Сименон Жорж. Мой друг Мегрэ

   Но в конце концов, разве сам Мегрэ не был стройнее, когда познакомился с ней в пивной на площади Терн, и не испытывала ли она сейчас такое же разочарование, глядя на него с палубы «Баклана»?
   Ей помогли сойти на берег. Кроме нее и Батиста, капитана, в лодке были только немой матрос и почтальон. Мальчишка в фуражке с галуном хотел взять ее багаж, но она сказала:
   — В «Ноев ковчег»!
   Жинетта направилась к Мегрэ и вдруг смутилась, возможно, из-за м-ра Пайка, с которым была не знакома.
   — Мне сообщили, что вы здесь. Я подумала, может, вы захотите поговорить со мной. Бедный Марсель!..
   Она не называла его Марселеном, как другие. Не разыгрывала глубокого горя. Это была теперь зрелая женщина, упитанная и спокойная, с чуть заметной, немного разочарованной улыбкой.
   — Вы тоже остановились в «Ковчеге»?
   Леша взял ее чемодан. Она, по-видимому, знала остров и шла уверенно, неторопливо, как женщина, страдающая одышкой или не привыкшая к свежему воздуху.
   — Если верить газетам, он был убит потому, что говорил о вас. Вы этому верите?
   Время от времени она с любопытством и тревогой поглядывала на м-ра Пайка.
   — Можете говорить при нем. Это мой приятель, коллега из Англии, он приехал провести со мной несколько дней.
   Она с очень светским видом слегка поклонилась человеку из Скотленд-Ярда и вздохнула, взглянув на пополневшую талию комиссара:
   — А я изменилась, не правда ли?

Глава 4
Помолвка Жинетты

   Забавно было видеть, как она вдруг застыдилась и оправила юбку, потому что лестница была крутая, а Мегрэ поднимался вслед за ней.
   Она вошла в «Ковчег», как к себе домой, и спросила самым естественным тоном:
   — Найдется для меня комната, Поль?
   — Придется тебе занять маленькую, возле ванной.
   Потом она повернулась к Мегрэ:
   — Вы не хотите подняться на минутку, господин комиссар?
   Эти слова прозвучали бы двусмысленно в том доме, которым она управляла в Ницце, но здесь в них не было ничего особенного. Однако она неправильно поняла колебания Мегрэ, который из-за какого-то кокетства продолжал вести дознание, ничего не скрывая от м-ра Пайка. На мгновение на губах ее появилась почти профессиональная улыбка.
   — Я ведь не опасна, вы знаете.
   Странная вещь! Инспектор Скотленд-Ярда заговорил по-английски, может быть, из деликатности. Он сказал французскому коллеге только одно слово:
   — Please.
   Первой по лестнице поднималась Жожо с чемоданом.
   Юбка у нее была коротенькая, и из-под нее выглядывали розовые трусики, обтягивавшие маленький зад. Видимо, это и побудило Жинетту снова оправить платье.
   В номере кроме кровати можно было сесть на стул с соломенным сиденьем — комната была маленькая, полутемная, со слуховым окном. Жинетта сняла шляпу, со вздохом облегчения опустилась на край кровати и тут же, сбросив туфли на очень высоких каблуках, растерла наболевшие пальцы ног.
   — Вам неприятно, что я попросила вас подняться?
   Внизу разговаривать невозможно, а идти куда-нибудь У меня не было сил. Посмотрите, как распухли у меня щиколотки. Можете закурить трубку, господин комиссар. — Жинетте было не по себе. Чувствовалось, что она говорит для того, чтобы выиграть время. — Вы не очень на меня сердитесь?
   Хотя Мегрэ и понял, что она имеет в виду, он, тоже желая выиграть время, ответил:
   — За что?
   — Я прекрасно знаю, что вы были разочарованы.
