Сименон Жорж. Подпись «Пикпюс»

   – С братом не очень-то считались дома. По-моему, он жалел о тех временах, когда плавал. Он купил себе лодку и каждый день уходил в море удить рыбу – это была его единственная отрада. Там он, по крайней мере, чувствовал себя спокойным.
   – На вилле жили с комфортом?
   – Еще бы! Насколько мне помнится… минутку… у них было двое слуг.
   – Словом, безмятежная, в общем, жизнь при доходе в двести тысяч франков?
   – Наверно. Мне ведь никогда не приходилось проживать по двести тысяч в год.
   – Ваш брат был крепкого здоровья?
   – Чуточку слишком полнокровен. Но, на мой взгляд, здоров. Что с ним стало?
   Все поворачиваются к г-же Ле Клоаген, поджавшей губы и ожесточенно замкнувшейся в молчании.
   – Могла быть ваша невестка заинтересована в убийстве собственного мужа?
   – Кто ее знает! Я, правда, так не думаю: рента была ему назначена только пожизненно.
   – Вам нечего нам сказать, госпожа Ле Клоаген?
   Мегрэ встречает взгляд, проникнутый такой ненавистью, какой он никогда еще не видел, невольно улыбается и объявляет:
   – Ладно! Господин следователь, сейчас я дам вам некоторые пояснения… Налей-ка рюмочку, Люкас! А покрепче в доме ничего нет?
   – У нее в комнате полбутылки коньяку, – вмешивается старик.
   В спальне Антуанетты Ле Клоаген, разумеется.
   – Вот в нескольких словах вся история. Ле Клоаген ведет в Сен-Рафаэле легкую жизнь человека, который волен тратить двести тысяч в год… Я звонил в банк. Десять лет назад сэкономлено у него было всего несколько десятков тысяч франков… Но вот он скоропостижно умирает. Возможно, в один прекрасный день вдова Ле Клоаген соблаговолит поведать, от чего он умер. Скажем, от солнечного удара на рыбалке, повлекшего за собой кровоизлияние в мозг?.. Как бы там ни было, его жена и дочь остаются без средств. А есть люди, господин следователь, которые не в силах примириться с подобной перспективой. И тут по воле случая вдова встречает на набережной в Канне клошара, темного, безобидного бродягу, который на удивление схож с бывшим судовым врачом.
   Только что, господа, сен-рафаэльская полиция по моему указанию обнаружила останки подлинного Ле Клоагена, замурованные в одном из подвалов виллы. Это все. Впрочем, нет. Я должен добавить еще одну деталь. Когда старому клошару предложили удобную и беззаботную жизнь под чужим именем и бедняга, уставший шляться по гавани и ночевать под открытым небом, дал согласие, возникло непредвиденное препятствие. Как будет он ежегодно писать расписку в получении денег от адвоката? Он же немедленно себя выдаст. Попытка выучить его подделывать подпись покойника окончилась ничем, он свое-то имя с трудом выводит. Вот почему его заставили отрезать себе фалангу указательного пальца на правой руке – это послужит достаточным оправданием.
   На Лазурном берегу его знают слишком многие. Следовательно, переселяемся в Париж.
   Сестра Октава может обнаружить подмену. Подстраивают так, чтобы смертельно оскорбить эту гордую женщину, и она рвет всякие отношения с братом и его семьей.
   – Эта особа письменно обозвала меня попрошайкой, – выдыхает г-жа Бирон. – Я написала брату, но он не ответил, и теперь я понимаю – почему. А тогда я решила, что она это сделала, чтобы совсем уж прибрать его к рукам.
   – Деньги, понимаете, деньги. Вся эта история – грязная погоня за деньгами, самая грязная, с какой мне довелось сталкиваться. Вспомните: нужно было, чтобы труп исчез. Нужно было также изменить внешность бродяги, у которого, к несчастью, одно плечо выше другого. Он едва умеет читать. Ему дают уроки грамматики, арифметики. Но все равно люди могут удивиться неразвитости бывшего судового врача. Его изображают ненормальным маньяком, полусумасшедшим. Жизнь на Дальнем Востоке – превосходное объяснение.
