Синякин Сергей. Резервация

   Помимо воли Давид мысленно вернулся к рукописи Скавронски.
   “И стала та щука тираном лягушиного народа заместо убитой цапли.
   Правила она по строгости, в соответствии с артикуляцией и уставами: кого заметит, так сразу ест и никаких оправданий не слушает. Затосковал от такой напасти лягушиный народ, и не стало прежнего спокойствия на болоте. Стали пустеть широкие кувшинки и глянцевые листья лилий. Многие лягушки отправились на поиски более спокойных мест и из дальних лесных ям хаяли родное болото, и уже клялись в любви к новым местам, обещая не жалеть для защиты нового отечества ни капли своей холодной лягушачьей крови.
   А те, кто на болоте остался, старались приспособиться к новому властелину.
   Жизнь лягушек стала опасной – успевай лишь приспосабливаться! Шкурку своевременно сбрось, температуру вовремя уравняй с внешней средой. Ловя мошку, внимательно наблюдай – не ловит ли и тебя кто-нибудь. Выводя рулады в образованном в угоду новому властелину сводном хоре, не теряй головы и поглядывай, где слушатель.
   Щука до хорового пения оказалась великой охотницей. Приплывет, слушает внимательно, рыло кривит одобрительно. Что ж кручиниться, коли заглотнет по окончании концерта парочку упитанных хористов? Комары тоже жить хотят, да становятся пищей лягушиному народу. Чего Ж кричать, чего сопротивляться, коли едят по справедливости?
   Нашлись среди обывателей и ловкачи, что принялись анонимки писать, и в том свое спасение видели, что хрустнут на щучьих зубах не их, а ближнего косточки…”
   Шум в зале отвлек Давида от размышлений.
   Багрового от злости Влаха Скавронски держали за руки незнакомые Давиду молодые ребята. Против Скавронски стоял надсадно кашляющий Бернгри и между ними темнела лужица пролитого коньяка и блестели осколки разбитой рюмки.
   – Старый маразматик! – сказал зло Скавронски. – Где бы ты стирал свои подштанники, если бы о нас не позаботился Стан?
   – Что случилось? – спросил Давид флегматичного Блоха. Тот держал в руках мельхиоровую вилку и растерянно разглядывал ее узоры.
   Бернгри ударил Влаха.
   – Авис? Авис ударил Влаха? – удивился Давид. – За что?
   – Влах предложил выпить за здоровье генерала Стана, обеспечившего безопасность творческих сил страны.
   – Влах? – Давид потрясенно уставился на товарища. – Влах предложил выпить за здоровье генерала Стана?
   “Были, конечно, среди лягушиного народа и вольнодумцы. Как без них обществу? Бесхитростные обыватели карбонариев сторонились, а приближенные лягушки шептали тирану о неслыханном вольнодумстве и даже добровольно образовали полицейские силы по борьбе с вольнодумством и покушениями на устои.
   Придворные философы прямо утверждали, что вольнодумство и покушения противоречат конституционным правам лягушек, ибо по конституции выходило: кто прав тот, кто ест. А из философских рассуждений вытекало, что новоявленных карбонариев надо из болота выселять навеки или отлавливать для щучьего удовольствия и вершения щучьей же справедливости, как единственно существующей на болоте.
   И выселяли. И отлавливали. И справедливым судилищам подвергали.
   А болото все гуще зарастало сине-зелеными водорослями, и все цвело на болоте, к ликованию лягушиного народа, ибо за цветением этим не было видно вонючих и нежилых куч плавника, а следовательно, можно было говорить о процветании и благоденствии народа.
   Находились отважные и любящие, что забрасывали щуку гирляндами белых лилий и желтых кувшинок, и осыпали тирана подобающими ему почестями…”

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

   Работа не шла.
   Давид отложил ручку и сидел над чистым листом бумаги. Все более он задумывался над изменениями, случившимися со Скавронски. Исчезла грубоватая язвительность Влаха, его открытое неприятие царящего в стране полицейского произвола и политического невежества.
