Страница:
Значит, не он стрелял в Жанвье.
Только что Мегрэ повесил трубку, как чей-то голос произнес у него над головой:
— Вы не подниметесь ко мне, месье комиссар?
Это была мадемуазель Бланш; ее дверь часто оставалась полуотворенной, и сейчас она, должно быть, слышала его разговор по телефону. С тех пор как в доме появился Мегрэ, ее знаменитый дядюшка не отваживался приходить к ней, а значит, он, вероятно, с большим, чем кто-либо, нетерпением ждал окончания следствия.
— Не знаю, имеет ли это значение, но я услышала, что вы говорите по телефону, и мне пришла в голову одна мысль.
Комната была полна табачного дыма. На столике возле постели стояла тарелка с пирожными, мадемуазель Бланш была, как всегда, в халате, и было видно, что под халатом на ней ничего нет. Ее бесстыдство было спокойное, бессознательное.
— Садитесь. Простите, что я заставила вас подняться. Это по поводу людей, живущих напротив.
Сидя на краю постели, скрестив ноги, она протянула ему тарелку с пирожными.
— Спасибо, не хочется.
— Заметьте, что я их не знаю и никогда с ними не разговаривала. Но я почти весь день дома и, не вставая с постели, могу смотреть в окно. Я не особенно любопытна.
Это была правда. Она, должно быть, интересовалась только собой да еще героями романов, которые читала один за другим.
— И все-таки я, сама не знаю почему, заметила одну деталь. Бывают дни, когда их шторы подняты весь день и сквозь кружевные занавески мне видна женщина, лежащая в постели.
— А в другие дни?
— В другие дни штора опущена с утра до вечера, и они даже не открывают окно, чтобы проветрить комнату.
— Это часто бывает?
— Довольно часто, я даже удивилась. В первый раз подумала: уж не умерла ли эта женщина? Потому что я привыкла видеть ее в постели… Я говорила об этом мадемуазель Клеман…
— Давно это началось?
— О да…
— Несколько месяцев тому назад?
— Раньше. Уже года два. Я заметила это через несколько недель после того, как поселилась здесь.
Меня это особенно удивило, потому что было лето и в предыдущие дни окна весь день были широко раскрыты.
— Вы не знаете, это бывает через определенные промежутки времени?
— Я не обратила внимания. Но иногда это продолжается по три дня.
— Вы никого другого не видели в комнате?
— Только консьержку. Она бывает там каждый день по нескольку часов. Да, я забыла, разумеется, бывает еще доктор.
— А доктор часто приходит?
— Смотря что вы называете частым. Может быть, раз в месяц. Я же не все время смотрю в окно.
— Вспомните, прошу вас, сразу после выстрела штора у них была опущена?
— Не думаю. Когда она опущена, то видно светлое пятно, потому что штора кремовая. Мне кажется, наоборот, было черное пятно от окна, открытого в неосвещенной комнате.
Когда Мегрэ спустился, мадемуазель Клеман, как обычно, не вышла ему навстречу. Может, она ревновала его к мадемуазель Бланш?
— Это опять я, — заявил Мегрэ, входя в комнату мадам Келлер.
— Я как раз собираюсь отнести обед мадам Бурcико.
— Скажите, бывает так, чтобы она целый день лежала с опущенными шторами?
— Целый день? Да иногда и по три и по четыре дня!
Сколько я ей ни говорила…
— А чем она объясняет то, что живет в полутьме?
— Видите ли, месье комиссар, больных ведь трудно понять. Иногда меня просто зло берет. А потом я ставлю себя на ее место и думаю, что я, наверное, была бы еще хуже. По-моему, временами у нее бывает неврастения. Я говорила об этом доктору.
— И что он ответил?
— Чтобы я не беспокоилась. У нее бывают такие приступы, когда она меня просто ненавидит, честное слово! Она не только заставляет меня опускать шторы или сама их опускает, но еще запрещает мне наводить порядок. Говорит, что у нее мигрень, что малейший шум, малейшее движение в комнате просто сводят ее с ума.
— И это бывает часто?
— К сожалению, часто.
— Но она все-таки что-то ест?
— Как обычно. В такие дни она разрешает мне только постелить ей постель и вытереть пыль в спальне.
— Сколько у них комнат?
— Четыре да еще чулан и уборная. Там две спальни, из которых одной никто не пользуется, столовая и гостиная, где тоже никого не бывает. Они платят недорого, потому что месье Бурсико живет здесь уже больше двадцати лет. Поселился тут раньше меня.
— И мадам Бурсико тоже?
— Они поженились лет пятнадцать тому назад, оба уже были не молоды.
— Сколько ей лет?
— Сорок восемь.
— А ему?
— На будущий год исполнится шестьдесят. Он признался мне в этом, когда сообщил, что скоро уйдет на пенсию и квартира освободится.
— Вы говорили, что носите письма мадам Бурсико на почту?
— Сама я их не ношу. Когда почтальон бывает здесь, он забирает их у меня.
— Кому она пишет?
— Мужу. Иногда свекрови.
— А много писем она получает?
— Да, от мужа. Свекровь-то ей никогда не пишет.
— А больше никаких писем она не получает?
— Редко. Случалось, что я носила ей конверты, адрес на которых был напечатан на машинке.
— Сколько раз это было?
— Четыре или пять. В остальном — письма от газовой или электрической компании или какие-нибудь рекламы.
— Есть у них телефон?
— Поставили пять лет назад, когда она заболела.
— Не говорите ей о нашем разговоре, ладно?
— Я уже говорила, что вы о ней расспрашивали.
— Напрасно? Я всегда стараюсь чем-нибудь ее заинтересовать. Сказала, что вы расспрашиваете обо всех, кто живет на этой улице. Я пошутила, что если бы ее муж вернулся на несколько часов раньше, то на него бы пало подозрение. Простите меня.
— Как она на это реагировала?
— Совсем не реагировала. Она, кажется, очень плохо себя чувствует. Я не удивлюсь, если завтра или послезавтра у нее начнется мигрень.
— Теперь отнесите ей обед и передайте, что я хочу с ней поговорить. Скажите, что я расспрашиваю всех жильцов и мне надо задать ей два-три вопроса.
— Сейчас?
— Я вернусь через несколько минут.
Ему хотелось подышать свежим воздухом и зайти к овернцу выпить белого вина.
Сквозь занавески гостиной мадемуазель Клеман следила за ним, и он чуть было не показал ей язык.
Глава 6
Только что Мегрэ повесил трубку, как чей-то голос произнес у него над головой:
— Вы не подниметесь ко мне, месье комиссар?