   Комиссар с неожиданным отвращением обводит глазами гостиную.
   – А самое мерзкое – этими деньгами даже не пользуются! Второй Ле Клоаген может умереть, как первый, и больше ему замены не найдешь. Отсюда – беспредельная скаредность. Задача одна – откладывать ежегодные двести тысяч почти целиком. За десять лет две эти дамы накопили почти полтора миллиона, не так ли, госпожа Ле Клоаген?.. А вы, Пикар…
   Услышав свое настоящее имя, старик выказывает признаки волнения.
   – Вы продали свое первородство за чечевичную похлебку. Да, у вас есть постель. Да, вас кормят: необходимо, чтобы вы были живы. Зато нельзя курить: покойный Ле Клоаген не курил. Нельзя пить: он ненавидел спиртное. Нельзя, нельзя, ничего нельзя. Вы – как собака на поводке, и единственное ваше развлечение – бродить по улицам, как когда-то. А после прогулки вас запирают. Когда раз в год приезжает адвокат, вас укладывают в постель. За вами ухаживают, как за больным, вашу комнату освещают как можно скупее. И все-таки вы обманули своих бдительных тюремщиц. Все-таки до конца сохранили свою тайну.
   Пикар вздрагивает и отворачивается. Заметно, что он хочет скрыть навернувшиеся слезы.
   – От вашего давнего брака у вас осталась дочь. В Париже вы разыскали ее. Навещали каждую неделю. Она жила на улице Коленкура и была гадалкой.
   Все тот же пыльный свет люстры, та же тень цо углам, те же лица, пожухшие, словно краски на музейных полотнах. Мегрэ умолк. Следователь, которому не по себе, то скрещивает, то выпрямляет ноги и наконец нерешительно спрашивает:
   – Госпожа Ле Клоаген, вы убили мадмуазель Жанну?
   – Неправда!
   – Госпожа Ле Клоаген, вы следовали за своим лжесупругом по улице Коленкура и проникли в одну из квартир дома шестьдесят семь-а?
   – Неправда! – повторяет она.
   – Признаете ли вы, что замуровали тело своего настоящего мужа в подвале сен-рафаэльской виллы?
   – Ну и что?
   – Признаете ли вы, что незаконно получали ренту, права на которую лишились?
   – Мне это было неизвестно. И деньги получала не я. Адвокат вручал их непосредственно этому человеку, и я тут ни при чем. Я знаю, чем я рискую…
   – Господи! Господи! – лепечет экономка каноника, сраженная таким бесстыдством.
   Надо признать: присутствующие в гостиной мужчины, которые всякого навидались, – и те ошеломленно переглядываются, когда худая нервная г-жа Ле Клоаген невозмутимо, с уверенностью человека, знающего, что он говорит, основательно изучившего вопрос и принявшего все меры предосторожности, бросает:
   – Вам прекрасно известно, что я рискую немногим. От шестнадцати до пятидесяти франков штрафа и от шести дней до двух месяцев тюремного заключения. Статья триста шестьдесят восьмая Уголовного кодекса.
   Она горда собой.
   Она даже не способна поджать губы, дрожь которых выдает эту гордость.
   – Я не знала, что у этого человека есть дочь и он видится с ней. Что до моего мужа, то не все ли ему равно, где лежать – на кладбище или…
   – Замолчите, несчастная! – кричит г-жа Бирон, не в силах больше сдерживаться. – Разве вам не понятно, что вы – чудовище, что ни одна женщина, ни одно создание божие никогда не произносило таких кощунственных слов! Как подумаю, что мой бедный Октав… Господин комиссар, я больше не могу, я задыхаюсь.
   Действительно, у старушки ни кровинки в лице, на верхней губе проступили капли пота. Мегрэ распахивает окно. Зеленая штора вздувается, ветер овевает лица, и в тишину гостиной врывается грохот грозы.
