Сименон Жорж. Мегрэ в тревоге

   — Вы полагаете, что сумеете распознать его, если встретите?
   — Возможно, и так.
   — Считаю, что Ален может оказаться нам полезным, — тихо произнес несколько сконфуженный Шабо. — То, что он высказал здесь сегодня утром, представляется мне вполне разумным.
   Доктор встал. В этот момент в коридоре послышался шум, в дверь постучали, и в проем просунулась голова инспектора Шабирона.
   — Ах, вы не один? — сказал он, глядя при этом не на Мегрэ, а на Алена Верну, чье присутствие здесь, видимо, представлялось ему неуместным.
   — В чем дело, инспектор?
   — Я тут привел одного, хотел, чтобы вы его порасспросили.
   Доктор заявил:
   — Я ухожу.
   Его не удерживали. Пока он покидал помещение, Шабирон не без горечи бросил Мегрэ:
   — Ну что, патрон, похоже, вы все же встряли в это дело?
   — Это газета так утверждает.
   — Вполне может статься, что расследование не займет много времени. Допускаю даже, что оно завершится через несколько минут. Так я приглашаю своего свидетеля, господин следователь? — И, повернувшись в сторону полусумрачного коридора, рявкнул: — Проходи! И не бойся.
   Чей-то голос откликнулся:
   — А мне ничуть и не страшно.
   В кабинет вошел низенький человечек, худой, с бледным лицом и жгучими глазами, одетый в костюм цвета морской волны.
   Шабирон представил его:
   — Эмиль Шалю, преподаватель в школе для мальчиков. Садись, Шалю.
   Шабирон был из тех полицейских, кто обращается на «ты» равно как к обвиняемым, так и к свидетелям, будучи уверенным в том, что это производит на них впечатление.
   — Этой ночью, — начал он, — я принялся опрашивать жителей улицы, на которой убили Гобийяра. Не исключаю, будут утверждать, что это, мол, рутина… — Шабирон покосился на Мегрэ, словно комиссар был личным врагом рутины. — Случается, однако, что она оказывается полезной. Улица эта не длинная. Нынешним утром я ранехонько продолжил ее прочесывать. Эмиль Шалю живет в тридцати метрах от того места, где было совершено преступление, на третьем этаже дома, в котором первый и второй заняты под офисы. Давай, Шалю, выкладывай.
   Тот только и ждал момента, когда смог бы начать говорить, хотя явно не питал никаких симпатий к следователю. А посему повернулся в сторону Мегрэ:
   — Я услышал шум на тротуаре, похожий на топанье на месте.
   — Во сколько?
   — Чуть позже десяти вечера.
   — Дальше.
   — Шаги удалились.
   — В каком направлении?
   Следователь задавал вопросы, но каждый раз посматривал на Мегрэ, как бы желая передать слово ему.
   — В сторону улицы Репюблик.
   — Шаги ускоренные?
   — Нет, нормальные.
   — Мужские?
   — Наверняка.
   У Шабо был вид человека, расценившего, что это не столь уж и знаменательное открытие, но инспектор вмешался:
   — Дождитесь продолжения. Скажи им, что было потом, Шалю.
   — Прошло несколько минут, и также со стороны улицы Репюблик в улицу втянулась группа людей. Они сгрудились на тротуаре, громко между собой переговариваясь.
   Я услышал, как произнесли слова — сначала «доктор», затем «комиссар полиции», — поднялся, чтобы выглянуть в окно и выяснить, что случилось.
   Шабирон ликовал:
   — Вы понимаете, господин следователь? Шалю услышал шарканье ног. Только что он мне уточнил, что при этом был и другой звук — мягкий, схожий с тем, что возникает, когда на тротуар падает тело. Ну-ка повтори, Шалю.
   — Все правильно.
   — Почти сразу же после этого кто-то двинулся в сторону улицы Репюблик, где расположено кафе «У почты».