Это была мадемуазель Бланш; ее дверь часто оставалась полуотворенной, и сейчас она, должно быть, слышала его разговор по телефону. С тех пор как в доме появился Мегрэ, ее знаменитый дядюшка не отваживался приходить к ней, а значит, он, вероятно, с большим, чем кто-либо, нетерпением ждал окончания следствия.
— Не знаю, имеет ли это значение, но я услышала, что вы говорите по телефону, и мне пришла в голову одна мысль.
Комната была полна табачного дыма. На столике возле постели стояла тарелка с пирожными, мадемуазель Бланш была, как всегда, в халате, и было видно, что под халатом на ней ничего нет. Ее бесстыдство было спокойное, бессознательное.
— Садитесь. Простите, что я заставила вас подняться. Это по поводу людей, живущих напротив.
Сидя на краю постели, скрестив ноги, она протянула ему тарелку с пирожными.
— Спасибо, не хочется.
— Заметьте, что я их не знаю и никогда с ними не разговаривала. Но я почти весь день дома и, не вставая с постели, могу смотреть в окно. Я не особенно любопытна.
Это была правда. Она, должно быть, интересовалась только собой да еще героями романов, которые читала один за другим.
— И все-таки я, сама не знаю почему, заметила одну деталь. Бывают дни, когда их шторы подняты весь день и сквозь кружевные занавески мне видна женщина, лежащая в постели.
— А в другие дни?
— В другие дни штора опущена с утра до вечера, и они даже не открывают окно, чтобы проветрить комнату.
— Это часто бывает?
— Довольно часто, я даже удивилась. В первый раз подумала: уж не умерла ли эта женщина? Потому что я привыкла видеть ее в постели… Я говорила об этом мадемуазель Клеман…
— Давно это началось?
— О да…
— Несколько месяцев тому назад?
— Раньше. Уже года два. Я заметила это через несколько недель после того, как поселилась здесь.
Меня это особенно удивило, потому что было лето и в предыдущие дни окна весь день были широко раскрыты.
— Вы не знаете, это бывает через определенные промежутки времени?
— Я не обратила внимания. Но иногда это продолжается по три дня.
— Вы никого другого не видели в комнате?
— Только консьержку. Она бывает там каждый день по нескольку часов. Да, я забыла, разумеется, бывает еще доктор.
— А доктор часто приходит?
— Смотря что вы называете частым. Может быть, раз в месяц. Я же не все время смотрю в окно.
— Вспомните, прошу вас, сразу после выстрела штора у них была опущена?
— Не думаю. Когда она опущена, то видно светлое пятно, потому что штора кремовая. Мне кажется, наоборот, было черное пятно от окна, открытого в неосвещенной комнате.
Когда Мегрэ спустился, мадемуазель Клеман, как обычно, не вышла ему навстречу. Может, она ревновала его к мадемуазель Бланш?
— Это опять я, — заявил Мегрэ, входя в комнату мадам Келлер.
— Я как раз собираюсь отнести обед мадам Бурcико.
— Скажите, бывает так, чтобы она целый день лежала с опущенными шторами?
— Целый день? Да иногда и по три и по четыре дня!
Сколько я ей ни говорила…
— А чем она объясняет то, что живет в полутьме?
— Видите ли, месье комиссар, больных ведь трудно понять. Иногда меня просто зло берет. А потом я ставлю себя на ее место и думаю, что я, наверное, была бы еще хуже. По-моему, временами у нее бывает неврастения. Я говорила об этом доктору.
— И что он ответил?
— Чтобы я не беспокоилась. У нее бывают такие приступы, когда она меня просто ненавидит, честное слово! Она не только заставляет меня опускать шторы или сама их опускает, но еще запрещает мне наводить порядок. Говорит, что у нее мигрень, что малейший шум, малейшее движение в комнате просто сводят ее с ума.
— И это бывает часто?
— К сожалению, часто.
— Но она все-таки что-то ест?
— Как обычно. В такие дни она разрешает мне только постелить ей постель и вытереть пыль в спальне.
— Сколько у них комнат?
— Четыре да еще чулан и уборная. Там две спальни, из которых одной никто не пользуется, столовая и гостиная, где тоже никого не бывает. Они платят недорого, потому что месье Бурсико живет здесь уже больше двадцати лет. Поселился тут раньше меня.
— И мадам Бурсико тоже?
— Они поженились лет пятнадцать тому назад, оба уже были не молоды.
— Сколько ей лет?
— Сорок восемь.
— А ему?
— На будущий год исполнится шестьдесят. Он признался мне в этом, когда сообщил, что скоро уйдет на пенсию и квартира освободится.
— Вы говорили, что носите письма мадам Бурсико на почту?
— Сама я их не ношу. Когда почтальон бывает здесь, он забирает их у меня.
— Кому она пишет?
— Мужу. Иногда свекрови.
— А много писем она получает?
— Да, от мужа. Свекровь-то ей никогда не пишет.
— А больше никаких писем она не получает?
— Редко. Случалось, что я носила ей конверты, адрес на которых был напечатан на машинке.
— Сколько раз это было?
— Четыре или пять. В остальном — письма от газовой или электрической компании или какие-нибудь рекламы.
— Есть у них телефон?
— Поставили пять лет назад, когда она заболела.
— Не говорите ей о нашем разговоре, ладно?
— Я уже говорила, что вы о ней расспрашивали.
— Напрасно? Я всегда стараюсь чем-нибудь ее заинтересовать. Сказала, что вы расспрашиваете обо всех, кто живет на этой улице. Я пошутила, что если бы ее муж вернулся на несколько часов раньше, то на него бы пало подозрение. Простите меня.
— Как она на это реагировала?
— Совсем не реагировала. Она, кажется, очень плохо себя чувствует. Я не удивлюсь, если завтра или послезавтра у нее начнется мигрень.
— Теперь отнесите ей обед и передайте, что я хочу с ней поговорить. Скажите, что я расспрашиваю всех жильцов и мне надо задать ей два-три вопроса.
— Сейчас?
— Я вернусь через несколько минут.
Ему хотелось подышать свежим воздухом и зайти к овернцу выпить белого вина.
Сквозь занавески гостиной мадемуазель Клеман следила за ним, и он чуть было не показал ей язык.
Глава 6
где речь пойдет о беззащитной женщине, лежащей в постели, и о комиссаре, который становится свирепым
В сущности, ему нужно было придать себе смелость.
Уже в последние дни, когда он был вынужден беспокоить супружеские пары, мирно поглощавшие суп, и задавать вопросы, ему было не по себе.
