Сименон Жорж. Стриптиз

   Какое-то воспоминание, пришедшее ему на ум, вдруг вызвало у него подозрение. Он посмотрел на нее сурово; пощупал пульс, стал разглядывать ее глаза, приподнимая пальцем веки, как это делают врачи.
   Она не учла, что человек, проведший значительную часть жизни среди уголовников и дельцов Монмартра, повидал всякое и его трудно провести.
   — Сколько таблеток ты приняла?
   Она еще пыталась выиграть партию.
   — Может быть, шесть, а может, только пять…
   — Или только одну? Признайся!
   Она энергично замотала головой.
   — Две?
   Что ей оставалось делать? Переменить тактику и разрыдаться? Поскольку он больше не верил в ее выдумку, лучше ему открыть всю правду так, чтобы она вызвала у него сочувствие и волнение.
   — С самого утра, когда меня разбудила Мари-Лу, которая совершала туалет перед уходом, я непрестанно думаю только о тебе. Я так ясно вижу тебя дома с другой женщиной, с твоей женой. Ей повезло встретиться с тобой, когда место было еще свободным, тогда как я…
   Он выслушал Селиту до конца. А она говорила много и долго, задыхаясь от волнения, увлеченная своей игрой, толком уже не разбираясь, где была комедия, а где правда.
   — Каждый вечер, когда я покидаю тебя, я вижу, как ты уезжаешь с ней.
   У Селиты складывалось впечатление, что он начинал смягчаться, потом брал себя в руки, чтобы потом смягчиться опять, и тогда она решилась идти ва-банк.
   — Да, я стерва, это верно. Но твою жену я ненавижу и буду счастлива только в тот день, когда ее больше здесь не будет. Ты хочешь, чтобы я сказала тебе всю правду? Так вот же! Если бы я могла ее убить, будучи уверенной, что меня не схватят, я бы это сделала не задумываясь. Я сама себя за это ненавижу, но я хочу тебя и сделаю все, чтобы тебя заполучить… Вчера вечером, когда ты овладел мною, я чуть было не позвала ее, чтобы она увидела нас, чтобы показать ей, что ты мой, чтобы крикнуть ей, что ты любишь меня…
   Разве ты мне этого не говорил?.. Отвечай!
   Он пробормотал сквозь зубы:
   — Маленькая шлюха!
   И дал ей пощечину, прежде чем яростно броситься на нее.
   Она так и не поняла толком, выиграла она или проиграла в этот день. Когда он уже одевался, было видно, что он очень взволнован. Приходя к ней после этого случая, он никогда не намекал ей о том, что произошло в тот день.
   И только сейчас, кажется, он высказал свой ответ, швырнув ей в лицо:
   — Ты что, хочешь, чтобы я напомнил тебе о гарденале?
   Ей нужно успокоиться. Нет, она не уйдет до тех пор, пока ее не выкинут силой. Вот тогда-то она всерьез примет гарденал, поскольку ей уже нечего будет терять.
   Все эти автомобили, некоторые стоимостью больше миллиона, принадлежали людям, которые заплатили, чтобы посмотреть, как раздеваются четыре женщины, а особенно на то, как Мадо, разыгрывая свою гнусную комедию, изображает из себя девушку, почти теряющую сознание под взглядами мужчин, возбужденных видом ее голого тела.
   — Как бы мне хотелось расправиться с этой гадиной! — бормотала сквозь зубы Селита, стоя в одиночестве посреди тротуара.
   Но придет когда-нибудь день, она в этом уверена, и ей представится возможность отомстить, а пока нужно сдерживаться, сохранять спокойствие.
   — Спокойно, Селита, спокойно, — повторяла она как заклинание.
   Черты ее лица и в самом деле обретали нормальное выражение. Она нашла в себе силы даже улыбнуться Эмилю, смотревшему на нее с перепуганным видом, и крикнуть ему:
   — Ну, ты слышал, какие были звонкие пощечины?
   Леон не выкинул ее за дверь тут же, значит, и не будет пока этого делать.
   Следовательно, не все еще потеряно.
   Уже на следующий день она звонила в квартиру Турмэров, расположенную в доме респектабельного вида, построенном из желтоватого камня, из которого строили в Канне пятьдесят лет тому назад. Лестница была мраморная, двери темные, с медными ручками.
   Открыла ей девчушка лет шестнадцати, плохо причесанная, немытая.
   — Я хотела бы повидать мадам Флоранс. Скажите, что это Селита.