   Давид не верил, что человек может так разительно измениться в столь короткое время. Неужели на Скавронски повлиял его разговор с государственным референтом?
   Какие доводы могли заставить согнуться человека, прошедшего семь кругов Анта?
   Государственный референт… Маленький, тихий, близорукий человек в старомодном костюме. По тайным тропам власти он пришел на свою должность из сельских фермеров, неожиданно обласканный диктатором и ненавидящий в душе своего покровителя лютой ненавистью палача. Нельзя было сказать о нем лучше, нежели это сделал сам Влах.
   “Медленно двигался тиран среди ряски, а за ним черной безмолвной тенью следовал Рак – верный слуга тирана и палач.
   Черный Рак был умудренным палачом. В порыве откровенности он не раз говорил тирану, что вольнодумство не рвут с корнем, полезнее оставлять известные ростки и знать впоследствии наверняка, где взойдет будущая опасность режиму.
   Против затейливого полицейского умысла крылся
   в том рассуждении и политический расчет, рожденный инстинктом самосохранения.
   Путь Рака к власти поражал злодействами и пугал замытыми пятнами крови. Черный Рак не расставался с портфелем, в котором покоились созданные искусными крючкотворами заговоры преданных и надежных. В застенках тирана шла кропотливая работа, и брата заставляли клеветать на брата, отца на детей, а детей на иных родственников. Непрерывным потоком шли анонимные доносы, и лягушиный народ, отдыхая ночью на кувшиночных листьях, вздрагивал от случайных всплесков на воде и долго смотрел на расходящиеся круги, гадая, чей час пробил в эту ночь.
   Черный Рак обычно присутствовал на допросах и не мог отказаться от удовольствия ущипнуть твердой еще клешней бледное от пыток брюшко жертвы. Не ради показаний, ибо палач знает цену признанию в крике, а в силу своей натуры, которая находила удовольствие и радость в чужой боли.
   Тысячи лягушек работали на канале, должном соединить болото с Зеленым Ериком. Тиран жаждал расширить свои владения, и бесконечные эти работы требовали все новых и новых строителей, а это увеличивало число анонимных доносов, поступающих в канцелярию тирана и обвиняющих одних подданных в том, за что награждали других.
   Если бы молитвы на смерть тирана и его палача дошли до бога, то болото испарилось бы силой гнева господнего. Но бог не имеет ушей для лягушек и не внемлет их горю.
   Рак опасался только серебряногалунного судака, прославившегося войной против Черного Ерика и потому пользовавшегося уважением и любовью жерехов и большого отряда подрастающих окуней, командующих когортами угрей и батальонами закаленных в боях лягушек. Это была сила, и Рак рассудительно считался с ней, раскланиваясь с судаком на приемах и вместе с тем тайно закладывая основы будущего падения блестящего победителя.
   Уже легли в знаменитый портфель первые анонимки о злоупотреблениях галунщика: запускал плавники в казну повелителя и пошаливал в обществе бойких плотвиц и распутных лягушек, а в экстазе молоковом высказывал тайные мысли, свидетельствующие о намерениях свергнуть тирана и круто повернуть к демократическим формам правления. В том же портфеле покоились личные письма судака к знакомым жерехам и между строк в тех письмах читались прозрачные намеки на глупость и ограниченность повелителя.
   Однако все это хранилось в тайне потому, что несомненно могло вызвать недовольство тирана, но не гарантировало гибели галунщика, а Черному Раку непременно надо было добраться до белого и скользкого судачьего брюха.
   Но время к тому еще не пришло…”
   Только за эти прозрачные намеки Скавронски должны были раздробить пальцы прикладом автомата. Тайная война референта с министром обороны была секретом полишинеля. О ней знали все. Борьба эта привела к формированию жандармерии, этой личной гвардии референта. В подозрительности своей референт привлек к сотрудничеству знахарей, которые силой подавляющих волю снадобий делали из человека покорного раба. Пластилиновая податливость сломленного человека использовалась для проведения шумных публичных процессов. Разговаривая с референтом, слушая его монотонные и обезличенные рассуждения о государственной пользе, Давид всегда испытывал какой-то нервный озноб.
