Сименон Жорж. Семь крестиков в записной книжке инспектора Лекера

   - Его нет дома.
   - А отец?
   - Он вернулся домой чуть позже семи.
   - Как обычно - я знаю. Он тоже работает ночью.
   - Консьержка слышала, как он поднимался к себе, на третий этаж во дворе.
   - Знаю.
   - Он тут же спустился и постучал в дверь к консьержке. Он был очень взволнован.
   Если верить консьержке, у него был растерянный вид.
   - Мальчик исчез?
   - Да. Отец спросил, не видел ли кто-нибудь, как и когда он уходил. Консьержка не знала. Тогда он поинтересовался, не приносили ли вечером или рано утром телеграммы.
   - Телеграммы не было?
   - Нет. Вы можете в этом разобраться? Вы не считаете, что, поскольку вы имеете отношение к семье ив курсе дела, вам стоило бы прийти сюда?
   - Это ни к чему. Где Жанвье?
   - В комнате у матушки Файе. Люди из уголовного розыска уже приехали и приступили к делу. Они тотчас же нашли на дверной ручке отпечатки детских пальцев. Почему бы вам не приехать сюда?
   Лекер вяло ответил:
   - Меня некому заменить.
   Так оно и было, но при желании можно было, созвонившись с одним, с другим, найти кого-нибудь, кто бы согласился посидеть часок-другой в "Центральном". Откровенно говоря, ему не хотелось ехать на место преступления: он знал, что это ничего не даст.
   - Послушайте, Гонес, мне необходимо найти мальчика. Вы понимаете? Полчаса назад он был где-то в районе площади Этуаль. Скажите Жанвье, что я буду здесь и что у матушки Файе было много денег - они, вероятно, где-то припрятаны.
   И он принялся лихорадочно переставлять вилки из одного гнезда в другое, вызывая разные комиссариаты Восемнадцатого округа.
   - Ищите мальчика лет десяти-одиннадцати, бедно одетого, и тщательно наблюдайте за всеми сигнальными тумбами.
   Коллеги с любопытством наблюдали за ним.
   - Ты думаешь, убил мальчишка? Он даже не потрудился им ответить. Вызвал центральную телефонную станцию.
   - Жюстен! Стало быть, ты сегодня дежуришь? Свяжись, пожалуйста, с радиофицированными машинами - пусть поищут мальчишку лет десяти, который слоняется где-то в районе площади Этуаль. Нет, я не знаю, куда он направляется.
   Мне кажется, он обходит улицы, где имеются комиссариаты, и основные перекрестки, где он рискует наткнуться на постового полицейского.
   Ему была знакома квартира брата на улице Васко да Гамы: две темные комнаты и крохотная кухня. Мальчуган оставался ночью один, отец уходил на работу. Из окон видна была задняя стена дома на улице Миша, веревки с висевшим на них бельем, горшки герани, незавешенные окна, за которыми мелькали самые разные люди.
   Там, наверное, окна тоже затянуты ледяным узором. Эта деталь привлекла его внимание. Его память уцепилась за нее, и ему показалось, что она почему-то может иметь значение.
   - Ты думаешь, что это ребенок разбивает сигнальные стекла?
   - Обнаружен детский носовой платок, - ответил он отрывисто.
   Сидя в раздумье у коммутатора, Лекер спрашивал себя, в какое еще гнездо ему вставить вилку.
   А люди вокруг, казалось, действовали с головокружительной быстротой. Достаточно было Лекеру принять вызов, как врач тотчас же выехал на место происшествия, вслед за ним - товарищ прокурора с судебным следователем, которого, наверное, подняли с постели.
   Но ему, Лекеру, ехать туда было незачем. Оставаясь на месте, он и так ясно представлял себе все эти улицы и дома, черную ленту железной дороги, которая проходила там.
   В том квартале жили одни бедняки. Молодые, те еще мечтали когда-нибудь вырваться оттуда, люди средних лет начинали терять веру, а те, кто постарше - пожилые и совсем старики, - уже смирились со своей судьбой.
   Лекер еще раз позвонил в Жавель.
