Страница:
Она уставилась на синий передник на ее тетке и, не дожидаясь ответа, настолько очевидным он ей казался, добавила:
— Ну, а мне, если хотите знать, на прошлой неделе исполнилось двадцать лет, со своим мужем я жила ровно пять месяцев. Может быть, вы понимаете, что я хочу сказать?
— Я думаю, что ребенок проснулся.
— Черт возьми! Все время этот ребенок! Раз уж вы с ним управляетесь лучше меня, идите к нему вы.
— Я спущусь вниз и закончу готовить, а ты пока за ним присмотришь.
Поняла?
Жанна никогда не была такой спокойной, и племянница даже рта не раскрыла, чтобы ей возразить, и осмелилась лишь состроить гримасу в спину уходящей Жанне; прежде чем направиться в комнату к проснувшемуся ребенку, она зажгла новую сигарету.
Когда Жанна открыла печь, в кухне словно раздалась музыка; шипенье соуса, которым она поливала жаркое, для дома играло почти ту же роль, что и ночное стрекотанье кузнечиков для деревни. На кастрюлях подпрыгивали крышки, из-под них вырывался пар.
— Ну вот! Начинает кричать, несносный ребенок! Как только тебя берет твоя мать, ты орешь. Если ты не замолчишь, я тебя отдам тете Жанне…
Жанна в ответ на это не улыбнулась, не нахмурила брови и только уголком передника вытерла покрытый капельками пота лоб.
Вошел представитель похоронного бюро с записной книжкой в руке:
— Не хочу вас беспокоить, я вполне понимаю ситуацию, но нужно поговорить о списке…
Жанна не поняла.
— Нужно будет разослать большое количество писем с извещением о смерти: ведь месье Мартино очень хорошо знали и уважали во всей округе. С клиентами я мог бы разобраться завтра, если мне поможет бухгалтер.
— Я сейчас же поговорю об этом с невесткой.
— Постарайтесь, чтобы она не очень с этим мешкала. Что же касается церковных вопросов…
— Брат строго соблюдал церковные обряды?
— Не думаю. Но он, безусловно, разделял христианские чувства.
Представителем похоронного бюро был совсем молодой человек, изо всех сил старавшийся казаться значительным.
— Я убежден, что мадам Мартино пожелает совершить отпущение грехов.
— Думаю, что это невозможно, поскольку церковь в случае самоубийства не соглашается на…
— Извините, но я в курсе дела. В принципе вы правы. Некоторые аспекты тем не менее стоит рассмотреть, и я знаю, что они будут рассмотрены благожелательно. Вполне вероятно — не так ли? — что человек, покушающийся на собственную жизнь, в тот момент, когда он делает это, не является здоровым душой и телом; к этому церковь относится с пониманием. Но даже и в противоположной ситуации, когда смерть наступает не сразу после предпринятого действия, достаточно всего лишь нескольких секунд — и человек получает возможность целиком и полностью раскаяться. Приношу извинения за такие подробности. Если позволите, я поговорю об этом с кюре, а потом сообщу его точку зрения.
— Благодарю вас.
Она упустила из виду, что этого молодого человека нужно проводить.
Двое его помощников ждали у ворот. Привычка закрывать за уходящими калитку давно забылась, но Жанна, как и в прежние времена, задвинула засов.
Вернувшись в дом, она ощутила тяжесть в пояснице, какую-то общую ломоту в костях и ненадолго застыла посреди кухни, не зная, что предпринять. На полках, прямо под рукой, были расставлены различные пряности, бутылки с приправами. На одной из бутылок золотыми буквами было написано «Мадера», но Жанне удалось вовремя сдержать непроизвольное движение руки к этой бутылке, лишь она подумала о буфетной стойке на вокзале в Пуатье, о светлых волосах Рафаэля. Потом ей вспомнился тощий силуэт Дезире в обеденном зале при тусклом, словно в церковной ризнице, освещении; Жанне показалось, что она снова слышит монотонный голос Дезире, рассказывающей новости: «Я родила троих, но двое умерли… «
Перед глазами снова предстали комната в гостинице, постель, в которой она хотела лежать как можно дольше, вдыхая свой собственный запах — запах старой женщины, шумы отеля, доносившиеся до нее, гудящие снаружи машины, хлопающие двери, спуск воды в уборных и дрожание водопроводных кранов, снующие взад-вперед женщины и дети, которых кто-то ругает.
Боль в спине она почувствовала впервые за долгое время. Ей действительно было непривычно ходить туда-сюда по лестницам. Она провела много часов в поезде. Корабль попал в бурю, и Жанна чувствовала себя совершенно разбитой; в каюте третьего класса их было шесть человек. В Париже она не задержалась. Она была честна сама с собой, не зная точно чего ради, не зная даже, чего она хотела или на что надеялась. У нее было ясное ощущение того, что если она остановится, то сил на то, чтобы отправиться дальше, ей не хватит.
Боже, как она устала! Ноги ее распухли, как и всегда в подобных случаях. Сегодня утром у нее не было возможности заметить, что ноги болят; все это время она проходила в новых туфлях, купленных специально, чтобы приехать сюда.
Ребенок орал. Он словно призывал к порядку. Перегнувшись через перила второго этажа, Алиса крикнула противным голосом:
— Мне казалось, что вы собираетесь принести ему поесть.
Жестом, который становился уже автоматическим, Жанна вытерла углом передника лоб, неопределенно улыбнулась и ответила, беря в буфете чашку:
— Сейчас все будет готово. Иду…
Глава 3
— Ну, а мне, если хотите знать, на прошлой неделе исполнилось двадцать лет, со своим мужем я жила ровно пять месяцев. Может быть, вы понимаете, что я хочу сказать?
— Я думаю, что ребенок проснулся.
— Черт возьми! Все время этот ребенок! Раз уж вы с ним управляетесь лучше меня, идите к нему вы.
— Я спущусь вниз и закончу готовить, а ты пока за ним присмотришь.
Поняла?
Жанна никогда не была такой спокойной, и племянница даже рта не раскрыла, чтобы ей возразить, и осмелилась лишь состроить гримасу в спину уходящей Жанне; прежде чем направиться в комнату к проснувшемуся ребенку, она зажгла новую сигарету.
Когда Жанна открыла печь, в кухне словно раздалась музыка; шипенье соуса, которым она поливала жаркое, для дома играло почти ту же роль, что и ночное стрекотанье кузнечиков для деревни. На кастрюлях подпрыгивали крышки, из-под них вырывался пар.
— Ну вот! Начинает кричать, несносный ребенок! Как только тебя берет твоя мать, ты орешь. Если ты не замолчишь, я тебя отдам тете Жанне…
Жанна в ответ на это не улыбнулась, не нахмурила брови и только уголком передника вытерла покрытый капельками пота лоб.
