Сименон Жорж. Три комнаты на Манхаттане

   — Купи мне, пожалуйста, одну.
   Черепаху положили в маленькую картонную коробку, и Кэй бережно понесла ее, пытаясь при этом смеяться, но, конечно же, думала о том, что это был единственный залог их любви.
   — Послушай, Кэй…
   Она приложила палец к его губам.
   — …я должен все же тебе сказать, что…
   — Тсс! Пойдем лучше перекусим.
   Они шли не спеша и на сей раз явно старались задержаться подольше на улице, ибо только здесь, в гуще толпы, чувствовали себя как дома.
   Она ела, как и в первый вечер, с раздражающей медлительностью, которая, однако, не вызывала у него больше раздражения.
   — Я столько хотела бы тебе рассказать! Видишь ли, я прекрасно понимаю, о чем ты думаешь. Но ты сильно заблуждаешься, мой Фрэнк!
   Было уже, наверно, два часа ночи, может быть, чуть больше, а они все продолжали ходить, шли в обратном направлении по 5-й авеню, которую целиком уже дважды измерили шагами.
   — Куда ты меня ведешь?
   Но она тут же спохватилась:
   — Впрочем, не говори ничего!
   Он еще сам не знал, что собирается предпринять, чего именно хочет, и сердито смотрел прямо перед собой. Она шла рядом, терпеливо ожидая, пока он заговорит, впервые не прерывала затянувшегося молчания.
   Постепенно их молчаливая прогулка по ночному городу перерастала в своеобразный торжественный свадебный марш. И они оба так остро это почувствовали, что невольно сильнее прижались друг к другу, и не как любовники, а как два человека, которые долго брели в безысходном одиночестве и вдруг неожиданно ощутили радость и теплоту живого человеческого контакта.
   При этом они воспринимали себя не столько мужчиной и женщиной, сколько просто людьми, которые остро нуждаются один в другом.
   Буквально шатаясь от усталости, они вышли на тихую и просторную Вашингтон-сквер. Комб чувствовал, что его спутница наверняка удивилась и, вероятно, подумала, что он ведет ее к месту их встречи, к сосисочной, или же к дому Джесси, который она ему показала накануне.
   Его губы застыли в невеселой усмешке, ибо он боялся, ужасно боялся того, что намеревался сделать.
   Они ведь ни разу еще не сказали, что любят друг друга. Может быть, из-за суеверного страха, а может, их просто удерживало чувство целомудрия или стыда?
   Комб узнал свою улицу, разглядел арку двора, из которой выскочил два дня назад, раздраженный шумными любовными утехами своего соседа.
   Сегодня же он был настроен гораздо серьезнее и шел прямо, не сворачивая, сознавая важность того, что делает.
   Несколько раз ему хотелось остановиться, повернуть вспять, чтобы вновь погрузиться в ирреальность их бродячей жизни.
   Словно спасительная гавань, возникли перед его мысленным взором тротуар перед «Лотосом», фиолетовые буквы светящейся вывески и невзрачный портье за стойкой. Как там было все просто!
   — Иди сюда! — произнес он наконец, останавливаясь перед входом во двор.
   Она безошибочно почувствовала, что наступает момент, может быть столь же значительный, как если бы привратник, украшенный медалями, торжественно и широко растворил перед ними створки церковного портала.
   Она, не колеблясь, вступила в небольшой двор, спокойно и без всякого удивления оглядела все вокруг.
   — Забавно, — сказала она, пытаясь придать голосу непринужденный тон, — мы же с тобой соседи, а так долго не могли встретиться.
   Они вошли в подъезд. Вдоль стен вестибюля тянулись плотные ряды почтовых ящиков. На каждом из них была электрическая кнопка, на большинстве значилась фамилия владельца. Фамилия Комба там не фигурировала. Он понял, что она это заметила.
   — Придется идти пешком. Лифта здесь нет.