   У меня есть и другие свидетели, ожидающие в приемной, все они посетители заведения, находившиеся там в тот момент. Было десять минут одиннадцатого, когда туда ворвался доктор Верну и молча направился к телефонной кабине. Он с кем-то переговорил, вышел и, завидя доктора Жюсьё, игравшего в карты, что-то шепнул тому на ухо.
   Жюсьё, обращаясь к посетителям, громко воскликнул, что совершено преступление, и все выбежали на улицу.
   Мегрэ наблюдал за своим другом Шабо, его лицо окаменело.
   — Вы схватываете, что это означает? — продолжал инспектор с какой-то агрессивной радостью, как если бы он кому-то персонально мстил. — По словам доктора Верну, тот увидел на тротуаре почти уже остывшее тело и бросился в кафе «У почты» с намерением оповестить полицию. Если бы все так и происходило, шаги с улицы послышались бы дважды, и Шалю, не смыкавший глаз, отметил бы это. Шалю не состоит на криминальном учете. Он уважаемый учитель. И не имеет причин выдумывать небылицы.
   Мегрэ по-прежнему не откликался на призыв вмешаться, о чем его взглядом умолял друг. Последовало довольно длительное молчание. Видимо, стремясь хоть чем-то его оправдать, следователь черкнул несколько слов в лежавшем перед ним досье и, когда поднял голову, не мог скрыть охватившего его напряжения.
   — Вы женаты, месье Шалю? — тусклым голосом спросил он.
   — Да, месье.
   Было заметно, что оба настроены враждебно по отношению друг к другу. Шалю тоже был как натянутая струна, придерживался вызывающего и резкого тона. Казалось, он бросает вызов судье: а ну-ка попробуй, дескать, опровергнуть мои показания.
   — Дети есть?
   — Нет.
   — Ваша жена была с вами прошлой ночью?
   — В той же самой кровати.
   — Спала?
   — Да.
   — Вы легли в одно с ней время?
   — Как обычно, когда мне не нужно корпеть над домашними заданиями учеников. Вчера была пятница, и тетрадей вообще не было.
   — В котором часу вы и ваша супруга отошли ко сну?
   — В половине десятого, может, несколькими минутами позже.
   — Вы всегда так рано ложитесь?
   — Мы встаем в пять тридцать утра.
   — Зачем?
   — Потому что пользуемся предоставленной всем французам свободой пробуждаться тогда, когда им заблагорассудится.
   Мегрэ, с интересом наблюдавший за ним, готов был поспорить, что преподаватель занимается политикой и состоит в какой-нибудь левой партии, даже, вероятно, один из активистов. Он относится к тем людям, которые принимают участие в шествиях, выступают на митингах, бросают в почтовые ящики листовки и отказываются «проходить», когда слышат это слово от полиции.
   — Значит, в девять часов тридцать минут вечера вы оба легли спать и, как я полагаю, заснули.
   — Мы еще минут десять разговаривали.
   — Это подводит нас к без двадцати десять. После чего оба погрузились в сон?
   — Только жена.
   — А вы?
   — Я нет. Засыпаю с трудом.
   — Получается, что, когда услышали шум на тротуаре в тридцати метрах от вас, вы еще бодрствовали?
   — Именно так.
   — И даже не дремали?
   — Нет.
   — То есть вовсе не смыкали глаз?
   — Я был в состоянии, достаточно активном для того, чтобы уловить шум типа топанья на месте с последующим падением тела.
   — Шел ли дождь?
   — Да.
   — Живет ли кто-нибудь над вами?
   — Нет. У нас верхний этаж.
   — Тогда должны были слышать, как дождь барабанил по крыше?
   — К этому привыкаешь и в конце концов не обращаешь внимания.
   — Как и на шум воды, стекающей по водосточной трубе?
   — Конечно.
   — Получается, что те звуки, о которых вы рассказали, всего лишь часть общего фонового гула?