   - Инспектор Гонес еще здесь?
   - Он пишет отчет. Позвать его?
   - Пожалуйста... Алло! Гонес?.. Говорит Лекер... Простите за беспокойство... Вы поднимались в квартиру моего брата? Так! Постель мальчишки разобрана? Это меня немного успокаивает... Обождите... А разве были какие-нибудь свертки?.. Да, да... Как? Цыпленок, кровяная колбаса, дед-мороз и... Дальше я не разобрал...
   Маленький радиоприемник? Еще не распакованный?.. По-видимому... Жанвье нет?.. Он уже звонил в Сыскную? Спасибо...
   Лекер удивился - уже половина десятого. Ни к чему больше смотреть на план Парижа в районе площади Этуаль. Если мальчишка продолжал идти в таком же темпе, он уже находится в пригородах столицы.
   - Алло! Сыскная? Скажите, комиссар Сайяр у себя?
   И еще один человек, потревоженный вызовом Лекера, был вынужден покинуть свой теплый дом. Скольким людям эта история испортила праздник!
   - Простите, что беспокою вас, господин комиссар. Я по поводу мальчишки Лекера.
   - Вы что-нибудь знаете? Он ваш родственник?
   - Сын моего брата. По-видимому, это он разбил семь сигнальных стекол. Не знаю, успели ли вам сообщить, что в районе площади Этуаль его след утерян. Я прошу вашего разрешения дать сигнал общей тревоги, - Вы не могли бы приехать ко мне?
   - А у меня нет никого под рукой, кто мог бы меня подменить.
   - Давайте сигнал! Я еду.
   Лекер был по-прежнему внешне спокоен, только рука его немного дрожала, когда он вставлял вилки.
   - Ты, Жюстен? Общий сигнал тревоги. Укажи приметы мальчика. Я не знаю, как он одет, но, скорее всего, он в пиджачке цвета хаки, сшитом из американской солдатской куртки. Для своего возраста довольно высокий, худой. Нет, без фуражки. Он всегда ходит с непокрытой головой, волосы падают на лоб. Может быть, следовало бы указать и приметы его отца. Это мне, пожалуй, труднее будет сделать. Меня ты ведь знаешь, верно? Так вот! Он похож на меня, но более бледный. У него болезненный вид. Он не осмеливается идти посредине тротуара и всегда жмется к стенкам домов. Немного прихрамывает - на последней войне был ранен в ногу. Нет! Не имею ни малейшего представления, куда они направляются. Не думаю, чтобы они шли вместе. Вероятнее всего, мальчишка в беде. Почему? Слишком долго объяснять. Давай общий сигнал. Пусть меня поставят в известность, если будут какие-нибудь новости.
   Пока Лекер говорил по телефону, комиссар Сайяр успел уже добраться сюда с Набережной Орфевр, перейти улицу, миновав пустое здание префектуры. В своем свободном пальто он казался весьма представительным. В знак приветствия приложив руку к краю шляпы, он, словно соломинку, поднял стул и уселся на него верхом.
   - Что с мальчишкой? - спросил он наконец, глядя пристально на Лекера.
   - Сам задаю себе вопрос, почему от пего больше нет сигналов.
   - Сигналов?
   - Ну, а зачем, спрашивается, разбивать сигнальные стекла, если не для того, чтобы сигнализировать о своем присутствии?
   - А почему тогда, разбивая их, он не подает голоса?
   - Предположим, за ним следом кто-то идет. Или, наоборот, он преследует кого-то?
   - Я тоже об этом подумал. Скажите, Лекер, у вашего брата материальное положение не блестящее?
   - Да, он беден.
   - Только беден?
   - Он три месяца назад потерял работу.
   - Какую работу?
   - Он был линотипистом в "Пресс", на улице Круас-сан, где он работал по ночам. Он всегда работал по ночам. У нас это, можно сказать, в роду.
   - Из-за чего он потерял работу?
   - По-видимому, поругался с кем-нибудь.
   - С ним это бывает?