Вошел представитель похоронного бюро с записной книжкой в руке:
— Не хочу вас беспокоить, я вполне понимаю ситуацию, но нужно поговорить о списке…
Жанна не поняла.
— Нужно будет разослать большое количество писем с извещением о смерти: ведь месье Мартино очень хорошо знали и уважали во всей округе. С клиентами я мог бы разобраться завтра, если мне поможет бухгалтер.
— Я сейчас же поговорю об этом с невесткой.
— Постарайтесь, чтобы она не очень с этим мешкала. Что же касается церковных вопросов…
— Брат строго соблюдал церковные обряды?
— Не думаю. Но он, безусловно, разделял христианские чувства.
Представителем похоронного бюро был совсем молодой человек, изо всех сил старавшийся казаться значительным.
— Я убежден, что мадам Мартино пожелает совершить отпущение грехов.
— Думаю, что это невозможно, поскольку церковь в случае самоубийства не соглашается на…
— Извините, но я в курсе дела. В принципе вы правы. Некоторые аспекты тем не менее стоит рассмотреть, и я знаю, что они будут рассмотрены благожелательно. Вполне вероятно — не так ли? — что человек, покушающийся на собственную жизнь, в тот момент, когда он делает это, не является здоровым душой и телом; к этому церковь относится с пониманием. Но даже и в противоположной ситуации, когда смерть наступает не сразу после предпринятого действия, достаточно всего лишь нескольких секунд — и человек получает возможность целиком и полностью раскаяться. Приношу извинения за такие подробности. Если позволите, я поговорю об этом с кюре, а потом сообщу его точку зрения.
— Благодарю вас.
Она упустила из виду, что этого молодого человека нужно проводить.
Двое его помощников ждали у ворот. Привычка закрывать за уходящими калитку давно забылась, но Жанна, как и в прежние времена, задвинула засов.
Вернувшись в дом, она ощутила тяжесть в пояснице, какую-то общую ломоту в костях и ненадолго застыла посреди кухни, не зная, что предпринять. На полках, прямо под рукой, были расставлены различные пряности, бутылки с приправами. На одной из бутылок золотыми буквами было написано «Мадера», но Жанне удалось вовремя сдержать непроизвольное движение руки к этой бутылке, лишь она подумала о буфетной стойке на вокзале в Пуатье, о светлых волосах Рафаэля. Потом ей вспомнился тощий силуэт Дезире в обеденном зале при тусклом, словно в церковной ризнице, освещении; Жанне показалось, что она снова слышит монотонный голос Дезире, рассказывающей новости: «Я родила троих, но двое умерли… «
Перед глазами снова предстали комната в гостинице, постель, в которой она хотела лежать как можно дольше, вдыхая свой собственный запах — запах старой женщины, шумы отеля, доносившиеся до нее, гудящие снаружи машины, хлопающие двери, спуск воды в уборных и дрожание водопроводных кранов, снующие взад-вперед женщины и дети, которых кто-то ругает.
Боль в спине она почувствовала впервые за долгое время. Ей действительно было непривычно ходить туда-сюда по лестницам. Она провела много часов в поезде. Корабль попал в бурю, и Жанна чувствовала себя совершенно разбитой; в каюте третьего класса их было шесть человек. В Париже она не задержалась. Она была честна сама с собой, не зная точно чего ради, не зная даже, чего она хотела или на что надеялась. У нее было ясное ощущение того, что если она остановится, то сил на то, чтобы отправиться дальше, ей не хватит.
Боже, как она устала! Ноги ее распухли, как и всегда в подобных случаях. Сегодня утром у нее не было возможности заметить, что ноги болят; все это время она проходила в новых туфлях, купленных специально, чтобы приехать сюда.
Ребенок орал. Он словно призывал к порядку. Перегнувшись через перила второго этажа, Алиса крикнула противным голосом:
— Мне казалось, что вы собираетесь принести ему поесть.
Жестом, который становился уже автоматическим, Жанна вытерла углом передника лоб, неопределенно улыбнулась и ответила, беря в буфете чашку:
— Сейчас все будет готово. Иду…
Глава 3
Около двух часов солнце начало прятаться за тучи, несколько порывов ветра надули занавески и заставили хлопать двери; потом воздух стал неподвижным, давящим и оставался таким вплоть до раздавшихся значительно позднее ударов грома.
Отъезд Алисы, совпавший с порывами ветра и заглушенный другими звуками, Жанна заметила только в самый последний момент. Молодая женщина не повторяла слов о решительном нежелании ночевать, в доме, где лежит покойник, и можно было полагать, что эта фраза брошена просто так, под влиянием утреннего эмоционального шока.
Алиса с растрепанными волосами сидела, скрестив ноги, на своей так и не прибранной постели, но с накинутым сверху покрывалом, и смотрела, как Жанна кормит малыша; мысли Алисы витали где-то очень далеко, но к концу кормления вид ее смягчился.
Жанна сказала:
— В конце концов, это мой внучатый племянник, а я до сих пор не знаю его имени.
Алиса ответила:
— Сначала хотели назвать его Жюльеном, как и его отца, но я боюсь называть его именем человека, погибшего столь ужасной смертью. Я несколько суеверна, это сильнее меня. Свекровь настаивает на том, чтобы назвать его Робером, как ее мужа. Все зовут его Боб. Мне это не нравится, но в конце концов я стала звать его так же. Не могу понять, почему он со мной такой противный. Он ведь, по сути, не такой уж трудный ребенок. Говорят, что он меня не любит. Уверена: если я сейчас попытаюсь его кормить, он снова заорет.
— Вероятно, потому, что вы все время в нервном состоянии.
— Вы думаете, он это чувствует?
— Уверена, что да.
Ребенок, наевшись, на этот раз почти сразу же уснул.
— Теперь вы, Алиса, пойдите поешьте.
Без особых надежд на успех Жанна отправилась переговорить со своей невесткой через все еще закрытую дверь комнаты.
— Завтрак готов, Луиза. Ты можешь спуститься когда захочешь. Если желаешь, я принесу тебе что-нибудь сюда…
За столом в столовой, где Жанна поставила три прибора, они сидели вдвоем; Алиса была удивлена тем, что был подан настоящий завтрак. После еды Алиса не предложила помочь убрать со стола или помыть посуду. С видом бесцельно бредущего человека она пересекла двор и на минуту скрылась в конторе; только много позже ее тетка поняла: Алиса пошла туда, чтобы позвонить по телефону и не быть услышанной.