   — Да тут всего пять этажей, — живо откликнулась она. Видно было, что она успела внимательно рассмотреть здание.
   Они поднимались гуськом. Она впереди, он за ней. На четвертом этаже она пропустила его вперед.
   Первая дверь налево вела в квартиру Ж. К. С. А дальше была его дверь.
   Но прежде чем подойти к ней, он вдруг испытал острую потребность остановиться, внимательно вглядеться в лицо своей спутницы и медленно, неотрывно поцеловать ее в губы.
   — Входи…
   Он не решался смотреть на нее. Пальцы его слегка дрожали.
   Больше он не произнес ни слова. Чуть подтолкнув, он провел ее в комнату. Хотя он еще толком этого не осознавал, но дело обстояло так, что он вводил ее в свой дом Смущенный и взволнованный, он решился наконец впустить ее в свою жизнь. Мертвая тишина, царившая в комнате, встретившей их ярким светом непогашенной лампочки, казалась какой-то прозрачной, нереальной. Он ожидал увидеть здесь грязь и беспорядок, а обнаружил явные признаки одиночества и заброшенности. Незаселенная постель с вмятиной от головы на подушке, скомканные простыни — следы бессонницы, пижама, эти ночные туфли, эта бесформенная одежда, безжизненно повисшая на стульях…
   А на столе, рядом с раскрытой книгой, остатки печальной трапезы одинокого человека!
   Он вдруг ясно понял, чего избежал, хотя бы на какое-то время. Он остановился около двери, опустив голову, не осмеливаясь шевельнуться.
   Он не глядел в ее сторону, но видел ее и знал, что она внимательно все разглядывает и тоже оценивает глубину его одиночества.
   Он думал, что она, наверно, удивлена и раздосадована.
   Удивлена она, может быть, и была, но совсем немного, когда обнаружила, что его одиночество еще более абсолютно и безнадежно, чем ее.
   Первое, что ей бросилось в глаза, были две фотографии детей мальчика и девочки.
   Она прошептала:
   — Значит, и у тебя так же.
   Все это происходило крайне медленно, ужасно медленно. Чувствовалось, как идут секунды, десятые доли секунд, самые мельчайшие единицы времени, в ходе которых ставится на карту и их прошлое, и их будущее Комб отвел взгляд от лиц своих детей. Теперь у него перед глазами плыла какая-то пелена, которая становилась все более мутной. Его охватил стыд, и, неизвестно почему, ему вдруг захотелось просить прощения.
   Тем временем Кэй медленно погасила сигарету в пепельнице, сняла меховое манто, шляпу, зашла за спину своего спутника, чтобы закрыть дверь, которую он оставил открытой.
   Затем, слегка прикоснувшись пальцем к его воротнику, она сказала совсем просто:
   — Снимай пальто, мой дорогой!
   Кэй помогла ему снять пальто и тут же повесила его на вешалку.
   Когда она вернулась к нему, то казалась более близкой и более человечной. Она улыбалась. В ее улыбке ощущалась скрытая радость, в которой она не хотела признаваться. И Кэй добавила, обвив руками его за плечи:
   — Видишь ли, я все это знала.

Глава 4

   Эту ночь они провели так, будто находились в зале ожидания на вокзале или в автомобиле, застывшем у края дороги из-за поломки Спали они обнявшись и впервые не занимались любовью.
   — Не надо сегодня, — прошептала она просящим тоном.
   Он понял или решил, что понял. Они сильно устали, и у них все еще немного кружилась голова, как бывает после долгого путешествия.
   А неужели они действительно куда-то прибыли? Легли спать они сразу же, даже не пытаясь прибраться в комнате. Как после поездки по морю долго не проходит ощущение качки и болтанки, так и им порой казалось, что они все еще идут в своем бесконечном марше по большому городу.
   Впервые они встали как все люди, утром. Когда Комб проснулся, он увидел, что Кэй открывает входную дверь. Возможно, именно звук отпираемого замка и разбудил его. Первое, что он почувствовал, была тревога.