Мадам Бурсико он знал только по частям: сначала заметил в окне ее обнаженную руку в первый день, когда уезжал ее муж, потом увидел ее лицо и очертания худого тела под простыней. У нее, казалось, не было возраста: исхудалое бледное лицо походило на лики святых, и он с неловкостью вспоминал два-три случая, когда их взгляды, брошенные через улицу, встретились. Знала ли она, кто он? Или просто принимала за нового жильца мадемуазель Клеман?
Говорила ли о нем консьержка, когда убирала ее комнату?
У мадам Бурсико были маленькие темные глаза, и, казалось, в них сконцентрировались все ее жизненные силы. «Вы крупный и сильный мужчина, вы здоровы, вы можете ходить по улицам, а проводите все свое время здесь, облокотившись на подоконник и разглядывая бледную больную женщину, как будто это какое-то волнующее зрелище!»
Может быть, она этого совсем и не думала. Возможно, все это существовало только в воображении Мегрэ.
И все же ему было неприятно подниматься к ней, и он все оттягивал этот момент, ждал, когда она закончит обед, который отнесла ей консьержка. Мадам Келлер должна была осторожно предупредить ее о предстоящем визите как о не имеющем особого значения, сказать, что Мегрэ зайдет к ней просто для порядка.
Он ждал, думая, что консьержка после обеда будет убирать комнату, менять простыни, наволочки.
— Еще рюмку! — заказал он.
Мегрэ вышел из бистро, когда почувствовал, что согрелся. Через улицу он увидел возвращавшуюся домой мадемуазель Изабеллу. Она весело ему улыбнулась. Вот эта уж здорова, полна жизни, полна…
С чего это ему пришла в голову такая мысль? Он принялся набивать трубку. Потом сунул ее в карман, вспомнив, что собирается посетить больную, и нахмурился при мысли о том, что ему довольно долго не придется курить.
Он поднялся по лестнице, постучал в дверь, из-под которой пробивался свет лампы, хотя на улице еще было светло.
— Войдите!
Это была консьержка. Она открыла ему дверь. На стуле, обитом красным бархатом, стоял поднос. Больная выпила только половину бульона и поковыряла вилкой второе — нечто похожее на пюре.
— Мне неловко вас беспокоить, мадам Бурсико…
Он не ошибся. Консьержка положила чистые простыни и переменила больной ночную рубашку. Мадам Келлер даже причесала ее. В темных с проседью волосах еще видны были следы гребенки.
Мадам Бурсико сидела на постели и костлявой рукой показывала ему на кресло, стоявшее у изголовья.
— Я пойду вниз, мадам Франсуаза. Я приду пожелать вам спокойной ночи, когда комиссар кончит разговаривать с вами. Главное, повторяю, не волнуйтесь.
Она сказала это подчеркнуто веселым тоном, каким говорят с умирающими, и Мегрэ заговорил, невольно подражая ей:
— Вам нет никаких причин волноваться. Вы знаете, что на этой улице совершено преступление как раз напротив ваших окон. Я допрашиваю всех соседей, иных по нескольку раз, потому что важно восстановить факты как можно точнее.
Мадам Бурсико смотрела на него серьезно, как некоторые дети, кажущиеся старше своего возраста, смотрят на взрослых.
— Мадам Келлер сообщила мне, что вы можете меня принять…
— Если хотите, курите трубку, — сказала мадам Бурсико. Должно быть, она видела в окно, что он целый день не выпускал трубку изо рта. — Мой муж тоже курит. Меня это не беспокоит.
И так как он все еще колебался, она добавила:
— Прошу вас…
Может быть, поэтому он счел своим долгом пуститься в пространные объяснения:
— В подобного рода следствии самое трудное — это точно установить, где кто был в момент преступления. Не потому, что люди лгут, просто многие не могут это точно вспомнить. И вот мне пришла в голову мысль, что человек, который воспринимает внешний мир только из своей постели, должен запомнить некоторые детали с большей точностью, чем другие люди. Я полагаю, мадам Бурсико, что вы лежали в постели в момент выстрела?
— Да, месье комиссар. Я ведь так редко встаю! Если бы я их слушала, я бы никогда не вставала. Я делаю это только тайком.
Она говорила медленно, монотонно, и это придавало ее речи какую-то безжизненность.
— В ту ночь вы ждали вашего мужа, не так ли?
— Я знала, что он придет около часа ночи.
— Но вы все-таки заснули?
— Я не спала. Только потушила свет. Если лампа горит долго, свет меня утомляет.
— Окно у вас было закрыто?
— Кажется, приотворено. Наверное, на несколько сантиметров.
— Штора была опущена?
— Возможно. Сейчас не помню.
— Вы слышали выстрел?
— Как же я могла бы его не услышать?
— Вы сразу поняли, что это выстрел?
— Автомобили на улице не проезжали. Значит, это не могло быть звуком лопнувшей шины.
— А перед этим вы не слышали шагов?
— Нет.
— А звука открываемой двери или окна?
— До выстрела нет, но после него слышала. Даже не один. Соседи открывали окна, чтобы посмотреть, в чем дело. Кто-то вышел из дома напротив.
— Минутку. Сразу после выстрела вы не слышали чьих-либо быстрых шагов?
— Кажется, слышала.
— Вы в этом не уверены?
— Нет.
— Вы не встали?
— Встала, но не сразу.
— Но все-таки встали?
— Когда услышала голоса на тротуаре напротив.
— Вы зажгли лампу?
Она, казалось, раздумывала.
— Нет. Точно помню, не зажигала. Я была в ночной рубашке, а окна напротив были освещены. Я не могла показаться в таком виде.
— Ну и что вы увидели?
— Вокруг тела столпилось несколько человек. Подходили все новые.
— Вы долго оставались у окна?
— Пока не приехала полицейская машина.
— В общем, вы не видели и не слышали ничего, что могло бы помочь моему следствию?
— Мне очень жаль, месье комиссар. Немного позже пришла мадам Келлер и рассказала мне все. Я ей не призналась, что подходила к окну, а то бы она стала меня ругать.
В комнате было душно, Мегрэ было неудобно сидеть в слишком низком кресле, и из какой-то стыдливости он курил почти не затягиваясь.
— Могу я узнать ваш возраст, мадам?
— Сорок восемь. Я вышла замуж ровно пятнадцать лет тому назад. Как видите, я была уже тогда, что называется, старой девой.
Взглядом она указала на увеличенное фото, висевшее напротив кровати над камином: она в подвенечном платье под руку с человеком выше ее ростом и старше. Вид у него был серьезный, немного торжественный.
— Это ваш муж?