Затем она поднялась в свою комнату, вероятно, без ясной цели. Ребенок не проснулся. Листья на деревьях уже начинали дрожать. Потом напротив дома трижды прогудел клаксон автомобиля. Жанна едва успела осознать, что происходит, как входная дверь открылась, снова закрылась и послышался шум отъезжающей от дома машины.
Жанна спокойно закончила свои дела. Из-за начавшегося ветра ей пришлось обойти весь дом и запереть окна; зашла она и в голубую комнату, где, пока еще без зажженных свечей, положили ее брата.
Служащие похоронного бюро все сделали как надо.
Желтый мягкий свет пробивался в комнату сквозь опущенные шторы, а воздух уже приобрел неподвижность, свойственную погребальным помещениям.
Белая повязка на голове Робера придерживала челюсть, с лица его исчез оскал ужаса, появившийся при удушении петлей. Его переодели в слегка накрахмаленную белую рубашку, и эта сверкающая белизна бросалась в глаза вместе с восковой белизной плоти и незажженных свечей.
Жанна не боялась мертвецов. Она придвинула стул к изголовью брата и села, словно желая с ним поболтать, сложив руки на животе и слегка наклонив голову; губы ее иногда шевелились, будто она действительно обращалась к нему с какими-то словами.
Бедный толстый мальчик! Он стал даже толще, чем она предполагала. В школе соученики звали его Резиновым Шаром, и казалось, что он смеется над этим прозвищем вместе со всеми, но на самом деле оно очень задевало его, и Жанна видела, как он, бывало, плакал украдкой. В те времена у него была розовая, почти вызывающе розовая кожа, наивные глаза и чистое здоровое тело.
Он был любимчиком, которого не принимали всерьез.
У них было еще два брата, Морис и Гастон, и обоих убили с интервалом в несколько дней в первый же месяц войны 1914 года.
Робер, учившийся тогда в коллеже, страстно желал пойти на военную службу и был в глубине души смертельно обижен — намного больше, чем можно было предполагать, — когда два года спустя призывная комиссия освободила его.
— Они даже не смогли мне объяснить почему, — негодовал Робер, тогда как отец только пожимал плечами.
Да, бедный толстый мальчик! Он трепетал и запинался, разговаривая с отцом; он был застенчив с девочками. Может быть, потому, что отец беспробудно пьянствовал, Робер до двадцати лет не выпил ни глотка алкоголя и первую сигарету, чтобы не отличаться от других, выкурил лишь в университете, где провел два года.
Жанна спрашивала себя, как он встретился с Луизой и, главное, как это он влюбился в нее, как он сумел ей об этом сказать. Жанна в то время уже уехала из дома и почти не общалась со своей семьей; она знала лишь, что они поженились, потом — что у них родился первый ребенок, Жюльен, тот самый, который нашел свою смерть в автокатастрофе.
Вокруг нее в огромном доме было пусто и тихо. Где-то за закрытой дверью Луиза, вероятно, спала тяжелым сном.
Жанне пришлось подняться, потому что малыш заворочался в своей кроватке.
— Привет, голубчик! Уверена, что ты хоть немножко постараешься быть миленьким с твоей старой теткой Жанной!
Казалось, Боб все понимал. Он серьезно смотрел на Жанну, не выказывая никакою страха и не особенно удивляясь, видя ее у своего изголовья. Он позволил ей взять себя на руки, потом, пока Жанна меняла ему пеленки, осмотрелся вокруг и, словно успокоившись, снова посмотрел на нее — нахмурив брови, прежде чем улыбнуться.
— Дома все спокойно, видишь? Сейчас тетя Жанна даст тебе поесть и уложит в кровать.
Выйдя из этой комнаты и заходя в другие, где шторы не были опущены, Жанна видела тяжелое пепельно-серое небо, улицу, с царившими на ней обманчивыми сумерками; светлые одежды прохожих и белые дома приобрели меловой, мертвенно-бледный цвет.
В четыре часа на почерневших тучах, нависших, казалось, прямо над вокзалом, появились вспышки молний, но раскатов грома слышно не было и дождь тоже пока не шел; воздух оставался неподвижным, липким.
— Нужно, однако, чтобы тетя Жанна нашла время сбегать в гостиницу за своим чемоданом.
Она чуть было не пошла через мост с ребенком на руках, но неясное чувство помешало ей покинуть дом; не имея возможности переодеться, она осталась в прилипающей к телу одежде и причинявших ей боль туфлях, которые она скидывала, когда садилась.
В половине пятого раздался телефонный звонок. Жанна заколебалась, брать ли ей трубку, она не понимала, почему ее невестка сама не отвечает из своей комнаты. Звонок не утихал, из-за шума Боб начал ворочаться.
Тогда она взяла его на руки, пошла в столовую и сняла трубку.
— Алло! Это ты, Алиса? Это Анри. Отец дома?
Жанна хотела было объяснить, кто у телефона, но он не давал ей такой возможности. Он задавал вопросы, едва переводя дух, а к его голосу примешивались странные звуки, напоминающие шум работающих механизмов.
— В каком он настроении? Мама с ним? Мне это очень важно знать. Где он? Что он делает? Что он сказал, когда не нашел своей машины?
— Алиса ушла, — наконец смогла она вставить.
Повисла тишина, и стало ясно, что парень на другом конце провода растерялся.
— Кто у аппарата? — спросил он подозрительно.
— Тетя Жанна, сестра твоего отца.
— Та, которая жила в Южной Америке? Вы у нас дома? Я хочу поговорить с отцом.
— Сейчас это невозможно.
— Мне нужно с ним поговорить именно сейчас. Это необычайно важно. Он вышел?
— Нет.
— Тогда что? Почему вы не хотите его позвать?
Его голос становился нетерпеливым, агрессивным.
— Потому что он не может тебя выслушать.
— Он заболел? Из-за того, что я уехал на машине?
— Нет.
Минута колебаний.
— Мама что-нибудь выкинула?
— Твой папа умер, Анри.
Снова повисла тишина, на этот раз более продолжительная и впечатляющая, потом тусклый голос парнишки произнес кому-то, находящемуся рядом:
«Мой отец умер».
— Алло! Ты слушаешь меня?
— Да. А где мама?
— Мама лежит.
Он проворчал сквозь зубы:
— Понимаю.
— Где ты сейчас?
Ей показалось, что он плачет, причем, может быть, не так от огорчения, как оттого, что оказался сбитым с толку, от ощущения, что все вокруг него рушится.
— Я далеко. Не знаю, что буду делать. Я не могу вернуться.
— Где ты?
— В какой-то маленькой деревне в Кальвадосе, больше чем в трехстах километрах от дома. Машина сломалась, что-то серьезное с трансмиссией.
Уже больше часа над ней работают в гараже. Я не сумел сразу дозвониться.
