяком случае, одна из двух женщин, которых я вам назову. Но вначале я хотел бы, чтобы вы дали мне некоторые гарантии относительно двадцати тысяч франков...
   Вот что он заявит. Напрямик, как человек, который не желает оставаться в дураках. Кто все раскрыл, он или не он?
   И не просто волей случая, уж он сумеет обратить на это внимание журналистов. Бумажный клочок в манжете брюк, да, конечно! Ну а остальное? А монастырь? Кто подумал о монастыре? Кашудас, и никто другой! Так что настоятельница Святая Урсула обязана ему жизнью. И мадам д'Отбуа, которая живет в загородном замке и очень богата, тоже...
   Он шагал быстро. Бежал. Время от времени оглядывался назад. Уже видна была его мастерская. Он стремительно вошел в дом Ему хотелось крикнуть:
   - Я выиграл двадцать тысяч франков!
   Он взобрался на антресоли. Зажег свет. Бросился к окну, чтобы задернуть занавески.
   Да так и застыл на месте, не в силах сдержать дрожь в коленях. Занавески на окнах напротив были до конца раздвинуты, чего раньше никогда не случалось. В комнате горел свет. Видна была большая кровать из орехового дерева, белое покрывало, красная перина. Еще виднелся зеркальный шкаф, туалетный столик, два кресла, покрытые ковриками, и увеличенные фотографии на стене.
   На перине лежала деревянная болванка.
   А посреди комнаты стояли двое мужчин и мирно разговаривали: комиссар Мику и Альфред, молодой рыжий приказчик из шляпного магазина.
   Наверное, в комнате был затхлый воздух, потому что они не только отдернули занавески, но и раскрыли окна.
   - Господин комиссар... - позвал Кашудас через улицу, распахнув свое окно.
   - Минутку, приятель...
   - Идите. Я все знаю...
   - Я тоже.
   Неправда. Это невозможно. Хотя, да. Внимательно всмотревшись в одну из фотографий, висящую чуть правее кровати, Кашудас узнал группу девушек из монастыря.
   Взглянув вниз, он увидел у двери полицейского. Сбежав с лестницы, Кашудас пересек улицу.
   - Куда ты? - крикнула ему жена.
   Отстаивать свои двадцать тысяч франков!
   - Что вам угодно?
   - Меня ждет комиссар...
   Он прошел в мастерскую шляпника, поднялся по винтовой лестнице. Он слышал голоса. Голос комиссара:
   - И когда же у вас создалось впечатление, что мадам Лаббе нет в живых?
   Пронзительный женский голос:
   - Я давно уже догадывалась... Я догадывалась, но не подозревала... Главное, из- за рыбы...
   То была служанка, которую Кашудас не мог видеть из окна, так как ее скрывала стена.
   - Из-за какой рыбы?
   - Да из-за всякой - селедки, мерлана, трески...
   - Объясните...
   - Она не могла есть рыбу...
   - Почему?
   - Она ее не переносила... Бывают такие люди... У меня вот крапивница от клубники и помидоров... Я их ем, потому что люблю, особенно клубнику, но потом всю ночь чешусь...
   - Ну, и что дальше?
   - Вы обещаете, что я получу свои двадцать тысяч франков?
   Кашудаса, стоящего у порога, охватило тоскливое чувство.
   - Учитывая, что вы первая нас известили...
   - Знаете, я была в нерешительности, ведь всегда боишься ошибиться... Не говоря уже о том, что и я женщина старая... Понимаете? Конечно, мне понадобилось мужество, чтобы по-прежнему приходить сюда... И хоть я говорила себе, что мне он вряд ли посмеет причинить зло, все-таки больше пятнадцати лет у них проработала...
   - А что рыба?..
   - Ах да, совсем забыла... Так вот! В первый раз, когда я для него приготовила рыбу, а для госпожи хотела сделать мясо, он сказал, что не стоит, что она будет есть то же, что и он... Он сам относил ей еду...
   - Я знаю... Он был скуп?
   - Скорее, расчетлив...
   - Что вы хотите, Кашудас?
   - Ничего, господин комиссар... Я все знал...
   - Что мадам Лаббе мертва?
   - Нет, но что настоятельница Святая Урсула и мадам д'Отбуа...