   А все же я не так уж тут виновата. Благодаря вам я провела в санатории самые счастливые годы своей жизни. Мне ни о чем не надо было заботиться. Там был врач, который немного напоминал вас: он очень хорошо ко мне относился. Приносил книги. Я целые дни читала. До того, как я попала туда, я была совсем необразованная. И когда я чего-нибудь не понимала, он объяснял. У вас нет сигареты? Ну, ничего. К тому же мне лучше не курить.
   Я пробыла в санатории пять лет, и мне уже стало казаться, что я проведу там всю жизнь. Мне там понравилось. В противоположность другим, мне не хотелось уходить оттуда.
   Когда мне объявили, что я выздоровела и могу уехать, клянусь вам, я скорее испугалась, чем обрадовалась. Оттуда, где мы жили, видна была долина, почти всегда скрытая легкой дымкой, а порой густыми облаками, и я боялась спускаться туда. Я хотела бы остаться в качестве сиделки, но у меня не было необходимых для этого знаний, а чтобы мыть полы или помогать на кухне, не хватало сил.
   Что бы я стала делать там, внизу? Я привыкла есть три раза в день. И знала, что у Жюстины мне это будет обеспечено.
   — Почему вы приехали сегодня? — спросил Мегрэ довольно холодным тоном.
   — Разве я вам сейчас не сказала? Сначала я поехала в Йер. Мне не хотелось, чтобы на похоронах бедного Марселя никто не шел за гробом.
   — Вы все еще любили его?
   Она немного смутилась.
   — Мне кажется, я его по-настоящему любила. Я много говорила с вами о нем, когда вы заботились обо мне после его ареста. Знаете, Марсель был неплохой человек. В сущности, даже наивный, я сказала бы, застенчивый. И как раз потому, что был застенчивый, хотел вести себя, как другие. Но только он перехватывал через край. Там, в горах, я все это поняла.
   — И вы его разлюбили?
   — Мои чувства к нему изменились. Я видела других людей. Могла сравнивать. Доктор помог мне понять.
   — Вы были влюблены в этого доктора?
   Она несколько нервно засмеялась.
   — Я думаю, что в санатории все более или менее влюблены в своих врачей.
   — Марселей вам писал?
   — Иногда.
   — Он надеялся, что вы опять будете жить вместе?
   — Первое время, кажется, да. Потом он тоже изменился. Мы оба изменились, но по-разному. Он очень быстро постарел, почти сразу. Не знаю, видели ли вы его с тех пор. Прежде он хорошо одевался, следил за собой. Был гордый. А потом… с тех пор, как он случайно приехал на побережье…
   — Это он устроил вас к Жюстине и Эмилю?
   — Нет. Я знала Жюстину понаслышке. Я сама явилась к ней. Она взяла меня на испытательный срок как помощницу, потому что для другого я уже не годилась.
   Там, в горах, мне сделали четыре операции, у меня все тело в рубцах.
   — Я спросил вас, почему вы приехали сегодня.
   Мегрэ неустанно возвращался к этому вопросу.
   — Когда я узнала, что это дело ведете вы, я, конечно, подумала, что вы вспомните обо мне и велите меня разыскать. Это, разумеется, потребовало бы времени.
   — Если я правильно понял, то с тех пор, как вы вышли из санатория, вы больше не общались с Марселем, но посылали ему деньги?
   — Случалось. Я хотела, чтобы он мог иногда доставить себе какое-нибудь удовольствие. Он не показывал виду, но у него бывали трудные времена.
   — Он вам это говорил?
   — Говорил, что он неудачник, что всегда был неудачником, что не способен даже стать настоящим подлецом.
   — Он говорил вам это в Ницце?
   — Он никогда не приезжал ко мне в «Сирены». Знал, что это запрещено.
   — Значит, здесь?
   — Да.
   — Вы часто бываете на Поркероле?
   — Почти каждый месяц. Жюстина теперь слишком стара, чтобы самой проверять свои заведения, а господин Эмиль никогда не любил разъезжать.
   — Вы ночуете здесь, в «Ковчеге»?
   — Всегда.
   — А почему Жюстина не предоставит вам комнату у себя? У нее же довольно большая вилла.