   Но нет. Он рассмотрел ее со спины. Ее шелковистые волосы были распущены, а сама она была облачена в один из его халатов, который волочился по полу.
   — Что ты ищешь?
   Она даже не вздрогнула, обернулась самым естественным образом в сторону постели и сказала ему серьезно, не улыбаясь:
   — Молоко. Разве здесь его не приносят по утрам?
   — А я никогда не пью молока.
   — Ах вот в чем дело!
   Прежде чем подойти к нему, она зашла в маленькую кухонку, где шумно закипала вода на электрической плитке.
   — Ты пьешь кофе или чай?
   Почему он так разволновался, услышав этот уже привычный голос здесь, в комнате, в которую, кроме него, никто ни разу не заходил? Поначалу он был немного обижен на нее из-за того, что она не поцеловала его утром, но теперь он понял, что гораздо лучше так, как она делает: хлопочет, ходит туда-сюда по комнате, открывает шкафы, принесла ему его шелковый халат голубого цвета.
   — Хочешь надеть этот?
   Шлепанцы у нее на ногах были слишком велики, из-за чего она была вынуждена передвигаться, не отрывая подошв от пола.
   — А что ты ешь по утрам?
   Он ответил спокойно и непринужденно:
   — Когда как. Обычно, если хочу есть, спускаюсь вниз в кафе.
   — Я нашла в железной коробке и чай, и кофе. Поскольку ты француз, то на всякий случай приготовила кофе.
   — Спущусь вниз купить хлеба и масла, — объявил он.
   Он чувствовал себя очень молодым. Ему хотелось выйти на улицу. Он знал, что это будет не так, как накануне, когда он покинул «Лотос», но не смог удалиться от него больше чем на сотню метров.
   И вот теперь она у него дома. И он, всегда щепетильный по части туалета, даже, может быть, немного слишком, сейчас чуть было не вышел небритым, в ночных туфлях на босу ногу. В таком виде можно встретить нередко по утрам жителей Монмартра, Монпарнаса или какого-нибудь другого небогатого квартала Парижа.
   В сегодняшнем осеннем утре ощущалась весна. Он с изумлением обнаружил, что напевает, стоя под душем, а Кэй в это же время застилает постель и машинально подпевает ему.
   Словно с их плеч сбросили огромный груз лет, которых он раньше не замечал, но они без его ведома давили на позвоночник, заставляя его сгибаться.
   — Ты не поцелуешь меня?
   Прежде чем отпустить его, она протянула ему губы. На лестничной площадке он остановился, сделал полукруг и открыл дверь.
   — Кэй!
   Она стояла на том же месте и смотрела в его сторону.
   — Что?
   — Я счастлив.
   — И я тоже. Иди…
   Ни к чему было больше задерживаться. Все казалось совершенно новым. И даже улица была вроде бы не такая, как прежде, точнее говоря, если он и узнавал ее в целом, но открывал неизвестные ему прежде подробности.
   Так, с веселой иронией, чуть окрашенной жалостью, он смотрел теперь на кафе, в котором так часто завтракал в одиночестве, просматривая газеты.
   Он остановился, умиленный при виде шарманки, которая стояла у края тротуара. Он готов был поклясться, что впервые видит шарманку в Нью-Йорке. С самого детства они ему не попадались.
   И в ресторане у итальянца также для него было в новинку покупать не для одного, а для двоих. Он заказал кучу разных вещей, которые прежде никогда не брал, чтобы забить ими холодильник.
   Он взял с собой хлеб, масло, молоко, яйца, а остальное велел доставить ему домой. Перед уходом вспомнил:
   — Вы теперь будете каждое утро ставить бутылку молока у моей двери.
   Снизу он увидел за стеклом Кэй. Она махала ему рукой и выскочила навстречу на лестничную площадку, чтобы освободить его от пакетов.
   — Погоди! Я ведь кое-что забыл.