   — Я спрошу у медсестры. Подождите, пожалуйста, здесь.
   Она ввела ее в гостиную с разностильной мебелью, натертой до блеска воском, с коврами, безделушками, литографиями и портретами на стенах, с медным козырьком перед камином. Такая гостиная вполне могла бы принадлежать любой обеспеченной чете, удалившейся на покой.
   Казалось, что Леон и Флоранс, которые провели почти всю жизнь в беспорядочной и богемной среде Монмартра и до сих пор жили как бы вне общества, предприняли значительные усилия, чтобы окружить себя солидной и внушающей доверие обстановкой. Плотные занавеси окаймляли окна, а через тонкую муслиновую ткань на стекле виднелась неподвижная листва платанов, освещенных солнцем.
   Полная женщина в белом халате с мужеподобной внешностью показалась в проеме двери.
   — Вы сейчас увидите мадам Турмэр, но я вас прошу быть у нее не более десяти минут и не давать ей много говорить, ибо ее сейчас утомляет малейшее усилие.
   — Как она себя чувствует?
   Медсестра приложила палец к губам, указала на дверь, оставшуюся открытой, и сказала громким голосом, с тем чтобы ее услышала больная:
   — Курс выздоровления проходит нормально, и врач доволен прогрессом.
   Теперь, как всегда после таких операций, это вопрос времени, терпения и воли.
   Уже начали лгать больной, что было плохим признаком. Селита это знала, и у нее сжалось сердце. И тем не менее она действительно несколько месяцев назад желала ее смерти и была бы способна сделать то, о чем говорила Леону.
   Болезнь совсем другое дело, и Селита не могла не думать, что, может, в один прекрасный день сама окажется в подобной ситуации.
   Глаза Флоранс на обескровленном, бледном лице казались более крупными и трагичными, чем в клинике, и Селита с некоторым усилием заставила себя пожать горячую руку, высунутую ради нее из-под одеяла. Запах, царивший в спальне, явно был не только запахом лекарства, но исходил из постели, от больной. Он так угнетающе действовал на Селиту, что она не решалась глубоко вдыхать.
   — Мсье Леон разрешил мне прийти, иначе я бы не позволила себе вас беспокоить.
   — Садись.
   Голос доносился как будто откуда-то издалека. Взглядом она указала на стул с бамбуковой спинкой. Селита заметила над кроватью распятие из орехового дерева, как и шкаф с двумя зеркалами, стоящий между окнами.
   — Вам, кажется, нельзя много разговаривать, и я пришла в основном для того, чтобы рассказать вам, что в «Монико» все идет хорошо. Славная Франсина неплохо справляется, и есть даже посетители, которые ей аплодируют. Я ей посоветовала сделать ее номер откровенно комическим, но она не решается.
   Ожидаем новую танцовщицу из Парижа…
   Она говорила, чтобы говорить, потому что неподвижный взгляд Флоранс стеснял ее. К тому же медсестра оставалась в комнате в кресле у окна.
   — Уже тепло, начинается сезон, и на Круазетт полно туристов, машины с трудом пробираются.
   Почему у Флоранс был такой вид, будто она насмехается над ней? Это было едва заметно: лишь слегка шевельнулись ее бледные губы.
   — Вы к нам вернетесь в самый разгар лета, когда будете нужны как никогда…
   Она продолжала говорить все, что приходило на ум.
   — Вот кто нас поражает, так это мадам Алиса.
   Может быть, она допустила оплошность, потому что та приходилась мадам Флоранс всего лишь золовкой, но заняла теперь место хозяйки у кассы.
   — Конечно же, до вас ей далеко… Все завсегдатаи спрашивают о вас. Вам нужно скорее выздоравливать.
   Она начала сбиваться. Мысли ее путались. Может быть, ее смущало, что в этой комнате находилось супружеское ложе Леона и Флоранс.
   Вдруг она почувствовала, что оказалась значительно дальше от цели, чем прежде. Это из-за всей атмосферы квартиры, которая была ей совершенно чуждой. Эмиль ей как-то сказал:
   — У них роскошная квартира и всюду ковры…
   Но она не представляла, до какой степени жилище хозяев выглядит респектабельным. Тем самым вроде бы открыла для себя совсем новых Леона и Флоранс.
   В «Монико» хотя они и были самыми главными, но принадлежали к той же группе, к той же среде, что и она. Хозяин находился в зале или у входа, а Флоранс у кассы, и чувствовалось всегда, что их соединяют определенные узы, но эти узы, однако, можно было и разорвать.