— Да. Он был вдовцом. Его первая жена умерла от воспаления легких через семь лет после их свадьбы.
Она добавила слегка приглушенным голосом:
— Она умерла в этой комнате, в этой кровати. Детей у них не было.
После этого Мегрэ уже не пришлось задавать вопросов: как будто говоря сама с собой, она начала длинный рассказ. Речь ее лилась монотонно, словно вода из испорченного крана.
Теперь она больше не смотрела на него, говорила, устремив взгляд перед собой, в пустоту. Временами умолкала, чтобы перевести дух.
— Видите ли, Бурсико лучший человек на свете.
В Объединенном пароходстве все вам это скажут, там его обожают. Он поступил к ним шестнадцати лет на должность рассыльного и пробился сам — учился, отказывал себе во всем. Родители его были очень бедные, они жили в Бордо. Отец часто пил, и каждую субботу мать разыскивала его по полицейским участкам. Поэтому мой муж так ненавидит выпивку. Мне неудобно, что я не могу вам ничего предложить. У нас в доме никогда не бывает спиртного, даже вина.
Я думаю, вначале он боялся наследственности и подчинил себя крайне строгим правилам…
Мегрэ хотел что-то спросить, но она продолжала говорить, и он не стал перебивать, решив выслушать ее до конца.
— Иные смеются над ним, в особенности на пароходе, где принято много пить. Он не играет, не интересуется женщинами. Проводит все вечера у себя в каюте, читает, занимается. Он самостоятельно выучил пять или шесть языков и бегло говорит на нескольких туземных диалектах.
Мебель здесь была старенькая, как и все предметы в комнате. Из-за того, что на улице было светло, электрический свет казался тусклым и придавал всему поношенный, пыльный вид.
Мегрэ пришел, чтобы задавать вопросы и получать конкретные ответы, а вместо этого выслушивал бесконечные излияния.
— Я встретила его, когда он жил в Париже между двумя рейсами, потому что, даже овдовев, он возвращался в Париж, где у него была квартира.
— А мать его разве не живет в Париже?
Она не удивилась, что ему об этом известно.
— Да, он переселил ее сюда уже давно, еще когда был женат в первый раз. Снял для нее квартиру на улице Турнель. Она теперь уже очень старая. Иногда она меня навещает, а больше никуда не ходит.
— А почему его мать не живет вместе с вами?
— Не хочет. Считает, что каждая супружеская пара нуждается в независимости.
— Вы с ней в хороших отношениях?
— Я люблю ее как родную мать. С Бурсико мы познакомились в бельевом магазине на бульваре Сен-Мишель, где я работала продавщицей. Он зашел купить носки и черные галстуки и посмотрел на меня внимательно, словно что-то во мне его поразило. Впоследствии я узнала, что именно, — он не пытался скрыть это от меня. Оказывается, я как две капли воды похожа на его первую жену. Подойдите к камину. Там есть фото налево, в рамке из красного дерева.
Комиссар со вздохом поднялся и для очистки совести взглянул на плохую фотографию молодой женщины, довольно невзрачной, которая грустно улыбалась, как будто предчувствовала, что умрет молодой.
Мегрэ уже жалел, что пришел сюда. Он словно увяз в этой тусклой истории, ему хотелось выйти на улицу, вдохнуть живительного воздуха, и когда снова сел в кресло, то почувствовал, что веки его отяжелели.
— Потом я не видела его почти три месяца. Он уехал в одно из своих путешествий в Экваториальную Африку. Вернувшись, он просил меня провести с ним вечер. Я согласилась. В тот самый вечер он рассказал мне о своей первой жене и спросил меня, согласна ли я выйти за него замуж. Я была одинокая, без семьи, очень бедная, и я согласилась. Только позднее поняла, какой это хороший человек и как мне повезло.
Подумайте, что было бы, если бы я заболела до того, как познакомилась с ним? Лежала бы сейчас в больнице за счет общественной благотворительности. Когда он приезжает, ему совсем невесело видеть жену в таком состоянии, однако он никогда не сказал мне по этому поводу ни слова. Напротив, он меня утешает и каждый раз очень радуется нашей встрече.
Почему-то Мегрэ подумал, что радость у этого человека, должно быть, мрачная. Разумеется, он жалел их обоих. Но по какой-то непонятной причине их несчастье его не трогало.
Ее слова доходили до него словно сквозь какую-то завесу. От рассказа и от этой комнаты веяло унылой скукой, как от семейного альбома, который незнакомые люди упорно показывают вам, не пропуская ни одной тетки, ни одного маленького кузена.
В сущности, он засыпал, и ему приходилось делать усилие, чтобы не закрыть глаза. Слишком давно уже он вертелся по кругу на этой улице, она вдруг опротивела ему, и он ощутил жгучее желание очутиться в толпе, на сверкающих огнями Больших бульварах.
— Пять лет назад я заболела; он приглашал ко мне лучших специалистов. Сначала взял шестимесячный отпуск, чтобы ухаживать за мной, хотя из-за этого ему придется уйти на пенсию на полгода позже. Не знаю, почему я вам все это рассказываю. Может быть, потому, что я несколько раз видела вас в окно и заметила, что вы с интересом смотрели сюда?.. Ко мне заходит только мадам Келлер и изредка свекровь, а так я всегда одна… Вот я и подумала…
Он чуть не заснул. Должно быть, все-таки закрыл глаза, потому что она вдруг посмотрела на него печально:
— Я вам надоела, правда?
— Совсем нет, мадам. Я закрыл глаза, потому что тоже стал думать.
— О чем вы думали?
— О вас… О вашей жизни… Вы родились в Париже?
Может быть, ему наконец удастся задать ей несколько вопросов?
— Я родилась в Гавре.
— Не будет нескромным, если я спрошу вашу девичью фамилию?
— Бинэ… Франсуаза Бинэ…
И этого было достаточно, чтобы она опять пустилась рассказывать:
— Мой отец был моряком. Любопытное совпадение, правда? Он дослужился до младшего унтер-офицера флота. Нас было девять детей. Теперь, должно быть, осталось только трое или четверо.
— Вы с ними не общаетесь?
— Уже давно. Как только девочки подрастали, их определяли в прислуги, мальчики уходили на другую работу. Мои родители умерли.
— Вы тоже поступили в прислуги?
— Сначала работала нянькой — мне тогда было четырнадцать лет — в одной семье, которая проводила каждое лето в Этрета. Эта семья привезла меня в Париж. Они были очень богатые. Я хотела стать горничной. Поступила в школу шитья на авеню Ваграм.
— А потом что вы делали?
В ее голосе вдруг послышалось колебание.