   - Что вы мне рассказываете?
   - Он собирался их убить...
   - Почему?
   Но зачем что-то объяснять, зачем показывать фотографию выстроенных в ряд девушек с медалями на груди теперь, когда нечего и надеяться, что он получит двадцать тысяч франков?
   Если бы еще можно было поделить? Он в нерешительности приглядывался к старой служанке, но понял, что она ни за что не согласится.
   - И еще веревочка...
   - Какая веревочка?
   - Та, которую я обнаружила на днях, когда наводила порядок в его мастерской. Он не желал, чтобы я там убирала. Я сделала это в его отсутствие, потому что в комнате было очень грязно. И за шляпами увидела свисавшую с потолка веревочку. Я потянула за нее и услышала тот же звук, как если бы госпожа стучала сверху в пол своей палкой... Тогда я вам и написала...
   - Как там мой костюм, Кашудас?
   - Будет готов, господин комиссар... А что вы сделали с шляпником?
   - Я оставил двух своих людей у "Кафе де ла Пэ" на тот случай, если он вдруг прервет партию... Письмо этой доброй женщины мы получили сегодня утром... Остается теперь найти тело мадам Лаббе; возможно, оно спрятано в погребе или закопано в саду...
   Его обнаружили спустя час не а саду, а в погребе, где оно покоилось под слоем бетона. Теперь в доме шляпника было людно - местный комиссар, следователь, заместитель прокурора, два врача - один из них завсегдатай "Кафе де ла Пэ", - не считая разных бездельников, которые одному богу известно как проникли в дом.
   Люди сновали по всему дому, все трогали, все ящики были открыты, а их содержимое вывалено, матрасы и подушки вспороты. В семь часов на улице собралось более тысячи человек, а в восемь - жандармерия была вынуждена сдерживать взбешенную толпу, в ярости кричавшую: "Смерть ему!"
   Господин Лаббе тоже находился здесь, невозмутимый и важный, у него был слегка отсутствующий вид, на запястьях - наручники.
   - Начали вы с того, что убили свою жену...
   Он пожал плечами.
   - Вы задушили ее, как и остальных...
   Здесь он уточнил:
   - Не как остальных... Руками... Она слишком страдала...
   - А точнее, вам надоело ухаживать за ней...
   - Если угодно... Вы слишком глупы...
   - Затем вы принялись убивать подруг вашей жены. Почему?
   Пожатие плечами. Молчание.
   - Потому что они имели привычку время от времени навещать ее, не могли же вы каждый раз говорить, что она не желает никого видеть.
   - Если хотите... Раз вы считаете себя хитрее всех!
   Шляпник встретился взглядом с Кашудасом, он словно призывал маленького портного в свидетели. Кашудас даже покраснел. Он стыдился этой своеобразной близости, которая возникла между ними.
   - День рождения... - мог бы подсказать Кашудас комиссару.
   День рождения мадам Лаббе приходился на следующую субботу. А ведь каждый год в этот день подруги, включая настоятельницу Святую Урсулу, приходили все вместе навестить ее.
   Разве не следовало к этому дню их всех ликвидировать?
   - Он сумасшедший? - напрямик спросил комиссар в присутствии господина Лаббе, обращаясь к врачам. - Скажите-ка, Лаббе, вы сумасшедший, а?
   - Весьма возможно, господин комиссар, - произнес тот мягко.
   И подмигнул Кашудасу. Сомнений не было: он подмигнул ему, как сообщнику.
   "Глупцы!.. - казалось, говорит он. - Мы-то с вами понимаем друг друга..."
   Однако маленький портной, потерявший двадцать тысяч франков - ибо только что он окончательно потерял-таки двадцать тысяч франков, которые ему почти что полагались, - смог лишь улыбнуться улыбкой слегка натянутой, но дружеской, во всяком случае благодушной, потому что вопреки всему их связывало что-то, что они пережили вместе.
   Другие, те, из "Кафе де ла Пэ", наверное, ходили вместе с шляпником в школу; некоторые, быть может, жили с ним в одной казарме.
   Он же, Кашудас, разделил с ним, если можно так сказать, преступление.
   А это порождает все-таки совершенно иную близость!
   1950