   А здесь же, несмотря на отсутствие детей, они представляли собой не только пару, но и семью. В черных овальных рамках с золотом висели два портрета-старика и старухи в одеждах начала века.
   — Это ваша мама? — необдуманно спросила Селита.
   У женщины были седые волосы с высоким шиньоном на голове, твердо накрахмаленная блузка с камеей на груди и костистое, волевое лицо крестьянки.
   Флоранс отрицательно покачала головой и прошептала:
   — Бабушка Леона, которая воспитала его и его сестру.
   Взглядом она указала на камин. Селита подошла к нему и обнаружила не очень умело снятую любительскую фотографию круглощекого мальчика, который держал рукой серсо.
   — В шесть лет… — выдохнула Флоранс.
   Медсестра поднялась со своего места. Это означало, что пора уходить.
   — Если от моих посещений вам не становится хуже, я еще приду к вам…
   У нее сложилось впечатление, что Флоранс хотела ей что-то сказать, но не решалась, может быть, из-за стыдливости, а может, из-за присутствия медсестры.
   — До скорой встречи…
   Ее проводили до лестничной площадки, где она остановилась в раздумье. Ей казалось, что она должна была что-то еще сделать, но не знала что именно, от чего ощутила какую-то смутную тревогу.
   — Я действительно смогу еще прийти? — спросила она у медсестры.
   — Лучше будет, если вы предварительно позвоните. Ей делают уколы, чтобы она как можно больше спала.
   Еле слышно Селита задала еще один вопрос:
   — А есть надежда?
   Медсестра ничего не ответила, только неопределенно пожала плечами.
   Вечером того же дня из Парижа прибыла новая артистка, блондинка с правильными чертами лица, с телом более совершенным, чем у Наташи, но без ее скульптурных форм. Она появилась с чемоданом, набитым туалетами, и выразила изумление и даже разочарование, столкнувшись с неудобствами артистической комнаты:
   — У вас нет даже шкафа для одежды?
   — А мы ее храним на вешалке за занавеской.
   — А белье?
   Селита показала ей фибровые чемоданы, стоящие на полу.
   — Мне кажется все это очень убогим.
   — А это и есть убого, — согласилась Селита.
   Новенькую звали Жильда, но ее подлинное имя было Эмма Валенстейн. Она работала в двух или трех парижских кабаре, довольно высоко котирующихся, и показала их программы.
   — Кто эта артистка, объявленная на афише? Ее здесь нет?
   — Она приходит, только когда начинается ее номер, и уходит сразу после выступления.
   Жильда, должно быть, долго жила во Франции и в Бельгии, она бегло говорила по-французски с акцентом, характер которого трудно было сразу определить; хотя она и родилась в Кельне, мать ее была чешка.
   — Мне сказали, что я могла бы снять жилье той, которая уехала… Но я не собираюсь прозябать здесь больше двух недель, так как у меня ангажемент на июль и август в Остенде…
   В этот вечер все наблюдали за ней, от бармена до музыкантов, как обычно наблюдают за новенькой. Селита не стала возражать, когда ее номер поставили перед выступлением Жильды, что как бы понижало ее в иерархии.
   Платье немки из плотного белого шелка и юбка, широкая, как кринолин, должно быть, стоили очень дорого. Сам номер был тщательно продуман, в нем были совершенно новые для Канна элементы. Например, у нее не было традиционного треугольника, она оставалась полностью обнаженной, прикрываясь только раскрытым веером из перьев, и делала вид, будто готова закрыть его, если публика этого потребует.
   Мадо аплодировала ей, как она аплодировала и Селите. Леон, казалось, издалека спрашивал у нее разрешения пойти поздравить новую артистку. Он оставался, впрочем, с ней в служебном помещении всего несколько секунд и уже вновь стоял спиной к двери, когда Джианини объявил Мадо Ле Руа и та под звуки музыки появилась в центре площадки.
   Позже Жильда, спустившись в зал, поискала глазами Селиту и подсела к ее столу. Это как бы означало, что она сделала свой выбор. Ибо, если обычно следят за новенькой, интересуясь, можно ли поладить с ней, то и она со своей стороны еще пока не уверена в себе и нуждается в помощи, чтобы освоиться на новом месте.
   — Я видела ее номер в окошечко. Она, наверное, спит с хозяином?
   — Тише! Это его главная любовница…
   — А у кассы, это его жена?
   — Его сестра. Его жена больна, ее только что оперировали.