   – Что теперь, Мегрэ? – осведомляется заинтересованный следователь.
   Ему кажется, что комиссар утратил обычную уверенность в себе. Но Мегрэ, неторопливо затянувшись дымом, встает перед г-жой Ле Клоаген, монументальный, грозный, с лицом как из камня.
   – Верно, сударыня, правосудие почти бессильно против вас. И тем не менее скажу, что впервые за все годы службы вижу корыстолюбие, доведенное до такой степени и толкающее на такие низости. Мне, пожалуй, было бы приятней, если бы в приступе гнева вы убили Ле Клоагена…
   Крик за его спиной. Г-жа Бирон окончательно сбита с толку.
   – Простите, сударыня. Есть вещи, которые должны быть сказаны… Следователь только что упомянул о бедной женщине, убитой на улице Коленкура при загадочных обстоятельствах. Так вот, госпоже Ле Клоаген достаточно сказать одно слово, чтобы все разом прояснилось и мы через несколько минут схватили преступника. Разве я ошибаюсь, сударыня?
   Она мерит его взглядом. Секунду колеблется, потом черты ее каменеют – если это возможно – еще больше, и она отрезает:
   – Нет.
   – Мы слушаем вас.
   – Я ничего не скажу, слышите? Внезапно она преображается, срывается с тормозов, становится форменной фурией.
   – Никогда, слышите? Я ничего не скажу, потому что больше всего на свете ненавижу вас, да, вас, комиссар Мегрэ. Ненавижу с тех пор, как вы переступили порог этой квартиры и взглянули на меня. Ненавижу! И ничего вам не скажу. Ничего вы не раскопаете. Ладно, я втсижу свои два месяца, но вы, вы…
   – Кому вы передали двести тысяч франков?
   – Не скажу. – Она спохватывается, но поздно. – Какие двести тысяч?
   – Те, что получили в субботу из банка. Она молчит.
   – Где вы были в воскресенье между десятью утра и четырьмя часами дня?
   Она со свирепой усмешкой мерит Мегрэ взглядом. Комиссар сознает, что она не хвастается, – подобная особа будет молчать так, что никакой допрос не вырвет у нее ни слова.
   – Господин следователь, благоволите подписать постановление об аресте этой женщины и ее дочери.
   – Моей дочери? При чем тут моя дочь? Вы же знаете, господин следователь, что не имеете на это права. Я не убивала: комиссар – и тот с этим согласен. Когда я тайно схоронила мужа, а это единственное, что можно мне вменить, моя дочь не достигла еще совершеннолетия. Она была ребенком, и, повторяю, вы не имеете права…
   Трагедия и фарс чередуются ежеминутно, ежесекундно. Перед собравшимися – самка, решившая защищаться зубами и когтями.
   – Я не убивала этой женщины, которой даже не знаю.
   – Кто же тогда убил?
   – Ничего я не знаю. Ничего не скажу. Ненавижу вас, чудовище!
   Чудовище – это Мегрэ, который наливает себе коньяку и утирается, по-прежнему ощущая на себе недоуменный взгляд следователя: тот уж считал дело законченным, но теперь отдает себе отчет в том, что оно стало еще запутанней.
   – Люкас, уведи старуху.
   Мегрэ нарочно съязвил: «старуху». Ответом ему служит новый испепеляющий взгляд.
   – Жанвье, займись девицей. Внимание… Люкас… Жанвье…
   Г-жа Ле Клоаген бросается к распахнутому окну. Нет, не за тем, чего опасается комиссар, – не для того, чтобы покончить с собой. Просто она дошла до такого ожесточения, что надеется учинить скандал, завыть, позвать на помощь, забыв, что сейчас на бульваре Батиньоль, где между деревьями текут настоящие реки, так что он напоминает собой рельефную географическую карту, кошки – и той не увидишь.
   – Браслеты, Люкас! Жанвье, закрой окно!