   — Что?
   — Цветы. Еще вчера утром я собирался сходить за цветами и поставить их в комнате.
   — А тебе не кажется, что так лучше?
   — Почему?
   — Потому что…
   Сохраняя серьезность и одновременно улыбаясь, она подыскивала слова с несколько застенчивым видом, который был у них обоих в это утро.
   — …потому что так кажется менее новым, понимаешь? Будто бы это длится у нас уже давно.
   И, чтобы совсем не расчувствоваться, она заговорила о другом.
   — Ты знаешь, что я тут увидела, глядя в окно? Прямо против нас сидит маленький портной — еврей. Ты никогда его не замечал?
   Ему доводилось иногда, особенно не присматриваясь, бросать взгляд в сторону маленького человечка, который сидел, поджав под себя ноги по-турецки, на большом столе, и изо дня в день постоянно что-то шил. У него была длинная грязная борода, пальцы, потемневшие то ли от грязи, то ли от непрестанного соприкосновения с материей.
   — Когда я жила в Вене с моей мамой… Я ведь тебе говорила, что моя мать была великой пианисткой, что она была знаменитостью?.. Это так и было… Но поначалу ей довелось испытать немало трудностей… Когда я была маленькой, мы были очень бедными и жили вдвоем в одной комнате. О!
   Совсем не такой великолепной, как эта, поскольку не было ни кухни, ни холодильника, ни ванной комнаты… Не было даже воды, и мы должны были, как и все остальные жильцы, ходить мыться под краном в конце общего коридора. А зимой, если бы ты только знал, как было холодно!..
   Что я тебе собиралась сказать? Ах да… Когда я болела и не ходила в школу, я целыми днями смотрела в окно и видела, как раз напротив нас, старого евреяпортного, который настолько похож на этого, что мне даже показалось на какое-то мгновение, что это тот же самый…
   Он, не подумав, сказал:
   — А может быть, это он и есть?
   Какой же ты глупый! Ему было бы сейчас не меньше ста лет… Ты не находишь, что это любопытное совпадение?.. Меня это привело в хорошее настроение с самого утра.
   — Значит, ты в этом нуждалась?
   — Нет… Но я снова почувствовала себя девочкой… У меня даже появилось желание немного посмеяться над тобой. Я в молодости была ужасная насмешница. Знаешь, когда была совсем молодой…
   — Что же я сделал смешного?
   — Ты позволишь мне задать тебе один вопрос?
   — Я слушаю.
   — Как так получилось, что у тебя в шкафу висит по меньшей мере восемь халатов? Я, может быть, не должна была тебя об этом спрашивать? Но понимаешь, это так необычно для человека, который…
   — …который имеет столько халатов, а живет здесь. Ты это хочешь сказать? Все очень просто. Я актер.
   Почему он произнес эти слова, как бы стыдясь, стараясь не смотреть на нее? В этот день они оба были преисполнены деликатности по отношению друг к другу. Она не покидала их, и когда они сидели за неубранным столом и смотрели в окно, за которым виднелся старый портной с бородой раввина.
   Впервые они ощутили, что не нужна им больше толпа, в первый раз они, оказавшись лицом к лицу, совсем одни, при этом не испытывали больше потребности ни в пластинке, ни в стакане виски для того, чтобы поддерживать возбужденное состояние.
   Она не покрасила губы, и это сильно меняло ее лицо. Оно казалось значительно более мягким, с чуть боязливым и робким выражением. Перемена была столь разительной, что сигарета никак не вязалась с обликом этой Кэй.
   — Ты разочарована.
   — Оттого что ты актер? Почему это должно меня разочаровать?
   Она немного погрустнела. И он прекрасно понял почему. Они уже понимали друг друга без слов.
   Коль скоро он был актер, а жил, в его-то возрасте, в этой комнате в Тринич-Виледже, то это означало, что…
   — Все гораздо сложнее, чем ты думаешь, — сказал он, вздохнув.
