Страница:
— Они не могли себе позволить такие расходы. Это случилось в начале войны.
— А что ты делала потом? Извини, пожалуйста, я, наверное, не должна задавать подобные вопросы. Мне, видишь ли, не стыдно, хотя все вокруг знают, что моего мужа расстреляли за то, что он торговал с немцами, и все его имущество конфисковали. Долгое время меня никуда не брали, я не могла найти никакой работы. Ты — это дело другое.
— Другое, да. Я этого хотела.
— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
— Что я уехала потому, что хотела уехать.
— Уехать отсюда? Ты это имеешь в виду? Когда ты была молоденькой девушкой?
— Когда мне исполнился двадцать один год. Ровно двадцать один. День моего совершеннолетия.
— Я не знала этого. Говорили, что ты покинула дом потому, что отец не разрешал тебе выйти замуж за Лоэ.
— Это тоже более или менее верно.
— Ты так никогда и не помирилась с отцом?
— Мы больше с ним не виделись.
— Тебе было трудно так далеко и без связи с семьей?
— Одно время я переписывалась с Робером, и он сообщал мне новости.
— Думаешь, он был несчастен с женой?
— Не знаю.
— Сегодня, признаюсь, я ее пожалела. Неважно, в каком состоянии она оказалась, но ее дочь не имела права так поступать, особенно при людях, а главное, в такой день, как сегодня. Кстати, я снова нашла бутылку. Ты знаешь, где была твоя невестка, когда мы ее искали? В чулане на антресолях; я ни разу не видела, чтобы туда кто-нибудь заходил. Там за дверью есть что-то вроде встроенного шкафа, точнее, даже люк, неизвестно для чего.
Жанна вспомнила этот уголок, происхождения которого она тоже не знала, но ей доводилось прятать там разные вещицы, когда она играла с братьями.
— Она, должно быть, давно прячет там свои запасы.
Одна бутылка, пустая, стояла снаружи, но в самом шкафу я обнаружила еще две пустые бутылки и три полные. Но это было не то вино, которое она пьет, а коньяк и арманьяк. У моей свекрови тоже были такие тайники. Но она-то от мужа и детей прятала там деньги.
Еще добрый час или два работы — и первый этаж приобрел первозданный вид.
— Уж не собираешься ли ты мыть сейчас пол?
— Да.
— Чего ради?
— Чтобы завтра утром, когда они спустятся, дом был в обычном состоянии. Может быть, это мания, но я думаю, что это очень важно. Отчасти из подобных соображений англичане переодеваются к обеду даже в пустыне.
— Откуда ты знаешь?
— Я видела это в Египте. И в Аргентине тоже.
Она произносила эти слова просто, но они не выражали ее к ним отношения, и Дезире не имела никакого представления о тех образах, которые эти слова вызывали в сознании Жанны.
Наверху, на лестнице, послышался легкий шум, и обе они отреагировали на него одинаково, подняв голову к потолку, словно могли сквозь него что-нибудь разглядеть. Потом они повернулись к двери и убедились в том, что это спустился Анри — в пижаме и халате, со всклокоченными как у только что проснувшегося человека, волосами. Но сна в его чрезмерно возбужденном лице не ощущалось.
— Тетя Жанна! Мад собирает свои вещи.
— С чего ты взял?
— Уходя от Алисы, я хотел заглянуть к ней и пожелать спокойной ночи.
Из-под двери был виден свет, но она отказалась мне открыть. Я не придал этому значения и лег спать. Через стенку я слышал, как она ходит взад-вперед, и это мешало мне уснуть. Она один за другим открывала шкафы, потом проволокла по полу что-то тяжелое, и я догадался, что это дорожный сундук, который она, должно быть, отыскала наверху сегодня днем, когда никто не обращал на нее внимания. Я встал и снова постучался к ней, а потом сказал, что, если она не разрешит мне войти, я пойду предупрежу вас. В конце концов она отперла дверь. Она была уже почти готова. Ее дорожный плащ лежал на кровати. Я спросил, куда она собирается идти, но она ответила, что это не мое дело.
— Ты пытался уговорить ее остаться?
— Я сказал, что она сошла с ума, что она не имеет права так поступать, что она идет неизвестно куда и к тому же у нее нет денег.
— Что она тебе ответила?
— Что это меня не касается.
— Она никак тебе это не объяснила?
Он покраснел, и Жанна поняла, что нельзя требовать, чтобы он предал сестру.
— Не нужно, чтобы она уходила, тетя. Есть какие-то вещи, о которых вы не знаете, но знаю я. Если она уедет, это будет ужасно, а я буду чувствовать ответственность за это.
— Ты был очень дружен с ней?
— Какое-то время — да.
— Вы бывали вместе на людях?
Он повернул голову, словно пытаясь угадать ее мысли:
— Да.
— Сколько времени прошло с тех пор?
— Два года. Почти два года.
— Пойдем со мной, Анри.
Она отвела его в маленькую гостиную, откуда можно было видеть часть коридора. Это была гостиная в стиле Людовика XVI, освещенная настенными лампами в форме свечей. Анри пошел за Жанной неохотно и остался стоять, держа руки в карманах халата, уставившись взглядом в пол, с побагровевшим лицом, словно в преддверии давно ожидаемого неприятного испытания.
— Я хочу всего лишь задать тебе вопрос-другой, с глазу на глаз, потому что, если мы хотим помешать Мад уехать, необходимо, чтобы я во всем разобралась. Или нет: полагаю, ты предпочел бы, чтобы я тебя ни о чем не спрашивала. Я тебе лучше сама скажу, что думаю, а если ошибусь, ты поправишь меня.
— Она сейчас спустится.
— Она не сможет уйти из дома, не пройдя через коридор, и мы ее увидим. Когда два года назад Мадлен начала ходить с тобой, тебе было семнадцать лет. Ей, стало быть, пятнадцать. Мне кажется, что в то время ты еще не брал машину своего отца.
— Нет.
— Куда же идете.
— В кино или ездили на машине с моими друзьями.
— Значит, эти друзья старше тебя?
— Да.
— В ту ночь вы ехали вчетвером — двое парней, две девушки. Должно быть, все происходило почти так же, как и два года назад. Вероятно, твоя сестра хотела держать себя с парнями свободно, как девушки, которых ты катаешь, держатся с тобой?
— Я этого не хотел.
— Не сомневаюсь. И, поскольку она чувствовала, что тебе это не нравится, она стала выходить из дома без тебя.
— Уже около года.
— Ты знаешь ее друзей?
— Не всех.
— Держу пари, что они не твои ровесники.
— Нет.