   Неужели Скавронски попал в жернова жандармерии, перемалывающие людей во славу стоящих наверху?
   Тогда почему он, Ойх, оказался в относительной безопасности?
   Давид вышел на лоджию и сел в кресло, оглядывая окрестности.
   Вставало солнце.
   У разборных домиков охраны виднелись человеческие фигурки, выполняющие физические упражнения. В солдате должен жить здоровый и боевой дух! Он должен быть физически выносливой машиной, готовой выполнить любой приказ своего командира. Жестокость и правда кулака культивировались в армии еще со времен радикального правительства.
   Давид сам прошел через это, прослужив в армии около пяти лет. Иногда ему снились дни, проведенные в Порта-Фе. “Запомните, – вещал сверху сержант, пока они по-пластунски ползли через грязную лужу. – В армии для вас бог – сержант! Кого замечу с книгой, отправлю в сортир. Стишки сочиняешь? В сортир! Газеты хочешь читать? После отбоя – в сортире! Я из вас сделаю настоящих солдат! Бе-го-ом!” И они бежали, и грязь коркой засыхала на них под лучам и палящего солнца. “Потом скажете спасибо, скоты” – говорил сержант. Когда они покидали Порта-Фе, сержант стоял в воротах, и каждый новобранец, ненавидяще отводя в сторону глаза, благодарил сержанта за нравственное воспитание…
   Утреннее солнце еще не нагрело бетон здания, было прохладно, и стояла гулкая пустота рассвета. Давид задремал.
   Разбудила его длинная пулеметная очередь. Стреляли из тяжелого “Хаммарда” где-то на западной оконечности озера, скрытой зданием гостиницы. Следом раздалось еще несколько коротких очередей, потом одинокий выстрел из карабина, и Давид видел сверху, как торопливо разбегались по домикам солдаты, чтобы выбежать в полной форме, на ходу присоединяя к автоматам магазины.
   Не было на острове спокойствия!
   Давид вернулся в номер и принялся искать сигареты. Сигарет не было, и он заказал их по телефону. Через несколько минут в номер вошла все та же смазливенькая горничная в коротком халатике. Она принесла сигареты, но уходить не торопилась, поглядывая на постояльца с профессиональной улыбкой.
   Присутствие женщины волновало Давида. После ухода Лани он нуждался в утешении. Вместе с тем, достигнув определенной известности и общественного внимания, Давид обращению с женщинами не научился, и годы не прибавили ему смелости.
   – Не нуждаетесь ли вы еще в чем-нибудь? – спросила горничная.
   Давид нуждался. Ох, как он нуждался в смелости для ведения подобных бесед!
   – Как вас зовут? – спросил он неловко. Горничная одарила его кокетливым взглядом.
   – Это необходимо господину писателю для работы?
   Давид смутился.
   – Может быть, господин писатель желает познакомиться со мной поближе? – улыбнулась женщина.
   – Именно так, – признался Давид. – Право, мне неловко…
   – Меня зовут Крис, – перебила его горничная. – Вы так стеснительны, что мне неудобно брать с вас больше пятидесяти эвров.
   Весь день Давид будет испытывать неловкость, вспоминая прохладную кожу женщины, ее горячечно расширенные, темные глаза и опухшие губы, вновь и вновь переживая бесстыдство, рожденное их страстью.
   Но все это забудется, отойдет на второй план, когда он встретится со Влахом Скавронски.
   “Жил лягушиный народ в покорности и раболепии, обостренном до такой степени, что тирану отныне не приходилось шнырять по болоту в поисках жертв, те сами являлись к столу повелителя, и считалось это великой жертвой во благо всего лягушиного народа, и почитались жертвы великомучениками, боровшимися за нравственную справедливость.