   Звонок прервал их беседу. Из Восемнадцатого округа сообщили, что на углу улицы Лепик забрали мальчишку, торговавшего остролистом. Он был поляком, ни слова не говорившим по-французски.
   - Вы у меня спросили, часто ли он ссорится? Не знаю, что вам ответить. Мой брат проболел большую часть своей жизни. Когда мы были детьми, он почти не выходил из своей комнаты, оставаясь один на один с книгой. Он прочел тонны книг. Но никогда регулярно не посещал школу.
   - Он женат?
   - Жена его умерла спустя два года после свадьбы, и он остался один с десятимесячным малюткой на руках.
   - И он его вырастил?
   - Да. Так и вижу, как он купает его, меняет пеленки, готовит бутылочки с едой...
   - Но это не объясняет, почему он ссорился с людьми.
   Совершенно верно! Те же самые слова у комиссара приобретали иное значение, чем у Лекера.
   - Обозлен?
   - Не очень. Он привык.
   - Привык к чему?
   - Жить не так, как другие. Может быть, Оливье - так зовут моего брата не очень умен. Может быть, он слишком много знает из своих книг об одном и слишком мало о другом.
   - Вы думаете, он способен был убить старуху Файе? Комиссар сделал несколько затяжек. Слышно было, как наверху шагает телеграфист; двое полицейских, находившихся в комнате, делали вид, будто вовсе не прислушиваются к их разговору.
   - Она - его теща, - вздохнул Лекер. - Рано или поздно вы бы об этом узнали.
   - Они не ладили между собой?
   - Она его ненавидела.
   - За что?
   - Она обвиняла его в том, что из-за него погибла ее дочь. Целая история с операцией, которую сделали не вовремя. Виноват был не мой брат, а больница, отказавшаяся ее принять, потому что у нее были не в порядке какие-то там бумаги.
   Но старуха все равно никогда не могла этого простить брату.
   - Случалось ли им когда-нибудь за эти годы видаться?
   - Бывало, на улице повстречаются - они ведь живут в одном квартале.
   - Мальчишка об этом знал?
   - Что старуха Файе - его бабушка? Не думаю.
   - Отец ему не рассказал?
   Лекер не отрывал взгляда от плана города, утыканного маленькими лампочками. Но наступил час затишья. Огоньки мигали все реже и реже, если и загорались, то сообщали все больше о транспортных происшествиях. Был отмечен один случай карманной кражи в метро и, кражи багажа на Восточном вокзале.
   И по-прежнему никаких сведений о мальчишке. А между тем на улицах Парижа все еще было довольно пустынно. Правда, кое-кто из ребятишек в рабочих кварталах обновлял на тротуарах полученные в подарок коньки или заводные машины, но почти во всех домах закрыты были и двери, и окна, запотевшие от тепла, царившего в комнатах. Жалюзи па витринах магазинов были еще опущены, а в маленьких барах сидели лишь случайные посетители.
   Только звон колоколов парил над крышами да празднично разодетые люди целыми семьями направлялись в церковь, откуда доносились торжественные звуки органа.
   - Господин комиссар, - заговорил вдруг Лекер, - мальчик никак не идет у меня из головы. Совершенно очевидно, что сейчас ему почему-то труднее стало разбивать сигнальные стекла, не привлекая к себе внимания. Не попытаться ли заглянуть в церкви? В баре или кафе не так-то легко остаться незамеченным. А в церкви совсем другое дело...
   И он опять вызвал к телефону Жюстена:
   - Старина, я позабыл про церкви. Распорядись, чтобы взяли под наблюдение все церкви. И вокзалы. О вокзалах я тоже не подумал.
   Он снял очки, веки его были красны, вероятно, он совсем не спал этой ночью.
   - Алло! Да. Что? Да. Комиссар здесь. Он протянул трубку Сайяру.
   - С вами хочет говорить Жанвье.
   На улице по-прежнему свирепствовал ветер и было сумрачно и холодно, только кое-где сквозь сплошные облака, словно предвестник солнечного дня, пробивался желтоватый свет.