— У меня появился возлюбленный, и хозяева меня выгнали.
— Сколько вам было лет?
— Шестнадцать.
— А почему они вас выгнали?
— Потому что я не вернулась домой.
— Вы не ночевали дома?
— Да. Я не всегда была такой уж хорошей, месье комиссар. Я была молода. Мне хотелось развлекаться.
— И вы развлекались?
— В этом возрасте нам всегда кажется, что мы развлекаемся.
— Вы бросили работу?
— Да, бросила. Потом я стала подавальщицей в ресторане для нахлебников.
— Ваш муж это знает?
— Я сказала ему, что я его недостойна.
— Вы рассказали ему все подробно?
— Он ничего не хотел слушать.
— Вы что, опустились на самое дно? — спросил он, пристально глядя на нее.
— Ну нет, не совсем на дно, нет.
— У вас были любовники?
— Да. — Она с усмешкой добавила: Этому трудно поверить, когда видишь меня теперь, не правда ли?
— Они давали вам деньги?
— Случалось. Но только не думайте, это не было моей профессией.
— У вас еще были подобные приключения, когда вы познакомились с Бурсико?
— Нет, с этим давно уже было покончено.
— Почему?
— Сама не знаю. Потому что я потеряла к этому интерес. В общем, это продолжалось недолго. По-моему, у меня был не тот темперамент. Наверное, я была создана для семейной жизни.
— Где вы жили, когда работали в бельевом магазине?
— У меня была комната на улице Месье-де-Прэнс, совсем рядом.
— Меблированная?
— Нет. Я купила себе кое-что из мебели. Думала, что так и останусь старой девой. Я уже стала маньячкой.
Почему он вдруг поднялся и начал ходить по комнате, как обычно ходил по своему кабинету? Он словно забыл, что в постели лежит больная, и с раздраженным видом хмурил брови.
Он машинально поискал глазами пепельницу, чтобы выбить трубку, и она угадала его желание:
— Пепельница на столе в столовой. Откройте эту дверь…
Мегрэ отворил дверь, повернул выключатель и действительно обнаружил на столе в стиле Генриха II медную пепельницу, на которой лежала большая изогнутая трубка. И он живо представил себе Бурсико в туфлях, без пиджака, с этой трубкой в зубах.
За спиной унылый голос продолжал, как будто перебирал четки:
— На пароходе мой муж курит сигары, только не у себя в каюте, но здесь он предпочитает трубку, и…
Он резко обернулся и посмотрел ей в глаза.
— До сих пор вы, кажется, были откровенны, мадам Бурсико.
Захваченная, казалось, врасплох, она замолчала, и Мегрэ заметил, что рука ее судорожно сжимает простыню.
— Я уверен, что вы мне говорили правду.
Она прошептала:
— Я говорила правду.
— Я хотел бы, чтобы вы продолжали ее говорить. — Он еще колебался, прежде чем пойти в наступление: он боялся ошибиться и не хотел походить на палача. — Каким образом этот человек проникал в дом?
Он стоял на расстоянии одного метра от кровати и, должно быть, казался мадам Бурсико огромным, потому что смотрел на нее сверху вниз, держа пустую трубку в зубах. В комнате стало совсем тихо.
Мегрэ был уверен, что она побледнела, ноздри ее запали, как у мертвой. Под простыней угадывались очертания исхудавшего тела. Ему захотелось отвернуться, быть может, взять шляпу и уйти.
— О ком вы говорите?
— Я не знаю, кто он. Я говорю о том, кто приходит к вам, когда ваш муж на пароходе, и кого консьержка, кажется, никогда не встречала.
— Не понимаю.
— Послушайте, мадам Бурсико. Я не желаю вам зла.
Я полицейский и исполняю свой долг. Мой инспектор был ранен и упал напротив ваших окон.
— Вы думаете, это я стреляла?
— Я никогда этого не утверждал и уверен, что вы этого не сделали. Но, видите ли, я уверен также, что вы столько говорили для того, чтобы получше скрыть другую сторону вашей жизни. Сейчас я поручу своим людям год за годом проследить вашу жизнь до того момента, как вы вышли замуж, и гаврская полиция соберет о вас сведения. Это, конечно, потребует времени.
Возможно, будут пробелы. Но, вооружившись терпением, мы в конце концов восстановим все ваше существование и отыщем всех тех, с кем вы были в каких-либо отношениях.
На этот раз он действительно отвернулся, потому что она закрыла глаза и он заметил, как слеза просочилась сквозь ее веки. Она не шевелилась.
С минуту Мегрэ молчал.
Потом продолжал, набивая трубку, чтобы легче было говорить:
— Простите меня, но я не верю в ваши мигрени.
Сейчас я позвоню врачу, который вас лечит, и он мне скажет…
Она слегка вздохнула, все еще не открывая глаз.
— Любой мой английский коллега был бы обязан предостеречь: все, что вы теперь скажете, может быть использовано против вас. Французские законы меня к этому не обязывают, но я не хочу хитрить. Решайте сами: желаете вы еще что-нибудь сообщить мне или нет?
Она медленно покачала головой. Он ожидал худшего: обморока, действительного или притворного, нервного припадка или возмущения.
— Я убежден и не скрываю этого, что вы принимаете кого-то тайком от всех и что если ваши шторы опущены иногда в течение трех дней, то это потому, что у вас кто-то есть. Этот человек, по-видимому, знает распорядок дня в доме. Каждое утро консьержка уходит на рынок; это занимает у нее больше получаса. В это время легко проникнуть в вашу квартиру.
Вы молчите?
Она не сразу открыла рот, губы ее были такие же бледные, как и щеки.
— Мне нечего сказать.
— Вы утверждаете, что это неправда?
Ее веки наконец приподнялись, и она бросила на комиссара холодный взгляд:
— Я полагаю, вы имеете право воображать все, что вам угодно.
В ее голосе вдруг почувствовалась энергия, которой нельзя было ожидать несколько минут назад.
— Когда раздался выстрел, у вас в комнате был кто-то?
Она пристально смотрела на него, не отвечая.
— Это была женщина? — настаивал он.
Ее губы не шевельнулись.
— Вы действительно больны, и я не хочу вас утомлять. Вы знаете, я нахожусь напротив, у мадемуазель Клеман. Телефон у вашего изголовья. Если вы захотите поговорить со мной, в любое время позвоните.
Он подумал, потом добавил, слегка смущенный:
— Вы должны знать, мадам Бурсико: я вам не враг.
В сущности, ему нужно было придать себе смелость.