   Нашлись обыватели, отрицающие полезность хорового пения и отлынивающие от него. Тате, естественно, выбирали вместо пения труд на благо всего болота, отправляясь полудобровольным порядком на строительство канала к Зеленому Ерику. Остальные с еще большим усердием предавались вечерним и утренним песнопениям, демонстрируя тирану полную свою лояльность. Отныне мало кто отказывался петь, но квакал каждый с умом, вкладывая в показное кваканье тайный сарказм и горькую усмешку…”
   – Глупости, – сказал Скавронски. – Никто меня не давил. Я не клоп. Меня легко не раздавишь.
   – Откуда же такая показная любовь? – иронически спросил Ойх.
   Влах задумчиво покусал губу. Не похож он был на раздавленного человека. Совсем не похож.
   – При чем тут любовь? – возразил Скавронски. – Тебе не кажется, что мы к нему относимся предвзято? Я долго думал, за что мы ненавидим Стана. В сущности, он неплохой человек, патриот, искренне желающий добра своей родине. Посмотри на все со стороны, как это сделал я, Давид! Что мы сами сделали для своего народа? Мне кажется, что время распрей кончилось. Пришла пора объединить усилия всех. Задача литераторов – объединять, а не разобщать людей. Мы должны делать то, к чему стремится Стан. Нация сильна своим единством, верно?
   – С кем ты хочешь объединить народ? – с любопытством спросил Давид. – С человеком, присваивающим пять процентов национального дохода страны? С тем, кто обокрал собственное государство, пытался продать его территорию, расплодил нищету, предоставил детям возможность умирать от голода? Ты же был со мной в южных районах и видел, что там творится!
   – В этом повинны сами люди, а не правительство! – возразил Скавронски. – Можно подумать, что Стан желает править покойниками! Не меньше нас он хочет стабильности в экономике, мира в стране и изобилия для всех. Ты поешь с чужого голоса, Давид! Мы должны выступать за правительство, а не против него. Надо прекратить гражданскую войну и дать стране долгожданный мир!
   – Чушь! – не удержался Ойх. – По-твоему, стоит уговорить голодных подыхать с голода, бесправных – продолжать кланяться палачам, нищих – смотреть на пузатую роскошь немногих, и все сразу станет хорошо, все устроится к общему удовольствию? Но нищий не хочет голодать и смотреть, как пухнут с голода его дети! Бесправные хотят наконец получить то, что им полагается по праву рожденного! Всем нужна справедливость!
   Влах угрюмо взглянул на товарища.
   – Я не считаю, что можно решить все проблемы сразу, – сказал он. – Но глупо валить общие ошибки на одного человека.
   – Хотя он и подталкивает всех к ошибочным решениям, а чаще принимает эти решения за других?
   – Что ты накинулся на Стана? Нормальный мужик, приятный в общении, в общем-то рассудительный. Я понимаю, что ты ему не угодил своей биографической книгой о нем. Имей смелость признать, что книга была твоей творческой неудачей. Кстати, он сам это понял и не преследует тебя. Верно?
   – Ты действительно веришь в то, что говоришь?
   – Было бы странно, если бы я поступал иначе. Я высказываю тебе обдуманное, наболевшее.
   “Господи! – подумал Давид, с жалостью оглядывая приятеля, – да когда же ты мог обдумать это, если еще несколько дней назад раскрашивал злыми красками своего сарказма рукописное болото, заселяя его персонажами нашей действительности? Неужели тебе сегодняшнему хватило одного удара о стенку вертолета?”
   Он склонился к Скавронски, внимательно разглядывая синяк на его щеке. Скавронски замолчал и машинально коснулся щеки кончиками пальцев.
   – Все еще заметно?
   – Ты к врачу не обращался?
   – Еще бы! Когда нас тряхнуло, я врезался в стенку вертолета так, что даже сознание потерял! – оживился Скавронски. – Ты не думай, никто меня не бил. Просто не закрепился, а тут вертолет тряхнуло. Очухался уже в клинике…
   Скавронски замолчал и подозрительно взглянул на товарища:
   – Или ты о другом? Может, ты намекаешь, что…
   – Успокойся! – миролюбиво прервал приятеля Давид. – Просто мне надоел наш разговор. Ну, и что там, в клинике?