   Повесив трубку, комиссар пробурчал:
   - Доктор Поль полагает, что преступление было совершено между пятью и половиной седьмого утра. Старуха была убита не с первого удара. По-видимому, она была уже в постели, когда услышала шум. Она поднялась и очутилась лицом к лицу с убийцей, в которого, вероятно, запустила туфлей.
   - Оружие не обнаружено?
   - Нет. Полагают, что он орудовал не то оловянной трубкой, не то каким-то закругленным инструментом, может быть, молотком.
   - Деньги похищены?
   - Исчез кошелек с незначительной суммой и старухин вид на жительство.
   Скажите-ка, Лекер, вам было известно, что тетушка Файе дает деньги под проценты?
   - Да, я знал об этом.
   - Вы мне сказали, что ваш брат месяца три назад потерял работу. Не так ли?
   - Совершенно верно.
   - Консьержка ничего не знала?
   - И сын тоже. Именно из-за мальчишки он никому об этом не сказал.
   Комиссар, которому было явно не по себе, закидывал то и дело ногу на ногу, поглядывая на полицейских, сидевших поодаль и безусловно слышавших весь разговор. В конце концов он уставился на Лекера с недоумением.
   - Послушайте, старина, отдаете ли вы себе отчет в том...
   - Конечно.
   - Так вы тоже об этом подумали?
   - Нет.
   - Потому что это ваш брат?
   - Нет.
   - Сколько времени орудует убийца? Девять недель, так, кажется?
   Лекер не спеша заглянул в свою книжку, пересчитал крестики в одной из граф.
   - Девять с половиной недель. Первое преступление совершено было в квартале Эпинет, на другом конце Парижа.
   - Ваш брат, сказали вы, не признался сыну в том, что остался без работы.
   Следовательно, он продолжал уходить в привычные часы из дому и возвращаться в положенное время? Почему?
   - Чтобы не потерять его уважения.
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Трудно объяснить. Он не такой отец, как все. Он сам его вырастил. Они живут только вдвоем. Вроде супружеской четы. Вы это понимаете? Брат днем готовит обед, делает все по хозяйству. Укладывает сына спать перед уходом на работу; возвращаясь, будит его...
   - Это ничего не объясняет...
   - Вы полагаете, что он согласился бы стать в глазах своего сына жалким неудачником, перед которым все двери захлопываются только потому, что он не умеет приспосабливаться?
   - А что он делал по ночам в эти последние месяцы?
   - Две недели был сторожем на заводе в Биланкуре. Заменял кого-то. Чаще всего мыл машины в гаражах. Когда никуда не мог пристроиться, подносил овощи на Центральном рынке. А когда у него случался приступ...
   - Приступ чего?
   - Астмы. Время от времени его скручивает... Тогда он шел в зал ожидания на вокзал. Один раз провел ночь здесь в разговорах со мной...
   - Предположим, что мальчишка сегодня рано утром увидел своего отца у старухи Файе!
   - Окна замерзли.
   - А если окно было приоткрыто? Многие даже зимой спят с открытыми окнами.
   - Но не мой брат. Он очень зябнет, к тому же они слишком бедны, чтобы зря расходовать тепло.
   - Ребенок мог соскрести лед ногтями. Когда я был маленький...
   - Я тоже. Надо бы узнать, было ли открыто окно у старухи Файе.
   - Окно было открыто, и лампа зажжена.
   - Спрашивается, где сейчас может быть Франсуа?
   - Мальчишка?
   Удивительно и даже как-то неловко было сознавать, что Лекер думает только о ребенке. Пожалуй, даже более неловко, чем слышать, как он спокойно приводит улики, свидетельствующие против брата.
   - Когда он вернулся утром домой, у него в руках был ворох покупок. Вы об этом подумали?
   - Сегодня ведь рождество.
   - Чтобы купить цыпленка, пирожные, радиоприемник, нужны деньги. Он у вас брал взаймы?
   - За последний месяц нет. Я очень жалею об этом, я бы ему сказал, чтоб он не покупал приемник для Франсуа. Я сам купил ему приемник и собирался после работы отнести.
   - Не могла ли старуха Файе ссудить своему зятю денег?
   - Маловероятно. Она очень странная женщина. У нее было достаточно денег, чтобы жить безбедно, а она продолжала ходить по людям и с утра до ночи работала. Она частенько одалживала деньги под большие проценты тем, у кого работала. Все в квартале об этом знали. Все, кому нечем было дожить до конца месяца, обращались к ней.
   Комиссар поднялся, чувствуя по-прежнему какую-то неловкость.
   - Проедусь туда, - сказал он.
   - К старухе?
   - К старухе и на улицу Васко да Гамы. Если будут новости, позвоните мне.
   - Там нет телефонов. Я свяжусь с вами через комиссариат.
   Комиссар был уже на лестнице, и дверь за ним успела захлопнуться, когда раздался звонок. Звонили с Аустерлицкого вокзала.
   - Лекер? Говорит комиссар по спецделам. Этот тип у нас.
   - Какой тип?
   - Тот, о котором нам дали знать. Его фамилия Лекер, как и ваша, Оливье Лекер. Я проверил его удостоверение личности.
   - Одну минуту.
   Он бросился к двери, сбежал с лестницы. Только во дворе ему удалось нагнать Сайяра в тот самый момент, когда последний усаживался в полицейскую машину.
   - На проводе Аустерлицкий вокзал. Они задержали моего брата.
   Комиссар, отличавшийся дородностью, пыхтя и отдуваясь, поднялся по лестнице и взял трубку.
   - Алло! Да... Где он? Что он делал? Что он говорит?.. Как?.. Нет, не стоит сейчас его расспрашивать. Вы уверены, что он не знает? Продолжайте наблюдать за вокзалом. Весьма возможно... Что касается этого человека, пошлите его немедленно ко мне...
   Взглянув на Лекера, он на минуту заколебался.
   - Да, в сопровождении. Так надежнее. Он набил трубку, разжег ее и только потом объяснил, словно обращаясь ко всем находящимся в комнате:
   - Его задержали, когда он уже более часа слонялся по залам ожидания и на перронах. Он очень возбужден. Все твердит о какой-то записке сына. Он его дожидался там.
   - Ему сказали, что старуха убита?
   - Да. Это повергло его в ужас. Его сейчас приведут сюда. - И, словно извиняясь, добавил: - Я предпочел, чтобы его доставили сюда. Учитывая ваше родство, я не хотел, чтобы вы подумали...
   - Благодарю вас.
   Со вчерашнего вечера, с одиннадцати часов, Лекер находился все в той же комнате, на том же стуле - вот так и ребенком он часами сидел на кухне рядом с матерью.
   Вокруг все будто застыло. Лампочки вспыхивали, он вставлял вилку в гнезда; время незаметно, но неудержимо двигалось вперед, а между тем там, за окнами, Париж жил своей праздничной жизнью: тысячи людей отстояли уже полуночную мессу, другие бурно встретили рождество в ресторанах, пьянчуги провели ночь в полицейских участках и теперь, продрав глаза, предстали перед комиссаром. Чуть попозже у зажженной елки соберутся дети.
   Что же делал все это время его брат Оливье? Умерла старая женщина, мальчишка, поднявшись ни свет ни заря, бежал, задыхаясь, по безлюдным улицам и, обернув руку носовым платком, разбивал попадавшиеся на его пути сигнальные стекла.
   Что нужно было Оливье в жарко натопленных залах ожидания и на перронах Аустерлицкого вокзала, где гулял ветер?
   Прошло менее десяти минут. Этого времени как раз хватило на то, чтобы Годен, который никак не мог избавиться от насморка, успел приготовить себе новую порцию грога.
   - Не хотите ли попробовать, господин комиссар?
   - Благодарю.
   Несколько смущенный, Сайяр тихо шепнул Лекеру:
   - Может, пройдем в другую комнату и там поговорим с вашим братом?
   Но Лекер вовсе не собирался оставлять свои лампочки и вилки, соединявшие его со всем Парижем. По лестнице уже поднимались. В сопровождении двух полицейских вошел Оливье, на которого все же не надели наручников. Он похож был на плохую фотографию Андрэ, полинявшую от времени. Взор его тотчас же остановился на брате.
   - Что с Франсуа?
   - Пока ничего не известно. Ищут.
   - Где?
   И Лекеру ничего не оставалось, как показать на план Парижа и на свой телефонный коммутатор с тысячью гнезд.
   - Повсюду.
   Обоих полицейских отослали, и комиссар произнес:
   - Садитесь. Вам, кажется, сказали, что старуха Файе убита?
   Оливье не носил очков, но у него были такие же бегающие и светлые глаза, как у брата, когда тот снимал очки - всегда почему-то казалось, будто он только что плакал. Он смотрел на комиссара, словно не замечая его.
   - Он мне оставил записку... - пробормотал Оливье, роясь в карманах своего старого габардинового пальто, - Ты что-нибудь можешь понять?
   И он протянул брату клочок бумаги, вырванный из школьной тетради. Почерк не ахти какой аккуратный. Мальчуган, по-видимому, был не лучшим учеником в классе. Он воспользовался химическим карандашом, кончик которого смочил языком, так что теперь у него, наверное, на губе лиловое пятно.
   Дядя Гедеон приезжает сегодня утром на Аустерлицкий вокзал. Приезжай быстрей, встретимся. Целую. Биб.
   Не говоря ни слова, Андрэ Лекер протянул бумажку комиссару, который несколько минут вертел ее в своих толстых пальцах.
   - А почему Биб?
   - Так я называю его. Только не при людях, он стесняется. Это имя я дал ему, когда он был еще грудным младенцем.
   Оливье говорил ровным голосом, не повышая и не понижая тона, и, вероятно, ничего не видел вокруг себя, кроме странного тумана, в котором двигались какие-то силуэты.
   - Кто такой дядя Гедеон?
   - Такого нет.
   Ему и в голову не приходило, что он говорит с начальником опергруппы по расследованию убийств, который ведет допрос по уголовному делу.
   Его брат объяснил:
   - Вернее, такого больше нет. Это брат нашей матери, которого звали Гедеоном.
   Совсем еще молодым он уехал в Америку.
   Оливье смотрел на него с таким видом, будто хотел сказать: "К чему все это рассказывать?"
   - В семье шутили: "Когда-нибудь мы получим наследство от дядюшки Гедеона".
   - Он был богат?
   - Мы ничего о нем не знали. Он никогда не подавал о себе вестей. Однажды прислал только открытку под Новый год, подписав: "Гедеон".
   - Он умер?
   - Когда Бибу было четыре года.
   - Кого это может интересовать?
   - Мы ищем. Как бы вам объяснить... Брат, продолжая семейную традицию, рассказывал сыну о дядюшке Гедеоне. Последний стал какой-то мифической личностью. Каждый вечер, перед тем как уснуть, ребенок просил рассказать ему историю о дядюшке Гедеоне, которому приписывались бесчисленные похождения.
   Разумеется, он был сказочно богат, и когда он вернется...
   - Кажется, я начинаю кое-что понимать. Он умер?
   - В больнице. В Кливленде, где он мыл посуду в одном ресторанчике. Об этом мальчику никогда не говорили. Просто продолжали рассказывать небылицы.
   - И он в них верил?
   Отец робко позволил себе вставить слово, будто ученик в классе, который боится поднять руку.
   - Мой брат считает, что нет. Малыш, думает он, догадался, что это только игра. Я же, наоборот, почти убежден, что он верил. Когда товарищи сказали ему:
   "Деда-мороза не существует", он целых два года спорил с ними... Говоря о сыне, он оживлялся, как-то весь подтягивался. - Никак не могу понять, почему он оставил мне такую записку. Я спрашивал у консьержки, не было ли телеграммы. Я даже подумал было, что это Андрэ сыграл с нами шутку. Почему Франсуа ушел из дому в шесть утра и написал мне, чтобы я ехал на Аустерлицкий вокзал? Я побежал туда как сумасшедший. Искал его повсюду. Все ждал, вот-вот он появится. Скажи, Андрэ, ты уверен, что?..
   Он смотрел на план, на телефонный коммутатор. Он знал, что все катастрофы, все происшествия, случающиеся в Париже, неизбежно становятся известны здесь.
   - Его не нашли, - сказал Лекер. - Продолжают искать. В восемь часов он был в районе площади Этуаль.
   - Откуда ты знаешь? Его там видели?
   - Трудно тебе объяснить. На всем пути от тебя до Триумфальной Арки кто-то разбивал стекла на сигнальных тумбах. Около последнего нашли детский носовой платок в синюю клетку.
   - Да, у него были такие же платки.
   - С восьми часов никаких сведений больше нет.
   - Тогда я должен немедленно возвратиться на вокзал. Биб непременно придет туда, раз назначил мне там свидание.
   Он удивился молчанию, которое вдруг воцарилось вокруг, и, сначала пораженный, а потом испуганный, оглядел всех по очереди.
   - Что это все значит?
   Брат опустил голову, комиссар, откашлявшись, сказал неуверенно:
   - Заходили ли вы сегодня ночью к теще? Может быть, и в самом деле, как говорил его брат, он не совсем в своем уме? Вопрос комиссара довольно долго не доходил до его сознания. По его лицу видно было, как мучительно он собирается с мыслями.
   Но вот он отвел взгляд от комиссара, резко повернулся к брату, вдруг покраснел и, сверкнув глазами, воскликнул:
   - Андрэ! Как ты мог?..
   Его возбуждение сразу же улеглось, он наклонился вперед, сжал голову руками и зарыдал, громко всхлипывая.
   ГЛАВА III
   Комиссар Сайяр, несколько смущенный всем происходящим, смотрел на Андрэ Лекера с удивлением и даже с некоторым недовольством, приняв, по-видимому, его спокойствие за безразличие. Быть может, потому, что у самого Сайяра не было брата? Но Лекер-то, слава богу, знал своего брата с самого детства. Подобные приступы были ему хорошо знакомы еще с тех времен, когда он был совсем мальчишкой. Как ни странно, он был даже доволен, что на сей раз все обошлось именно так, - ведь могло быть куда хуже: вместо слез, вместо этого удручающего смирения и глубокой подавленности Оливье могло охватить возмущение, непримиримость, и тогда он, не задумываясь, бросал бы каждому в лицо слова правды.
   Именно по этой причине он всегда оставался без работы.
   Неделями, месяцами он в покорном смирении пережевывал нанесенное ему оскорбление, словно упиваясь болью обиды, потом вдруг, когда меньше всего можно было ожидать вспышки, он из-за пустяка, из-за случайно оброненного слова, улыбки, ничтожного недоразумения давал волю своему гневу.
   "Как я должен поступить?" - вопрошал взглядом комиссар.
   И Андрэ Лекер взглядом ответил:
   "Подождать..."
   Приступ отчаяния длился недолго. Рыдания, как у ребенка, постепенно стихли, почти замерли, чтобы затем на миг вдруг возобновиться с новой силой. Потом Оливье, шмыгая носом, робко подняв глаза, осмотрелся и, словно все еще чувствуя себя обиженным, закрыл лицо руками.
   Наконец он поднялся, решительный и скорбный, и не без гордости произнес:
   - Задавайте вопросы, я готов отвечать.
   - В котором часу вы отправились к матушке Файе? Минуточку... Скажите раньше, когда вы ушли из дому?
   - В восемь вечера, как обычно, уложив сына спать.
   - Ничего непредвиденного в этот день не произошло?
   - Нет. Мы пообедали вдвоем. Он помог мне помыть посуду.
   - Вы говорили о рождестве?
   - Да. Я намекнул ему, что когда он проснется, его будет ждать сюрприз.
   - Он предполагал, что получит приемник?
   - Он давно уже мечтал о нем. Он не играет, как другие дети на улице, у него нет друзей, все свободное время он проводит дома.
   - Как вы думаете, ваш сын не мог догадаться, что вы лишились работы в "Пресс"?