   — Но есть существенная разница между журчаньем воды, шарканьем ног или стуком ударившегося оземь тела.
   Но следователь не собирался отказываться от дальнейших попыток запутать свидетеля.
   — И вы не поднялись с кровати любопытства ради?
   — Нет.
   — Почему?
   — Потому что мы живем недалеко от кафе «У почты».
   — Не понимаю.
   — Вечерами перебравшие в нем люди частенько проходят мимо нашего дома и порой грохаются на тротуар…
   — И остаются там лежать?
   Шалю не нашелся, чем сразу же парировать этот вопрос.
   — Раз вы говорили о топанье, то, как я полагаю, вам показалось, что на улице находилось несколько человек, во всяком случае не менее двух?
   — Сие очевидно.
   — Но только один удалился в сторону улицы Репюблик. Так?
   — Считаю, да.
   — Поскольку имело место преступление, в момент шарканья ног в тридцати метрах от вашего дома стояли, как минимум, два человека. Вы следите за моей мыслью?
   — Не так уж это трудно.
   — И вы ясно слышали, что ушел оттуда только один?
   — Я уже говорил об этом.
   — А когда вы осознали, что они приближаются? Вместе ли они шли? От улицы Репюблик или со стороны Марсова поля?
   Шабирон пожал плечами. А Эмиль размышлял, его взгляд ужесточился.
   — Я не слышал, как они подходили.
   — Ну не воображаете же вы, что они долгое время торчали под дождем, причем один дожидался, когда ему будет сподручнее прихлопнуть другого?
   Учитель сжал кулаки:
   — И это все, что вы нашли в ответ на мое заявление? — процедил он сквозь зубы.
   — Не понимаю, о чем вы.
   — Вас смущает, что задевают кого-то из вашего круга. Но ваш вопрос несостоятелен. Я не обязательно слышу всякого, кто шныряет по улице, точнее, не обращаю на это внимания.
   — И все же…
   — Может, позволите мне сначала закончить вместо того, чтобы впутывать меня в это дело? До тех пор, пока не раздалось это топанье, у меня не было оснований придавать какое-либо значение тому, что происходит снаружи. И напротив, после этого я насторожился.
   — И вы утверждаете, что с момента, когда тело упало на тротуар, и до той минуты, как несколько человек прибежали из кафе «У почты», никто больше по улице не проходил?
   — Никаких больше шагов не раздавалось.
   — Вы отдаете себе отчет в важности вашего сообщения?
   — Я не собирался делать каких-либо заявлений. Но пришел инспектор и стал задавать мне вопросы.
   — До беседы с ним вы не представляли себе значения того, что вы излагаете сейчас как свидетель?
   — Я и понятия не имел о показаниях доктора Верну.
   — А от кого вы о них узнали? Никто не вызывал доктора Верну на допрос.
   — Скажем так, я не ведал о том, что он рассказал.
   — Вас об этом проинформировал инспектор?
   — Да.
   — Вы поняли?
   — Разумеется.
   — И я предполагаю, что вы были рады возможности произвести такой фурор? Вы ненавидите семейство Верну?
   — Их и всех тех, кто похож на них.
   Следователь повернулся к инспектору и очень холодно осведомился:
   — Жена Шалю подтверждает слова супруга?
   — Частично. Я не доставил ее сюда потому, что она хлопочет по хозяйству, но могу это сделать хоть сейчас.
   Они действительно легли спать в половине десятого. Она уверена в этом, поскольку заводила будильник, как всегда делает по вечерам. Они немного поговорили. Потом мадам Шалю заснула и только тогда проснулась, когда почувствовала, что мужа нет рядом. И увидела, что тот стоит у окна. В этот момент часы показывали десять с четвертью, и вокруг тела стояли люди.
   — Кто-нибудь из четы Шалю спускался вниз?
   — Нет.