   – Солидное оборудование, вежливые врачи. Проверили меня на сотрясение: мозговой алгоритм, биотоки там, температура, мозговой жидкости… Мне еще таблетки выписали, но ты же знаешь, как я к ним отношусь. Выбросил, конечно…
   – Странно с нами все-таки обращаются, – вслух подумал Давид. – Вежливо. Во времена полковника Огу к нашей интеллектуальной бражке относились пожестче. А сейчас, смотри – гостиница, отдельные номера, ресторан, клиника… Даже бабы!
   – Я и говорю, что другой человек Стан, совсем другой. Он-то понимает, что будущее связано с интеллигенцией. Он не желает с нами ссориться. Вы все еще поймете Стана! Для всех нас главное сейчас – найти общий язык.
   “Нашелся среди зеленокожего племени доктор гонорис кауза, обессмертивший себя трудом о вреде самодеятельного кваканья. Доказательно излагал он на тысячах страниц своего труда, что в любом обществе тиран есть производное от сложившихся отношений, а посему любое кваканье против тирана есть посягательство на существующие болотные основы.
   Замшелый хищник был тронут и приказал гениальное творение размножить поштучно на каждого обитателя болота, а самого автора приобщил к вечности, коснувшись гибкого тельца зубастой пастью.
   Тирану любовь не нужна, а нужны ему страх и благоговение. Потому тиран поощряет подхалимаж, развивая чувство здоровой конкуренции среди под­данных.
   По сути своей тиран одинок, но одиноким себя не чувствует. Общность с другими определяется его властью. Тоска снедает тирана, и чем больше власти у него, тем больше тоски. И вот он уже набивает холодильники тушками своих подданных и ради собственного минутного развлечения угощает приготовленными из тушек блюдами своих приближенных и речных гостей. Приближенные выквакивали слова благодарности, ибо вступал в силу уже упомянутый конституционный закон: прав тот, кто ест.
   Оппозиция боролась с тираном легальным путем, но вся борьба сводилась обычно к нехитрой дилемме: выжить или быть съеденным…”
   – Что ты читаешь?
   – Твою рукопись, Влах. Неужели ты не узнаешь собственные правки?
   – Не помню, чтобы я писал когда-либо такое.
   – Тогда почитай. – Давид протянул Скавронски стопку листков. – Может быть, тогда ты поймешь, откуда у тебя появились новые мысли.

ГЛАВА ПЯТАЯ

   Ужин в ресторане не всегда бывает приятным. Бернгри был угрюм. Скавронски и Блох к ужину вообще не явились.
   В зале слышались обрывки негромких разговоров.
   – Что вы делали сегодня утром? – спросил Давида маленький седой Дух. Глаза старичка слезились, и он поминутно промакивал их носовым платком.
   – Пытался работать. А что?
   – Вы слышали выстрелы?
   – Да. Вы знаете, что произошло?
   – Ночью несколько молодых литераторов взломали сторожку, забрали оттуда карабин и пытались бежать с острова, но были задержаны патрулем.
   Дух принялся вяло ковырять вилкой заливное мясо, принесенное официантом. Давид ощутил разочарование. Попав на остров, он быстро понял, что обещания референта – обычная словесная шелуха, обман, вроде красивого фантика на невкусной конфете. Старичок безрассудно сорвал фантик обещания, и оголилась горькая правда.
   – А эти, бежавшие, – спросил Давид старичка. – Их что – на берегу постреляли?
   – Нет. Одного, говорят, ранили. Того, кто с карабином был.
   – И где они?
   Дух принялся за кофе.
   – Мне сказали, что их поместили в изолятор клиники.
   Давид оставил на столике деньги и поднялся.
   – Идешь? – спросил он Бернгри. Тот отрицательно покачал головой.
   – В номере слишком тоскливо. Пожалуй, я загляну в видеобар.
   Давид вышел.