   — А я ничего не думаю, дорогой мой.
   — В Париже я был очень известен. Я могу даже утверждать, что я был знаменит.
   — Я должна тебе признаться, что я не запомнила фамилии, которую ты назвал. Ты ведь произнес ее только один раз, в первый вечер, если помнишь? Я же невнимательно слушала, а после не решилась просить тебя повторить.
   — Франсуа Комб. Я играл в парижских театрах Мадлен, Мишодьер, Жимназ.
   У меня были гастроли по всей Европе и по Южной Америке. Исполнял я также главные роли в ряде фильмов. Восемь месяцев назад мне предложили контракт на солидную сумму…
   Она старалась изо всех сил не показать, что жалеет его. Это причинило бы ему боль.
   — Все обстоит совсем не так, как тебе кажется, — поспешил он заверить ее. — Я могу вернуться назад когда захочу и вновь займу свое место…
   Она налила ему еще чашку кофе, и сделала это так естественно, что он посмотрел на нее с изумлением, ибо близость, которая сама собой, без их ведома проявлялась в мельчайших жестах, казалась каким-то чудом.
   — Все очень просто и глупо. Я могу тебе рассказать. В Париже все знают, и даже об этом сообщали кое-какие газетенки. Жена моя актриса и тоже знаменитость. Мари Клэруа…
   — Я знаю это имя.
   Она тут же пожалела о своих словах, но было уже слишком поздно.
   По-видимому, он уже отметил, что ей известно театральное имя его жены, а его нет.
   — Она не намного моложе меня, — произнес он. — Ей перевалило за сорок. Мы женаты уже семнадцать лет. Моему сыну скоро будет шестнадцать.
   Говорил он все это с каким-то отрешенным видом и вполне естественно смотрел на одну из фотографий, украшавших стену. Потом поднялся и стал ходить взад и вперед по комнате, пока не кончил рассказывать.
   — Прошлой зимой, совершенно неожиданно, она мне объявила, что покидает меня и будет жить с одним молодым актером, который только что окончил театральный институт и принят в Комеди Франсэз. Ему был двадцать один год. Происходил этот разговор вечером в нашем доме в Сен-Клу… Это дом, который я построил, ибо я всегда любил собственные дома… У меня очень буржуазный вкус, надо тебе сказать…
   Я только что вернулся из театра… Она появилась вскоре после меня.
   Пришла ко мне в кабинет-библиотеку и, пока объявляла о своем решении с эдакой мягкостью, теплотой в голосе и, я бы даже сказал, с нежностью, мне и в голову не могло прийти, что тот, другой, уже ожидает ее прямо у двери дома, сидя в такси, которое должно было их увезти.
   Признаюсь вам…
   Он тут же поправился:
   — Признаюсь тебе, что я был так поражен, до такой степени ошеломлен, что попросил ее хорошенько подумать. Я понимаю теперь, какой смешной казалась ей моя реплика. Я сказал: «Поди поспи, малышка. Мы поговорим об этом завтра на свежую голову».
   Тогда она призналась:
   «Но дело в том, Франсуа, что я уезжаю прямо сейчас. Ты что, не понимаешь? «
   Что же именно я должен понять? Что это настолько срочно, что она не могла подождать до завтра?
   Я действительно тогда не понял. Теперь, кажется, я понимаю. Но я вспылил. И, должно быть, наговорил много чудовищных вещей.
   Она же не переставала повторять, сохраняя полное спокойствие и почти материнскую нежность в голосе:
   «Как жаль, Франсуа, что ты не понимаешь! «
   Они оба немного помолчали. Тишина была какая-то полновесная, абсолютная, в ней не чувствовалось ни тревоги, ни смущения. Комб закурил трубку так, как обычно это делал в некоторых своих ролях.
   — Я не знаю, довелось ли тебе ее видеть в театре или в кино. Еще и сегодня она продолжает играть молодых девушек, и не выглядит смешной.