   Хохот, нервный трагический хохот. Это не выдержал старый клошар, который смеется до слез, видя, как мегера, так долго державшая его в страхе, борется с коротышкой бригадиром, награждает его пощечинами, царапается, бьет носком туфли по ногам. Мог ли он представить себе, что настанет день…
   – Я настаиваю, я требую немедленно позвонить моему адвокату… Вы не имеете права… Никто не имеет права…
   Видимо, судьба распорядилась так, чтобы этот день закончился совсем уж гротескно. Звонок. Еще звонок. Мегрэ подходит к дверям и открывает.
   – Прошу прощения… А где же моя приятельница?
   Раздраженная дама в возрасте, за ней долговязый робкий молодой человек. Она удивленно взирает на странных посетителей, застывших посреди гостиной. Потом замечает г-жу Ле Клоаген и с восторженной улыбкой устремляется к ней.
   – Антуанетта, милочка! Представляешь себе, из-за этой грозы…
   Гостья останавливается как вкопанная. На руках, которые она собиралась сердечно пожать… Возможно ли?.. Наручники!
   – Но… но…
   Она поняла. Эти люди – полицейские. И она, урожденная Каскюран де Немур, чуть ли не женила сына на…
   – Идем, Жермен. Это… это…
   Дама никак не подберет слово, которое достаточно полно выразило бы ее негодование. Это ловушка! Это… Не хватает только журналистов и фотографов! Что если ее задержат и завтра ее имя появится в газетах?
   К счастью, ей дают беспрепятственно выскочить на площадку и ринуться вниз по лестнице, таща за собой сына.
   Указательным пальцем Мегрэ уминает табак в трубке и в последний раз оглядывает место действия, затем Люкаса, Жанвье.
   – Двинулись, ребята.
   Маленькая старушка побаивается, что о ней забыли, но комиссар успокаивает ее. Нет, нет, он помнит о ней!
   – А вас, сударыня, если позволите, я отвезу на такси.
   С нею он нежен, как со старенькой мамой.

9. Луковый суп

   У Мегрэ бывают странные минуты, когда, вот как теперь, он с откровенным сибаритством предается плотским радостям, но в то же время мозг его напряженно работает и духовные силы доведены до предела.
   Несмотря на грозу, ночь теплая, и все полукруглые окна большой пивной на бульваре Клиши открыты. На террасе, у самого входа в пивную, сидят двое мужчин. С одной стороны – залитый жарким светом зал, суета официантов, оживленные группы ужинающих; с другой – пустые столики под провисшим от воды тентом, две девицы перед пустыми рюмками и нескончаемый дождь, которым сменился недавний ливень. А дальше зона тьмы, где по мокрому асфальту, как конькобежцы, скользят такси, площадь Бланш с ее неоновыми вывесками и яркий отблеск безостановочно вращающихся крыльев «Мулен-Руж».^[2] Чередование дождя и свежего ветерка, кончающегося лета и парижской осени…
   Двое мужчин доели луковый суп с гренками, официант ставит перед ними солидные порции сосисок с кислой капустой и новые кружки с пивом. Откуда-то доносятся обрывки музыки. Старик наслаждается каждым глотком, каждым запахом, каждой секундой этого неповторимого часа и, поднимая глаза на комиссара, всякий раз делает это с извиняющимся видом.
   Полночь. Когда Люкас сажал обеих женщин в такси, Мегрэ потянул его за рукав:
   – Куда ты с ними собрался, дуралей?
   – В предвариловку. Вы же сами сказали, шеф.
   – Вези их к нам и постереги вместе с Жанвье, пока я не вернусь.
   Лишь поэтому дамы не угодили в общество проституток, которых подвозят полицейские фургоны после облав. Сейчас они сидят в одном из пустых кабинетов на Набережной, и обе, держась на стуле прямо, как в гостиной, стараются не проронить ни слова. Только губы Антуанетты Ле Клоаген вздрагивают, как у нищенки в тени церковной колонны, – это она повторяет про себя речь, которую вскоре произнесет при своем адвокате.