   — Им не было интересно выяснить, что там происходит?
   — Приоткрыв окно, они услышали, что убит Гобийяр.
   Шабо по-прежнему избегал смотреть на Мегрэ и выглядел обескураженным. Он как-то неубедительно задал еще несколько вопросов.
   — Кто-нибудь еще из проживающих на этой улице подтверждает то, что поведал нам месье Шалю?
   — До настоящего времени нет.
   — А вы их всех опросили?
   — Только тех, кого застал сегодня утром дома. Некоторые уже ушли на работу. Два-три человека ходили вчера в кино и ни о чем не осведомлены.
   Шабо взглянул на учителя:
   — Вы лично знакомы с доктором Верну?
   — Я никогда с ним не разговаривал, если ваш вопрос подразумевает это. Но на улицах, как и все горожане, частенько встречал его, знаю, как он выглядит.
   — Вы к нему не питаете какой-либо особой враждебности?
   — Я уже ответил вам насчет этого.
   — А к суду вы, случаем, не привлекались?
   — Меня раз двадцать, не менее, задерживали в ходе политических манифестаций, но всегда, продержав ночь в кутузке и, понятно, допросив с пристрастием, выпускали.
   — Я говорю не о том.
   — Понимаю, что это вас не интересует.
   — Вы настаиваете на вашем теперешнем заявлении?
   — Да, если даже оно вам не по вкусу.
   — Речь не обо мне.
   — Но о ваших друзьях.
   — Вы настолько уверены в том, что услышали вчера вечером, что, не колеблясь, готовы послать кого-то на эшафот или на каторжные работы?
   — Убил не я. Тот, кто это сделал, не постеснялся лишить жизни вдову Жибон и беднягу Гобийяра.
   — Вы забыли упомянуть Робера де Курсона.
   — На этого мне начхать.
   — Итак, я вызываю судебного секретаря, дабы он снял с вас письменные показания.
   — Как вам будет угодно.
   — Затем мы заслушаем вашу супругу.
   — Ее слова не будут противоречить моим.
   Шабо уже протянул руку к кнопке электрического звонка под письменным столом, когда неожиданно раздался голос Мегрэ, о присутствии которого все уже почти позабыли. Он мягко спросил преподавателя:
   — Вы страдаете бессонницей, месье Шалю?
   Тот живо повернул голову в сторону комиссара:
   — На что это вы намекаете?
   — Да ни на что. Я ведь не ослышался, когда вы недавно заявили, что засыпаете с трудом, и это объясняет то обстоятельство, что, улегшись в кровать в девять тридцать, вы и в десять еще бодрствовали.
   — Меня этот недуг мучает вот уже несколько лет.
   — Советовались с врачом?
   — Я их не жалую.
   — И не пытались как-то бороться с такой напастью?
   — Прибегаю к таблеткам.
   — Ежедневно?
   — А разве это преступление?
   — А вчера вы их принимали на ночь?
   — Как всегда, пару.
   Мегрэ едва сдержал улыбку при виде ожившего на глазах друга, распрямившегося, точно наконец-то орошенное после длительной засухи растение. Следователь не смог удержаться от соблазна вновь взять инициативу на себя.
   — Почему же вы не сказали, что пользовались снотворным?
   — А вы об этом не спрашивали, и вообще это мое личное дело. Может, я обязан держать вас в курсе и относительно того, когда моя супруга нуждается в слабительном?
   — Итак, в девять тридцать вы проглотили две таблетки?
   — Да.
   — И не могли сомкнуть глаз даже в десять минут одиннадцатого?
   — К сожалению. Со временем к таблеткам привыкаешь, и они почти перестают помогать. В начале было достаточно одной. А сейчас и приняв две я спустя полчаса все еще ворочаюсь.
   — Следовательно, нельзя исключить, что к тому времени, когда вы услышали шум на улице, вы уже забывались сном?
   — Я не спал, иначе ничего бы не услышал.