Тут что-то с телефонной линией. Мне не дадут отсюда уехать на машине, если я не заплачу за ремонт, а у меня нет больше денег. Я хотел, чтобы отец сказал владельцу гаража…
— Позови-ка его к телефону.
Когда она пообещала подошедшему мужчине, что деньги будут заплачены, то снова услыхала голос парнишки:
— Спасибо, тетя.
— Ты один?
Он заколебался:
— Нет.
— С друзьями?
— Один друг и две подружки. Лучше вам сказать, потому что вы и так узнаете.
— Ты обещаешь, что поедешь с максимальной осторожностью?
— Да.
— Я буду ждать тебя всю ночь. Не торопись.
— Спасибо.
Они снова оба замолчали, потом, не зная, что сказать, повесили трубки.
— Думаю, что тебе снова надо менять пеленки, маленький писун.
И опять лестница, более высокая и крутая, чем в ее воспоминаниях.
Спустившись снова, Жанна посадила малыша на пол в кухне, и, пока готовила еду, он очень мило крутился рядом, играя с ее ногами. Она успела дать ему поесть, привести себя в порядок и уложить его обратно в кровать, прежде чем наконец разразилась гроза, и первые раскаты грома застали ее в момент, когда она ела сыр на кухне, и ей пришлось там зажечь лампы. В других комнатах свет она не включала, так что почти весь дом погрузился во тьму.
Тотчас же с неба словно водопад хлынул, загремев по оцинкованной крыше конторы, по вымощенному двору, ставшему черным и блестящим, по подоконникам; дождь переполнял водостоки и бурлил в них. Молнии сверкали одна за другой, неистовые раскаты грома прямо-таки раскалывали небо.
Из-за этого грохота Жанна не слышала ничего другого, поэтому она даже подпрыгнула от удивления, когда, повернувшись, в проеме двери увидела свою невестку — бледную, с кругами под блестевшими глазами. Та спустилась на ощупь в темноте, не осмеливаясь от страха перед громом и молнией включить электричество.
Луиза не знала ни что сказать, ни куда себя деть. Можно было подумать, что она не у себя дома и чувствует себя здесь посторонней. Она сняла свое утреннее черное платье и надела темно-фиолетовый халат, который все время запахивала плотнее, словно ей было холодно.
Жанна почувствовала некоторую неловкость оттого, что ее застали врасплох здесь, во время еды, и ее первым порывом было встать, словно она осознала свою ошибку.
— Сиди, — сказала Луиза, придвигая к ней полированный стул и садясь на краешек.
— Звонил Анри.
— Я знаю.
— Ты слышала разговор?
— Да.
— Я не знала, как мне поступить, и предпочла ему все рассказать.
— Ты права. Пусть лучше он сразу все узнает.
— Хочешь что-нибудь съесть?
— Я не голодна.
— Ты же с утра ничего не ела.
— Я не голодна.
Она подпрыгнула на месте при очень сильном ударе грома, и губы ее беззвучно зашевелились, будто она забормотала молитву.
— Жанна!
— Да?
— Мне страшно.
— Чего ты боишься?
— Грозы! Смерти! Алиса уехала?
— Да.
— Я знала, что она уедет, что ей не хватит смелости ночевать в этом доме, что она не заберет с собой ребенка. Мне страшно, Жанна!
— Тебе нечего бояться.
— Послушай! Это прямо над нами.
И действительно, они услышали треск дерева в одном из близлежащих садов. Не сдержавшись, Луиза в сильном возбуждении резко вскочила и порывистыми шагами принялась мерить кухню.
Кинув уголком глаза быстрый взгляд на неподвижную Жанну, она бросила:
— Ты меня презираешь, верно?
— Да нет же, Луиза.
— Тогда ты жалеешь меня. Это то же самое.
— Ты не нуждаешься в жалости.
— Ты так только говоришь, а думаешь иначе! Ты сама прекрасно знаешь, что думаешь иначе! Я боюсь, Жанна! Зачем Робер так сделал? Только не говори, что это моя вина. Это не так! Уверяю тебя, это не так! Нужно мне верить, Жанна. Необходимо, чтобы хоть кто-нибудь мне верил. Этим утром я была не в себе. Я уж и не помню всего, что наговорила тебе, но это, конечно, было гадко. Я хотела тебе причинить боль. У меня была потребность сделать тебе больно. Ты мне не веришь?
— Верю.
— Ты уверена, что все окна хорошо закрыты?
— Я обошла весь дом.
— Третий этаж тоже?
— Я ходила и на третий.
— Ну и как там?
— Все необходимое сделано. Его положили в голубой комнате.
— Знаю. Я слышала.
— Ты не хочешь пойти со мной взглянуть на него?
Она закричала:
— Только не это! Я не могу. Ты что, не понимаешь, что это выше моих сил? Я боюсь! Повторяю тебе — я боюсь, я умираю от страха, а ты не хочешь меня услышать.
— Тебе лучше сесть.
— Я не могу сидеть. У меня болит все тело, а уж голова…
— Я сейчас приготовлю тебе чашку кофе.
— Ты очень любезна.
И пока Жанна ставила кипятить воду, Луиза задумчиво прошептала:
— Зачем ты все это делаешь? Почему ты приехала именно сегодня? Говорили, что ты знала, как у нас идут дела, и что ты хотела…
Ее лицо изменилось, черты лица напряглись, а глаза приобрели инквизиторский блеск, как когда-то, когда она была маленькой девочкой.
— Неужели ты ничего не знала?
— Нет. Я приехала потому, что…
Но невестка не слушала ее, отдавшись только своим мыслям, и Жанне не удалось закончить фразу.
— Никто тебе не писал?
— Нет.
— И твой брат никогда не жаловался на меня?
— Я не получала от него известий более двадцати лет. Он не знал даже, где я жила!
Забавно, что голос Луизы менялся в зависимости от грозы. При сильных раскатах грома и ярких молниях она говорила смиренно, умоляюще, жалобно, но как только некоторое затишье возвращало ей надежду, что все скоро закончится, она делалась более твердой, становилась язвительной. Тогда ее голова наклонялась вперед, и смотрела она исподлобья.
— Признайся, ты ведь знала, что твой отец умер?
— Я случайно прочитала объявление во французской газете.
— Это в Южной-то Америке?
Жанна почувствовала не очень ловко расставленную ловушку.
— Нет. В Каире.
— Значит, верно, что ты жила в Каире?
— Ну и что?
— Ничего.
Она, кажется, говорила сегодня утром, что кто-то встречал Жанну? Луиза знала об этом больше, чем хотела показать.
— Это было объявление нотариуса?
Там Жанна читала лишь случайно попадавшие к ней французские газеты; происходило это редко, поэтому прочитывала она их от корки до корки. В один прекрасный день ее взгляд остановился на колонке частных объявлений:
«Месье Бижуа, нотариус в Пон-Сен-Жан, разыскивает по поводу крупного наследства Жанну-Марию-Гортензию Мартино, рожденную в Пон-Сен-Жане 5 июня 1894 года. Просьба срочно ответить письмом или поставить в известность представителей консульства».
— Почему ты не подавала признаков жизни?
После минутного колебания она устало прошептала:
— Сама не знаю.
— Ты поняла, что речь шла о твоем отце?
— Да. Никакого другого наследства не существовало. Но было уже слишком поздно, чтобы я могла успеть приехать на похороны. Со дня его смерти прошло два месяца.
— Ты не нуждалась в деньгах?
— Зачем говорить об этом?
— Извини меня за то, что я наговорила сегодня утром. Я знала, что это не так, что ты приехала сюда не из-за этого.
— Спасибо. Два куска сахара?
— Один. И без молока.
— Хочешь, я сделаю тебе бутерброд? Есть холодное жаркое.
— Я не голодна. Жанна, это опять начинается!
И, поскольку Жанна направилась к двери, чтобы послушать, не плачет ли ребенок, она сказала:
— Побудь со мной. Не надо бросать меня одну. Я очень тебя огорчила?
— Нет.
— А что доктор Бернар сказал обо мне?
— Он не говорил о тебе.
— Он не настаивал на том, чтобы увидеться со мной?
— Он посоветовал мне тебя не беспокоить.
— А Алиса?
Она гнула свою линию. Вспышки молний, раскаты грома заставляли ее иногда терять мысль, но потом она упорно к ней возвращалась и методично начинала снова.
— Что тебе рассказала Алиса?
— Что она слишком нервная, чтобы иметь детей, и что сын ее не любит.
— А обо мне? Я уверена, что она говорила обо мне.
Жанна очень хорошо знала, что ее беспокоит, что она хотела бы узнать!
Но как ей объяснить, что Жанна сама все поняла и была этим почти не удивлена, что она сама накануне вечером — сначала на вокзале в Пуатье, потом снова, в плохо освещенном обеденном зале, где она слушала болтовню Дезире…
Ее невестка вдруг с убежденностью произнесла:
— Я дурная женщина, Жанна.
В этих словах Луизы чувствовалась даже некоторая искренность.
— Да нет же! Никто не бывает ни абсолютно плохим, ни абсолютно хорошим.
— Я хотела бы быть абсолютно хорошей. Всю мою жизнь я пыталась стать хорошей. Никто в это не верит и никогда не верил. Все меня ненавидят.
Даже Робер уже много лет назад перестал на меня смотреть прежними глазами, и я чувствовала, что он перестал и надеяться. Между нами словно существовала стена, или, точнее, стекло. Когда мне случалось плакать — неважно, по какой причине — или я падала духом, его отец по привычке пожимал плечами и говорил мне холодным тоном, указывая на дверь: «Иди капризничай в свою комнату!» Он полагал, что я делаю так нарочно, ломаю комедию, хотя я никогда в жизни комедию не ломала.
Новый раскат грома заставил ее вцепиться в руки Жанны, и Луиза, задыхаясь, сказала умоляющим тоном:
— Не нужно уезжать, Жанна! Не презирай меня и не думай, что во мне все только плохое. Когда я пришла в этот дом, я была совсем юной, чистой, полной благих намерений. Я хотела, чтобы каждый был счастлив. Я была убеждена, что способна всех сделать счастливыми. Знаешь, как твой отец меня сразу же прозвал? Серой Мышкой! Ты ведь помнишь, как он говорил — словно каждое его слово имело огромный смысл. Даже Баба, прислуга, которая у них тогда была, презирала меня, и если я хотела сделать что-нибудь, она забирала у меня из рук то, что я держала: «Оставь это!»
Как будто я была ни на что не способна! Как будто я не у себя дома, а где-нибудь в пансионе… Послушай, Жанна! Ну вот, опять приближается.
Гроза кружит над городом. Старый Бернар утверждал, что ее река притягивает… О чем я говорила? Не помню, на чем я остановилась. Мне кажется, я тебе наскучила…
— Пей свой кофе.
— Да… Он слишком горячий… Даже мои дети… Ты увидишь, как они держат себя со мной… Что же до Алисы, так она одержима одной идеей, одним желанием — как можно скорее покинуть этот дом. Она готова и ребенка бросить, если будет нужно. Не знаю, вернется ли она после похорон…
Ты веришь, что она вернется?
— Убеждена в этом.
— А я нет. Через шесть недель после рождения ее сына я как-то вечером застала Алису врасплох…
Вспышка молнии была столь яркой, что осветила весь дом; на этот раз они обе подумали, что гроза действительно прямо над ними. Луиза грохнулась на колени, вцепившись обеими руками в платье своей невестки:
— Мы сейчас все погибнем, ты же видишь…
Жанна продолжала стоять, и ей ничего не оставалось, кроме как рассеянно погладить Луизу по волосам.
— По-моему, Боб кричит, — сказала Жанна через мгновение.
— Он-то не боится. Он ничего не знает. Он слишком мал. Боже, прости меня!
— Тише!
— Что такое?
И, поскольку Жанна пошла к двери, Луиза двинулась за ней — все так же на коленях.
— Нет. Это хлопает ставень. Я думала, что это ребенок.
Она прекрасно понимала, что Луиза испытала укол ревности за то внимание, которое Жанна оказывала малышу; эта ревность с минуты на минуту могла смениться яростью.
Отъезд Алисы, совпавший с порывами ветра и заглушенный другими звуками, Жанна заметила только в самый последний момент. Молодая женщина не повторяла слов о решительном нежелании ночевать, в доме, где лежит покойник, и можно было полагать, что эта фраза брошена просто так, под влиянием утреннего эмоционального шока.
Алиса с растрепанными волосами сидела, скрестив ноги, на своей так и не прибранной постели, но с накинутым сверху покрывалом, и смотрела, как Жанна кормит малыша; мысли Алисы витали где-то очень далеко, но к концу кормления вид ее смягчился.
Жанна сказала:
— В конце концов, это мой внучатый племянник, а я до сих пор не знаю его имени.
Алиса ответила:
— Сначала хотели назвать его Жюльеном, как и его отца, но я боюсь называть его именем человека, погибшего столь ужасной смертью. Я несколько суеверна, это сильнее меня. Свекровь настаивает на том, чтобы назвать его Робером, как ее мужа. Все зовут его Боб. Мне это не нравится, но в конце концов я стала звать его так же. Не могу понять, почему он со мной такой противный. Он ведь, по сути, не такой уж трудный ребенок. Говорят, что он меня не любит. Уверена: если я сейчас попытаюсь его кормить, он снова заорет.
— Вероятно, потому, что вы все время в нервном состоянии.
— Вы думаете, он это чувствует?
— Уверена, что да.
Ребенок, наевшись, на этот раз почти сразу же уснул.
— Теперь вы, Алиса, пойдите поешьте.
Без особых надежд на успех Жанна отправилась переговорить со своей невесткой через все еще закрытую дверь комнаты.
— Завтрак готов, Луиза. Ты можешь спуститься когда захочешь. Если желаешь, я принесу тебе что-нибудь сюда…
За столом в столовой, где Жанна поставила три прибора, они сидели вдвоем; Алиса была удивлена тем, что был подан настоящий завтрак. После еды Алиса не предложила помочь убрать со стола или помыть посуду. С видом бесцельно бредущего человека она пересекла двор и на минуту скрылась в конторе; только много позже ее тетка поняла: Алиса пошла туда, чтобы позвонить по телефону и не быть услышанной.
Затем она поднялась в свою комнату, вероятно, без ясной цели. Ребенок не проснулся. Листья на деревьях уже начинали дрожать. Потом напротив дома трижды прогудел клаксон автомобиля. Жанна едва успела осознать, что происходит, как входная дверь открылась, снова закрылась и послышался шум отъезжающей от дома машины.
Жанна спокойно закончила свои дела. Из-за начавшегося ветра ей пришлось обойти весь дом и запереть окна; зашла она и в голубую комнату, где, пока еще без зажженных свечей, положили ее брата.
Служащие похоронного бюро все сделали как надо.
Желтый мягкий свет пробивался в комнату сквозь опущенные шторы, а воздух уже приобрел неподвижность, свойственную погребальным помещениям.
Белая повязка на голове Робера придерживала челюсть, с лица его исчез оскал ужаса, появившийся при удушении петлей. Его переодели в слегка накрахмаленную белую рубашку, и эта сверкающая белизна бросалась в глаза вместе с восковой белизной плоти и незажженных свечей.
Жанна не боялась мертвецов. Она придвинула стул к изголовью брата и села, словно желая с ним поболтать, сложив руки на животе и слегка наклонив голову; губы ее иногда шевелились, будто она действительно обращалась к нему с какими-то словами.
Бедный толстый мальчик! Он стал даже толще, чем она предполагала. В школе соученики звали его Резиновым Шаром, и казалось, что он смеется над этим прозвищем вместе со всеми, но на самом деле оно очень задевало его, и Жанна видела, как он, бывало, плакал украдкой. В те времена у него была розовая, почти вызывающе розовая кожа, наивные глаза и чистое здоровое тело.
Он был любимчиком, которого не принимали всерьез.
У них было еще два брата, Морис и Гастон, и обоих убили с интервалом в несколько дней в первый же месяц войны 1914 года.
Робер, учившийся тогда в коллеже, страстно желал пойти на военную службу и был в глубине души смертельно обижен — намного больше, чем можно было предполагать, — когда два года спустя призывная комиссия освободила его.
— Они даже не смогли мне объяснить почему, — негодовал Робер, тогда как отец только пожимал плечами.
Да, бедный толстый мальчик! Он трепетал и запинался, разговаривая с отцом; он был застенчив с девочками. Может быть, потому, что отец беспробудно пьянствовал, Робер до двадцати лет не выпил ни глотка алкоголя и первую сигарету, чтобы не отличаться от других, выкурил лишь в университете, где провел два года.
Жанна спрашивала себя, как он встретился с Луизой и, главное, как это он влюбился в нее, как он сумел ей об этом сказать. Жанна в то время уже уехала из дома и почти не общалась со своей семьей; она знала лишь, что они поженились, потом — что у них родился первый ребенок, Жюльен, тот самый, который нашел свою смерть в автокатастрофе.
Вокруг нее в огромном доме было пусто и тихо. Где-то за закрытой дверью Луиза, вероятно, спала тяжелым сном.
Жанне пришлось подняться, потому что малыш заворочался в своей кроватке.
— Привет, голубчик! Уверена, что ты хоть немножко постараешься быть миленьким с твоей старой теткой Жанной!
Казалось, Боб все понимал. Он серьезно смотрел на Жанну, не выказывая никакою страха и не особенно удивляясь, видя ее у своего изголовья. Он позволил ей взять себя на руки, потом, пока Жанна меняла ему пеленки, осмотрелся вокруг и, словно успокоившись, снова посмотрел на нее — нахмурив брови, прежде чем улыбнуться.
— Дома все спокойно, видишь? Сейчас тетя Жанна даст тебе поесть и уложит в кровать.
Выйдя из этой комнаты и заходя в другие, где шторы не были опущены, Жанна видела тяжелое пепельно-серое небо, улицу, с царившими на ней обманчивыми сумерками; светлые одежды прохожих и белые дома приобрели меловой, мертвенно-бледный цвет.
В четыре часа на почерневших тучах, нависших, казалось, прямо над вокзалом, появились вспышки молний, но раскатов грома слышно не было и дождь тоже пока не шел; воздух оставался неподвижным, липким.
— Нужно, однако, чтобы тетя Жанна нашла время сбегать в гостиницу за своим чемоданом.
Она чуть было не пошла через мост с ребенком на руках, но неясное чувство помешало ей покинуть дом; не имея возможности переодеться, она осталась в прилипающей к телу одежде и причинявших ей боль туфлях, которые она скидывала, когда садилась.
В половине пятого раздался телефонный звонок. Жанна заколебалась, брать ли ей трубку, она не понимала, почему ее невестка сама не отвечает из своей комнаты. Звонок не утихал, из-за шума Боб начал ворочаться.
Тогда она взяла его на руки, пошла в столовую и сняла трубку.
— Алло! Это ты, Алиса? Это Анри. Отец дома?
Жанна хотела было объяснить, кто у телефона, но он не давал ей такой возможности. Он задавал вопросы, едва переводя дух, а к его голосу примешивались странные звуки, напоминающие шум работающих механизмов.
— В каком он настроении? Мама с ним? Мне это очень важно знать. Где он? Что он делает? Что он сказал, когда не нашел своей машины?
— Алиса ушла, — наконец смогла она вставить.
Повисла тишина, и стало ясно, что парень на другом конце провода растерялся.
— Кто у аппарата? — спросил он подозрительно.
— Тетя Жанна, сестра твоего отца.
— Та, которая жила в Южной Америке? Вы у нас дома? Я хочу поговорить с отцом.
— Сейчас это невозможно.
— Мне нужно с ним поговорить именно сейчас. Это необычайно важно. Он вышел?
— Нет.
— Тогда что? Почему вы не хотите его позвать?
Его голос становился нетерпеливым, агрессивным.
— Потому что он не может тебя выслушать.
— Он заболел? Из-за того, что я уехал на машине?
— Нет.
Минута колебаний.
— Мама что-нибудь выкинула?
— Твой папа умер, Анри.
Снова повисла тишина, на этот раз более продолжительная и впечатляющая, потом тусклый голос парнишки произнес кому-то, находящемуся рядом:
«Мой отец умер».
— Алло! Ты слушаешь меня?
— Да. А где мама?
— Мама лежит.
Он проворчал сквозь зубы:
— Понимаю.
— Где ты сейчас?
Ей показалось, что он плачет, причем, может быть, не так от огорчения, как оттого, что оказался сбитым с толку, от ощущения, что все вокруг него рушится.
— Я далеко. Не знаю, что буду делать. Я не могу вернуться.
— Где ты?
— В какой-то маленькой деревне в Кальвадосе, больше чем в трехстах километрах от дома. Машина сломалась, что-то серьезное с трансмиссией.
Уже больше часа над ней работают в гараже. Я не сумел сразу дозвониться.
Тут что-то с телефонной линией. Мне не дадут отсюда уехать на машине, если я не заплачу за ремонт, а у меня нет больше денег. Я хотел, чтобы отец сказал владельцу гаража…
— Позови-ка его к телефону.
Когда она пообещала подошедшему мужчине, что деньги будут заплачены, то снова услыхала голос парнишки:
— Спасибо, тетя.
— Ты один?
Он заколебался:
— Нет.
— С друзьями?
— Один друг и две подружки. Лучше вам сказать, потому что вы и так узнаете.
— Ты обещаешь, что поедешь с максимальной осторожностью?
— Да.
— Я буду ждать тебя всю ночь. Не торопись.
— Спасибо.
Они снова оба замолчали, потом, не зная, что сказать, повесили трубки.
— Думаю, что тебе снова надо менять пеленки, маленький писун.
И опять лестница, более высокая и крутая, чем в ее воспоминаниях.
Спустившись снова, Жанна посадила малыша на пол в кухне, и, пока готовила еду, он очень мило крутился рядом, играя с ее ногами. Она успела дать ему поесть, привести себя в порядок и уложить его обратно в кровать, прежде чем наконец разразилась гроза, и первые раскаты грома застали ее в момент, когда она ела сыр на кухне, и ей пришлось там зажечь лампы. В других комнатах свет она не включала, так что почти весь дом погрузился во тьму.
Тотчас же с неба словно водопад хлынул, загремев по оцинкованной крыше конторы, по вымощенному двору, ставшему черным и блестящим, по подоконникам; дождь переполнял водостоки и бурлил в них. Молнии сверкали одна за другой, неистовые раскаты грома прямо-таки раскалывали небо.
Из-за этого грохота Жанна не слышала ничего другого, поэтому она даже подпрыгнула от удивления, когда, повернувшись, в проеме двери увидела свою невестку — бледную, с кругами под блестевшими глазами. Та спустилась на ощупь в темноте, не осмеливаясь от страха перед громом и молнией включить электричество.
Луиза не знала ни что сказать, ни куда себя деть. Можно было подумать, что она не у себя дома и чувствует себя здесь посторонней. Она сняла свое утреннее черное платье и надела темно-фиолетовый халат, который все время запахивала плотнее, словно ей было холодно.
Жанна почувствовала некоторую неловкость оттого, что ее застали врасплох здесь, во время еды, и ее первым порывом было встать, словно она осознала свою ошибку.
— Сиди, — сказала Луиза, придвигая к ней полированный стул и садясь на краешек.
— Звонил Анри.
— Я знаю.
— Ты слышала разговор?
— Да.
— Я не знала, как мне поступить, и предпочла ему все рассказать.
— Ты права. Пусть лучше он сразу все узнает.
— Хочешь что-нибудь съесть?
— Я не голодна.
— Ты же с утра ничего не ела.
— Я не голодна.
Она подпрыгнула на месте при очень сильном ударе грома, и губы ее беззвучно зашевелились, будто она забормотала молитву.
— Жанна!
— Да?
— Мне страшно.
— Чего ты боишься?
— Грозы! Смерти! Алиса уехала?
— Да.
— Я знала, что она уедет, что ей не хватит смелости ночевать в этом доме, что она не заберет с собой ребенка. Мне страшно, Жанна!
— Тебе нечего бояться.
— Послушай! Это прямо над нами.
И действительно, они услышали треск дерева в одном из близлежащих садов. Не сдержавшись, Луиза в сильном возбуждении резко вскочила и порывистыми шагами принялась мерить кухню.
Кинув уголком глаза быстрый взгляд на неподвижную Жанну, она бросила:
— Ты меня презираешь, верно?
— Да нет же, Луиза.
— Тогда ты жалеешь меня. Это то же самое.
— Ты не нуждаешься в жалости.
— Ты так только говоришь, а думаешь иначе! Ты сама прекрасно знаешь, что думаешь иначе! Я боюсь, Жанна! Зачем Робер так сделал? Только не говори, что это моя вина. Это не так! Уверяю тебя, это не так! Нужно мне верить, Жанна. Необходимо, чтобы хоть кто-нибудь мне верил. Этим утром я была не в себе. Я уж и не помню всего, что наговорила тебе, но это, конечно, было гадко. Я хотела тебе причинить боль. У меня была потребность сделать тебе больно. Ты мне не веришь?
— Верю.
— Ты уверена, что все окна хорошо закрыты?
— Я обошла весь дом.
— Третий этаж тоже?
— Я ходила и на третий.
— Ну и как там?
— Все необходимое сделано. Его положили в голубой комнате.
— Знаю. Я слышала.
— Ты не хочешь пойти со мной взглянуть на него?
Она закричала:
— Только не это! Я не могу. Ты что, не понимаешь, что это выше моих сил? Я боюсь! Повторяю тебе — я боюсь, я умираю от страха, а ты не хочешь меня услышать.
— Тебе лучше сесть.
— Я не могу сидеть. У меня болит все тело, а уж голова…
— Я сейчас приготовлю тебе чашку кофе.
— Ты очень любезна.
И пока Жанна ставила кипятить воду, Луиза задумчиво прошептала:
— Зачем ты все это делаешь? Почему ты приехала именно сегодня? Говорили, что ты знала, как у нас идут дела, и что ты хотела…
Ее лицо изменилось, черты лица напряглись, а глаза приобрели инквизиторский блеск, как когда-то, когда она была маленькой девочкой.
— Неужели ты ничего не знала?
— Нет. Я приехала потому, что…
Но невестка не слушала ее, отдавшись только своим мыслям, и Жанне не удалось закончить фразу.
— Никто тебе не писал?
— Нет.
— И твой брат никогда не жаловался на меня?
— Я не получала от него известий более двадцати лет. Он не знал даже, где я жила!
Забавно, что голос Луизы менялся в зависимости от грозы. При сильных раскатах грома и ярких молниях она говорила смиренно, умоляюще, жалобно, но как только некоторое затишье возвращало ей надежду, что все скоро закончится, она делалась более твердой, становилась язвительной. Тогда ее голова наклонялась вперед, и смотрела она исподлобья.
— Признайся, ты ведь знала, что твой отец умер?
— Я случайно прочитала объявление во французской газете.
— Это в Южной-то Америке?
Жанна почувствовала не очень ловко расставленную ловушку.
— Нет. В Каире.
— Значит, верно, что ты жила в Каире?
— Ну и что?
— Ничего.
Она, кажется, говорила сегодня утром, что кто-то встречал Жанну? Луиза знала об этом больше, чем хотела показать.
— Это было объявление нотариуса?
Там Жанна читала лишь случайно попадавшие к ней французские газеты; происходило это редко, поэтому прочитывала она их от корки до корки. В один прекрасный день ее взгляд остановился на колонке частных объявлений:
«Месье Бижуа, нотариус в Пон-Сен-Жан, разыскивает по поводу крупного наследства Жанну-Марию-Гортензию Мартино, рожденную в Пон-Сен-Жане 5 июня 1894 года. Просьба срочно ответить письмом или поставить в известность представителей консульства».
— Почему ты не подавала признаков жизни?
После минутного колебания она устало прошептала:
— Сама не знаю.
— Ты поняла, что речь шла о твоем отце?
— Да. Никакого другого наследства не существовало. Но было уже слишком поздно, чтобы я могла успеть приехать на похороны. Со дня его смерти прошло два месяца.
— Ты не нуждалась в деньгах?
— Зачем говорить об этом?
— Извини меня за то, что я наговорила сегодня утром. Я знала, что это не так, что ты приехала сюда не из-за этого.
— Спасибо. Два куска сахара?
— Один. И без молока.
— Хочешь, я сделаю тебе бутерброд? Есть холодное жаркое.
— Я не голодна. Жанна, это опять начинается!
И, поскольку Жанна направилась к двери, чтобы послушать, не плачет ли ребенок, она сказала:
— Побудь со мной. Не надо бросать меня одну. Я очень тебя огорчила?
— Нет.
— А что доктор Бернар сказал обо мне?
— Он не говорил о тебе.
— Он не настаивал на том, чтобы увидеться со мной?
— Он посоветовал мне тебя не беспокоить.
— А Алиса?
Она гнула свою линию. Вспышки молний, раскаты грома заставляли ее иногда терять мысль, но потом она упорно к ней возвращалась и методично начинала снова.
— Что тебе рассказала Алиса?
— Что она слишком нервная, чтобы иметь детей, и что сын ее не любит.
— А обо мне? Я уверена, что она говорила обо мне.
Жанна очень хорошо знала, что ее беспокоит, что она хотела бы узнать!
Но как ей объяснить, что Жанна сама все поняла и была этим почти не удивлена, что она сама накануне вечером — сначала на вокзале в Пуатье, потом снова, в плохо освещенном обеденном зале, где она слушала болтовню Дезире…
Ее невестка вдруг с убежденностью произнесла:
— Я дурная женщина, Жанна.
В этих словах Луизы чувствовалась даже некоторая искренность.
— Да нет же! Никто не бывает ни абсолютно плохим, ни абсолютно хорошим.
— Я хотела бы быть абсолютно хорошей. Всю мою жизнь я пыталась стать хорошей. Никто в это не верит и никогда не верил. Все меня ненавидят.
Даже Робер уже много лет назад перестал на меня смотреть прежними глазами, и я чувствовала, что он перестал и надеяться. Между нами словно существовала стена, или, точнее, стекло. Когда мне случалось плакать — неважно, по какой причине — или я падала духом, его отец по привычке пожимал плечами и говорил мне холодным тоном, указывая на дверь: «Иди капризничай в свою комнату!» Он полагал, что я делаю так нарочно, ломаю комедию, хотя я никогда в жизни комедию не ломала.
Новый раскат грома заставил ее вцепиться в руки Жанны, и Луиза, задыхаясь, сказала умоляющим тоном:
— Не нужно уезжать, Жанна! Не презирай меня и не думай, что во мне все только плохое. Когда я пришла в этот дом, я была совсем юной, чистой, полной благих намерений. Я хотела, чтобы каждый был счастлив. Я была убеждена, что способна всех сделать счастливыми. Знаешь, как твой отец меня сразу же прозвал? Серой Мышкой! Ты ведь помнишь, как он говорил — словно каждое его слово имело огромный смысл. Даже Баба, прислуга, которая у них тогда была, презирала меня, и если я хотела сделать что-нибудь, она забирала у меня из рук то, что я держала: «Оставь это!»
Как будто я была ни на что не способна! Как будто я не у себя дома, а где-нибудь в пансионе… Послушай, Жанна! Ну вот, опять приближается.
Гроза кружит над городом. Старый Бернар утверждал, что ее река притягивает… О чем я говорила? Не помню, на чем я остановилась. Мне кажется, я тебе наскучила…
— Пей свой кофе.
— Да… Он слишком горячий… Даже мои дети… Ты увидишь, как они держат себя со мной… Что же до Алисы, так она одержима одной идеей, одним желанием — как можно скорее покинуть этот дом. Она готова и ребенка бросить, если будет нужно. Не знаю, вернется ли она после похорон…
Ты веришь, что она вернется?
— Убеждена в этом.
— А я нет. Через шесть недель после рождения ее сына я как-то вечером застала Алису врасплох…
Вспышка молнии была столь яркой, что осветила весь дом; на этот раз они обе подумали, что гроза действительно прямо над ними. Луиза грохнулась на колени, вцепившись обеими руками в платье своей невестки:
— Мы сейчас все погибнем, ты же видишь…
Жанна продолжала стоять, и ей ничего не оставалось, кроме как рассеянно погладить Луизу по волосам.
— По-моему, Боб кричит, — сказала Жанна через мгновение.
— Он-то не боится. Он ничего не знает. Он слишком мал. Боже, прости меня!
— Тише!
— Что такое?
И, поскольку Жанна пошла к двери, Луиза двинулась за ней — все так же на коленях.
— Нет. Это хлопает ставень. Я думала, что это ребенок.
Она прекрасно понимала, что Луиза испытала укол ревности за то внимание, которое Жанна оказывала малышу; эта ревность с минуты на минуту могла смениться яростью.