Сименон Жорж. Шлюз № 1

   Мегрэ стоял на тротуаре возле лотка цветочницы, смотрел на провожающих и решал, уйти ему или еще подождать. Неподалеку остановилось такси, из него вылез один из его инспекторов, поискал начальника глазами.
   — Сюда, Люкас.
   — Сегодня утром в половине девятого старик Гассен купил револьвер — у оружейника на площади Бастилии.
   Гассен был тут же, среди провожающих, метрах в пятидесяти от семейства Дюкро. Он продвигался вперед вместе с людским потоком, молча, терпеливо, мрачно глядя в пространство.
   Гассен привлек внимание Мегрэ еще раньше: комиссар впервые видел старика при полном параде, с подстриженной бородой, в свежей рубашке и новом костюме. Уж не кончился ли срок его пьяного обета? Во всяком случае, он казался куда спокойнее, держался с достоинством, больше не цедил слова сквозь зубы, и это даже вызывало некоторую тревогу.
   — Это точно?
   — Совершенно точно. Он попросил в лавке объяснить, как с ним обращаться.
   — Подожди, пока он отойдет подальше, а потом незаметно задержи и доставь ко мне — я буду в местном комиссариате.
   Мегрэ быстро перешел на другую сторону и остановился метрах в трех от Дюкро, очень его этим удивив.
   Мимо все еще шли провожавшие, Мегрэ поймал взгляд приближавшегося Гассена, но старик не выказал ни удивления, ни досады. Встал в хвост, потоптался позади других. Наконец, молча протянул, морщинистую руку и пожал руку хозяина.
   И все. Он ушел. Мегрэ внимательно следил за его поведением, но так и не понял, пьян старик или нет: чрезмерное опьянение делает иногда человека неестественно хладнокровным.
   Инспектор поджидал Гассена на первом же углу.
   Мегрэ сделал ему знак, и оба они удалились — один впереди, другой сзади.
 
 
   «Пройди до улицы Сантья, до того дома, что напротив почты, и купи метров сто шнура для занавесок…» — распорядилась утром по телефону г-жа Мегрэ.
   Шарантон наводнили толпы принаряженных речников; они заполнили все бистро на набережной от канала до Отейя. Интересно, как повел себя старый Гассен, когда Люкас задержал его? Мегрэ в задумчивости шел по улице, как вдруг его окликнули:
   — Комиссар!
   В двух шагах от него стоял Дюкро. Выходит, он опять бросил погруженную в траур семью, поскорее отделался от соболезнующих и поспешил за Мегрэ.
   — Что там еще за фокусы с Гассеном?
   — То есть?
   — Я своими глазами видел, как вы показали на него инспектору. Хотите его арестовать?
   — Он уже арестован.
   — Почему?
   Мегрэ чуть задумался — стоит ли говорить.
   — Утром он купил револьвер.
   Судовладелец промолчал, только зрачки у него сузились, взгляд стал жестким.
   — Это, по всей вероятности, для вас, — продолжал комиссар.
   — Все может быть, — буркнул Дюкро и сунул руку в карман. Достал браунинг. С вызовом засмеялся: — Меня тоже арестуете?
   — Не стоит труда. Вас пришлось бы тут же отпустить.
   — А Гассена?
   — Гассена тоже придется.
   Они стояли в солнечном пятне на краю тротуара какой-то узкой улочки; вокруг сновали хозяйки — было время покупок; Мегрэ вдруг стало смешно: во всей этой возне с двумя типами, которые свободно разгуливали по Парижу с оружием в кармане, он как бы играет роль Господа Бога.
   — Гассен никогда меня не убьет, — заверил его Дюкро.
   — Почему?
   — Потому!
   И, переменив тон, добавил:
   — Не хотите ли завтра пообедать у меня на даче в Самуа?
   — Посмотрим. Во всяком случае, спасибо.
   Дюкро ушел со своим пистолетом и пристежным воротничком, натиравшим ему шею. Мегрэ очень устал.