Уши его стали пунцовыми, ему предстояло пройти через самый мучительный в жизни момент; момент, который он часто переживал в кошмарах.
— Они более взрослые мужчины, верно ведь? Может быть, даже женатые? И безусловно в ящиках шкафа твоей сестры лежат какие-то вещи, которые она скрывает, подарки, которые ей делали и которые она предпочла бы не показывать родителям?
— Как вы это узнали?
— Это все, Анри. Ты можешь подняться в свою комнату, Или лучше, если ты боишься, что Мад станет упрекать тебя за то, что ты предупредил меня, подожди внизу. Только когда она спустится, оставь нас одних.
— Не знаю, правильно ли я сделал, сказав вам…
— ТЫ сделал правильно.
— Конечно, вы должны так сказать, но…
Она собиралась снова взяться за работу, когда он пришел к ней; теперь он был лихорадочно возбужден. Словно оттуда, где они находились, их могли услышать в кухне, он попросил смущенным голосом:
— Можно вас еще на минутку?
Она пошла за ним; он привел ее в самый дальний угол маленькой гостиной, где долго сидел молча, не осмеливаясь поднять на нее глаза. Он пытался набраться храбрости, чтобы наконец-то высказать нечто главное, но это было очень трудно, а Жанна помогать ему не стала. Наконец, переплетя пальцы, он пробормотал едва слышно:
— Все было не совсем так, как я вам сказал.
— Ты мне ничего не говорил. Эго я все время рассказывала тебе, что пыталась разгадать.
Он прислушивался, охваченный ужасом от мысли, что его сестра вот-вот может спуститься и будет общаться с теткой еще до того, как он все расскажет.
— Два года назад я насмехался над ней.
— Почему?
— Потому что она всегда оставалась дома одна или была с какими-то занудными подругами. Когда я возвращался, я нарочно рассказывал ей, как мы славно развлекались, даже если это было не так.
— Ты ей все рассказывал?
— Не все.
— Понимаю.
— Во всяком случае, не сразу. Я говорил ей, что она недотрога, что она останется старой девой.
— А ей было пятнадцать лет?
— Я был дураком и еще не понимал, что делаю.
— Согласись, как раз сейчас ты наконец понял, что она просто девушка.
— Примерно так. А тогда она стала спрашивать меня, почему я не беру ее с собой.
— И что ты ответил?
— Что это не для нее, не для сестры.
— Она поняла?
— Нет. Я объяснил ей, что она никогда даже не обнималась с парнями, а мы в нашей банде все этим занимаемся. Не знаю, зачем я это сказал. У меня будто потребность какая-то была говорить эти вещи. Я называл ей имена моих подружек, которые позволяли делать с собой все что угодно, а она возмущалась и называла меня вруном. Тогда я рассказал ей все подробно.
— Все детали?
— Почти. Кроме самых грязных. Потом у нее вошло в привычку расспрашивать меня. Когда я поздно возвращался, она поджидала меня в моей комнате, сидя в темноте. Однажды она заявила:
«Я хочу, чтобы в следующее воскресенье ты взял меня с собой».
Я был сбит с толку и пытался ее отговорить:
«Ты же знаешь, что должна будешь делать все, что делают другие».
«Но ты ведь утверждаешь, что все мои подруги этим занимаются! «
«Не все! «
«Большая часть. Это одно и то же».
Никто, тетя, никогда не узнал об этом; поверьте, мне это часто мешало заснуть, я чувствовал, что это кончится плохо, а теперь, когда я думаю об этом, меня охватывает страх. Не знаю, как я мог поступать так. Правда, я тогда был всего лишь мальчишкой.
Она не улыбнулась.
— В конце концов я взял ее с собой. Честное слово, сначала-то я не предполагал, что она будет вести себя, как другие. Всегда кажется, что с сестрой будет по-иному.
— А по-иному не получилось, — медленно произнесла Жанна.
— Нет. Мне было очень стыдно. Кое с кем из моих друзей я перестал встречаться из-за этого. Ей тоже, я думаю, было стыдно, и она предпочитала гулять без меня. Через год я уже не мог сказать, чем она занимается. Когда она приходила домой, она смотрела на меня с насмешкой. Иногда, особенно по утрам, у меня возникало ощущение, что она меня ненавидит.
Вот почему нельзя допустить, чтобы она ушла. Я во всем виноват. Если она уйдет, я, может быть, поступлю как папа.
— Скажи Анри, а знал ли твой отец…
— О Мадлен?
Он опять смешался.
— Однажды в воскресенье утром, когда я не пошел к мессе, а Мад вышла из дома, я, спускаясь за чашкой кофе, увидел, что дверь в ее комнату открыта. Там был отец, и, услышав мои шаги, он быстро закрыл шкаф, притворившись, будто ищет какую-то вещь, а мне со смущенным видом сказал не помню уж что. Я хорошо разглядел, какой ящик шкафа он закрыл, и чуть позднее открыл его сам. Внизу, под бельем, я нашел такую штуку, которую женщины используют для интимного туалета.
Он боялся встретиться с ней глазами.
— Отец не говорил с ней?
— Не знаю. Не думаю. Она продолжала уходить из дома.
— С тобой он тоже не говорил?
— О Мад?
— О тебе.
— Попытался было в самом начале.
— А потом?
— Вероятно, он понял, что толку не будет. Может быть…
— Что «может быть»?
Слезы наконец брызнули у него из глаз; он даже не стал их утирать, и они продолжали литься, облегчая его душу.
— Сам не знаю. Я только об этом и думал последние дни. Я часто спрашивал себя, почему он не был более строгим с нами. Я хвастался перед своими товарищами, какой у меня шикарный папаша. Может, он боялся, что мы навсегда уйдем из дома — Мад и я?.. Или даже… что мы его больше не любим?
Он в первый раз посмотрел Жанне прямо в глаза сквозь свои горячие слезы, и казалось, он готов броситься ей на грудь. Что промелькнуло в ее зрачках — просто отражение или совсем маленькая искорка радости?
Боясь совсем пасть духом он, разумеется, стал подшучивать.
— Вот и я, — сказал он, — испугался теперь, что Мад уйдет! Из-за этого я спустился сюда и раскрыл вам наши секреты. Не очень-то это хорошо, верно? Если бы вы знали, как я сам себе противен! Вы все еще думаете, что ее удастся задержать?
— Тихо.
На втором этаже не таясь открыли двери. Скорее, наоборот, шума производилось много, потому что было слышно, как волокут дорожный чемодан по ковру, а потом спускают по ступенькам.