Уже в последние дни, когда он был вынужден беспокоить супружеские пары, мирно поглощавшие суп, и задавать вопросы, ему было не по себе.
Мадам Бурсико он знал только по частям: сначала заметил в окне ее обнаженную руку в первый день, когда уезжал ее муж, потом увидел ее лицо и очертания худого тела под простыней. У нее, казалось, не было возраста: исхудалое бледное лицо походило на лики святых, и он с неловкостью вспоминал два-три случая, когда их взгляды, брошенные через улицу, встретились. Знала ли она, кто он? Или просто принимала за нового жильца мадемуазель Клеман?
Говорила ли о нем консьержка, когда убирала ее комнату?
У мадам Бурсико были маленькие темные глаза, и, казалось, в них сконцентрировались все ее жизненные силы. «Вы крупный и сильный мужчина, вы здоровы, вы можете ходить по улицам, а проводите все свое время здесь, облокотившись на подоконник и разглядывая бледную больную женщину, как будто это какое-то волнующее зрелище!»
Может быть, она этого совсем и не думала. Возможно, все это существовало только в воображении Мегрэ.
И все же ему было неприятно подниматься к ней, и он все оттягивал этот момент, ждал, когда она закончит обед, который отнесла ей консьержка. Мадам Келлер должна была осторожно предупредить ее о предстоящем визите как о не имеющем особого значения, сказать, что Мегрэ зайдет к ней просто для порядка.
Он ждал, думая, что консьержка после обеда будет убирать комнату, менять простыни, наволочки.
— Еще рюмку! — заказал он.
Мегрэ вышел из бистро, когда почувствовал, что согрелся. Через улицу он увидел возвращавшуюся домой мадемуазель Изабеллу. Она весело ему улыбнулась. Вот эта уж здорова, полна жизни, полна…
С чего это ему пришла в голову такая мысль? Он принялся набивать трубку. Потом сунул ее в карман, вспомнив, что собирается посетить больную, и нахмурился при мысли о том, что ему довольно долго не придется курить.
Он поднялся по лестнице, постучал в дверь, из-под которой пробивался свет лампы, хотя на улице еще было светло.
— Войдите!
Это была консьержка. Она открыла ему дверь. На стуле, обитом красным бархатом, стоял поднос. Больная выпила только половину бульона и поковыряла вилкой второе — нечто похожее на пюре.
— Мне неловко вас беспокоить, мадам Бурсико…
Он не ошибся. Консьержка положила чистые простыни и переменила больной ночную рубашку. Мадам Келлер даже причесала ее. В темных с проседью волосах еще видны были следы гребенки.
Мадам Бурсико сидела на постели и костлявой рукой показывала ему на кресло, стоявшее у изголовья.
— Я пойду вниз, мадам Франсуаза. Я приду пожелать вам спокойной ночи, когда комиссар кончит разговаривать с вами. Главное, повторяю, не волнуйтесь.
Она сказала это подчеркнуто веселым тоном, каким говорят с умирающими, и Мегрэ заговорил, невольно подражая ей:
— Вам нет никаких причин волноваться. Вы знаете, что на этой улице совершено преступление как раз напротив ваших окон. Я допрашиваю всех соседей, иных по нескольку раз, потому что важно восстановить факты как можно точнее.
Мадам Бурсико смотрела на него серьезно, как некоторые дети, кажущиеся старше своего возраста, смотрят на взрослых.
— Мадам Келлер сообщила мне, что вы можете меня принять…
— Если хотите, курите трубку, — сказала мадам Бурсико. Должно быть, она видела в окно, что он целый день не выпускал трубку изо рта. — Мой муж тоже курит. Меня это не беспокоит.
И так как он все еще колебался, она добавила:
— Прошу вас…
Может быть, поэтому он счел своим долгом пуститься в пространные объяснения:
— В подобного рода следствии самое трудное — это точно установить, где кто был в момент преступления. Не потому, что люди лгут, просто многие не могут это точно вспомнить. И вот мне пришла в голову мысль, что человек, который воспринимает внешний мир только из своей постели, должен запомнить некоторые детали с большей точностью, чем другие люди. Я полагаю, мадам Бурсико, что вы лежали в постели в момент выстрела?
— Да, месье комиссар. Я ведь так редко встаю! Если бы я их слушала, я бы никогда не вставала. Я делаю это только тайком.
Она говорила медленно, монотонно, и это придавало ее речи какую-то безжизненность.
— В ту ночь вы ждали вашего мужа, не так ли?
— Я знала, что он придет около часа ночи.
— Но вы все-таки заснули?
— Я не спала. Только потушила свет. Если лампа горит долго, свет меня утомляет.
— Окно у вас было закрыто?
— Кажется, приотворено. Наверное, на несколько сантиметров.
— Штора была опущена?
— Возможно. Сейчас не помню.
— Вы слышали выстрел?
— Как же я могла бы его не услышать?
— Вы сразу поняли, что это выстрел?
— Автомобили на улице не проезжали. Значит, это не могло быть звуком лопнувшей шины.
— А перед этим вы не слышали шагов?
— Нет.
— А звука открываемой двери или окна?
— До выстрела нет, но после него слышала. Даже не один. Соседи открывали окна, чтобы посмотреть, в чем дело. Кто-то вышел из дома напротив.
— Минутку. Сразу после выстрела вы не слышали чьих-либо быстрых шагов?
— Кажется, слышала.
— Вы в этом не уверены?
— Нет.
— Вы не встали?
— Встала, но не сразу.
— Но все-таки встали?
— Когда услышала голоса на тротуаре напротив.
— Вы зажгли лампу?
Она, казалось, раздумывала.
— Нет. Точно помню, не зажигала. Я была в ночной рубашке, а окна напротив были освещены. Я не могла показаться в таком виде.
— Ну и что вы увидели?
— Вокруг тела столпилось несколько человек. Подходили все новые.
— Вы долго оставались у окна?
— Пока не приехала полицейская машина.
— В общем, вы не видели и не слышали ничего, что могло бы помочь моему следствию?
— Мне очень жаль, месье комиссар. Немного позже пришла мадам Келлер и рассказала мне все. Я ей не призналась, что подходила к окну, а то бы она стала меня ругать.
В комнате было душно, Мегрэ было неудобно сидеть в слишком низком кресле, и из какой-то стыдливости он курил почти не затягиваясь.
— Могу я узнать ваш возраст, мадам?
— Сорок восемь. Я вышла замуж ровно пятнадцать лет тому назад. Как видите, я была уже тогда, что называется, старой девой.
Взглядом она указала на увеличенное фото, висевшее напротив кровати над камином: она в подвенечном платье под руку с человеком выше ее ростом и старше. Вид у него был серьезный, немного торжественный.