   — Странное заведение! Он давно этим занимается?
   — Он долгое время работал на Монмартре.
   — А эта толстуха немытая?
   — Мари-Лу.
   Она заявила два или три раза за вечер:
   — Странное заведение!
   В конце концов Жильда вызвала у Селиты такое раздражение, что она стала избегать новенькую, потому что это заведение превратилось постепенно для танцовщицы в нечто вроде семейного очага. И еще совсем недавно было такое впечатление, что они в самом деле все живут как одна семья: и любят, и ненавидят, и ревнуют по-родственному.
   Селита знала лучше, чем кто-либо, что все изменилось к худшему, но ей все равно было неприятно, что совершенно чужая, посторонняя женщина позволяет себе говорить и смотреть на все иронически и с пренебрежением.
   Надо полагать, впрочем, что и сама Жильда прибыла из весьма странного заведения, поскольку к трем часам утра она отошла от американца, подстриженного бобриком, одетого в белый легкий костюм, с которым сидела за столом, и, подойдя к бару, тихо что-то сказала Людо, тот покачал головой и отослал ее к Леону, стоящему около выхода, который тоже сказал «нет».
   Селите даже не нужно было слышать, что раздраженная Жильда сказала американцу, чтобы понять, что произошло.
   Новенькая вообразила, что ей позволят уйти до закрытия с американцем в отель.
   Американец не хотел сидеть и ждать, попивая шампанское. Жильда написала ему что-то на клочке бумажки, которую он сунул в карман, прежде чем уйти, смерив Леона недовольным взглядом.
   В связи с тем что начиналась пора отпусков и каникул, менялся состав публики. Она становилась более шумной и вульгарной. В этот период стали меньше подавать шампанского, и каждый день посетители протестовали против того, что их заставляю платить тысячи франков за бутылку пива, которую они могли купить за сто франков в пивной.
   — Но вы забываете, что это еще и плата за спектакль, — пытался всякий раз им разъяснить Жюль, на котором отыгрывались и не давали ему чаевых.
   Франсина заговорила о месячном отпуске, чтобы поехать с сыном в горы.
   Зал понемногу пустел. Было уже полчетвертого. Селита сидела за столиком в одиночестве, ни о чем не думала, рассеянно поглядывая на Мари-Лу, которая зевала, в то время как сидящий с ней за столом седовласый мужчина непрестанно что-то говорил, усиленно тиская ее бедро.
   В какой-то момент начал ненадолго гаснуть свет, это случалось иногда, когда была гроза в горах.
   Несколько минут спустя зазвонил телефон около кассы, и Алиса взяла трубку. Поначалу она, кажется, не могла из-за громкой музыки разобрать, что ей говорили, потом бросила взгляд в сторону входной двери. Ее слов не было слышно, особенно Селите, которая сидела рядом с оркестром. Она видела, что Алиса как-то неуверенно поднялась и задумалась, затем подошла в конце концов к Людо и шепнула ему что-то.
   Людо, нахмурившись, посмотрел по очереди на хозяина и на Селиту, в то время как Алиса, перегнувшись через стойку, разговаривала с братом, которого подозвала, сделав ему знак рукой.
   Селита не двигалась, затаила дыхание, стараясь не пропустить ничего из того, что происходило. А когда увидела, как хозяин выскочил на улицу, не надев шляпы, не сказав никому ни слова, почувствовала, что у нее похолодели руки.
   Ее взгляд, по-видимому, был настолько красноречив, что сквозь толпу, шум и ленты серпантина, свисающие с потолка, Людо понял ее немой вопрос и ответил утвердительно, моргнув, затем схватил бутылку коньяку и налил себе полный стакан.
   Мадам Флоранс умерла.

Глава 3

   Ночью была сильная гроза, сейчас воздух стал чистым и настолько прозрачным, что были заметны маленькие беленькие домики в горах. Они отчетливо вырисовывались как на стереоскопическом снимке. Ранним утром некоторые жители высокой части города могли даже видеть горные вершины Корсики, которые явственно различались на фоне неба и моря, слитых в едином темно-голубом цвете.
   Без четверти десять было уже жарко, улицы заливал яркий солнечный свет.
   По бульвару Карно спускались какие-то женщины в шортах. Они направлялись к рынку и с любопытством поглядывали на небольшие кучки людей, стоявших в тени платанов с таким видом, будто вот-вот должно было что-то произойти. И только поравнявшись с домом № 57, женщины обнаружили черную драпировку с бахромой и серебристыми вкраплениями. Некоторые перекрестились.