Жанна оставила племянника, закрыла за собой дверь и встала у подножия лестницы, глядя, как Мадлен в клетчатом плаще одной рукой держит сундук, а другой — держится сама за перила, чтобы не дать сундуку скатиться вниз, и с короткими передышками преодолевает ступеньку за ступенькой.
Мад тоже видела тетку, но на лице ее не отразилось ни удивления, ни досады оттого, что Жанна стоит у нее на пути; Мад продолжала спускаться.
Она не торопилась и, высунув кончик языка, старалась изо всех сил.
Скоро должен был наступить момент, когда они окажутся рядом и одна из них должна будет уступить; Жанна закрыла дверь в кухню, как бы давая понять, что во всем доме только им двоим придется мериться силой.
Еще восемь, еще семь ступеней… Еще три, еще две… Наконец сундук добрался до соломенного половика, и Мадлен, с усилием уперевшись в стену, установила его внизу; тетка не сделала ни малейшего движения, чтобы ей помочь.
Когда Мад оказалась рядом с Жанной, губы ее чуть-чуть дрожали, но взгляд оставался твердым. Жанна же самым естественным голосом спросила:
— Ты заказала такси по телефону?
— В этом нет необходимости. Я возьму такси перед отелем.
— Верно, сейчас его там можно найти.
Она позволила ей пройти, сняла передник и пошла вслед за ней; Мад слышала, что не одни ее шаги стучат по плиткам в передней.
Но только открыв застекленную дверь сводчатого входа, она обернулась:
— А вы-то куда идете?
И, словно это было само собой разумеющимся, Жанна ответила:
— С тобой. Искать такси.
Глава 6
— А что ты делала потом? Извини, пожалуйста, я, наверное, не должна задавать подобные вопросы. Мне, видишь ли, не стыдно, хотя все вокруг знают, что моего мужа расстреляли за то, что он торговал с немцами, и все его имущество конфисковали. Долгое время меня никуда не брали, я не могла найти никакой работы. Ты — это дело другое.
— Другое, да. Я этого хотела.
— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
— Что я уехала потому, что хотела уехать.
— Уехать отсюда? Ты это имеешь в виду? Когда ты была молоденькой девушкой?
— Когда мне исполнился двадцать один год. Ровно двадцать один. День моего совершеннолетия.
— Я не знала этого. Говорили, что ты покинула дом потому, что отец не разрешал тебе выйти замуж за Лоэ.
— Это тоже более или менее верно.
— Ты так никогда и не помирилась с отцом?
— Мы больше с ним не виделись.
— Тебе было трудно так далеко и без связи с семьей?
— Одно время я переписывалась с Робером, и он сообщал мне новости.
— Думаешь, он был несчастен с женой?
— Не знаю.
— Сегодня, признаюсь, я ее пожалела. Неважно, в каком состоянии она оказалась, но ее дочь не имела права так поступать, особенно при людях, а главное, в такой день, как сегодня. Кстати, я снова нашла бутылку. Ты знаешь, где была твоя невестка, когда мы ее искали? В чулане на антресолях; я ни разу не видела, чтобы туда кто-нибудь заходил. Там за дверью есть что-то вроде встроенного шкафа, точнее, даже люк, неизвестно для чего.
Жанна вспомнила этот уголок, происхождения которого она тоже не знала, но ей доводилось прятать там разные вещицы, когда она играла с братьями.
— Она, должно быть, давно прячет там свои запасы.
Одна бутылка, пустая, стояла снаружи, но в самом шкафу я обнаружила еще две пустые бутылки и три полные. Но это было не то вино, которое она пьет, а коньяк и арманьяк. У моей свекрови тоже были такие тайники. Но она-то от мужа и детей прятала там деньги.
Еще добрый час или два работы — и первый этаж приобрел первозданный вид.
— Уж не собираешься ли ты мыть сейчас пол?
— Да.
— Чего ради?
— Чтобы завтра утром, когда они спустятся, дом был в обычном состоянии. Может быть, это мания, но я думаю, что это очень важно. Отчасти из подобных соображений англичане переодеваются к обеду даже в пустыне.
— Откуда ты знаешь?
— Я видела это в Египте. И в Аргентине тоже.
Она произносила эти слова просто, но они не выражали ее к ним отношения, и Дезире не имела никакого представления о тех образах, которые эти слова вызывали в сознании Жанны.
Наверху, на лестнице, послышался легкий шум, и обе они отреагировали на него одинаково, подняв голову к потолку, словно могли сквозь него что-нибудь разглядеть. Потом они повернулись к двери и убедились в том, что это спустился Анри — в пижаме и халате, со всклокоченными как у только что проснувшегося человека, волосами. Но сна в его чрезмерно возбужденном лице не ощущалось.
— Тетя Жанна! Мад собирает свои вещи.
— С чего ты взял?
— Уходя от Алисы, я хотел заглянуть к ней и пожелать спокойной ночи.
Из-под двери был виден свет, но она отказалась мне открыть. Я не придал этому значения и лег спать. Через стенку я слышал, как она ходит взад-вперед, и это мешало мне уснуть. Она один за другим открывала шкафы, потом проволокла по полу что-то тяжелое, и я догадался, что это дорожный сундук, который она, должно быть, отыскала наверху сегодня днем, когда никто не обращал на нее внимания. Я встал и снова постучался к ней, а потом сказал, что, если она не разрешит мне войти, я пойду предупрежу вас. В конце концов она отперла дверь. Она была уже почти готова. Ее дорожный плащ лежал на кровати. Я спросил, куда она собирается идти, но она ответила, что это не мое дело.
— Ты пытался уговорить ее остаться?
— Я сказал, что она сошла с ума, что она не имеет права так поступать, что она идет неизвестно куда и к тому же у нее нет денег.
— Что она тебе ответила?
— Что это меня не касается.
— Она никак тебе это не объяснила?
Он покраснел, и Жанна поняла, что нельзя требовать, чтобы он предал сестру.
— Не нужно, чтобы она уходила, тетя. Есть какие-то вещи, о которых вы не знаете, но знаю я. Если она уедет, это будет ужасно, а я буду чувствовать ответственность за это.
— Ты был очень дружен с ней?
— Какое-то время — да.
— Вы бывали вместе на людях?
Он повернул голову, словно пытаясь угадать ее мысли:
— Да.
— Сколько времени прошло с тех пор?
— Два года. Почти два года.
— Пойдем со мной, Анри.
Она отвела его в маленькую гостиную, откуда можно было видеть часть коридора. Это была гостиная в стиле Людовика XVI, освещенная настенными лампами в форме свечей. Анри пошел за Жанной неохотно и остался стоять, держа руки в карманах халата, уставившись взглядом в пол, с побагровевшим лицом, словно в преддверии давно ожидаемого неприятного испытания.