   Старенькая г-жа Бирон вернулась на такси к своему канонику в сопровождении комиссара, которому призналась:
   – Не понимаю, как создание божие может совершать такое!
   Оставался старик, и комиссар повел его поесть на бульвар Клиши, где луковый суп и сосиски с кислой капустой привели несчастного буквально в экстаз.
   – Они вас плохо кормили?
   – Под предлогом, что я не умею вести себя за столом, жратву мне носили в комнату. Ровно столько, чтобы не сдохнуть с голоду. У меня постоянно сосало под ложечкой. Дочка – та была добрей: нет-нет да и сунет тайком что-нибудь.
   – Почему вы от них не ушли?
   Взгляд, брошенный беднягой на Мегрэ, достаточно красноречив. Так смотрят люди, которых всю жизнь запугивали и которым недоступна даже мысль о сопротивлении своим палачам.
   – Вы ее не знаете! Она обходилась со мной так, что бывали вечера, когда мне казалось – сейчас она меня побьет. Она твердила, что если я ее предам, она не побоится прикончить меня. А я помню, как в тот день в Сен-Рафаэле эта баба заставила меня замуровать тело. Она работала со мной в подвале почище любого мужчины. Труп со мной тащила, словно какой-нибудь куль.
   – Кто убил вашу дочь, Пикар?
   Мегрэ дал старику разделаться с кислой капустой и лишь потом, поглядывая на огни бульвара и вертящийся отблеск мельничных крыльев, самым непринужденным тоном задал свой вопрос.
   – Клянусь, господин комиссар, не она. Кто – не знаю. Если бы знал…
   Голос у него садится. Старик словно сожалеет, что такой замечательный час в его жизни отравлен воспоминаниями о трагедии.
   – Однажды Мари мне сказала… Я-то всегда звал ее Мари. Жанной она была для клиентов… Однажды она мне сказала, чтобы я не приходил, когда вздумается, а предупреждал заранее. Но я все равно являлся когда попало. Ждал несколько минут на другой стороне улицы – смотрел, не идет ли к ней кто. В тот день она была одна…
   Старик вытаскивает свою надтреснутую, подобранную Бог весть где трубку. Мегрэ секунду колеблется, потом тоже достает трубку – их у него с собой всегда две, протягивает Пикару, и тот набивает ее. Девицы за столиком хохочут, какой-то мужчина бродит вокруг террасы, не зная, которой из двух отдать предпочтение: ему не разглядеть лиц.
   – Она нервничала. Сказала, что у нее из-за меня неприятности и дело может обернуться плохо. Затем услышала, что внизу остановилась машина, вздрогнула и перегнулась через балкон. Вот тут-то она и затолкала меня в кухню, но я не помню, повернула ли она ключ в замке.
   – Вы не видели, кто к ней приходил?
   – Нет. Слышал только, что говорят шепотом.
   – Это был мужчина?
   – Да… Погодите… Мари еще что-то добавила. Дайте вспомнить. Голова у меня совсем дырявая.
   Мегрэ заказывает два коньяка и, неторопливо покуривая, ждет.
   – Вспомнил. Она сказала примерно так: «Я знаю человека, который встречал тебя на Лазурном берегу. Он каждую неделю мотается в Париж и узнал тебя, когда ты выходил отсюда».
   Комиссар не вздрагивает. Он только вдыхает свежесть дождя, вдыхает парижскую ночь, вбирает в себя глазами привычный пейзаж, и в мозгу его с удивительной отчетливостью воскресают другие образы.
   Это действительно его звездный час, искупающий все мелкие огорчения, всю монотонную рутину сыска.
   – Скажите, Пикар, как вы дошли до подобной жизни?
   – Не знаю. Я всегда был не Бог весть что. Сперва работал грузчиком на обувной фабрике в Кане. Жена меня бросила. Я так и не выяснил – ни с кем она, ни что с ней стало. Начал кочевать, работал где попало; когда мне делалось слишком тоскливо или я перебирал, садился в поезд и ехал куда глаза глядят. Вот так-то. Однажды остался совсем на мели. А тут в Канне эта женщина…^[3]
   При одной мысли о ней им вновь овладевает нечто вроде ужаса.