   — Она никогда не позволяет женщинам ночевать под своей крышей.
   Он понял, что затронул чувствительное место, но Жинетта все еще не поддавалась.
   — Боится за сына? — пошутил он, раскуривая трубку.
   — Это может показаться смешным, а между тем это правда. Она всегда заставляла его держаться за ее юбку; поэтому по характеру он и стал скорее похож на девицу, чем на мужчину. Она до сих пор обращается с ним, как с ребенком. Он шагу не смеет ступить без ее разрешения.
   — А женщин он любит?
   — Скорее боится. Я говорю, вообще. Знаете, у него нет к этому склонности. Здоровьем он никогда не отличался. Он все время лечится, принимает лекарства, читает медицинские книги.
   — А еще почему, Жинетта?
   — Что?
   — Почему вы приехали сюда?
   — Так я же вам сказала.
   — Нет.
   — Я подумала, что вы, наверное, заинтересуетесь господином Эмилем и его матерью.
   — А точнее?
   — Вы не такой, как другие полицейские, и все же…
   Когда случается что-нибудь мерзкое, всегда подозревают людей определенной среды.
   — И вы считали нужным мне сказать, что господин Эмиль не имеет отношения к смерти Марселя?
   — Я хотела объяснить вам…
   — Объяснить что?
   — Мы с Марселем остались добрыми друзьями, но о том, чтобы жить вместе, не могло быть и речи. Он об этом больше и не помышлял. Думаю, и не хотел этого.
   Понимаете? Он больше не имел никакого отношения к нашей среде. Послушайте, я сейчас видела Шарло…
   — Вы его знаете?
   — Я несколько раз встречала его здесь. Нам случалось есть за одним столом.
   — Вы собирались повидать его сегодня на Поркероле?
   — Нет. Клянусь, я говорю правду. Только меня стесняет ваша манера задавать вопросы. Прежде вы мне доверяли. Вы немного жалели меня. А теперь меня больше не за что жалеть, правда? Я теперь даже не чахоточная.
   — Вы много зарабатываете?
   — Меньше, чем можно было бы думать. Жюстина — страшная скряга. И сын ее тоже. Конечно, я ни в чем не нуждаюсь. Даже немного откладываю, но недостаточно, чтобы жить потом на ренту.
   — Вы говорили о Марселе.
   — Я уже не помню что!.. Ах да. Как вам объяснить?
   Когда вы его знавали, он пытался играть роль закоренелого преступника. Посещал в Париже бары, где можно встретить людей вроде Шарло и даже убийц. Делал вид, что принадлежит к их бандам, а они не принимали его всерьез.
   — Значит, он был там на вторых ролях?
   — Потом и это прекратилось. Он перестал встречаться с этими людьми, жил на своей лодке или в лачуге.
   Много пил. Всегда находил способ достать вина. Денежные переводы от меня тоже ему помогали. Но я знаю, что думают, когда человека вроде него находят убитым.
   — Что именно?
   — Вы тоже это знаете. Воображают, что это связано с определенной средой, что это сведение счетов или месть. А здесь совсем не то.
   — Вы хотели сказать мне именно это, не правда ли?
   — Я уже забыла, что хотела сказать. Вы так изменились! Простите, я имею в виду не внешность.
   Мегрэ невольно улыбнулся ее смущению.
   — Прежде даже у себя в кабинете на набережной Орфевр вы были не похожи на полицейского.
   — Вы очень боитесь, чтобы я не заподозрил людей из вашей среды? Уж не влюблены ли вы, случайно, в Шарло?
   — Конечно нет. Мне было бы очень трудно влюбиться в кого бы то ни было после всех перенесенных операций. И Шарло интересует меня не больше, чем другие.
   — Ну а теперь договаривайте.
   — Почему вы думаете, что я не все сказала? Даю честное слово, я не знаю, кто убил бедного Марселя.
   — Но вы знаете, кто его не убивал.
   — Да.
   — Вы знаете, кого я мог бы заподозрить?