   Вдруг он вспомнил, что обещал позвонить жене, приедет ли он на воскресенье, но все-таки сначала отправился в местный комиссариат — там, по крайней мере, прохладно. Комиссар ушел завтракать, но его помощник охотно сообщил Мегрэ новости.
   — Ваш задержанный в камере. Вот все, что было у него в карманах.
   Вещи лежали на развернутом листе газеты: дешевый револьвер, пенковая трубка, красный резиновый кисет с табаком, носовой платок с синей каемкой и затрепанный порыжевший бумажник. Мегрэ повертел его в руках.
   Бумажник был почти пуст. В боковом отделении лежали документы на «Золотое руно» и путевой лист с подписями смотрителей шлюзов. В других — немного денег и две фотографии, женщины и мужчины.
   Фото женщины было по меньшей мере двадцатилетней давности; в свое время снимок плохо закрепили, и он сильно поблек, но и сейчас на нем можно было различить худощавое молодое лицо. Женщина слегка улыбалась, и улыбка ее напоминала улыбку Алины.
   Это была жена Гассена, которой хрупкое здоровье придавало болезненную томность, почему обитатели грубого мира речников, естественно, видели в ней существо деликатное. Спавший с ней Дюкро — тоже. Где они встречались? На борту «Золотого руна», пока Гассен надирался в кабаках? Или в низкопробных меблерашках?
   На втором фото был Жан Дюкро, тот самый, кого только что похоронили. Обычный любительский снимок: парень в белых брюках на палубе баржи. На обороте его рукой написано: «Моему маленькому другу Алине, которая когда-нибудь сумеет это прочесть, от ее большого друга Жана».
   И вот он мертв! Повесился!
   — Такие, значит, дела, — заключил Мегрэ.
   — Нашли что-нибудь?
   Только мертвецов, — бросил Мегрэ и открыл дверь камеры.
 
 
   — Ну как, папаша Гассен?
   Сидевший на скамье старик встал; башмаки без шнурков чуть не свалились у него с ног, пристежной воротничок без галстука был расстегнут. Мегрэ хмуро посмотрел на него и позвал помощника.
   — Кто это распорядился?
   — Но вы же знаете, так обычно делается…
   — Верните ему шнурки и галстук.
   Несчастный старик чувствовал себя глубоко оскорбленным и униженным.
   — Садитесь, Гассен. Вот все ваши вещи, кроме револьвера, разумеется. Исполнили свой обет? В голове прояснилось?
   Комиссар сел напротив и уперся локтями в колени, а старик, согнувшись пополам, стал вдевать в ботинки шнурки.
   — Заметьте, я вам ни в чем не мешал. Дал возможность ходить куда вздумается и пить мертвую. Ну, да ладно! Сейчас вы оденетесь. Вы меня слушаете?
   Гассен поднял голову, и Мегрэ понял, что наклонился он, скорее всего, просто чтобы скрыть шутовскую ухмылку.
   — Почему вы хотели убить Дюкро?
   Ухмылка исчезла. Лицо старого речника, изрезанное морщинами, дышало безмятежным покоем.
   — Я еще никого не убил.
   Это были его первые слова, дошедшие до слуха Мегрэ: раньше в присутствии комиссара старик всегда молчал. Сейчас он говорил не спеша, глухо, по всей вероятности, своим обычным голосом.
   — Знаю. Но ведь вы собираетесь его убить?
   — Может, кого и порешу.
   — Дюкро?
   — Может, его, может, кого другого.
   Было видно, что он не пьян, но выпить все же успел или еще сохранял в крови остатки недавних возлияний.
   В последние дни он был неестественно озлоблен, сейчас слишком уж спокоен.
   — Для чего вы купили оружие?
   — А для чего вы торчите в Шарантоне?
   — Не вижу, какая тут связь.
   — А то!
   Мегрэ на мгновение замолчал. Умопомрачительная краткость ответа произвела на него сильное впечатление; старик добавил:
   — Да к тому же вас-то все это не касается. Старик подобрал второй шнурок, снова согнулся пополам и начал шнуровать другой башмак. Мегрэ приходилось напрягать слух, чтобы не пропустить ни одного слова из речи старика — звуки так и вязли в его спутанной бороде. Может, он просто морочил Мегрэ голову? А может, это был обычный монолог пьяницы?