   – Наступила старость. Я устал. Твердил себе, что буду жить без забот, спать в постели, есть досыта…
   Взгляд его становится столь же наивным, как раньше. – Вы думаете, она взаправду могла убить меня?
   – Не знаю, Пикар. Не исключено!
   Мегрэ размышляет. Старик, который изведал нищету и устал от нее, продался за надежду на обеспеченность. Антуанетта Ле Клоаген, никогда не испытавшая бедности, так боялась ее, что, стремясь обеспечить свою старость, накопила определенную сумму, которую сама же себе хладнокровно назначила, была готова на…
   – Нам пора. Пошли. Официант, счет!
   Люди вокруг них живут своей жизнью, живут в полном смысле слова минутой. А Мегрэ живет как бы тремя, пятью, десятью жизнями сразу: он в Канне и в Сен-Рафаэле, на бульваре Батиньоль и на улице Коленкура…
   Они выходят на тротуар, под дождь. Старик с обезоруживающей простотой спрашивает:
   – Куда вы теперь меня?
   – Послушайте, Пикар, вы не очень огорчитесь, если еще одну ночь проведете в тюрьме?
   – Они тоже сидят?
   – Нет… Завтра утром я за вами пришлю. Там посмотрим.
   – Вам видней.
   – Такси!.. В дом предварительного заключения. Темные набережные. Красный фонарь у входа в тюрьму.
   – Привет, старина. До завтра. Надзиратель, примите задержанного.
   Надзирателю, который ведет старика в помещение для личного обыска, и в голову не приходит, что его подопечный только что ужинал с комиссаром Мегрэ в пивной на бульваре Клиши.
   На набережной Орфевр светятся лишь два окна. Мегрэ представляет себе картину: мать с дочерью томятся на стульях, Люкас зевает, Жанвье наверняка заказал пиво и сандвичи. Подняться, что ли, к себе? Или…
   Мегрэ шагает по набережной, потом с минуту стоит, облокотившись на парапет. Дождь, уже превратившийся в изморось, освежает ему лицо.
   Обрывки мыслей… Черт побери! Гадалка чего-то ждала – если не удара судьбы, то, по меньшей мере, неприятностей. Говорила о человеке, который еженедельно «мотается» в Париж, и это слово само по себе достаточно ярко характеризует субъекта, о котором шла речь.
   В пятницу к дому подкатила машина. Несомненно, зеленая спортивная.
   Мегрэ добрался до Нового моста. Мимо проезжает свободное такси.
   – Улица Коленкура.
   – Какой номер?
   – Я скажу, где остановиться.
   Можно, конечно, подождать до утра. Так было бы законнее. То, что комиссар собирается проделать, безусловно, нарушает все нормы – но разве это в первый раз? И разве преступники стесняют себя нормами?
   Мегрэ даже мысли не допускает о том, чтобы поехать спать. Ничего с собой не поделаешь: он уже завелся.
   – Притормозите. Чуть дальше налево. Белый магазинчик.
   Он велит шоферу ждать и звонит. Звонить приходится трижды, хотя кажется, что звонок вот-вот перебудит весь уснувший дом. Наконец замок щелкает. Комиссар нащупывает выключатель ночного освещения, стучится в окошечко привратницкой.
   – Где живет молочник?
   – Чего вам? В чем дело?
   Привратница окончательно стряхивает с себя сон. Какая она смешная в бигуди!
   – Я спрашиваю, где квартира молочника… Что вы сказали?.. Значит, живут позади лавки?.. Звонка нет?.. А Эмма, их служаночка, где?
   – Эта – на восьмом этаже: торговец снял ей комнатку для прислуги.
   – Благодарю, сударыня. Не бойтесь: я не нашумлю.