— Это ваш муж?
— Да. Он был вдовцом. Его первая жена умерла от воспаления легких через семь лет после их свадьбы.
Она добавила слегка приглушенным голосом:
— Она умерла в этой комнате, в этой кровати. Детей у них не было.
После этого Мегрэ уже не пришлось задавать вопросов: как будто говоря сама с собой, она начала длинный рассказ. Речь ее лилась монотонно, словно вода из испорченного крана.
Теперь она больше не смотрела на него, говорила, устремив взгляд перед собой, в пустоту. Временами умолкала, чтобы перевести дух.
— Видите ли, Бурсико лучший человек на свете.
В Объединенном пароходстве все вам это скажут, там его обожают. Он поступил к ним шестнадцати лет на должность рассыльного и пробился сам — учился, отказывал себе во всем. Родители его были очень бедные, они жили в Бордо. Отец часто пил, и каждую субботу мать разыскивала его по полицейским участкам. Поэтому мой муж так ненавидит выпивку. Мне неудобно, что я не могу вам ничего предложить. У нас в доме никогда не бывает спиртного, даже вина.
Я думаю, вначале он боялся наследственности и подчинил себя крайне строгим правилам…
Мегрэ хотел что-то спросить, но она продолжала говорить, и он не стал перебивать, решив выслушать ее до конца.
— Иные смеются над ним, в особенности на пароходе, где принято много пить. Он не играет, не интересуется женщинами. Проводит все вечера у себя в каюте, читает, занимается. Он самостоятельно выучил пять или шесть языков и бегло говорит на нескольких туземных диалектах.
Мебель здесь была старенькая, как и все предметы в комнате. Из-за того, что на улице было светло, электрический свет казался тусклым и придавал всему поношенный, пыльный вид.
Мегрэ пришел, чтобы задавать вопросы и получать конкретные ответы, а вместо этого выслушивал бесконечные излияния.
— Я встретила его, когда он жил в Париже между двумя рейсами, потому что, даже овдовев, он возвращался в Париж, где у него была квартира.
— А мать его разве не живет в Париже?
Она не удивилась, что ему об этом известно.
— Да, он переселил ее сюда уже давно, еще когда был женат в первый раз. Снял для нее квартиру на улице Турнель. Она теперь уже очень старая. Иногда она меня навещает, а больше никуда не ходит.
— А почему его мать не живет вместе с вами?
— Не хочет. Считает, что каждая супружеская пара нуждается в независимости.
— Вы с ней в хороших отношениях?
— Я люблю ее как родную мать. С Бурсико мы познакомились в бельевом магазине на бульваре Сен-Мишель, где я работала продавщицей. Он зашел купить носки и черные галстуки и посмотрел на меня внимательно, словно что-то во мне его поразило. Впоследствии я узнала, что именно, — он не пытался скрыть это от меня. Оказывается, я как две капли воды похожа на его первую жену. Подойдите к камину. Там есть фото налево, в рамке из красного дерева.
Комиссар со вздохом поднялся и для очистки совести взглянул на плохую фотографию молодой женщины, довольно невзрачной, которая грустно улыбалась, как будто предчувствовала, что умрет молодой.
Мегрэ уже жалел, что пришел сюда. Он словно увяз в этой тусклой истории, ему хотелось выйти на улицу, вдохнуть живительного воздуха, и когда снова сел в кресло, то почувствовал, что веки его отяжелели.
— Потом я не видела его почти три месяца. Он уехал в одно из своих путешествий в Экваториальную Африку. Вернувшись, он просил меня провести с ним вечер. Я согласилась. В тот самый вечер он рассказал мне о своей первой жене и спросил меня, согласна ли я выйти за него замуж. Я была одинокая, без семьи, очень бедная, и я согласилась. Только позднее поняла, какой это хороший человек и как мне повезло.
Подумайте, что было бы, если бы я заболела до того, как познакомилась с ним? Лежала бы сейчас в больнице за счет общественной благотворительности. Когда он приезжает, ему совсем невесело видеть жену в таком состоянии, однако он никогда не сказал мне по этому поводу ни слова. Напротив, он меня утешает и каждый раз очень радуется нашей встрече.
Почему-то Мегрэ подумал, что радость у этого человека, должно быть, мрачная. Разумеется, он жалел их обоих. Но по какой-то непонятной причине их несчастье его не трогало.
Ее слова доходили до него словно сквозь какую-то завесу. От рассказа и от этой комнаты веяло унылой скукой, как от семейного альбома, который незнакомые люди упорно показывают вам, не пропуская ни одной тетки, ни одного маленького кузена.
В сущности, он засыпал, и ему приходилось делать усилие, чтобы не закрыть глаза. Слишком давно уже он вертелся по кругу на этой улице, она вдруг опротивела ему, и он ощутил жгучее желание очутиться в толпе, на сверкающих огнями Больших бульварах.
— Пять лет назад я заболела; он приглашал ко мне лучших специалистов. Сначала взял шестимесячный отпуск, чтобы ухаживать за мной, хотя из-за этого ему придется уйти на пенсию на полгода позже. Не знаю, почему я вам все это рассказываю. Может быть, потому, что я несколько раз видела вас в окно и заметила, что вы с интересом смотрели сюда?.. Ко мне заходит только мадам Келлер и изредка свекровь, а так я всегда одна… Вот я и подумала…
Он чуть не заснул. Должно быть, все-таки закрыл глаза, потому что она вдруг посмотрела на него печально:
— Я вам надоела, правда?
— Совсем нет, мадам. Я закрыл глаза, потому что тоже стал думать.
— О чем вы думали?
— О вас… О вашей жизни… Вы родились в Париже?
Может быть, ему наконец удастся задать ей несколько вопросов?
— Я родилась в Гавре.
— Не будет нескромным, если я спрошу вашу девичью фамилию?
— Бинэ… Франсуаза Бинэ…
И этого было достаточно, чтобы она опять пустилась рассказывать:
— Мой отец был моряком. Любопытное совпадение, правда? Он дослужился до младшего унтер-офицера флота. Нас было девять детей. Теперь, должно быть, осталось только трое или четверо.
— Вы с ними не общаетесь?
— Уже давно. Как только девочки подрастали, их определяли в прислуги, мальчики уходили на другую работу. Мои родители умерли.
— Вы тоже поступили в прислуги?
— Сначала работала нянькой — мне тогда было четырнадцать лет — в одной семье, которая проводила каждое лето в Этрета. Эта семья привезла меня в Париж. Они были очень богатые. Я хотела стать горничной. Поступила в школу шитья на авеню Ваграм.