   Среди ожидавших преобладали мужчины. Это были владельцы кабаре и баров Жуан Ле-Пэна, Ниццы, а также с другой стороны горы Эстерель — из Сен-Рафаэля, Сен-Тропеза, Тулона и Марселя. Большинству из них было явно не по себе, ибо они не привыкли вставать так рано. Некоторые лица казались знакомыми, их можно было видеть в газетах в разделе происшествий.
   Селита пришла вместе с Мари-Лу и Франсиной, на тротуаре они подошли к Людо, Жюлю и Джианини.
   — Вы уже поднимались?
   Людо кивнул, и девушки, в свою очередь, вошли в дом, как это делал каждый из приходящих, прежде чем спуститься и ждать на улице. Они поднялись по лестнице, остановились, чуть задохнувшись на третьем этаже, около двери.
   Квадратная сумка Селиты была довольно тяжелой, по величине она не уступала сумке мадам Флоранс. Ее размеры были вызваны как бы профессиональной необходимостью, так как в тех случаях, когда она не возвращалась ночевать к себе на площадь Командант Мария, можно было положить туда разные туалетные принадлежности и даже необходимое ночное белье.
   Поскольку она остановилась в нерешительности, Мари-Лу подтолкнула ее, и они оказались в коридоре, освещенном только занавешенной лампочкой. Пахло теплым воском и цветами.
   В спальне не было больше видно окон, они были затянуты черным кретоном.
   Не было никаких следов ни кровати, ни зеркального шкафа. В центре находилось какое-то возвышение, покрытое тканью, — возможно, это был узкий стол в стиле Генриха II из столовой — на нем стоял дубовый гроб с тяжелыми серебристыми украшениями.
   Каждая по очереди обмакивала веточку самшита в святую воду и чертила ею крест в воздухе. Потом они замерли как для молитвы и шевелили губами, не решаясь смотреть вокруг.
   Несколько темных силуэтов вырисовывалось в неровном свете свеч: мсье Леон, его сестра Алиса, какой-то мужчина, очевидно ее муж, две неизвестные женщины и маленькая сморщенная старушка, по виду из тех, что сдают напрокат стулья в церкви.
   Это была мать мадам Флоранс, о которой никогда не говорили в «Монако».
   Она прибыла из своей деревни, расположенной в Берри, где выращивала коз и делала сыр из их молока.
   Мадо нигде не было видно. Никто не знал, будет ли она присутствовать на похоронах. Выходя, девушки коснулись руки Леона, пробормотав что-то нечленораздельное в качестве соболезнования, и с некоторым изумлением вновь обнаружили яркий солнечный свет и услышали обычные шумы улицы.
   Мари-Лу и Франсина, которые ни о чем не догадывались, очень удивились, когда Селита сказала им:
   — Я скоро вернусь.
   Они увидели, что она быстрым шагом направилась на угол и скрылась в кафе.
   — Что с ней?
   — Не знаю, — ответила Мари-Лу. — В течение этих двух дней у нее беспрерывно меняется настроение: то она плачет, то вдруг смеется злобным смехом, то замыкается в мрачном молчании.
   Франсина вздохнула:
   — Она всегда была комедианткой.
   Встревожились ли бы они еще больше, если бы увидели, что Селита поспешно выпила два стакана коньяку, настороженно посматривая на улицу?
   На следующий день после смерти мадам Флоранс, около четырех часов дня, раздался телефонный звонок. Трубку сняла Селита, а Мари-Лу продолжала есть, ибо они только что сели за стол.
   — Да, это я… — сказала она удивленно.
   На другом конце провода голос, который ей был незнаком, произнес таинственно:
   — Говорит мадмуазель Мотта. Вы помните меня?
   — Нет.
   — Вы меня видели вчера. Я медсестра, которая ухаживала за мадам Турмэр.
   Вы одна?
   Немного подумав, Селита ответила:
   — Да.
   — Я должна передать вам одно поручение. Незадолго до смерти мадам Турмэр прошептала:
   «Скажите Селите, что я рассчитываю на нее…»
   Когда я попросила уточнить, мадам добавила:
   «Скажите ей только это, и она поймет».
   Вот я вам и передаю это поручение. Полагаю, что должна была это сделать.
   Медсестра повесила трубку. Селита никак не отреагировала на вопросительный взгляд Мари-Лу и только десять минут спустя воскликнула как бы в ответ на мучившую ее все это время мысль:
   — Нет, это просто смешно!