   — В конце концов, вы все равно узнаете это, не сегодня, так завтра, если не знаете уже сейчас. Я сказала бы вам сразу, если бы вы допрашивали меня не так сухо.
   Я должна выйти замуж за господина Эмиля, вот что!
   — Когда?
   — Когда умрет Жюстина.
   — А почему нужно ждать ее смерти?
   — Я же вам толковала, она ревнует ко всем женщинам. Из-за нее он не женился, из-за нее, насколько мне известно, у него никогда не было любовницы.
   — А все-таки он собирается жениться?
   — Потому что страшно боится одиночества. Пока жива мать, он спокоен. Она ухаживает за ним, как за грудным младенцем. Но она недолго протянет. Самое большее — год.
   — Это сказал врач?
   — У нее рак, а для операции она слишком стара. Что до него, то он всегда воображает, что вот-вот умрет. Несколько раз на дню задыхается, боится шевельнуться, как будто малейшее движение может стать для него роковым.
   — Потому он и сделал вам предложение?
   — Да. Он вбил себе в голову, что у меня хватит здоровья, чтобы ухаживать за ним. Даже потребовал, чтобы меня осмотрело несколько врачей. Нечего и говорить, что Жюстина об этом ничего не знает, а то бы она давно выставила меня за дверь.
   — А Марселей?
   — Я сказала ему.
   — И как он это принял?
   — Совершенно спокойно. Он считал, что я правильно делаю, стараясь обеспечить себя под старость. По-моему, ему было приятно, что я буду жить здесь.
   — Господин Эмиль не ревновал к Марселену?
   — С чего бы? Я же вам сказала, что между нами ничего не было.
   — Словом, вы об этом обязательно хотели поговорить со мной?
   — Я подумала обо всех предположениях, которые вы могли бы сделать и которые не соответствовали бы действительности.
   — Например, что Марселей мог шантажировать господина Эмиля, и тот, чтобы избавиться от него…
   — Марсель не занимался шантажом, а господин Эмиль скорее умрет с голоду, чем решится зарезать Цыпленка.
   — Это точно, что вы в последние дни не приезжали на остров?
   — В этом легко убедиться.
   — Потому что вы все время были в своем заведении, в Ницце? Что ж, превосходное алиби.
   — А мне оно нужно?
   — Вы же сами утверждали, что я сейчас говорю как полицейский. Марселен все-таки мог стеснять вас. В особенности, если принять во внимание, что господин Эмиль — лакомый кусочек, очень лакомый. Если он женится на вас, он оставит вам после смерти приличное состояние.
   — Да, довольно приличное. Теперь я сомневаюсь, правильно ли сделала, что приехала. Я не предвидела, что вы будете говорить со мною так. Я вам искренне во всем призналась.
   Глаза у нее блестели, как будто она готова была заплакать, и Мегрэ созерцал теперь старое, плохо раскрашенное лицо, сморщенное в детской гримасе.
   — Делайте что хотите. Я не знаю, кто убил Марселя.
   Это катастрофа.
   — В особенности для него.
   — Да, и для него. Но он-то, по крайней мере, спокоен. Вы меня арестуете?
   Жинетта сказала это с чуть заметной улыбкой, хотя было видно, что она боится и говорит более серьезным тоном, чем ей хотелось бы.
   — Пока не собираюсь.
   — Мне нужно поехать на похороны завтра утром.
   Если вы желаете, я сразу же вернусь. Надо будет только послать за мной лодку на мыс Жьен.
   — Может быть, пошлю.
   — Вы ничего не скажете Жюстине?
   — Не скажу, если не будет крайней необходимости.
   Но я ее не предвижу.
   — Вы на меня сердитесь?
   — Да нет.
   — Нет, сердитесь. Я это сразу почувствовала, еще прежде чем сошла с «Баклана». Я-то вас тут же узнала. И разволновалась, потому что вспомнила целый кусок своей жизни.
   — Период, о котором вы жалеете?
   — Может быть. Не знаю. Иногда я спрашиваю себя об этом.
   Она встала, вздохнув, не надевая туфель. Ей хотелось расшнуровать корсет, и поэтому она ждала, чтобы комиссар ушел.
   — Делайте как знаете, — вздохнула она наконец, когда он взялся за ручку двери.
   У него слегка сжалось сердце, когда он оставил ее одну, постаревшую, запуганную, в маленькой комнатке, куда заходящее солнце проникало сквозь слуховое окно, окрашивая все: и обои, и стеганое одеяло — в розовый цвет, похожий на румяна.
 
 
   — Стаканчик белого, господин Мегрэ.
   Игроки в шары на площади закончили партию и окружили бар, разговаривая очень громко, с сильным акцентом. В углу ресторана, у окна, м-р Пайк сидел за столиком напротив Жефа де Грефа; оба были поглощены игрой в шахматы.
   Возле них на банкетке сидела Анна и курила сигарету, вставленную в длинный мундштук. Она оделась.
   На ней было хлопчатобумажное платьице, но чувствовалось, что под ним та же нагота, как и под парео.
   Тело у нее было мясистое, чрезвычайно женственное, настолько созданное для ласк, что ее невольно хотелось представить себе в постели.
   Де Греф облачился в серые шерстяные брюки и морскую тельняшку в синюю и белую полоску. На ногах были туфли на веревочной подошве, как почти у всех на острове, как те, что купил себе безупречный м-р Пайк.
   Мегрэ поискал глазами инспектора, но Леша не было видно.
   Ему пришлось принять стакан вина, который придвинул Поль, а люди у бара потеснились, чтобы освободить ему место.
   — Итак, комиссар?
   С ним уже заговаривали, и он знал, что через несколько минут лед будет сломан. Несомненно, обитатели острова с утра только и ждали этого момента, чтобы познакомиться с ним. Их было довольно много, не меньше десяти, все в одежде рыбаков. Двое-трое выглядели посолиднее; вероятно, это были мелкие рантье.
   Что бы там ни подумал м-р Пайк, надо выпить.
   — Вам нравится наше местное вино?
   — Очень.
   — В газетах пишут, что вы пьете только пиво. А Марселен говорил, что это неправда, что вы не отказываетесь и от графинчика кальвадоса. Бедный Марселей! Ваше здоровье, комиссар.
   Поль, хозяин, который знал, чего надо ждать в подобных случаях, не ставил бутылку на место и держал ее наготове в руке.
   — Это правда, что он был ваш приятель?
   — Да, я его знавал. Он был неплохой парень.
   — Конечно. А правильно написано в газете, что он родом из Гавра?
   — Правильно.
   — Это с его-то акцентом?
   — Когда я был с ним знаком, лет пятнадцать назад, он говорил без акцента.
   — Слышишь, Титен? Что я всегда говорил?
   Выпили по четыре, по пять стаканов, перебрасываясь словами, просто так, для своего удовольствия.
   — Чего вы сегодня хотите поесть, комиссар? Разумеется, у нас есть рыбная похлебка. Но может быть, вы не любите провансальской рыбной похлебки?
   Мегрэ поклялся, что любит как раз только это кушанье, и все пришли в восторг. Сейчас не время было по очереди знакомиться с каждым из окружающих: отдельные лица не очень запоминаются в общей массе.
   — А вы любите анисовую водку, настоящую, ту, которая запрещена? Налей всем по рюмке пастиса, Поль.
   Наливай, наливай! Комиссар ничего не скажет.
   Шарло сидел на террасе и читал газету; перед ним стояла рюмка.
   — У вас уже есть какие-нибудь предположения?
   — О чем?
   — Да об убийстве же! Морен Бородач, который родился на острове и не уезжал с него семьдесят лет, никогда не слышал ни о чем подобном. Были случаи, когда люди тонули. Одна женщина с Севера лет пять-шесть назад пыталась покончить с собой, проглотив снотворное. Один итальянский матрос, поссорившись с Батистом, ударил его ножом в руку. Но чтобы настоящее преступление… Никогда, комиссар! Здесь даже самые злые становятся кроткими, как ягнята.