   Начиная с четвертого этажа ночного освещения нет, и Мегрэ находит дорогу с помощью спичек. Вот и восьмой. Привратница сказала: «Третья дверь». Комиссар осторожно стучит. Прикладывается ухом к двери. Слышит вздох, потом шорох – тяжелое горячее тело ворочается в постели.
   – Кто там? – раздается сонный голос. Он шепчет, боясь разбудить соседей:
   – Откройте, это я, комиссар… Шлепанье босых ног по паркету. Затем свет, шаги назад и вперед. Наконец дверь приоткрывается, и взору комиссара предстает толстушка с испуганными глазами и еще опухшим от сна лицом. Она в ночной рубашке.
   – Что вам нужно?
   В комнате пахнет ночью, женщиной, влажной постелью, рисовой пудрой и мыльной водой.
   – Что вам нужно?
   Мегрэ притворяет дверь. Эмма набрасывает старое пальто на рубашку, под которой проступают расплывчатые формы, придающие девушке сходство с набитой отрубями куклой.
   – Его арестовали.
   – Кого?
   – Убийцу. Человека с зеленой машиной.
   – Что вы говорите?
   Соображает она туго. Тем не менее глаза ее затуманиваются.
   – Я говорю, что его арестовали. Нужно, чтобы вы поехали со мной на набережную Орфевр и опознали его.
   – Господи! Господи! – всхлипывает она. Наконец выдавливает: – Не может быть!
   Комиссар поворачивается, когда она еще в одной розовой комбинации застегивает чулки. Ба, он и не такое видывал! Да она и сама забыла, что одевается при постороннем мужчине.
   – Вы опознаете его, хорошо?
   – А мне дадут с ним увидеться и поговорить?
   Тут она с рыданиями падает на постель, трясет головой и твердит:
   – Не поеду! Не поеду! Это я виновата, что вы его забрали!
   Если бы какой-нибудь фотограф мог заснять Мегрэ в этой крошечной комнатке сейчас, когда он, огромный, склонился над толстушкой в комбинации и похлопывает ее по розовому плечу!
   – Успокойтесь, детка, и пошли. Нам пора!
   Она кусает простыни. Упрямо трясет головой, словно с отчаяния решила вцепиться в кровать и держаться за нее.
   – Вы и без того наделали много глупостей. Не подоспей я вовремя, вам бы тоже сидеть в тюрьме.
   Магическое слово разом унимает Эмму, она вскидывает голову:
   – В тюрьме?
   – Да, и долго. То, что вы натворили, может рассматриваться как сообщничество. Почему вы не опознали его, когда я показал вам фотографию?
   Девушка до крови кусает нижнюю губу, лицо ее вновь выражает упрямство.
   – Потому что я его люблю.
   – Из-за вас мы все эти дни теряли время впустую. Он мог скрыться, а мы – арестовать невиновного. Одевайтесь и не вынуждайте меня звать полицейского, который ждет внизу.
   Странная, однако, парочка спускается по темной лестнице! Такси все еще ждет.
   – Садитесь.
   – За что он ее убил? – мечтательно спрашивает Эмма в машине. – Она была его любовницей, да? Принимала других мужчин, а он ревновал?
   – Возможно.
   – Уверена, что это так. Он ее любил…
   Мегрэ поднимается вслед за девушкой по лестнице уголовной полиции, углубляется в длинный, освещенный одной-единственной лампочкой коридор. Жанвье слышит шаги, выходит из кабинета и с изумлением видит начальника, несмотря на столь поздний час, в обществе разносчицы молока.
   – Что они делают? – любопытствует комиссар.
   – Девушка спит. Мать ждет.
   Мегрэ входит к себе в кабинет, впускает Эмму, закрывает за нею дверь.
   – Где он?
   – Минутку. Скоро вы его увидите. Садитесь. Бедная толстушка, обычно такая розовая, бледна этой ночью, как диск луны.
   – Помните, когда вы пришли сюда в первый раз, как велел ваш хозяин, я вам показал вот эти фотографии, так ведь?
   Комиссар не вываливает снимки кучей, а предъявляет их один за другим, наудачу, и называет имена: