Сименон Жорж. Мегрэ забавляется

   Второй врач примерно тогда же в Центральном массиве внутримышечно ввел не тот препарат, что сам же указал в рецепте. Потом он заявлял, будто совершил непреднамеренную ошибку, и благополучно выкрутился, ибо было сочтено, что перепутать ампулу после изнурительного приемного дня вполне возможно, тем более что в палате больного царил полумрак.
   Похоже, и Эвелин Жав была убита таким же образом.
   Но в отличие от этих прецедентов в ее деле фигурировали два врача, а не один.
   Был ли заинтересован в ее устранении муж? Она была богатой, и лишь благодаря женитьбе на ней Жав смог выбраться из пригорода, где вел безрадостную, полную лишений жизнь, и стать врачом парижского бомонда.
   А не завел ли он любовную связь на стороне? Может, намеревался создать новый семейный очаг? Или супруга, проведав о каких-нибудь его шашнях, угрожала разводом?
   Все могло быть. Даже драма на почве ревности. Ведь никто не знал, при каких обстоятельствах Эвелин покинула Канны в субботу утром. Как она объяснила необходимость поездки супругу? Достигли они согласия в этом вопросе? А если да, не подозревал ли Жав, что у этого вояжа жены иная, нежели ему было заявлено, цель?
   Лишь один факт был неопровержим: врач сразу же и самым быстрым видом транспорта помчался вслед за ней и прибыл в Париж ненамного позже.
   Не была ли Эвелин любовницей молодого Негреля?
   И при утвердительном ответе, как долго? Не она ли внушила мужу мысль обратиться именно к нему с просьбой о подмене на время отпуска?
   Негрель тоже мог иметь основания отделаться от нее.
   Предположим, у него были совсем иные планы в отношении своего брака, тогда как она настаивала на том, чтобы развестись и выйти замуж за него.
   Или же….
   Мегрэ не стал возвращаться к себе на бульвар Ришар-Ленуар, а предпочел продолжить прогулку по Большим бульварам — такими пустынными он видел их нечасто.
   Близ ворот Сен-Дени комиссар вошел в пивную и, устроившись за столиком, заказал пиво и попросил принести ему письменные принадлежности.
   Раз уж он теперь относился к представителям широкой общественности, то будет играть эту роль до конца, и с его губ не сходила ироническая улыбка, пока он царапал печатными буквами фразу:
   «НО КАКОГО ЧЕРТА ОНА БЫЛА ГОЛЫШОМ?»
   На конверте комиссар вывел имя Жанвье и адрес набережной Орфевр. Подписываться он, понятно, не стал.
   Люди, дающие советы полиции, делают это редко. Он представил себе, как вытянется лицо Мерса из лаборатории в случае, если к тому обратятся с просьбой идентифицировать отпечатки пальцев, — ведь у него были образцы папиллярных узоров Мегрэ.
   Впрочем, слишком уж невинно выглядело его письмо, чтобы Жанвье отдал такое распоряжение. Скорее всего, он просто пожмет плечами.
   И тем не менее, возможно, именно в этом была загвоздка. Одно из двух: либо молодая женщина разделась сама, либо это сделал за нее кто-то другой после ее смерти.
   Ранений на теле не обнаружили, следовательно, кровавых пятен не должно было появиться на одежде, поэтому Мегрэ не усматривал ни единой стоящей причины для того, чтобы преступнику полностью обнажать жертву.
   Но с какой стати ей самой вздумалось оголиться между четырьмя часами пополудни и десятью вечера? Решила сменить белый костюм, в котором прилетела? Но она сделала бы это по ту сторону лестничной площадки, в своей квартире, где находились все ее вещи.
   — Захотела искупаться? Тоже нелепо.
   В одной из газет приводился подробный план апартаментов Жавов. Правая половина состояла из прихожей, большой гостиной, салона меньших размеров, который называли будуаром, трех комнат, столовой, кухни и ванной. Левая, где практиковал доктор Жав, была спроектирована почти так же, но назначение помещений было иным.
   Верно ли, что это было одно из самых шикарных медицинских заведений Парижа? Большая гостиная превратилась в приемную, где стояла мебель, выдержанная, как утверждала газета, в стиле ампир. Будуар, оформленный в том же духе, служил Жаву кабинетом — в нем он расспрашивал своих клиентов об их недугах, прежде чем перейти в соседнюю комнату, где проводил медицинский осмотр.
   Далее симметрично одной из комнат правой половины апартаментов располагалось отделение для диагностики и процедурная.
   Затем шла лаборатория, уставленная высокими, до самого потолка, шкафами. В не используемой по назначению ванной складывали дорожные чемоданы и хозяйственные сумки, а в кухне хранили инвентарь для уборки помещений, а также все то, что не знали, куда девать.
   Оставалась еще одна комната, обставленная как обычная спальня, в которой Жавы привечали какого-нибудь заезжего друга или, бывало, сам доктор, переутомившись, отдыхал после обеда.
   Но, как установили, постель в ней не расстилалась.
   Если же предположить, что Эвелин была убита в квартире напротив, то зачем, спрашивается, подвергать себя риску, перетаскивая тело через лестничную площадку, когда в жилой части вполне хватало шкафов?
   И зачем куда-то прятать одежду?
   Может, к примеру, убийца хотел вернуться за трупом, намереваясь освободиться от него, сбросив в Сену или пристроив где-нибудь в лесу в окрестностях Парижа?
   Но предположение такого рода сразу же влекло за собой новый вопрос — о средствах транспортировки. Жав, как известно, прибыл из Канн без машины, оставив ее на стоянке в аэропорту Ниццы.
   А был ли автомобиль у Негреля?
   Об этом пресса умалчивала.
   Если убийца действительно рассчитывал скрыть тело, значит, весьма вероятно, машина у него имеется….
   Мегрэ снова пустился в путь, машинально останавливаясь перед витринами, знакомыми ему по той простой причине, что они с женой чаще всего ходили в кинотеатр, расположенный как раз напротив.
   В зеркале ювелирного магазина он увидел свое отражение — брови насуплены, выражение лица от долгих раздумий чуть ли не свирепое — и рассмеялся.
   В сущности все это ничего не значило. Все его рассуждения не опирались на прочный фундамент. И ему вдруг стало понятно состояние умов обычных людей, черпающих сведения о криминальных делах только из газетных россказней.
   Был или нет у преступника автомобиль — не важно.
   Разве не приходилось ему по меньшей мере трижды за время службы в уголовной полиции сталкиваться с убийцами — в том числе с одной женщиной, — которые отвозили свои жертвы в вокзальную камеру хранения на такси? Достаточно запастись объемистым чемоданом или сплетенной из ивовых прутьев корзиной, повсеместно используемой в торговле.
   А не намеревался ли в данном случае преступник обезобразить погибшую до неузнаваемости перед этой последней поездкой, с тем чтобы сделать ее опознание невозможным?
   Если это дело рук Негреля, то почему он не вернулся завершить злодеяние в воскресенье, когда ему ничто не мешало, поскольку Жозефа находилась у дочери?
   Ответ, однако, напрашивался сам собой: в выходной день у него не было никакого повода для визита в здание на бульваре Османн и консьержка, безусловно, заметила бы, как он проходит под аркой, тем более если затем покидает дом с тяжелым чемоданом в руке.
   — Судя по виду, ты в отличном настроении, — бросила комиссару жена, открыв дверь.
   Это все потому, что он подтрунивал над самим собой.
   Мегрэ играл нынче в сыщика-любителя — он, который всегда насмехался над ними. Там, у себя на набережной Орфевр, они оперировали точными данными и при возникновении гипотезы располагали возможностями проверить, верна ли она.
   Мадам Мегрэ была почти готова — оставалось лишь надеть шляпку и натянуть перчатки. Сегодня он решил сводить ее отужинать в итальянский ресторан на бульваре Клиши.
   Как ни странно, в этой области Мегрэ не импровизировал. И если впрямь не строил планов насчет того, как проводить свои дни, и давал волю фантазии, из этого вовсе не следовало, что он не придерживался основополагающей идеи.
   Как Мегрэ вчера вечером признался Пардону, он сейчас потакал своим маленьким прихотям, чего ежедневная работа не позволяла ему делать.
   Он вновь побывал у дядюшки Жюля, насладился пескарями во фритюре и жареной кровяной колбаской. Возможно, все прошло не столь же восхитительно, как двадцать лет тому назад, но он остался доволен.
   Его вполне устраивало наблюдать по утрам из окна за суетой на бульваре Ришар-Ленуар или за грузовиками, вползающими в пакгауз Катуара и Потю и выбирающимися оттуда.
   Итальянский ресторан на бульваре Клиши, куда он повел супругу, был ему не знаком. Он никогда там не бывал, но, не раз проходя мимо и вглядываясь в утопающий в полумраке интерьер, сделал зарубку у себя в памяти: было бы неплохо как-нибудь отведать здесь спагетти.
   Мегрэ придумал и еще кое-что, но не стал говорить об этом жене из боязни, что она поднимет его на смех. Может, он все же решится отыскать малолюдное местечко где-нибудь на площади Вогезов или в парке Монсури?
   Комиссар горел желанием усесться там на скамейку и пробыть долго-долго в мире и покое, ни о чем не думая, посасывая трубку и наблюдая за играющими детьми.
   — Ты готов? — обратилась к нему мадам Мегрэ, натягивая белые нитяные перчатки.
   Она надушилась, как делала это всякий раз в воскресенье или в те вечера, когда они ходили в кино, и была одета в цветастое платье.
   — Минуточку.
   Ему оставалось всего лишь вырезать заметки из утренних газет и вложить их в желтого цвета папку.
   После ужина они никуда не спеша, словно заурядные туристы, пройдутся до базилики Сакре-Кер и одолеют Улицу Лепик, а мадам Мегрэ будет время от времени останавливаться, чтобы отдышаться.

Глава 3
Мнение влюбленных

   Они предпочли сине-белый цвет, хотя на площадь Тертр претендовали три кафе, и, поскольку каждое старалось выдвинуть свою террасу как можно дальше, у всех зонты под солнцем выглядели флагами: оранжевыми, темно-голубыми и в сине-белую полоску. Одинаковые железные стулья, столы и, вероятно, одно и то же винцо без претензий, что подавали в кувшинах. И нечто вроде нескончаемого праздника кругом — автобусы, выныривавшие из улочек, которые они, казалось, раздвигают своими боками, туристы, увешанные фотоаппаратами, художники — в основном женщины — перед своими мольбертами. И даже глотатель огня, который сверх программы запихивал в рот и шпаги.
   Мегрэ и его жене случалось и здесь обмениваться взглядами. Оставаясь вдвоем, они вообще помногу не разговаривали. К примеру, в сегодняшнем переглядывании угадывалась ностальгия по прошлому и признательность друг другу.
   Конечно же от той площади Тертр, которую они знали в те годы, когда Мегрэ только-только начинал служить в одном из комиссариатов полиции, мало что осталось — теперь то была красочная и шумная ярмарка, отличавшаяся нахрапистой вульгарностью. Но не изменились ли они сами за это время? Так зачем, старея, требовать от остального мира, чтобы он застыл в своем развитии?
   Это или нечто подобное и выражали их взгляды наряду с искренней взаимной благодарностью за совместно пережитое.
   Винцо оказалось прохладным, немного с кислинкой.
   Складной стул поскрипывал под грузным комиссаром, имевшим привычку откидываться на спинку. Рядом, взявшись за руки и молча созерцая толчею туристов, сидела парочка влюбленных, совместный возраст которых не дотягивал и до сорока. Волосы у парня были чересчур длинными, у девушки — наоборот, слишком короткие. Свежеокрашенные дома выглядели опереточными декорациями. Гид одного из автобусов что-то объяснял в мегафон сначала по-английски, затем по-немецки.
   И в этот момент на сцену ворвался продавец газет, в свою очередь выкрикивая какой-то невнятный набор слов, серди которых угадывались лишь два: «…сенсационные разоблачения…»
   Мегрэ выбросил вперед руку и щелкнул пальцами, как делал это в бытность школьником. Он купил сразу две соперничавшие между собой газеты, влюбленные соседи удовольствовались одной.
   Оставив себе ту из них, в которой сотрудничал этот плут Лассань, он передал другую жене.
   С первой страницы на читателя смотрела, опершись о лодку, девушка в купальнике. Худенькие ножки и бедра, остренькие, недоразвитые груди. Она застенчиво улыбалась в объектив фотоаппарата.
   Отчего при взгляде на нее создавалось впечатление помеченной судьбой жертвы? Изображение было расплывчатым. Газета явно увеличила моментальный кадр, отснятый на пляже при неудачном освещении.
   «Эвелин, — пояснялось внизу, — сфотографированная братом в тот год, когда она познакомилась с доктором Жавом».
   Провинциальная девица, благоразумная и унылая, прозябавшая, должно быть, в доме с суровыми нравами, тоскующая о другого рода жизни.
   Ниже приводились сведения, полученные вездесущим Лассанем от Ива Ле Терека. Заголовок гласил:
   «ИНТЕРВЬЮ С ДОКТОРОМ НЕГРЕЛЕМ».
   Так, значит, один из двух вовлеченных в дело мужчин согласился высказаться если и не на пресс-конференции, то, по крайней мере, в беседе с журналистом. Лассань, тощий, рыжий непоседа, не хуже обезьяны, последние часы прожил, видимо, весьма бурно, и Мегрэ, дав волю воображению, представил себе, как тот, домчавшись до редакции, тут же устремился к столу, дабы настрочить статью, и посыльные выхватывали ее у него из-под пера частями и сломя голову неслись в наборный цех.
   Хотя в ней и не было ничего, как обещал разносчик газет, сенсационного и, собственно говоря, речь не шла о каких бы то ни было разоблачениях, содержание все же оказалось небезынтересным. Лассань, верный своему стилю, начинал с описания места событий:
   «Доктор Негрель любезно согласился дать нам эксклюзивное интервью в своей квартире в ветхом здании на улице Сен-Пер, в двух шагах от Сен-Жермен-де-Пре.
   Когда-то этот дом был особняком, и до сих пор на его фронтоне красуется герб одной прославленной французской фамилии, но уже давно в его пришедшие в упадок стены вселились многочисленные жильцы.
   Двор заставлен веломоторами, велосипедами и детскими колясками. На первом этаже разместилась столярная мастерская, ступеньки лестницы с перилами из кованой стали, видавшие славные времена, поизносились.
   Мы поднялись по ней на пятый этаж с мансардой, где раньше размещалась прислуга, и в глубине мрачного коридора постучали в дверь, к которой прикноплена простая визитная карточка.
   У нас была договоренность о встрече. Дверь открылась, и на пороге вырос темноволосый молодой человек с матовым лицом, которому играть бы в каком-нибудь фильме роль первого любовника.
   Доктор Негрель, как он рассказал нам чуть позже, родом с Юга Франции, из Нима, где проживало немало поколений его семьи, пережившей и взлеты и падения.
   Один из Негрелей служил морским врачом при Наполеоне. Другой был прокурором при Луи-Филиппе.
   Ныне здравствующий отец Негреля — фотограф, а сам он получил высшее образование в университете города Монпелье.
   Доктор…»
   Мегрэ, прервав чтение, прислушался. Двое влюбленных за соседним столиком просматривали ту же газету примерно с той же скоростью, что и он, и девушка прошептала:
   — Ну, что я тебе говорила?
   — ЧТО?
   — Это любовная история.
   — Дай мне спокойно почитать.
   Мегрэ спрятал улыбку, уткнувшись в газетную страницу.
   «Доктор Негрель, несмотря на авантажный вид, произвел на нас впечатление человека простого и серьезного, глубоко потрясенного событиями последних дней.
   Его жилье так и осталось на уровне студенческого и ничем не напоминает квартиру врача, которому прочили блестящую карьеру. Он принял нас в комнате, служившей одновременно кабинетом, гостиной и столовой. За открытыми дверьми виднелось еще одно помещение без каких-либо признаков роскоши и крохотная кухня.
   — Ничего не понимаю в случившемся, — с ходу заявил нам Негрель, усаживаясь на подоконник, после того как жестом показал нам на старое плюшевое кресло красной расцветки. — Полиция, а затем и следователь долго допрашивали меня, задавая вопросы, на которые я был не в состоянии ответить. Все выглядит таким образом, будто меня подозревают в убийстве мадам Жав. Но почему — да-да, с какой стати! — я решился бы на этот шаг?
   Сошедшиеся у переносицы густые брови придавали глубину его взгляду. На столе были остатки холодных закусок, вероятно купленных для него в этом же квартале консьержкой. Он не брит, без галстука и без пиджака.
   Мы поинтересовались у него:
   — Вы позволите спросить вас о том, что интересует наших читателей?
   — Постараюсь ответить, насколько это в моих силах.
   — Даже если вопросы окажутся нескромными?
   Он вяло махнул рукой. Как человек, уже столкнувшийся с самыми яркими проявлениями бестактности.
   — Начнем: как долго вы знаете чету Жав?
   — С доктором Жавом я познакомился три года назад.
   «Там» тоже этим интересовались.
   — Где вы познакомились?
   — У моего патрона, профессора Лебье, ассистентом которого я являюсь. Жав иногда приводил к нам пациентов на консультацию. Как-то раз мне срочно понадобилось в центр — вот Жав и подбросил меня на своей машине.
   — Вы подружились?
   — Он сказал, что хотел бы пригласить меня как-нибудь отужинать у него дома.
   — И вы согласились?
   — Я попал туда спустя полгода, причем совершенно случайно. После одной из консультаций у профессора Лебье он спросил, не свободен ли я вечером, благо у него собирались на ужин интересные люди, — так я и оказался на бульваре Османн.
   — Тогда-то вас и представили мадам Жав?
   — Да.
   — Какое впечатление она произвела на вас?
   — Среди приглашенных я был наименее значимым гостем и, следовательно, сидел в самом конце стола. У меня даже не было возможности поговорить с ней.
   — Выглядела ли она счастливой женщиной?
   — Ни счастливой, ни несчастной. Она вела себя как хозяйка дома.
   — Вы часто после этого посещали дом на бульваре Османн в качестве гостя?
   — Весьма.
   — Ваши коллеги утверждают, что вы мало выходите в свет и редко ужинаете в городе.
   В этот момент нашей беседы Негрель вроде бы чуть стушевался, но в конечном счете улыбнулся.
   — Семья Жав устраивала приемы часто, по меньшей мере раз в неделю, и у них всегда бывало человек пятнадцать. Иногда кому-либо из женщин или девушек не хватало партнера, и тогда спешно звонили мне, чтобы я послужил своего рода затычкой в бочке.
   — Почему вы соглашались?
   — Потому что они были мне симпатичны.
   — Оба?
   — Да.
   — Ваше мнение о Жаве?
   — Отличный специалист.
   — А как человек?
   — Я всегда считал его порядочным, даже совестливым человеком.
   — В то же время вам вроде бы не пристало любить докторов, обслуживающих бомонд.
   — Он не был только салонным медиком.
   — Итак, мало-помалу вы стали другом семьи?
   — Другом — это слишком сильно сказано. Несмотря на разницу в возрасте, мы с Филиппом чувствовали себя хорошими товарищами.
   — Вы обращались друг к другу на «ты»?
   — Я на «ты» с немногими. Возможно, это объясняется обстановкой, характерной для протестантского Нима, где я родился и провел молодые годы.
   — Это относится и к Эвелин Жав?
   — Конечно.
   Сказано это было довольно сухо.
   — Какие отношения связывали вас с ней?
   — Корректные, я бы даже сказал, дружеские.
   — Она поверяла вам свои тайны?
   — Она рассказала мне лишь о том, что я и так знал от ее мужа, а именно: она никогда не жила, как все остальные женщины.
   — Почему?
   — Из-за состояния своего здоровья.
   — Она была больна?
   — Думаю, не будучи ее лечащим врачом, не открою профессиональной тайны, сказав, что она страдала синдромом Стокер-Адамса. Это то, что обычно называют постоянным замедленным пульсом. С детства ее сердце билось не семьдесят раз в минуту, что рассматривается как норма, а сорок — сорок пять.
   — В чем проявляется эта хворь?
   — Внешне больной ведет такой же образ жизни, как и все люди. Однако в любую минуту рискует упасть в обморок или почувствовать спазм и даже внезапно скончаться.
   — Она знала об этом?
   — С двенадцати лет. После консультации у одного медицинского светила подслушала у двери и оказалась в курсе.
   — Это страшило ее?
   — Нет. Она смирилась.
   — И все же Эвелин была жизнерадостным человеком?
   — Ее веселость носила, если можно так выразиться, несколько приглушенный характер. Создавалось впечатление, что она все время опасалась спровоцировать приступ излишней возбужденностью.
   — Эвелин не боялась, заводя ребенка?
   — Нет. Напротив, она была рада оставить потомство даже ценой собственной жизни.
   — Она любила мужа?
   — Полагаю — да, раз вышла за него.
   — А он?
   — Я всегда отмечал его очень внимательное к ней отношение.
   — Приходилось ли вам видеться с ней частным образом, я хочу сказать — в отсутствие мужа?
   Молчание. Лоб молодого медика прорезала морщина.
   — И да, и нет. Я никогда не приходил специально ради того, чтобы с ней встретиться. Однако порой в то время, когда я находился на бульваре Османн, Жава срочно вызывали к больному.
   — Пыталась ли она в таких случаях откровенничать с вами?
   — Нет. Не было ничего подобного тому, что принято понимать под этим.
   — Она рассказывала вам о своей жизни?
   — Как и все, Эвелин вспоминала прошлое, детские годы.
   — Выходит, вы стали добрыми друзьями?
   — Если вы это так воспринимаете.
   — Бывала ли она у вас дома, в этой квартире?
   Снова молчание, а потом вопрос:
   — Почему вы меня об этом спрашиваете?
   — Отвечу вам откровенно. Я показал фотографию Эвелин Жав вашей консьержке, и та утверждает, что по меньшей мере дважды видела, как та поднималась к вам, причем второй раз это произошло шесть недель тому назад.
   — Консьержка лжет, она ошиблась в отношении личности посетительницы».
   У девушки за соседним столом вырвалось:
   — А ты кому веришь? Консьержке или доктору?
   Воистину они читали в одном и том же темпе. Ее возлюбленный ответил:
   — Все консьержки — ведьмы, но доктор явно чувствует себя не в своей тарелке…
   — Говорила же тебе, что это любовная история…
   Мадам Мегрэ, уже просмотревшая, вероятно, не столь длинную заметку в своей газете, держала теперь газету на коленях, задумчиво разглядывая суетливых туристов.
   Мегрэ, забыв, какую роль играет в уголовной полиции, которой посвятил всю жизнь, с удивлением осознал, что спокойно почитывает разглагольствования журналиста, как самый простой смертный на этой улице. И тут он внезапно сделал небольшое, но поразившее его открытие.
   Обычно моралисты, те, кто испытывает зуд поучать себе подобных, настойчиво проталкивают тезис о том, что набрасываться на сообщения о преступлениях и катастрофах читателей побуждает нездоровая или даже извращенная психика.
   Не очень глубоко над этим задумываясь, Мегрэ еще вчера был склонен поддержать такую точку зрения. Но сейчас он неожиданно понял, что все обстоит не так просто, и на смену его оценок в известной мере повлияла молоденькая соседка.
   Разве читатели не так же взахлеб проглатывают рассказы о героических и необыкновенных делах? И когда еще видели столь многочисленную и возбужденную толпу, причем глубокой ночью, на Больших бульварах, как при встрече Линдберга^[1]? Просто люди жаждут знать, каков предел, которого может достичь человек как в добре, так и во зле, — не так ли?
   А любопытство соседней девчушки, не было ли оно вызвано ее, новичка в любви, желанием выяснить, где пролегают границы этого чувства? Быть может, она надеялась, что газета и ход следствия по делу о смерти на бульваре Османн просветят ее.
   Лассань продолжал накручивать, извлекая максимум из своего эксклюзивного интервью:
   «Тогда мы его спросили:
   — К вам часто ходят женщины, месье Негрель?
   — Некогда такое бывало.
   — Что вы подразумеваете под «некогда»?
   В течение всей нашей беседы он, не переставая, смолил сигареты и давил окурки о подоконник открытого окна.
   — Уже год, как я помолвлен. Полиции это известно.
   Должно быть, уже допросили мою невесту и делать из этого тайну бесполезно.
   — Можно узнать ее имя?
   — Вам его наверняка сообщат на набережной Орфевр.
   Мне не пристало это делать.
   — Она живет с родителями?
   — Да.
   — Работает?
   — Да.
   — Из буржуазной семьи?
   — Ее отец — известный адвокат.
   — И она навещала вас?
   Молчание.
   — Сейчас я наберусь еще большей наглости, доктор, и прошу вас меня за это извинить. Вы не были любовником мадам Жав?
   — Мне уже задавали такой вопрос.
   — И что вы ответили?
   — Нет.
   — Вы также никогда не были влюблены в нее?
   — Никогда.
   — А она — в вас?
   — Она ни словом, ни поступком не давала мне повода так считать.
   — Вы не виделись с ней в последнюю субботу?
   — Нет.
   — Также не встречались и с Жавом?
   — Ни с одним из них. После обеда я принял пять пациентов, и наличие их медицинских карточек в кабинете уже проверено. Я покинул здание в пять тридцать, предварительно попрощавшись с Жозефой и напомнив ей, что нужно закрыть окна.
   — Кому пришла в голову мысль насчет того, чтобы вы заменили этим летом Жава?
   — Ему самому.
   — А как обстояло дело в прошлые годы?
   — Он прибегал к услугам одного из моих коллег, доктора Бриссона. Но этой зимой тот открыл собственное дело в Амьене, поэтому не мог подменить Жава.