— А потом что вы делали?
В ее голосе вдруг послышалось колебание.
— У меня появился возлюбленный, и хозяева меня выгнали.
— Сколько вам было лет?
— Шестнадцать.
— А почему они вас выгнали?
— Потому что я не вернулась домой.
— Вы не ночевали дома?
— Да. Я не всегда была такой уж хорошей, месье комиссар. Я была молода. Мне хотелось развлекаться.
— И вы развлекались?
— В этом возрасте нам всегда кажется, что мы развлекаемся.
— Вы бросили работу?
— Да, бросила. Потом я стала подавальщицей в ресторане для нахлебников.
— Ваш муж это знает?
— Я сказала ему, что я его недостойна.
— Вы рассказали ему все подробно?
— Он ничего не хотел слушать.
— Вы что, опустились на самое дно? — спросил он, пристально глядя на нее.
— Ну нет, не совсем на дно, нет.
— У вас были любовники?
— Да. — Она с усмешкой добавила: Этому трудно поверить, когда видишь меня теперь, не правда ли?
— Они давали вам деньги?
— Случалось. Но только не думайте, это не было моей профессией.
— У вас еще были подобные приключения, когда вы познакомились с Бурсико?
— Нет, с этим давно уже было покончено.
— Почему?
— Сама не знаю. Потому что я потеряла к этому интерес. В общем, это продолжалось недолго. По-моему, у меня был не тот темперамент. Наверное, я была создана для семейной жизни.
— Где вы жили, когда работали в бельевом магазине?
— У меня была комната на улице Месье-де-Прэнс, совсем рядом.
— Меблированная?
— Нет. Я купила себе кое-что из мебели. Думала, что так и останусь старой девой. Я уже стала маньячкой.
Почему он вдруг поднялся и начал ходить по комнате, как обычно ходил по своему кабинету? Он словно забыл, что в постели лежит больная, и с раздраженным видом хмурил брови.
Он машинально поискал глазами пепельницу, чтобы выбить трубку, и она угадала его желание:
— Пепельница на столе в столовой. Откройте эту дверь…
Мегрэ отворил дверь, повернул выключатель и действительно обнаружил на столе в стиле Генриха II медную пепельницу, на которой лежала большая изогнутая трубка. И он живо представил себе Бурсико в туфлях, без пиджака, с этой трубкой в зубах.
За спиной унылый голос продолжал, как будто перебирал четки:
— На пароходе мой муж курит сигары, только не у себя в каюте, но здесь он предпочитает трубку, и…
Он резко обернулся и посмотрел ей в глаза.
— До сих пор вы, кажется, были откровенны, мадам Бурсико.
Захваченная, казалось, врасплох, она замолчала, и Мегрэ заметил, что рука ее судорожно сжимает простыню.
— Я уверен, что вы мне говорили правду.
Она прошептала:
— Я говорила правду.
— Я хотел бы, чтобы вы продолжали ее говорить. — Он еще колебался, прежде чем пойти в наступление: он боялся ошибиться и не хотел походить на палача. — Каким образом этот человек проникал в дом?
Он стоял на расстоянии одного метра от кровати и, должно быть, казался мадам Бурсико огромным, потому что смотрел на нее сверху вниз, держа пустую трубку в зубах. В комнате стало совсем тихо.
Мегрэ был уверен, что она побледнела, ноздри ее запали, как у мертвой. Под простыней угадывались очертания исхудавшего тела. Ему захотелось отвернуться, быть может, взять шляпу и уйти.
— О ком вы говорите?
— Я не знаю, кто он. Я говорю о том, кто приходит к вам, когда ваш муж на пароходе, и кого консьержка, кажется, никогда не встречала.
— Не понимаю.
— Послушайте, мадам Бурсико. Я не желаю вам зла.
Я полицейский и исполняю свой долг. Мой инспектор был ранен и упал напротив ваших окон.
— Вы думаете, это я стреляла?
— Я никогда этого не утверждал и уверен, что вы этого не сделали. Но, видите ли, я уверен также, что вы столько говорили для того, чтобы получше скрыть другую сторону вашей жизни. Сейчас я поручу своим людям год за годом проследить вашу жизнь до того момента, как вы вышли замуж, и гаврская полиция соберет о вас сведения. Это, конечно, потребует времени.
Возможно, будут пробелы. Но, вооружившись терпением, мы в конце концов восстановим все ваше существование и отыщем всех тех, с кем вы были в каких-либо отношениях.
На этот раз он действительно отвернулся, потому что она закрыла глаза и он заметил, как слеза просочилась сквозь ее веки. Она не шевелилась.
С минуту Мегрэ молчал.
Потом продолжал, набивая трубку, чтобы легче было говорить:
— Простите меня, но я не верю в ваши мигрени.
Сейчас я позвоню врачу, который вас лечит, и он мне скажет…
Она слегка вздохнула, все еще не открывая глаз.
— Любой мой английский коллега был бы обязан предостеречь: все, что вы теперь скажете, может быть использовано против вас. Французские законы меня к этому не обязывают, но я не хочу хитрить. Решайте сами: желаете вы еще что-нибудь сообщить мне или нет?
Она медленно покачала головой. Он ожидал худшего: обморока, действительного или притворного, нервного припадка или возмущения.
— Я убежден и не скрываю этого, что вы принимаете кого-то тайком от всех и что если ваши шторы опущены иногда в течение трех дней, то это потому, что у вас кто-то есть. Этот человек, по-видимому, знает распорядок дня в доме. Каждое утро консьержка уходит на рынок; это занимает у нее больше получаса. В это время легко проникнуть в вашу квартиру.
Вы молчите?
Она не сразу открыла рот, губы ее были такие же бледные, как и щеки.
— Мне нечего сказать.
— Вы утверждаете, что это неправда?
Ее веки наконец приподнялись, и она бросила на комиссара холодный взгляд:
— Я полагаю, вы имеете право воображать все, что вам угодно.
В ее голосе вдруг почувствовалась энергия, которой нельзя было ожидать несколько минут назад.
— Когда раздался выстрел, у вас в комнате был кто-то?
Она пристально смотрела на него, не отвечая.
— Это была женщина? — настаивал он.
Ее губы не шевельнулись.
— Вы действительно больны, и я не хочу вас утомлять. Вы знаете, я нахожусь напротив, у мадемуазель Клеман. Телефон у вашего изголовья. Если вы захотите поговорить со мной, в любое время позвоните.
Он подумал, потом добавил, слегка смущенный:
— Вы должны знать, мадам Бурсико: я вам не враг.