   — Но вы клевали носом. О чем думали?
   — Не помню.
   — Можете ли вы поклясться, что не были в состоянии полудремы? Пожалуйста, хорошенько взвесьте мой вопрос, прежде чем отвечать. Помните: ложные показания — серьезное правонарушение.
   — Я не спал.
   В сущности, Шалю был вполне порядочным человеком. Он, несомненно, радовался тому, что может свалить члена клана Верну, и делал это с ликованием. А теперь, чувствуя, что победа ускользает из рук, изо всех сил пытался цепляться за свою версию, не осмеливаясь, однако, лгать.
   Он бросил на Мегрэ опечаленный взгляд, в котором читался упрек, но гнева не было. Похоже, он хотел сказать: «Ну зачем ты меня предал, ведь ты не на их стороне?»
   А Шабо между тем даром времени не терял.
   — Предположим, что таблетки начали уже оказывать действие, хотя до погружения в сон дело еще не дошло, и что вы были способны различать доносившиеся извне звуки, но в то же время в этом пограничном состоянии могли и не расслышать шаги, предшествовавшие убийству. Потребовалось достаточно громкое шарканье ног и падение тела, чтобы привлечь ваше внимание. Разве нельзя опять же допустить, что затем, когда шаги удалились, вы опять впали в ваше сумеречное восприятие действительности? Вы же не поднялись с постели, не разбудили жену. Вы не забеспокоились, сами же сказали, все для вас происходило в каком-то рыхлом и зыбком мире. И лишь когда на тротуаре появилась целая группа громко разговаривающих людей, вы опять очнулись, на этот раз окончательно.
   Шалю пожал плечами, устало поник.
   Такого оборота и следовало ожидать, — горько бросил он. И добавил нечто вроде: — Вы и вам подобные…
   Но Шабо его больше не замечал, а обратился к инспектору Шабирону:
   — Тем не менее запротоколируйте показания Шабо.
   А супругу его я заслушаю после обеда.
   Когда Мегрэ и следователь остались одни, последний сделал вид, будто что-то записывает. Прошло добрых пять минут, прежде чем он, не глядя на комиссара, тихо буркнул:
   — Благодарю тебя.
   Мегрэ, делая затяжку, проворчал в ответ:
   — Не за что.

Глава 4
Итальянка с синяками

   На протяжении всего обеда, где в качестве основного блюда подали фаршированную баранью лопатку, — Мегрэ не помнил, чтобы ему доводилось раньше пробовать такую вкуснятину, — Жюльен Шабо просидел с видом человека, которого мучат угрызения совести.
   Переступая порог своего дома, следователь счел нужным шепнуть другу:
   — Давай не будем говорить об этом в присутствии матушки.
   Мегрэ и не собирался этого делать. Он заметил, как следователь склонился над почтовым ящиком и, раздвинув ворох проспектов, вытянул оттуда конверт, схожий с тем, что комиссару вручили сегодня в гостинице с той лишь разницей, что тот был зеленоватый, а этот светлорозовый. Не из одной ли пачки их доставали? Но удостовериться в этом тотчас же он не смог, так как Шабо небрежно сунул послание в карман.
   По пути сюда от Дворца правосудия они не обмолвились ни единым словом. Перед уходом из учреждения оба накоротке переговорили с прокурором, и Мегрэ был в достаточной степени удивлен тем, что тот оказался совсем еще молодым, едва достигшим тридцатилетия человеком, только-только закончившим учебу, красавцем, отнюдь не трагично воспринимавшим свои функции государственного обвинителя.
   — Прошу извинить меня за вчерашнее отсутствие, Шабо. Есть веская причина, по которой меня не смогли разыскать. Я был в Ла-Рошель, увы, утаив это от моей женушки. — И, подмигнув, добавил: — К счастью!.. — Затем, ни о чем не догадываясь, ляпнул: — Ну а теперь, когда вам на помощь прибыл сам Мегрэ, вы вот-вот наложите лапу на убийцу. Вы также считаете, комиссар, что здесь замешан кто-то, у кого с головой не все в порядке?