   — Лет десять назад в Шалоне владелец «Баклана» прибежал к одному доктору. Звали его Луи. Не доктора, а хозяина «Баклана». Он с ума сходил от радости и нетерпения: его жена должна была родить!
   Стены камеры то и дело подрагивали — мимо проходили трамваи; в соседней лавке звонил колокольчик, хлопала дверь.
   — Ребенка-то ждали, почитай, лет восемь. Луи отдал бы за него все, что успел скопить. И вот он, значит, нашел доктора, такого низенького, чернявого, очкастого — я его знавал. Луи сказал, что боится, как бы роды не начались где-нибудь в деревне, у черта на рогах, и потому решил ждать в Шалоне сколько будет нужно.
   Гассен выпрямился — от сидения внаклонку кровь прилила у него к голове.
   — Прошла неделя. Доктор приходил каждый вечер.
   Наконец часов в пять дня у жены начались схватки. Луи места себе не находил. Слонялся то по палубе, то по набережной. Потом прямо-таки повис на дверном звонке доктора и чуть не силой привез того на баржу. Доктор клялся, что все идет нормально, лучше некуда, и что-де достаточно предупредить его в последнюю минуту.
   Гассен говорил монотонно, словно читал молитву.
   — Вы не знаете это место? У меня-то этот дом так и стоит перед глазами — большой, новый, окна огромные.
   В тот вечер в окнах горел яркий свет — у доктора были гости. Сам-то он был красивый, усы подвитые, весь духами пропах! Два раза он пришел, только позвали: несло от него бургундским, потом ликерами. Пробубнил:
   — Прекрасно, прекрасно… — и скорей домой.
   Жена Луи заходилась криком, сам он совсем обезумел, рыдал до слез — до смерти перепугался. Старуха с соседней баржи божилась, что роды идут неладно.
   В полночь Луи снова побежал к врачу. Там ему сказали, что, мол, доктор сейчас придет.
   В половине первого опять туда. Дом аж дрожит от музыки.
   А жена Луи кричит уже так, что прохожие на набережной останавливаются.
   Наконец гости разошлись, и доктор явился — не то чтобы совсем пьяный, но и не больно в себе. Снял пиджак, засучил рукава. Посмотрел роженицу, взял щипцы.
   Возился, возился… Потом говорит:
   — Придется раздробить ребенку головку!
   — Нет, нет, только не это! — кричит Луи.
   — Хотите, чтоб я спас мать?
   Доктор на глазах засыпал, ничего не мог с собой поделать, язык у него заплетался. Через час жена Луи больше не кричала и не двигалась.
   Гассен посмотрел Мегрэ в глаза и закончил:
   — Луи его убил.
   — Врача?
   — Всадил ему пулю в голову, потом еще одну в живот.
   Потом убил себя. Судно через три месяца продали с торгов.
   Старик замолчал, разглядывая угол топчана.
   Почему он так усмехается? Уж лучше был бы мертвецки пьян и обозлен, как все эти дни.
   — А что мне теперь будет? — равнодушно, без тени заинтересованности спросил Гассен.
   — Обещаете не дурить?
   — А что вы называете «дурить»?
   — Дюкро всегда был вам другом, так ведь?
   — Мы из одной деревни. Плавали вместе.
   — Он к вам очень привязан.
   Последняя фраза прозвучала неуклюже.
   — Все может быть.
   — Скажите, Гассен, на кого у вас зуб? Давайте говорить по-мужски.
   — А у вас?
   — Не понимаю.
   — Я спрашиваю, кого вы выслеживаете? Вы что-то ищете? И что же вы нашли?
   Вот так неожиданность! Там, где Мегрэ видел только пропойцу, оказался человек, который, напившись у себя в углу, проводил личное расследование! Ведь именно это хотел сказать Гассен.
   — Я еще не нашел ничего определенного.