   Лицо ее, кроткое, нежное, немного печальное, украшают огромные глаза.
   Они смотрят на вас пристально, полные наивного простодушия. Ну, можно сказать, что это глаза косули, которая с потрясением и упреком разглядывает так зло ранившего ее охотника. Это в духе ее ролей, и в жизни она была такой же, как в ту ночь.
   Все газеты об этом писали, одни культурно, деликатно, другие же откровенно и цинично. Этот юнец покинул Комеди Франсэз, чтобы дебютировать в одном из театров на бульваре в той же пьесе, что и она.
   Комеди Франсэз предъявила ему иск за нарушение контракта.
   — А твои дети?
   — Мальчик в Англии, в Итоне. Он там уже два года, и я хотел, чтобы ничего не менялось. Дочь живет у моей матери в деревне около Пуатье. Я вполне мог бы остаться в Париже. Я продержался там около двух месяцев.
   — Ты любил ее?
   Он посмотрел на нее, как бы не понимая того, что она сказала. В первый раз так вдруг получилось, что слова не имели для них одинакового смысла.
   — Мне предложили главную роль в одном серьезном фильме, где она была тоже занята, и я знал, что она туда в конце концов устроит и своего любовника. В нашем ремесле мы обречены постоянно встречаться. Вот один пример. Поскольку мы жили в Сен-Клу и возвращались вечером на машине, нам нередко приходилось видеть друг друга в ресторане Фуке, на Елисейских полях.
   — Я хорошо знаю это место.
   — Как и большинство актеров, я никогда не ужинаю перед спектаклем, зато довольно плотно ем после. У меня было постоянное место у Фуке. Они там заранее знали, что мне нужно было подавать. Ну и вот! Может быть, и не на следующий день, во всяком случае, совсем немного времени спустя после ее отъезда, там, в ресторане, оказалась моя жена, и была она не одна. Она подошла и поздоровалась со мной за руку так просто и естественно, что могло показаться со стороны, что мы разыгрываем сценку из какой-то пьесы.
   «Добрый вечер, Франсуа».
   И тот, другой, нервно пожал мне руку и еле слышно пробормотал:
   «Добрый вечер, господин Комб».
   Они, конечно, ожидали, и я это прекрасно понимал, что я предложу им тут же сесть за мой стол. К этому времени мне уже подали ужин. Я как сейчас вижу эту сцену. В зале было человек пятьдесят, среди них два или три журналиста, и все они смотрели на нас. И вот тогда, в этот вечер, я, не задумываясь о последствиях моих слов, объявил им:
   «Я собираюсь покинуть Париж в ближайшее время».
   «Куда же ты направляешься? «
   «Мне предложили контракт в Голливуде. И поскольку теперь ничто меня не удерживает здесь… «.
   Было ли это с ее стороны проявлением цинизма или же она просто не понимала? Нет, я думаю, что циничной она не была никогда. Она приняла за чистую монету то, что я ей сказал. Ей было прекрасно известно, что четыре года тому назад я действительно получил предложение из Голливуда и что я тогда отказался, с одной стороны, из-за нее, ибо она не была включена в ангажемент, а с другой — из-за детей, тогда еще слишком маленьких.
   Она мне сказала:
   «Я очень рада за тебя, Франсуа. Я всегда была уверена, что все уладится».
   А они так и стояли у стола. В конце концов я пригласил их сесть, сам не знаю зачем.
   «Что вы будете заказывать? «
   «Ты же прекрасно знаешь, что я не ем перед сном.
   Только фруктовый сок».
   «А вам? «
   Этот идиот подумал, что должен заказывать то же, что и она, и не осмелился попросить чего-нибудь покрепче, а он в этом явно нуждался, чтобы придать себе апломба.
   «Метрдотель! Два фруктовых сока! «
   Я продолжал поглощать свой ужин, а она сидела передо мной.