   — Ты о чем?
   — Да ни о чем. Ты все равно не поймешь, да и как бы то ни было, уже слишком поздно.
   — Что поздно?
   — Ничего, бедняжка Мари-Лу. Ты не беспокойся, все будет хорошо!
   Начиная с этого момента Селита приняла таинственный вид. Порой пристально смотрела прямо перед собой, как если бы видела что-то, чего не видели другие, и тогда казалось, что она спит наяву.
   Франсина права: Селита всегда была комедианткой, не только с другими, но и сама с собой. А может быть, она испытывала потребность играть разные роли потому, что не могла перенести жизнь такой, какой она была в действительности.
   Никто не подозревал, что танцовщица приняла важное решение. И то, что происходило сейчас в доме № 57 на бульваре Карно, затем торжественное отпевание с органом и ладаном в плохо освещенной церкви, похоронная процессия, пересекающая город, — все это было лишь прологом к развязке, которую втайне от всех задумала Селита, полагая, что возможна только эта развязка, и никакая другая.
   Догадывалась ли мадам Флоранс, что ее послание придет слишком поздно?
   Селита держала себя в руках так долго, как могла. Когда она давала пощечину Леону на улице в присутствии Эмиля, тогда еще положение можно было спасти.
   Теперь уже это невозможно.
   Он не должен был произносить некоторые слова. За дверь он ее не выставил, но в этом проявилось его презрение в самой невыносимой для нее форме, ибо если он не давал себе труда гнать ее прочь, то только потому, что был убежден: она в конце концов уйдет сама. Впрочем, кто знает? Может, он ничего не имел против того, чтобы она, оставаясь пока в «Монико», полюбовалась бы всласть своим поражением.
   Леону, несомненно, когда-нибудь наскучит Мадо, во что, казалось, верила Флоранс, или же, как считал Людо, Мадо сама покинет его, чтобы подняться выше при первой же возможности. Но до того пройдет несколько месяцев, в лучшем случае несколько недель, и какова бы ни была развязка, Леон только еще сильнее возненавидит Селиту.
   На него она злилась больше всего из-за того, что ей зря пришлось унижаться, чтобы привязать его к себе, а он презирал ее за это, не замечая, что Мадо вела с ним гораздо более отвратительную игру.
   Отомстить Селита решила именно Мадо, ибо была убеждена, что это будет лучшим способом причинить ему боль, заставить его долго страдать. Этим она вынудит Леона сохранить о себе воспоминания на всю жизнь.
   Селита знала, что, если она расскажет о том, что собирается совершить, никто не сочтет ее способной на это, даже Мари-Лу, которая живет с ней вместе.
   Вот уже в течение трех дней она приводила себя в крайне возбужденное, почти экзальтированное состояние, и делала это, можно сказать, вполне сознательно, даже не теряя хладнокровия. Не все представлялось ей исключительно в черном свете в том будущем, которое она себе готовила. Она еще оставалась способной мысленно производить расчеты, даже довольно циничные.
   Как только Мадо Ле Руа умрет, Селиту, конечно, отправят в тюрьму. И это будет облегчением для нее, она наконец успокоится, оказавшись одна в четырех стенах, и ей ни о чем не нужно будет думать. В то же время она предвидела также и другие последствия своего поступка — комментарии в газетах, потрясение среди персонала «Монико», — но больше всего ее интересовало то, как на это будет реагировать Леон.
   Но поймет ли он наконец, что инцидент, который имел место в последнее Рождество, вовсе не был дурной комедией?
   Ее не приговорят к смертной казни, потому что если и существует убийство из ревности, за которое смягчают наказание, то это как раз тот случай. Если ее и не оправдают — Селита, впрочем, и не стремится к этому, — она получит более или менее длительный срок, допустим, пять лет. И кто знает, может быть, когда она окажется в тюрьме, Леон вернется к ней.
   Если и случалось Селите посмеиваться про себя, то только когда она думала о том, что скоро исполнит последнюю волю хозяйки, но так, как той и не могло никогда прийти в голову.
   Практическую часть задуманного Селита готовила в течение двух дней. Она знала, что не могла без необходимых формальностей, совершенно непреодолимых для нее, зайти в оружейный магазин и купить там револьвер. Попросить же револьвер ей было не у кого. Но она знала все же, где можно его найти: в самом «Монико», в одном из ящиков кассы, куда положил его Леон, когда осенью два заведения на Лазурном берегу подверглись вооруженному ограблению.