   — Я тоже.
   Но он-то вот-вот докопается до истины! Об этом ясно говорил его тяжелый, холодный взгляд. Все правильно.
   Шнурки и галстук ему действительно надо было вернуть.
   Ни этот убогий участок, ни вообще полиция больше не имели значения. Остались только два человека, сидящих друг против друга.
   — Вы ведь не причастны к покушению на Дюкро?
   — Никоим образом.
   — И к самоубийству Жана Дюкро. Вам незачем было и вешать Бебера.
   Речник со вздохом встал на ноги, и Мегрэ поразился, до чего же он маленький и старый.
   — Расскажите мне все, что вы знаете, Гассен. Ваш шалонский приятель никого не оставил. А у вас есть дочь.
   Мегрэ тут же пожалел о сказанном. Старик бросил на него такой страшно испытующий взгляд, что комиссар почувствовал: надо солгать, во что бы то ни стало солгать.
   — Ваша дочка поправится.
   — Может, и поправится.
   Казалось, старика это не задевает. Да, дело-то не в этом, черт возьми. Мегрэ это знал. Просто он затронул то, чего не хотел касаться. Но Гассен ни о чем не спрашивал. Он только молча смотрел, и это было невыносимо.
   — До сих пор вам хорошо жилось на барже…
   — Знаете, почему я всегда хожу по одному маршруту? Потому что я так плавал, когда женился.
   Тело у него было сухое, жилистое, кожа на лице изрезана мелкими темными морщинками.
   — Скажите, Гассен, вы знаете, кто совершил нападение на Дюкро?
   — Нет еще.
   — А почему его сын взял вину на себя?
   — Может, и знаю.
   — А почему убили Бебера?
   — Нет.
   Он говорил вполне искренне, сомневаться в этом не приходилось.
   — Меня посадят?
   — Задерживать вас дольше за незаконное ношение оружия я не могу. Я только прошу вас: успокойтесь, наберитесь терпения, подождите, пока я закончу расследование.
   Маленькие, светлые глазки снова смотрели на комиссара с вызовом.
   — Я же не тот врач из Шалона, — добавил Мегрэ.
   Гассен усмехнулся. Мегрэ встал; допрос, который, строго говоря, и допросом-то не был, очень его утомил.
   — Сейчас я прикажу вас отпустить.
   Ничего другого ему не оставалось. А снаружи стояла небывалая весна, весна без облаков, без капли дождя, без ливней. Земля вокруг каштанов затвердела и стала совсем белой. Городские поливалки с утра до вечера кропили мягкий, как в разгар лета, асфальт.
   По Сене, по Марне, по самому каналу между судами сновали крашеные или покрытые лаком лодки; на солнце светлыми пятнами мелькали голые руки гребцов.
   Повсюду на тротуары были вынесены столики; из бистро тянуло свежим пивом. На берегу оставалось еще немного речников. Изнемогая от жары в тугих крахмальных воротничках, они переходили из бистро в бистро, и лица их становились все красней и красней.
   Через час в кафе на набережной Мегрэ узнал, что Гассен не вернулся на баржу, а снял комнатку у Катрин.

Глава 8

   Наступило воскресенье. Такое, каким оно бывает только в воспоминаниях детства: нарядное, свежее, с сияющим голубым небом и синей-синей водой, в которой тихо покачиваются удлиненные отражения домов. Даже красные и зеленые кузова такси казались ярче, чем в обычные дни, а пустые гулкие улицы веселым эхом отзывались на малейший звук.
   Мегрэ велел шоферу остановиться, не доезжая до Шарантонского шлюза, и Люкас, который вел наблюдение за Гассеном, вышел из бистро ему навстречу.
   — Все в порядке. Вечером пил с хозяйкой, но из дома не выходил. Сейчас, скорее всего, спит.