   «Есть у тебя новости от Пьеро? «, — спросила моя жена, вынимая из сумки пудреницу.
   Пьеро — так мы называем нашего сына.
   «Три дня назад я получил от него два письма. Ему там по-прежнему очень нравится».
   «Тем лучше».
   Видишь ли, Кэй…
   Почему-то именно в этот момент, не раньше и не позже, она попросила его:
   — Зови меня, пожалуйста, Катрин. Тебе не трудно?
   Он ходил взад вперед мимо нее, на минуту остановился и сжал кончики ее пальцев.
   — Видишь ли, Катрин… Все время, пока длился ужин, моя жена беспрестанно поглядывала на своего маленького идиота, как будто желала ему сказать:
   «Все же так просто, ты же видишь! Поэтому не надо бояться».
   — Ты ведь по-прежнему любишь ее, да?
   Насупившись, он дважды обошел комнату. Дважды останавливался и устремлял свой взгляд в сторону старого еврея-портного в комнате напротив. Затем, сделав затяжную паузу, как в театре перед главной репликой, он встал так, чтобы его лицо и глаза были ярко освещены, прежде чем четко произнести:
   — Нет!
   Он совсем не хотел волноваться, даже не был взволнован. Для него крайне важно было, чтобы у Кэй не сложилось неверного представления обо всем этом. И он торопливо заговорил в резком тоне:
   — Я уехал в Соединенные Штаты. Мой друг, один из наших самых крупных режиссеров, мне говорил: «Место в Голливуде тебе всегда обеспечено.
   Такой актер, как ты, может и не ждать, пока к нему явятся с предложением о контракте. Езжай прямо туда. Обратись к такому-то и такому-то от моего имени».
   Что я и сделал. Меня очень хорошо приняли, очень вежливо.
   Ты понимаешь теперь?
   — Приняли очень вежливо, но не предложили никакой работы.
   — «Если мы решим ставить фильм, где будет что-нибудь подходящее для вас, мы вам дадим знать».
   Или еще:
   «Через несколько месяцев, когда мы утвердим программу будущего производства фильмов… «
   Вот и все, Кэй. И ты видишь, как все это глупо.
   — Я же тебя просила называть меня Катрин.
   — Извини, пожалуйста. Я постепенно привыкну. В Голливуде есть несколько французских артистов, которые хорошо меня знают. Они были очень добры ко мне. Все хотели мне помочь. Но я висел на них мертвым грузом. А у них и без того хлопотная и нелегкая жизнь.
   Я не хотел их больше стеснять и предпочел переехать в Нью-Йорк. Ведь контракты можно заполучить и здесь, а не только в Калифорнии.
   Сначала я жил в роскошном отеле на Парк-авеню.
   Потом в отеле поскромнее.
   И вот, в конце концов нашел эту комнату.
   И я был совсем один! Я был совсем один…
   Ну, вот ты знаешь теперь, почему у меня столько халатов, столько костюмов и обуви.
   Он прижался лбом к стеклу. К концу его голос задрожал. Он знал, что она сейчас подойдет к нему, и сделает это совсем тихо, бесшумно.
   Его плечо уже ожидало прикосновения ее руки, и он не шевелился, продолжал глядеть на еврея-портного в окне напротив. Тот курил огромную фарфоровую трубку. Голос прошептал ему прямо в ухо:
   — Ты все еще чувствуешь себя несчастным?
   Он отрицательно покачал головой, но не хотел, не мог еще обернуться.
   — А ты уверен, что не любишь ее больше?
   Тут он вспылил, резко обернулся, в глазах его вспыхнула ярость.
   — Какая же ты глупая! Неужели ты ничего не поняла?
   И все же нужно было, чтобы она обязательно поняла. Важнее этого ничего не было. А если не поймет она, то кто же еще будет способен понять?
   И вечно эта мания все сводить к самому простейшему, все сводить к женщине.
   Он стал нервно ходить по комнате и от злости отворачивался, проходя мимо нее.