   Мегрэ не счел нужным возражать. Было заметно, что отношения между следователем и прокурором не слишком уж дружественные.
   В коридорах Дворца пришлось выдержать натиск журналистов, которые проведали о показаниях Шалю. Видимо, тот с ними уже пообщался. Мегрэ готов был держать пари, что и в городе знали об этом. Было затруднительно объяснить царившую в Фонтэне атмосферу. От Дворца правосудия до дома следователя им повстречалось от силы человек пятьдесят, но этого оказалось достаточным, чтобы почувствовать, насколько накалились страсти. На обоих служивых поглядывали с недоверием. Простой народ, в особенности возвращавшиеся с рынка женщины, не скрывали своего почти враждебного отношения. В верхней части площади Вьет имелось маленькое кафе, в котором собралось на аперитив довольно много посетителей, и, когда они проходили мимо, оттуда донесся не внушавший успокоения ропот, слышались и язвительные замечания.
   Некоторые жители стали потихоньку впадать в панику, и объезжавших город на велосипедах жандармов было недостаточно, чтобы ободрить население, скорее наоборот: их появление на улицах добавило некий драматический оттенок, напоминая, что где-то здесь бродит на свободе убийца.
 
 
   Мадам Шабо во время обеда не пыталась донимать их расспросами. Она была очень предупредительна с сыном, как и с Мегрэ, умоляя, как представлялось, комиссара взглядом уберечь ее чадо, изо всех сил старалась удерживать разговор за столом в русле самых невинных тем.
   — А вы помните ту слегка косившую девушку, вместе с которой вы как-то здесь в воскресенье ужинали?
   Память у нее была просто изумительной, и она то и дело упоминала о людях, с которыми Мегрэ встречался более тридцати лет назад во время своих краткосрочных визитов в Фонтэне.
   — Она сделала блестящую партию, выйдя замуж за молодого человека из Марана, построившего крупную сыроварню. У них родилось трое детей, один другого краше, но затем нежданно-нагаданно, как если бы судьба сочла, что на их долю выпало слишком много счастья, эта женщина вдруг слегла с туберкулезом. — И мадам Шабо принялась рассказывать о других людях, умерших, страдавших от болезней или столкнувшихся с другого рода горем.
   На десерт Роза принесла огромный поднос с профитролями^[4], при этом в глазах пожилой женщины, наблюдавшей за комиссаром, появилось лукавое выражение.
   Он сначала не понял причину этого, хотя и чувствовал, что от него чего-то ждут. Он не любил это кушанье и положил на тарелку всего один шарик.
   — Полноте! Берите. Не стесняйтесь!..
   Видя, что она разочарована, он добавил еще два.
   — Не хватало, чтобы вы заявили, будто лишились аппетита! Помнится мне, как-то вечером вы их съели аж двенадцать. И каждый раз к вашему приезду я готовила профитроли, а вы клялись, что ничего подобного больше нигде не вкушали.
   И это соответствовало действительности: Мегрэ их никогда и нигде больше в рот не брал.
   Этот эпизод совсем не сохранился у него в памяти. Он вообще был удивлен, что когда-то проявил склонность к кондитерским изделиям. Должно быть, тогда давно он сказал это из вежливости.
   Мегрэ пришлось сделать то, чего от него ожидали. Он выдавил из себя радостное восклицание, съел все, что было у него на тарелке, и положил еще.
   — А куропатки с кремом! Помните? Жаль, что сейчас не сезон, а то бы…
   После того как подали кофе, хозяйка деликатно удалилась, а Шабо по привычке поставил на стол коробку сигар и бутылку коньяка. Столовая изменилась ничуть не более, чем кабинет, и было нечто тревожно-томительное в том, что все с годами остались настолько тождественными самим себе, да в известной степени и в Шабо не было заметно столь уж значительных перемен.