   Палубы судов были так же пусты, как улицы. Лишь на одной небольшой барже парнишка, сидя у штурвала, натягивал на ноги праздничные носки. Кивнув на «Золотое руно», Люкас продолжал:
   — Вечером полоумная все беспокоилась, то и дело выскакивала из люка, а раз даже добежала до того вон бистро на углу. Речники ее увидели и пошли искать старика, но он не пожелал вернуться на баржу… После похорон и всего прочего между ними что-то встало. До полуночи на судах толпился народ, все смотрели сюда. Да, вот еще что: у Катрин снова танцевали.
   Музыку было слышно аж со шлюза. А речники так и оставались при параде. Одним словом, полоумная, похоже, в конце концов уснула; зато сегодня утром, едва рассвело, она уже бродила босиком туда-сюда, как кошка, когда у нее отберут котят. Сколько людей перебудила: часа два назад вы бы во всех люках увидели пары в одних рубашках. Но никто ей так и не сказал, где старик. Думаю, так оно и лучше. Потом какая-то женщина отвела ее на «Золотое руно», они и сейчас там — завтракают вдвоем. Глядите! Вон из камбузной трубы повалил дым.
   Теперь дымило большинстве судов, разнося вокруг аромат горячего кофе.
   — Продолжай наблюдение, — распорядился Мегрэ.
   Он не сел снова в такси, а вошел в танцзал, дверь которого была открыта. Хозяйка обрызгивала водой дощатую площадку, готовясь ее подмести.
   — Он наверху? — спросил комиссар.
   — Кажется, встал: я слышала шаги.
   Мегрэ поднялся на несколько ступенек и прислушался. Там и вправду кто-то ходил. Потом открылась дверь, высунулся Гассен с намыленным лицом, посмотрел, пожал плечами и вернулся к себе.
 
 
   Большой, с двумя флигелями и обширным двором, загородный дом Дюкро в Самуа был отделен от Сены бечевником.
   Когда подъехало такси, Дюкро уже ждал у ворот. Он был в своем обычном синем костюме речника, на голове — новая фуражка.
   — Отошлите машину, домой вас отвезут на моей.
   Он подождал, пока комиссар расплатится, почему-то собственноручно запер калитку, сунул ключ в карман и окликнул шофера, который в глубине дома мыл из шланга серую машину.
   — Эдгар! Никого не впускай, а если увидишь, что кто-то шляется около дома, сразу меня предупреди.
   Потом пристально посмотрел на Мегрэ и спросил:
   — Где он?
   — Одевается.
   — А как Алина? С ней все в порядке?
   — Она его искала. Сейчас у нее там соседка.
   — Хотите перекусить? Обед будет не раньше часа.
   — Спасибо, нет.
   — Стаканчик?
   — Нет, сейчас не надо.
   Дюкро остался стоять во дворе. Оглядел дом и, указав концом трости на одно из окон, заметил:
   — Моя старуха еще не оделась. А молодые — слышите? — уже ругаются.
   И в самом деле, из открытых окон комнаты на втором этаже доносились довольно громкие голоса.
   — Огород у нас за домом, там еще остались старые конюшни. Дом слева принадлежит одному крупному издателю, а справа живут какие-то англичане.
   Все пространство между Сеной и лесом Фонтенбло занимали дачи и виллы. С соседнего участка, примыкавшего прямо к саду Дюкро, доносился глухой стук теннисных мячей. На краю лужайки в качалке отдыхала старая дама в белом.
   — Вы в самом деле не хотите выпить?
   Дюкро казался не в своей тарелке, словно не знал, что ему делать с гостем. Он был небрит, веки устало опущены.
   — Вот так-то! Здесь мы проводим воскресные дни, — он сказал это так, словно вздохнул. — Представляете, что за жизнь!
   Вокруг все было спокойно; резкими пятнами чередовались свет и тень; сквозь листву вьющихся роз белели стены, землю покрывали ровные крупинки гравия. За оградой неторопливо текла Сена, ее поверхность бороздили лодки. По бечевнику разъезжали верховые.
   Показывая гостю усадьбу, Дюкро повел его в огород.
   По грядке салата бродил павлин. Дюкро, ворча, кивнул на него:
   — Фантазия дочери. Думает, это самый шик. Хотела завести еще лебедей, да у нас нет воды.
   Внезапно, посмотрев Мегрэ в глаза, он спросил:
   — Ну, так как, остаетесь при своем мнении?
   Вопрос был неслучаен. Дюкро давно, во всяком случае, еще накануне обмозговал его и теперь не мог думать ни о чем другом. Оттого-то он и был мрачен — вопрос имел для него первостепенное значение.
   Мегрэ посасывал трубку, провожая взглядом кольца дыма, уходившие вверх и таявшие в прозрачном воздухе.
   — Я расстаюсь с полицией в среду.
   — Знаю.
   Они отлично понимали друг друга, только виду не показывали. Не случайно же Дюкро сам запер калитку и тем более не случайно прогуливался с Мегрэ по усадьбе.
   — Вам этого недостаточно? — спросил комиссар так тихо, так отстраненно, что можно было усомниться, сказал ли он что-нибудь вообще.
   Вдруг Дюкро остановился и принялся старательно рыхлить маленькими граблями землю вокруг смородиновых кустов. Когда он поднял голову, выражение лица его разительно изменилось: в одно мгновение с него слетела маска, а перед комиссаром предстал совсем другой человек — не на шутку встревоженный, растерянный. Но этим дело и ограничилось. Лицо опять застыло, губы покривились в злой усмешке. На гостя он больше не смотрел только оглядывал все вокруг: небо, окна большого белого дома, грядки.
   — Ко мне ведь придут? — спросил он и наконец взглянул Мегрэ в лицо. Взгляд рассказал обо всем, что творилось у него в душе, — об отчаянных усилиях казаться беспечным, о неуверенности в себе и даже о чем-то вроде желания припугнуть.
   Встретившись глазами с Мегрэ, он отвернулся и после секундного молчания предложил:
   — Давайте сменим тему. Не пойти ли нам все же пропустить по стаканчику? Хотите знать, что меня удивляет? То, что ваше расследование никак не коснулось ни моего зятька Дешарма, ни моей любовницы, ни…
   — По-моему, вы хотели сменить тему?
   Но Дюкро, с напускной бравадой тронув комиссара за плечо, продолжал:
   — Минутку! Давайте играть в открытую. Итак, кого вы подозреваете?
   — Подозреваю в чем?
   Оба ухмыльнулись. Со стороны могло показаться, что они обмениваются безобидными шутками.
   — Во всем.
   — А если в каждом отдельном случае повинны разные люди?
   Дюкро нахмурился: такой ответ его никак не устраивал. Он толкнул кухонную дверь; его жена, еще в халате, наставляла замарашку прислугу. При виде мужчин, заставших ее непричесанной, она разволновалась и, прикрывая рукой пучок на затылке, рассыпалась в жалких, торопливых извинениях.
   — Хватит! — ворчливо перебил ее муж. — Комиссару плевать на это! Мели, принесите из подвала бутылку… чего бы? Шампанского? Не хотите? Ладно, тогда идемте в гостиную, там ждут аперитивы.
   Он грубо захлопнул дверь, а в гостиной принялся перебирать бутылки, стоявшие на подоконнике.
   — Перно? Горячевки? Ну вот, теперь видели? А дочь ее и того хуже. Если б не траур, она бы появилась в розовых или зеленых шелках с парадной улыбочкой и слащавым видом.
   Дюкро налил два стакана и подтолкнул к Мегрэ кресло.
   — Мне-то чихать, что соседи смеются над нами, особенно когда мы обедаем на террасе. Сегодня тоже будем обедать там.
   Взгляд его медленно переходил с предмета на предмет. Гостиная была обставлена богато, не обошлось, разумеется, и без огромного рояля.
   — Ваше здоровье!.. Когда я решил купить первый буксир, мне, конечно, нужны были льготные условия оплаты. У меня набралось двенадцать переводных векселей, банк был готов их учесть, но при условии, что я представлю поручительство. Я — к тестю. А он, понимаете ли, отказал — мол, не имеете права пускать по миру семью. А кто теперь содержит его старуху? Все я.
   Чувствовалось — застарелая злость так глубоко сидит в нем, что ему вроде бы и сказать о ней больше уже нечего. В поисках новой темы он придвинул ящик с сигарами.
   — Хотите? Если предпочитаете трубку, не стесняйтесь.
   А сам нервно теребил подвернувшуюся под руку вышитую салфетку.
   — Подумать только, на что они гробят время! А этот тупоумный офицеришка все решает шахматные задачи — знаете, какие печатают на последней странице журналов.
   Дюкро о чем-то задумался, а Мегрэ, уже начавший его понимать, усмехнулся: он по глазам видел, что тот думает совсем не о том, что говорит.
   Его глаза! Они исподтишка следили за комиссаром.
   Пытались его оценить. Не переставая, вопрошали, верным ли было их первое впечатление. А еще выискивали его слабые стороны.
   — Что сталось с вашей любовницей?
   — Я велел ей съехать, а куда она делась — не знаю.
   За это она появилась на похоронах в глубоком трауре.
   Это с ее-то рожей, размалеванной, как у престарелой шлюхи!
   Было видно, что он по-настоящему мучается. Все, включая даже предметы, как вот эта салфетка, которую он без конца теребил, раздражало его, вызывало отвращение.
   — У «Максима» она всегда была куда как хороша и очень весела. Совсем не такая, как моя жена и ей подобные. Я снял для нее квартиру, а она тут же растолстела, стала сама себе шить и готовить — что простая привратница.
   Мегрэ уже давно разобрался, в чем суть этой трагикомедии, отравлявшей Дюкро жизнь. Когда-то он начал с нуля, теперь греб деньги лопатой. Вел дела с крупными буржуа, узнал кое-что об их образе жизни.
   А домашние за ним не поспели. У его жены, владелицы престижной дачи в Самуа, остались привычки и замашки той поры, когда ей приходилось стирать белье на палубе баржи, а из дочки выросла всего лишь карикатурная мещанка.
   Все это Дюкро переживал как личное оскорбление; он прекрасно видел, что, несмотря на большой белый дом, шофера, садовника, соседи не принимают его всерьез. И с завистью наблюдал за ними на их лужайках и террасах. Выходил из себя от злости и в знак протеста харкал на землю, совал руки в карманы и во всю глотку ругался.
   Теперь, услышав на лестнице шаги, он со вздохом объявил:
   — Вот и остальные.
   В гостиную торжественно вошли его дочь и зять, оба в черном, тщательно причесанные, и поклонились со скорбной сдержанностью людей, которых постигло большое горе.
   — Очень приятно, сударь. Отец часто говорил о вас и…
   — Ладно, ладно. Лучше чего-нибудь выпейте.
   В их присутствии злость разобрала Дюкро еще больше. Стоя у окна, он смотрел на ограду, темневшую на фоне Сены.
   Зять — невыразительный блондин — держался учтиво и смиренно.
   — Глоток портвейна? — предложил он жене.
   — А вы что пили, господин комиссар?
   Тут Дюкро, все еще стоявший у окна, нетерпеливо забарабанил пальцами по стеклу, видимо прикидывая, что бы такое сказать понеприятнее. Во всяком случае, внезапно обернувшись, он бросил:
   — Комиссар интересовался вами. Он знает о ваших долгах, и мне пришлось сказать, что моя смерть могла бы все уладить. А смерть Жана еще и удвоила ваши ожидания.
   — Папа!.. — вскрикнула дочь и поднесла к глазам платок с траурной каймой.
   — «Папа»!.. — передразнил Дюкро. — В чем дело?
   Я, что ли, залезал в долги? Может, это я желаю жить на юге?
   Родственники давно привыкли к подобным выходкам, и Дешарм был во всеоружии: губы его тут же тронула еле заметная печальная улыбка, словно он считал такие разговоры не более чем шуткой или проявлением мимолетного дурного настроения. У офицера были красивые белые руки с длинными пальцами; он постоянно их поглаживал, играя с платиновым обручальным кольцом.