   Все смеялись, пытались что-то сказать, потому что главное для них — говорить, сказать все равно что, чокнуться со знаменитым комиссаром.
   — Вы лучше поймете это, когда пробудете здесь несколько дней. Вам следовало бы приехать сюда в отпуск, вместе с женой. Вас научили бы играть в шары.
   Правда, Казимир? Казимир в прошлом году выиграл приз на конкурсе газеты «Пти-Провансаль», а вы, наверное, понимаете, что это значит.
   Церковь в конце площади из розовой превратилась в лиловую, небо понемногу окрашивалось в бледно-зеленый цвет, и люди один за другим выходили из бара.
   Порой вдали раздавался резкий голос женщины, кричавшей:
   — Эй, Жюль, суп подан!
   А не то какой-нибудь мальчишка храбро являлся за отцом и тянул его за руку.
   — Значит, не сыграем партию?
   — Уже поздно.
   Мегрэ объяснили, что после партии в шары обычно играют в карты, но сегодня не успели из-за него. Матрос с «Баклана», немой великан с огромными босыми ногами, улыбался комиссару, показывая ослепительные зубы, и время от времени протягивал свой стакан, издавая странное кудахтанье, заменявшее слова «за ваше здоровье».
   Посмотрев вниз, Мегрэ увидел, что де Греф со своей девушкой ушли и англичанин остался один перед шахматной доской.
   Мы будем обедать через полчаса, — объявил Мегрэ.
   Поль тихо спросил его, указывая на инспектора Скотленд-Ярда:
   — Вы думаете, ему нравится наша кухня?
   Несколько минут спустя Мегрэ и его коллега шагали по острову, направляясь к гавани. Они уже усвоили местные привычки. Солнце зашло, и в воздухе чувствовалось некое бесконечное успокоение. Звуки были уже не те, что днем. Теперь слышался легкий плеск воды о камни мола; серый цвет этих камней сделался резче и стал черным, таинственным; миноносец с белым номером на корпусе, выписанным крупными цифрами, бесшумно скользил к открытому морю со скоростью, казавшейся головокружительной.
   — Я едва не проиграл ему, — начал м-р Пайк. — Он очень силен, очень уверен в себе.
   — Это он предложил вам сыграть?
   — Я взял шахматы, чтобы поупражняться. Он сел за соседний стол со своей подругой, и по тому, как он смотрел на фигуры, я сразу понял, что ему хочется сразиться со мной.
   Наступило долгое молчание. Они шли по молу. Около белой яхты качалась маленькая лодка с надписью на корме: «Цветок любви». Это была лодка де Грефа; парочка находилась на борту. Под тентом, в кабине, где едва хватало места для двоих и нельзя было даже выпрямиться во весь рост, горел свет. Оттуда доносились звон ложек и стук посуды. Там ужинали.
   Когда полицейские миновали яхту, м-р Пайк медленно, с обычной точностью продолжал:
   — Он как раз тот тип молодого человека, которого терпеть не могут в хороших семьях. Правда, во Франции вряд ли можно часто встретить такой тип.
   Мегрэ очень удивился: впервые с тех пор, как он познакомился с англичанином, его коллега высказывал общие идеи. М-р Пайк сам казался немного смущенным, словно вдруг застеснялся.
   — Почему вы думаете, что во Франции таких нет?
   — Я хочу сказать, нет молодых людей именно такого типа.
   Он тщательно подыскивал слова. Они остановились на конце мола, напротив гор, видневшихся на континенте.
   — Мне кажется, что здесь молодой человек из хорошей семьи может делать глупости, как у вас говорится, покупать себе женщин, автомобили или играть в казино. Но разве ваши шалопаи играют в шахматы? Сомневаюсь. Разве они читают Канта, Шопенгауэра, Ницше и Кьеркегора? Это маловероятно, не так ли? Они хотят только жить в свое удовольствие, не дожидаясь наследства родителей.