— Я хочу всего лишь задать тебе вопрос-другой, с глазу на глаз, потому что, если мы хотим помешать Мад уехать, необходимо, чтобы я во всем разобралась. Или нет: полагаю, ты предпочел бы, чтобы я тебя ни о чем не спрашивала. Я тебе лучше сама скажу, что думаю, а если ошибусь, ты поправишь меня.
— Она сейчас спустится.
— Она не сможет уйти из дома, не пройдя через коридор, и мы ее увидим. Когда два года назад Мадлен начала ходить с тобой, тебе было семнадцать лет. Ей, стало быть, пятнадцать. Мне кажется, что в то время ты еще не брал машину своего отца.
— Нет.
— Куда же идете.
— В кино или ездили на машине с моими друзьями.
— Значит, эти друзья старше тебя?
— Да.
— В ту ночь вы ехали вчетвером — двое парней, две девушки. Должно быть, все происходило почти так же, как и два года назад. Вероятно, твоя сестра хотела держать себя с парнями свободно, как девушки, которых ты катаешь, держатся с тобой?
— Я этого не хотел.
— Не сомневаюсь. И, поскольку она чувствовала, что тебе это не нравится, она стала выходить из дома без тебя.
— Уже около года.
— Ты знаешь ее друзей?
— Не всех.
— Держу пари, что они не твои ровесники.
— Нет.
Уши его стали пунцовыми, ему предстояло пройти через самый мучительный в жизни момент; момент, который он часто переживал в кошмарах.
— Они более взрослые мужчины, верно ведь? Может быть, даже женатые? И безусловно в ящиках шкафа твоей сестры лежат какие-то вещи, которые она скрывает, подарки, которые ей делали и которые она предпочла бы не показывать родителям?
— Как вы это узнали?
— Это все, Анри. Ты можешь подняться в свою комнату, Или лучше, если ты боишься, что Мад станет упрекать тебя за то, что ты предупредил меня, подожди внизу. Только когда она спустится, оставь нас одних.
— Не знаю, правильно ли я сделал, сказав вам…
— ТЫ сделал правильно.
— Конечно, вы должны так сказать, но…
Она собиралась снова взяться за работу, когда он пришел к ней; теперь он был лихорадочно возбужден. Словно оттуда, где они находились, их могли услышать в кухне, он попросил смущенным голосом:
— Можно вас еще на минутку?
Она пошла за ним; он привел ее в самый дальний угол маленькой гостиной, где долго сидел молча, не осмеливаясь поднять на нее глаза. Он пытался набраться храбрости, чтобы наконец-то высказать нечто главное, но это было очень трудно, а Жанна помогать ему не стала. Наконец, переплетя пальцы, он пробормотал едва слышно:
— Все было не совсем так, как я вам сказал.
— Ты мне ничего не говорил. Эго я все время рассказывала тебе, что пыталась разгадать.
Он прислушивался, охваченный ужасом от мысли, что его сестра вот-вот может спуститься и будет общаться с теткой еще до того, как он все расскажет.
— Два года назад я насмехался над ней.
— Почему?
— Потому что она всегда оставалась дома одна или была с какими-то занудными подругами. Когда я возвращался, я нарочно рассказывал ей, как мы славно развлекались, даже если это было не так.
— Ты ей все рассказывал?
— Не все.
— Понимаю.
— Во всяком случае, не сразу. Я говорил ей, что она недотрога, что она останется старой девой.
— А ей было пятнадцать лет?
— Я был дураком и еще не понимал, что делаю.
— Согласись, как раз сейчас ты наконец понял, что она просто девушка.
— Примерно так. А тогда она стала спрашивать меня, почему я не беру ее с собой.
— И что ты ответил?
— Что это не для нее, не для сестры.
— Она поняла?
— Нет. Я объяснил ей, что она никогда даже не обнималась с парнями, а мы в нашей банде все этим занимаемся. Не знаю, зачем я это сказал. У меня будто потребность какая-то была говорить эти вещи. Я называл ей имена моих подружек, которые позволяли делать с собой все что угодно, а она возмущалась и называла меня вруном. Тогда я рассказал ей все подробно.
— Все детали?
— Почти. Кроме самых грязных. Потом у нее вошло в привычку расспрашивать меня. Когда я поздно возвращался, она поджидала меня в моей комнате, сидя в темноте. Однажды она заявила:
«Я хочу, чтобы в следующее воскресенье ты взял меня с собой».
Я был сбит с толку и пытался ее отговорить:
«Ты же знаешь, что должна будешь делать все, что делают другие».
«Но ты ведь утверждаешь, что все мои подруги этим занимаются! «
«Не все! «
«Большая часть. Это одно и то же».
Никто, тетя, никогда не узнал об этом; поверьте, мне это часто мешало заснуть, я чувствовал, что это кончится плохо, а теперь, когда я думаю об этом, меня охватывает страх. Не знаю, как я мог поступать так. Правда, я тогда был всего лишь мальчишкой.
Она не улыбнулась.
— В конце концов я взял ее с собой. Честное слово, сначала-то я не предполагал, что она будет вести себя, как другие. Всегда кажется, что с сестрой будет по-иному.
— А по-иному не получилось, — медленно произнесла Жанна.
— Нет. Мне было очень стыдно. Кое с кем из моих друзей я перестал встречаться из-за этого. Ей тоже, я думаю, было стыдно, и она предпочитала гулять без меня. Через год я уже не мог сказать, чем она занимается. Когда она приходила домой, она смотрела на меня с насмешкой. Иногда, особенно по утрам, у меня возникало ощущение, что она меня ненавидит.
Вот почему нельзя допустить, чтобы она ушла. Я во всем виноват. Если она уйдет, я, может быть, поступлю как папа.
— Скажи Анри, а знал ли твой отец…
— О Мадлен?
Он опять смешался.
— Однажды в воскресенье утром, когда я не пошел к мессе, а Мад вышла из дома, я, спускаясь за чашкой кофе, увидел, что дверь в ее комнату открыта. Там был отец, и, услышав мои шаги, он быстро закрыл шкаф, притворившись, будто ищет какую-то вещь, а мне со смущенным видом сказал не помню уж что. Я хорошо разглядел, какой ящик шкафа он закрыл, и чуть позднее открыл его сам. Внизу, под бельем, я нашел такую штуку, которую женщины используют для интимного туалета.
Он боялся встретиться с ней глазами.
— Отец не говорил с ней?
— Не знаю. Не думаю. Она продолжала уходить из дома.
— С тобой он тоже не говорил?
— О Мад?
— О тебе.
— Попытался было в самом начале.
— А потом?
— Вероятно, он понял, что толку не будет. Может быть…
— Что «может быть»?
Слезы наконец брызнули у него из глаз; он даже не стал их утирать, и они продолжали литься, облегчая его душу.
— Сам не знаю. Я только об этом и думал последние дни. Я часто спрашивал себя, почему он не был более строгим с нами. Я хвастался перед своими товарищами, какой у меня шикарный папаша. Может, он боялся, что мы навсегда уйдем из дома — Мад и я?.. Или даже… что мы его больше не любим?
Он в первый раз посмотрел Жанне прямо в глаза сквозь свои горячие слезы, и казалось, он готов броситься ей на грудь. Что промелькнуло в ее зрачках — просто отражение или совсем маленькая искорка радости?
Боясь совсем пасть духом он, разумеется, стал подшучивать.
— Вот и я, — сказал он, — испугался теперь, что Мад уйдет! Из-за этого я спустился сюда и раскрыл вам наши секреты. Не очень-то это хорошо, верно? Если бы вы знали, как я сам себе противен! Вы все еще думаете, что ее удастся задержать?
— Тихо.
На втором этаже не таясь открыли двери. Скорее, наоборот, шума производилось много, потому что было слышно, как волокут дорожный чемодан по ковру, а потом спускают по ступенькам.
Жанна оставила племянника, закрыла за собой дверь и встала у подножия лестницы, глядя, как Мадлен в клетчатом плаще одной рукой держит сундук, а другой — держится сама за перила, чтобы не дать сундуку скатиться вниз, и с короткими передышками преодолевает ступеньку за ступенькой.
Мад тоже видела тетку, но на лице ее не отразилось ни удивления, ни досады оттого, что Жанна стоит у нее на пути; Мад продолжала спускаться.
Она не торопилась и, высунув кончик языка, старалась изо всех сил.
Скоро должен был наступить момент, когда они окажутся рядом и одна из них должна будет уступить; Жанна закрыла дверь в кухню, как бы давая понять, что во всем доме только им двоим придется мериться силой.
Еще восемь, еще семь ступеней… Еще три, еще две… Наконец сундук добрался до соломенного половика, и Мадлен, с усилием уперевшись в стену, установила его внизу; тетка не сделала ни малейшего движения, чтобы ей помочь.
Когда Мад оказалась рядом с Жанной, губы ее чуть-чуть дрожали, но взгляд оставался твердым. Жанна же самым естественным голосом спросила:
— Ты заказала такси по телефону?
— В этом нет необходимости. Я возьму такси перед отелем.
— Верно, сейчас его там можно найти.
Она позволила ей пройти, сняла передник и пошла вслед за ней; Мад слышала, что не одни ее шаги стучат по плиткам в передней.
Но только открыв застекленную дверь сводчатого входа, она обернулась:
— А вы-то куда идете?
И, словно это было само собой разумеющимся, Жанна ответила:
— С тобой. Искать такси.
Глава 6
Ей приснился сон, который она уже видела однажды — в одиннадцать или двенадцать лет, когда у нее была свинка; в тот год она с матерью и братьями провела каникулы в семейном пансионе на берегу океана. Ей привиделось, что она внезапно чудовищно разбухла — до того, что заполнила собой всю комнату; самое же мучительное заключалось в том, что тело ее стало дряблым и губчатым, словно шляпка гриба, и таким легким, что могло парить в пространстве.
Это был не совсем обычный сон, потому что, как и в тот, первый раз она понимала, что находится в своей комнате, в постели. Она знала, что жила в этой комнате в детстве, хотя обоев с голубыми и розовыми цветами теперь не было, вместо них висели современные, нейтральных тонов. Не было больше и ее огромной кровати красного дерева, ровную спинку которой она так любила гладить; вместо кровати теперь стоял низкий диван без всякой отделки деревом. Из прежней обстановки чудом остался только совсем простой, безыскусный, с подклеенными ножками комод — на прежнем месте между окнами.
Без сомнения, всю старую мебель выставили на продажу, и Бог знает, чего там только не было! Кто, интересно, купил маленький столик, из которого она когда-то сделала трельяж? Совсем маленькой она мечтала о таком туалетном столике, и, поскольку ей не хотели его покупать, она лет в пятнадцать застелила белый деревянный столик ниспадающим до пола кретоном с оборками и укрепила на нем трехстворчатое зеркало в бледно-серой раме. Ее братья прозвали этот трельяж «кринолином». Сейчас-то она не могла заболеть свинкой, поскольку уже болела ею. В ее годы это было бы так же смешно, как когда старая мадам Дюбуа, продавщица зонтиков, заболела в шестьдесят восемь лет коклюшем и умерла. Тогда нарочно спрашивали у ее мужа:
— От чего она умерла?
— От коклюша[2].
Это казалось настолько забавным, что спрашивавший кусал губы, стараясь не засмеяться.
Жанна завела будильник на шесть утра и помнила об этом во сне; она слышала тиканье часов и знала, что необходимо, чтобы они зазвонили вовремя, знала, что впереди ответственный день, и поэтому ее так мучило собственное разбухание во сне.
Но припомнить, почему предстоит столь важный день, она не могла до самого пробуждения. Но Боже, только бы ей не заболеть!
Она на время погружалась в полное забытье, затем оказывалась в полусне, и к ней возвращалось представление о текущем времени, о тянущейся, нескончаемой ночи, о бесконечном стуке часов.
Еще до того как наконец будильник зазвонил и освободил ее от кошмара, она знала, что наступило утро, и могла с точностью почти до секунды сказать, когда раздастся звон.
Ей было хорошо в постели, и это была ее комната. Солнце светило там, за желтой шторой. На вокзале пыхтел поезд. Но это чувство освобождения почти сразу же исчезло, и Жанна отбросила в сторону одеяло, чтобы взглянуть на свои отяжелевшие и натруженные ноги. Она должна была предвидеть, что это случится. Врачи предупреждали ее об этом, уже давно, потому что так уже было — менее сильно, не столь внезапно, если не считать первого раза. Ее ноги так распухли за ночь, что даже коленей нельзя было различить; из-за отека кожа стала блестящей и по цвету напоминала свечу. Жанна давила пальцем на кожу, и в плоти, которую она перестала ощущать своей собственной, оставалась вмятина, а белое пятно в этом месте долго не исчезало. Самое же главное заключалось в том, что теперь-то она знала, почему наступающему дню предстоит стать таким важным, почему накануне, несмотря на все-таки прорвавшееся плохое настроение Дезире, она считала столь необходимым навести в доме чистоту и порядок, прежде чем подняться в комнату и лечь спать. Сейчас же требовалось встать, хотя ступни ее, как и ноги целиком, тоже отекли, просто спуститься с кровати, раз уж можно сделать только это, и сесть в кресло; даже домашние туфли не удалось бы надеть. С осторожностью, заклиная судьбу, она нащупала ногой коврик, немного приподнялась, помогая себе руками, и, превозмогая боль, сумела встать. Она понимала, что стоит ей сделать хоть один шаг, и она упадет, поэтому даже не попыталась пройти, представив, как она лежит на полу, совсем одна в комнате, в ночной рубашке, с распущенными по спине волосами, и как ей придется кричать, чтобы позвать на помощь кого-нибудь в доме. Усевшись на краю кровати, она чуть было не заплакала, вспомнив, какая она старая дуреха. На втором этаже все еще спали, но, может быть, на счастье, Дезире еще не спускалась вниз? По давней деревенской привычке она вставала рано, на свой туалет тратила очень мало времени, торопясь выпить чашку кофе с молоком. Что Жанна будет делать, если ее давняя одноклассница уже спустилась вниз? Кнопки звонка на третьем этаже не было. Может пройти несколько часов, прежде чем о ней начнут беспокоиться, поскольку все знали, что она вчера вечером очень устала и легла поздно.
Жанна пыталась услышать шум шагов. Комната Дезире была с другой стороны коридора: она сама выбрала эту комнату — в мансарде, с окнами, выходящими во двор. Не менее десяти тягостных минут она не слышала ничего; боясь не услышать шагов, Жанна не шевелилась. Она мучилась вопросом, не благоразумнее ли добраться до двери хоть на четвереньках, чтобы наверняка не упустить проходящую мимо Дезире.
К счастью, они обе легли поздно, далеко заполночь. Наконец до Жанны донеслись шум льющейся из крана воды, мягкие шаги, и она поняла, что ждать осталось недолго.
— Дезире! — позвала она приглушенным голосом, услышав, как открывается дверь.
Она взяла в руку туфлю, чтобы бросить ее в дверь и привлечь внимание Дезире, если та случайно не услышит ее голоса.
— Дезире!
Шаги затихли, потом раздались снова.
— Дезире!
Та наконец повернулась и приложила ухо к двери, не уверенная, что ее окликнули.
— Войди. Дверь не заперта.
Дезире смотрела с любопытством и даже с некоторой оторопью, словно менее всего на свете ожидала увидеть здесь Жанну.
— Что с тобой? Плохо себя чувствуешь?
Подруга не обратила внимания на ее ноги, а Жанна, сидевшая на краю кровати, из стыдливости быстро скользнула под простыню.
— Войди и закрой дверь. Не говори слишком громко. Со мной ничего страшного. У меня это было несколько раз в последние годы, все пройдет через несколько дней. Нужно только, чтобы ты сейчас, скажем, часов в восемь, позвонила доктору Бернару, пока он не начал визиты к больным, и попросила прийти. Попроси его не задерживаться внизу и сразу подняться сюда; если ты сможешь провести его так, чтобы этого никто не заметил, будет лучше всего.
— Я предупреждала тебя, что ты слишком много крутишься!
— Да. Не будем больше об этом, ладно? Так было нужно, и, к счастью, все сделано. Только вот что, моя бедняжка Дезире, ты мне будешь страшно нужна, и не знаю даже, сколько раз твоим несчастным ногам предстоит сегодня побегать по лестнице вверх-вниз.
— Я позабочусь о тебе самым лучшим образом. Мне не привыкать. Мой муж…
— Речь идет не о том, чтобы заботиться обо мне. Доктор выпишет мне лекарство, и останется только ждать, чтобы оно подействовало. Гораздо важнее, чтобы я была полностью в курсе того, что происходит внизу. Ведь это, по сути, их первый день, понимаешь? От него зависит будущее.
— Думаю, что понимаю, но мне кажется, что ты слишком уж беспокоишься об этих людях, которые…
— Пожалуйста, окажи мне такую услугу и делай все, о чем я тебя попрошу, с особым вниманием.
— Разумеется, я все для тебя сделаю.
— Прежде всего, очень важно, чтобы ты была в хорошем настроении. Необязательно петь и смеяться, но мне хотелось бы, чтобы, спустившись, они ощутили бы некую разрядку, чтобы стол был накрыт красиво, чтобы кофе был вкусным. Попробуй достать горячие рогалики. Ты успеешь сходить за ними в булочную.
— Ты полагаешь, что они сядут за стол всей семьей?
— Это не важно. Но стол пусть будет накрыт на всех, чтобы каждый мог сразу определить свое место, свою салфетку. Наверное, нужно поставить и мой прибор.
— Если эти твои идеи…
Все это, очевидно, было слишком сложно для нее.
— Ребенок, разумеется, будет плакать; не важно, что ты думаешь о его матери, но постарайся его успокоить, потому что от этого крика все в доме скоро на стенку полезут. Ты можешь принести малыша ко мне сюда, если не будешь знать, что с ним делать. Я не могу встать, но я поиграю с ним на кровати, да и не вижу причин, почему бы мне не покормить его.
— Это все?
— Нет. Когда придет месье Сальнав — обычно он приходит в половине девятого, — ты выполнишь одно мое поручение, но только убедившись, что он в конторе один.
— Что я должна ему сказать? Чтобы он пришел тебя повидать?
— Напротив, надо избежать этого, разве только возникнет необходимость. Но еще утром, вскоре после того как Анри позавтракает, я хотела бы, чтобы бухгалтер пошел к нему и сказал самым естественным тоном, что тот ему нужен по делу. Совершенно не важно, что это будет за дело. Просто неплохо, если он спросит мнение Анри по какому-нибудь малозначащему вопросу. Но главное, чтобы Анри сел на место своего отца.
— Ладно, я поняла, хотя и сомневаюсь, что это получится; могу лишь повторить, что ты портишь себе кровь из-за…
— Это не все. Нужно будет еще позвонить по телефону, но позднее, когда моя невестка придет меня проведать.
— Ты надеешься, что она придет?
— Может быть. Ты уведомишь мэтра Бижуа, нотариуса, что сестра Робера Мартино хотела бы поговорить с ним, но, к сожалению, не может прийти к нему сама.
— Это все?
— Да.
— Что ты будешь есть?
— Все равно. Мне лучше ничего не есть, потому что мне теперь запрещена соль.
— Я сделаю тебе еду без соли.
— Это ты здорово придумала! Как будто у тебя уже никаких дел больше нет! А теперь иди, бедняжка Дезире. Надеюсь, это не затянется надолго.
Но сегодня я прошу тебя подыматься сюда как можно чаще. Завтра они уже привыкнут. Я беспокоюсь и о твоих ногах; иди! Дай только мою расческу, влажную салфетку и бутылочку одеколона она на комоде. Комната уже пахнет болезнью. Когда я оказываюсь в таком вот состоянии, мой запах даже мне противен, и я могу представить, каково должно быть другим!
Это был самый странный день среди прочих. Накануне, прежде чем уснуть, она долго размышляла, стараясь предусмотреть любую случайность и заранее продумать, что делать в том или ином случае. Жанна знала, что проснутся они немного пристыженными, будут чувствовать себя не в своей тарелке, испытывать досаду на собственное поведение, будто на следующий день после разгула; в такой ситуации многое становилось трудным, опасным — слова, обычные поступки, то, как сесть за стол и на чем остановить взгляд.
Именно поэтому Жанна так старалась, чтобы все было в порядке, чтобы дом имел приветливый вид; она рассчитывала быть вместе с ними, чтобы, не показывая виду, сглаживать возможные трения.
Однако она находилась в заточении в своей комнате, не имея связи со всем остальным миром, кроме как через Дезире, а Дезире предпочитала демонстрировать там, внизу, свою недовольную физиономию, чтобы хоть чем-то отплатить за усталость предыдущего дня.
Далеко, в районе вокзала, начал просыпаться город, потом, в восемь часов, служащий винных погребов, как и каждое утро, с грохотом распахнул главные ворота склада, и сразу же по мощеному двору со стуком покатились пустые бочки.
К этому времени Дезире один раз уже поднялась наверх, принеся Жанне кофе с молоком и тартинку, от которой та отказалась.
— Что мне говорить, если меня спросят, что с тобой случилось?
Это был не совсем обычный сон, потому что, как и в тот, первый раз она понимала, что находится в своей комнате, в постели. Она знала, что жила в этой комнате в детстве, хотя обоев с голубыми и розовыми цветами теперь не было, вместо них висели современные, нейтральных тонов. Не было больше и ее огромной кровати красного дерева, ровную спинку которой она так любила гладить; вместо кровати теперь стоял низкий диван без всякой отделки деревом. Из прежней обстановки чудом остался только совсем простой, безыскусный, с подклеенными ножками комод — на прежнем месте между окнами.
Без сомнения, всю старую мебель выставили на продажу, и Бог знает, чего там только не было! Кто, интересно, купил маленький столик, из которого она когда-то сделала трельяж? Совсем маленькой она мечтала о таком туалетном столике, и, поскольку ей не хотели его покупать, она лет в пятнадцать застелила белый деревянный столик ниспадающим до пола кретоном с оборками и укрепила на нем трехстворчатое зеркало в бледно-серой раме. Ее братья прозвали этот трельяж «кринолином». Сейчас-то она не могла заболеть свинкой, поскольку уже болела ею. В ее годы это было бы так же смешно, как когда старая мадам Дюбуа, продавщица зонтиков, заболела в шестьдесят восемь лет коклюшем и умерла. Тогда нарочно спрашивали у ее мужа:
— От чего она умерла?
— От коклюша[2].
Это казалось настолько забавным, что спрашивавший кусал губы, стараясь не засмеяться.
Жанна завела будильник на шесть утра и помнила об этом во сне; она слышала тиканье часов и знала, что необходимо, чтобы они зазвонили вовремя, знала, что впереди ответственный день, и поэтому ее так мучило собственное разбухание во сне.
Но припомнить, почему предстоит столь важный день, она не могла до самого пробуждения. Но Боже, только бы ей не заболеть!
Она на время погружалась в полное забытье, затем оказывалась в полусне, и к ней возвращалось представление о текущем времени, о тянущейся, нескончаемой ночи, о бесконечном стуке часов.
Еще до того как наконец будильник зазвонил и освободил ее от кошмара, она знала, что наступило утро, и могла с точностью почти до секунды сказать, когда раздастся звон.
Ей было хорошо в постели, и это была ее комната. Солнце светило там, за желтой шторой. На вокзале пыхтел поезд. Но это чувство освобождения почти сразу же исчезло, и Жанна отбросила в сторону одеяло, чтобы взглянуть на свои отяжелевшие и натруженные ноги. Она должна была предвидеть, что это случится. Врачи предупреждали ее об этом, уже давно, потому что так уже было — менее сильно, не столь внезапно, если не считать первого раза. Ее ноги так распухли за ночь, что даже коленей нельзя было различить; из-за отека кожа стала блестящей и по цвету напоминала свечу. Жанна давила пальцем на кожу, и в плоти, которую она перестала ощущать своей собственной, оставалась вмятина, а белое пятно в этом месте долго не исчезало. Самое же главное заключалось в том, что теперь-то она знала, почему наступающему дню предстоит стать таким важным, почему накануне, несмотря на все-таки прорвавшееся плохое настроение Дезире, она считала столь необходимым навести в доме чистоту и порядок, прежде чем подняться в комнату и лечь спать. Сейчас же требовалось встать, хотя ступни ее, как и ноги целиком, тоже отекли, просто спуститься с кровати, раз уж можно сделать только это, и сесть в кресло; даже домашние туфли не удалось бы надеть. С осторожностью, заклиная судьбу, она нащупала ногой коврик, немного приподнялась, помогая себе руками, и, превозмогая боль, сумела встать. Она понимала, что стоит ей сделать хоть один шаг, и она упадет, поэтому даже не попыталась пройти, представив, как она лежит на полу, совсем одна в комнате, в ночной рубашке, с распущенными по спине волосами, и как ей придется кричать, чтобы позвать на помощь кого-нибудь в доме. Усевшись на краю кровати, она чуть было не заплакала, вспомнив, какая она старая дуреха. На втором этаже все еще спали, но, может быть, на счастье, Дезире еще не спускалась вниз? По давней деревенской привычке она вставала рано, на свой туалет тратила очень мало времени, торопясь выпить чашку кофе с молоком. Что Жанна будет делать, если ее давняя одноклассница уже спустилась вниз? Кнопки звонка на третьем этаже не было. Может пройти несколько часов, прежде чем о ней начнут беспокоиться, поскольку все знали, что она вчера вечером очень устала и легла поздно.
Жанна пыталась услышать шум шагов. Комната Дезире была с другой стороны коридора: она сама выбрала эту комнату — в мансарде, с окнами, выходящими во двор. Не менее десяти тягостных минут она не слышала ничего; боясь не услышать шагов, Жанна не шевелилась. Она мучилась вопросом, не благоразумнее ли добраться до двери хоть на четвереньках, чтобы наверняка не упустить проходящую мимо Дезире.
К счастью, они обе легли поздно, далеко заполночь. Наконец до Жанны донеслись шум льющейся из крана воды, мягкие шаги, и она поняла, что ждать осталось недолго.
— Дезире! — позвала она приглушенным голосом, услышав, как открывается дверь.
Она взяла в руку туфлю, чтобы бросить ее в дверь и привлечь внимание Дезире, если та случайно не услышит ее голоса.
— Дезире!
Шаги затихли, потом раздались снова.
— Дезире!
Та наконец повернулась и приложила ухо к двери, не уверенная, что ее окликнули.
— Войди. Дверь не заперта.
Дезире смотрела с любопытством и даже с некоторой оторопью, словно менее всего на свете ожидала увидеть здесь Жанну.
— Что с тобой? Плохо себя чувствуешь?
Подруга не обратила внимания на ее ноги, а Жанна, сидевшая на краю кровати, из стыдливости быстро скользнула под простыню.
— Войди и закрой дверь. Не говори слишком громко. Со мной ничего страшного. У меня это было несколько раз в последние годы, все пройдет через несколько дней. Нужно только, чтобы ты сейчас, скажем, часов в восемь, позвонила доктору Бернару, пока он не начал визиты к больным, и попросила прийти. Попроси его не задерживаться внизу и сразу подняться сюда; если ты сможешь провести его так, чтобы этого никто не заметил, будет лучше всего.
— Я предупреждала тебя, что ты слишком много крутишься!
— Да. Не будем больше об этом, ладно? Так было нужно, и, к счастью, все сделано. Только вот что, моя бедняжка Дезире, ты мне будешь страшно нужна, и не знаю даже, сколько раз твоим несчастным ногам предстоит сегодня побегать по лестнице вверх-вниз.
— Я позабочусь о тебе самым лучшим образом. Мне не привыкать. Мой муж…
— Речь идет не о том, чтобы заботиться обо мне. Доктор выпишет мне лекарство, и останется только ждать, чтобы оно подействовало. Гораздо важнее, чтобы я была полностью в курсе того, что происходит внизу. Ведь это, по сути, их первый день, понимаешь? От него зависит будущее.
— Думаю, что понимаю, но мне кажется, что ты слишком уж беспокоишься об этих людях, которые…
— Пожалуйста, окажи мне такую услугу и делай все, о чем я тебя попрошу, с особым вниманием.
— Разумеется, я все для тебя сделаю.
— Прежде всего, очень важно, чтобы ты была в хорошем настроении. Необязательно петь и смеяться, но мне хотелось бы, чтобы, спустившись, они ощутили бы некую разрядку, чтобы стол был накрыт красиво, чтобы кофе был вкусным. Попробуй достать горячие рогалики. Ты успеешь сходить за ними в булочную.
— Ты полагаешь, что они сядут за стол всей семьей?
— Это не важно. Но стол пусть будет накрыт на всех, чтобы каждый мог сразу определить свое место, свою салфетку. Наверное, нужно поставить и мой прибор.
— Если эти твои идеи…
Все это, очевидно, было слишком сложно для нее.
— Ребенок, разумеется, будет плакать; не важно, что ты думаешь о его матери, но постарайся его успокоить, потому что от этого крика все в доме скоро на стенку полезут. Ты можешь принести малыша ко мне сюда, если не будешь знать, что с ним делать. Я не могу встать, но я поиграю с ним на кровати, да и не вижу причин, почему бы мне не покормить его.
— Это все?
— Нет. Когда придет месье Сальнав — обычно он приходит в половине девятого, — ты выполнишь одно мое поручение, но только убедившись, что он в конторе один.
— Что я должна ему сказать? Чтобы он пришел тебя повидать?
— Напротив, надо избежать этого, разве только возникнет необходимость. Но еще утром, вскоре после того как Анри позавтракает, я хотела бы, чтобы бухгалтер пошел к нему и сказал самым естественным тоном, что тот ему нужен по делу. Совершенно не важно, что это будет за дело. Просто неплохо, если он спросит мнение Анри по какому-нибудь малозначащему вопросу. Но главное, чтобы Анри сел на место своего отца.
— Ладно, я поняла, хотя и сомневаюсь, что это получится; могу лишь повторить, что ты портишь себе кровь из-за…
— Это не все. Нужно будет еще позвонить по телефону, но позднее, когда моя невестка придет меня проведать.
— Ты надеешься, что она придет?
— Может быть. Ты уведомишь мэтра Бижуа, нотариуса, что сестра Робера Мартино хотела бы поговорить с ним, но, к сожалению, не может прийти к нему сама.
— Это все?
— Да.
— Что ты будешь есть?
— Все равно. Мне лучше ничего не есть, потому что мне теперь запрещена соль.
— Я сделаю тебе еду без соли.
— Это ты здорово придумала! Как будто у тебя уже никаких дел больше нет! А теперь иди, бедняжка Дезире. Надеюсь, это не затянется надолго.
Но сегодня я прошу тебя подыматься сюда как можно чаще. Завтра они уже привыкнут. Я беспокоюсь и о твоих ногах; иди! Дай только мою расческу, влажную салфетку и бутылочку одеколона она на комоде. Комната уже пахнет болезнью. Когда я оказываюсь в таком вот состоянии, мой запах даже мне противен, и я могу представить, каково должно быть другим!
Это был самый странный день среди прочих. Накануне, прежде чем уснуть, она долго размышляла, стараясь предусмотреть любую случайность и заранее продумать, что делать в том или ином случае. Жанна знала, что проснутся они немного пристыженными, будут чувствовать себя не в своей тарелке, испытывать досаду на собственное поведение, будто на следующий день после разгула; в такой ситуации многое становилось трудным, опасным — слова, обычные поступки, то, как сесть за стол и на чем остановить взгляд.
Именно поэтому Жанна так старалась, чтобы все было в порядке, чтобы дом имел приветливый вид; она рассчитывала быть вместе с ними, чтобы, не показывая виду, сглаживать возможные трения.
Однако она находилась в заточении в своей комнате, не имея связи со всем остальным миром, кроме как через Дезире, а Дезире предпочитала демонстрировать там, внизу, свою недовольную физиономию, чтобы хоть чем-то отплатить за усталость предыдущего дня.
Далеко, в районе вокзала, начал просыпаться город, потом, в восемь часов, служащий винных погребов, как и каждое утро, с грохотом распахнул главные ворота склада, и сразу же по мощеному двору со стуком покатились пустые бочки.
К этому времени Дезире один раз уже поднялась наверх, принеся Жанне кофе с молоком и тартинку, от которой та отказалась.
— Что мне говорить, если меня спросят, что с тобой случилось?