   Чтобы доставить другу удовольствие, Мегрэ взял сигару и вытянул ноги к камину. Он знал, что Шабо не терпелось поговорить на одну вполне определенную тему, знал, что тот не переставал размышлять над ней с тех пор, как они вышли из Дворца правосудия. Однако следователь долго созревал для этой беседы. Все же в конце концов не очень уверенным голосом он спросил:
   — Ты считаешь, что я должен был распорядиться взять его под стражу?
   — Кого?
   — Алена.
   — Не вижу для этого никакой причины.
   — Тем не менее Шалю, делая заявление, выглядел вполне искренним.
   — Несомненно.
   — Так ты тоже думаешь, что он не лгал?
   По существу, Шабо терзался вопросом, с какой стати Мегрэ вмешался в его разговор с преподавателем, ибо без комиссара, без его вопроса о снотворном, показания Шалю против сына Верну были бы намного более весомыми. Это интриговало следователя, ему было не по себе.
   — Во-первых, — начал Мегрэ, неумело справляясь с сигарой, — вполне вероятно, что он и в самом деле заснул. Я всегда отношусь с недоверием к свидетельствам лиц, которые что-то слышали, лежа в кровати, и, возможно, причиной тому моя собственная супруга. Сколько раз она жаловалась, что не могла сомкнуть глаз до двух ночи. Но мне неоднократно случалось просыпаться во время этих так называемых часов бессонницы, и я лично убеждался в обратном.
   Но Шабо не был убежден приведенным Мегрэ примером. Не вообразил ли он, чего доброго, что его друг просто хотел вытащить его из этой передряги?
   — Во-вторых, — продолжал, ничуть не смущаясь, комиссар, — даже если убийцей окажется доктор, предпочтительнее его пока не арестовывать. Это не тот человек, из кого можно выбить показания путем изнурительных допросов, тем более с применением силы.
   Следователь возмущенным жестом уже спешил отвергнуть последнее утверждение комиссара.
   — На нынешнем этапе дознания нет даже намека на доказательство его вины. Задержав его, ты удовлетворишь часть населения города, которая будет стекаться под окна тюрьмы с криками: «Смерть ему!» А породив такого рода возбуждение, справиться с ним будет трудно.
   — Ты действительно так думаешь?
   — Да.
   — Ты не утверждаешь это ради моего успокоения?
   — Говорю так, ибо это истина. В делах такого рода общественное мнение всегда более или менее открыто само вдруг кого-то называет в качестве подозреваемого, и я часто ломал голову над тем, каким образом оно приходит к таким заключениям. Это какой-то таинственный феномен.
   Если я правильно разбираюсь в сложившейся ситуации, то уже с первого дня люди указывают на клан Верну, не очень даже беспокоясь, идет ли речь об отце или сыне.
   — Это верно.
   — Сейчас гнев направлен в сторону сына.
   — А если он и впрямь убийца?
   — Перед уходом из Дворца правосудия я слышал, как ты распорядился проследить за ним.
   — Он может уйти от наблюдения.
   — Это был бы не очень осторожный шаг с его стороны, поскольку начни Ален слишком часто мелькать в городе, он рискует быть растерзанным. Если он виноват, то рано или поздно все равно сделает что-то такое, что позволит изобличить его.
   — Допускаю, что ты прав. В сущности, я доволен, что ты рядом. Не скрою, вчера меня это несколько раздражало. Я твердил себе, что ты примешься наблюдать, сочтешь меня неумехой, а мои действия старомодными, несуразными и уж не знаю какими еще. Мы тут, в провинции, почти все страдаем комплексом неполноценности по отношению к тем, кто прибывает из Парижа. Тем более когда речь идет о таком человеке, как ты! Сердишься на меня?