   Они прислонились к стене, окаймлявшей мол с одной стороны.
   — Де Греф не принадлежит к этой породе шалопаев. Я даже не думаю, что ему хочется иметь много денег. Это анархист почти чистой воды. Он бунтует против всего, что знал в жизни, против всего, чему его учили, против своего отца, судейского чиновника, против своей буржуазной матери, против родного города, против нравов своей страны. — М-р Пайк запнулся и чуть покраснел: — Простите меня.
   — Продолжайте, прошу вас.
   — Мы обменялись только несколькими фразами, но, по-моему, я его понял, потому что в моей стране немало таких людей, да, наверное, и в других странах, где царят строгие моральные принципы. Вот почему я сказал, что во Франции вряд ли можно встретить очень много таких мальчишек. У вас нет ханжества. Может быть, и есть, но не столько.
   Намекал ли он на среду, в которую им обоим пришлось окунуться со времени их приезда сюда, на г-на Эмиля, Шарло, Жинетту: ведь все эти люди жили среди других, и позор не оставлял на них заметного следа?
   Мегрэ был слегка насторожен, чувствовал себя немного напряженно. М-р Пайк не нападал на него прямо, однако его подмывало защищаться.
   — Из чувства протеста, — продолжал м-р Пайк, — эти молодые люди отрицают все скопом — и хорошее, и плохое. Вот пример. Де Греф похитил девочку у ее семьи. Она мила, очень соблазнительна. Однако я думаю, что он сделал это не потому, что соблазнился ею, а потому, что она была из хорошей семьи и по воскресеньям ходила с мамашей в церковь. Потому что ее отец, вероятно, строгий и благомыслящий господин.
   Потому также, что, похищая ее, он многим рисковал.
   Я, наверное, ошибаюсь, правда?
   — Не думаю.
   — Есть люди, которые, попав в чистое помещение с изящной обстановкой, испытывают потребность ее осквернить. У де Грефа потребность осквернять жизнь, осквернять все, что угодно.
   На этот раз Мегрэ был поражен. Его, как говорят, «посадили в калошу»: он понимал, что у м-ра Пайка возникла та же мысль, что у него. Когда де Греф признался, что несколько раз бывал на борту «Северной звезды», Мегрэ мгновенно сообразил, что он ходил туда не только ради выпивки и что между обеими парами существовали какие-то более тесные и неблаговидные отношения.
   — Это очень опасные молодые люди, — заключил м-р Пайк. И добавил: — Возможно, они к тому же очень несчастливы.
   Потом, по-видимому найдя воцарившееся молчание слишком торжественным, англичанин заметил уже не таким серьезным тоном:
   — Знаете, он прекрасно говорит по-английски. У него даже нет никакого акцента. Я не удивился бы, если бы мне сказали, что он окончил один из наших первоклассных колледжей.
   Пора было идти ужинать. Полчаса прошли уже давно. Почти совсем стемнело, и лодки в гавани покачивались в ритме дыхания моря. Мегрэ выколотил трубку, постучав ею о каблук, поколебался, не набить ли другую. Проходя мимо лодочки голландца, он внимательно посмотрел на нее.
   Говорил ли м-р Пайк только для того, чтобы говорить? Или хотел по-своему дать ему какой-то совет?
   Разгадать это было трудно, пожалуй, даже невозможно. Французский язык инспектора был превосходен, даже слишком превосходен, и все-таки оба они говорили на разных языках, мысли их текли по разным извилинам мозга.
   — Это очень опасные молодые люди, — подчеркнул инспектор Скотленд-Ярда.
   Разумеется, ни за что на свете он не хотел бы дать повод подумать, что вмешивается в дознание, которое ведет Мегрэ. Он не стал расспрашивать о том, что произошло в комнате Жинетты. Не вообразил ли он, что его коллега не до конца с ним откровенен? Или еще хуже, судя по тому, что он только что сказал о французских нравах, — не подумал ли он, что Мегрэ и Жинетта…