   Было уже сумрачно. Справа над черной полоской холмов висела огромная щербатая Луна. Нагретая за день земля отдавала воздуху тепло вместе с душными испарениями. В потемневшем небе повисли яркие одиночные звезды. В роще слышался монотонный крик какой-то одуревшей птицы.
   Мимо прошел патруль. Один из солдат держал на поводке здоровенного рыжего пса. Поравнявшись с Давидом, пес шумно втянул носом воздух и заворчал. Луч фонарика на мгновение осветил лицо Ойха, фонарик погас, и солдаты двинулись в направлении молочно высвеченного прожекторами куба Больничного Центра.
   Давид докурил сигарету и повернул назад. Прогулка после встречи с патрулем показалась ему глупой демонстрацией своей мнимой свободы.
   В вестибюле он встретил Бернгри.
   – У меня такое чувство, что я в чем-то виноват перед Влахом, – сказал Бернгри. – Он мне показался больным.
   – Он здоровее нас обоих. Просто он сломался, Два. Он устал бояться. Такое тоже бывает.
   – Это не делает ему чести.
   – Слова, – перебил его Давид. – Ты не знаешь, почему его не было за ужином?
   – После вчерашнего скандала я не хочу его видеть, – мрачно сообщил Бернгри. – Никогда не забуду его лагерных речей о роли художника в обществе и о низости тех, кто предает искусство. Где он был искренним – в лагере или здесь? Но ведь книги-то он писал честные!
   – Иногда благополучие испытывает людей больше, чем беда.
   – Почему ты его защищаешь? – раздраженно вскинулся Бернгри.
   – Потому что я отношусь к нему, как Рузвельт к какому-то банановому президенту. Он, конечно, сукин сын, но он наш сукин сын. Давай зайдем к нему?
   – Иди один, – отказался Бернгри.
   Давид оставил его в вестибюле, поднялся на лифте на пятнадцатый этаж. Дверь номера Скавронски была заперта. Давид постучал, но ему никто не ответил.
   В своем номере он долго сидел за пишущей машинкой, пока не понял, что работать ему не хочется. Расточительно шло время на острове, ох, как расточительно!
   Уснуть Ойху удалось только со снотворным.
   Сквозь сон ему казалось, что в двери номера стучат, но подниматься не было сил. Давид все глубже погружался в бредовое забытье, раскланиваясь во сне с пучеглазыми лягушками, которые неуловимо походили на Влаха Скавронски. Лягушки снимали широкополые шляпы, вежливо отвечая на приветствия Ойха, но самая маленькая вдруг истошно закричала: “Предатель! Предатель!” Из густых зарослей подсознания немедленно выплыла огромная нахальная щука. Разинув пасть, она надвигалась на Давида. Он услышал за спиной громыхание и позвякивание, обернулся и увидел, что на него надвигается трамвай, которым управляет зеленокожий Влах. Вновь раздался звонок, и Да­вид понял, что звонит телефон.
   Он сонно поднял трубку. Незнакомый голос извинился и учтиво спросил, когда Давид в последний раз видел Скавронски.
   – Только что! – едва не ляпнул раздраженно Да­вид, но взял себя в руки и ответил, что видел Скавронски лишь в день появления на острове.
   Человек попросил Ойха выйти. Давид вежливо посоветовал ему смотреть на часы, прежде чем будить людей. Незнакомец повторил свою просьбу, присовокупив, что это важно лично для него, Давида Ойха. В трубке послышались гудки. Давид раздраженно бросил трубку на рычаг аппарата и крепко потер лицо, заставляя себя окончательно проснуться. Он надел спортивный костюм и выглянул в коридор. Сидящие в холле люди зашевелились, и кто-то поднялся навстречу Давиду.
   – Благодарю вас, господин Ойх, – сказал человек. Был он небольшого роста, крупноголовый и лысоватый. У него было обрюзгшее лицо человека, привыкшего приказывать. – Извините за столь ранний визит, но нам действительно важно узнать, когда и где вы в последний раз видели вашего приятеля Скавронски.
   – Если быть точным, то позавчера, – сказал Да­вид. – После обеда Скавронски был у меня в номере.
   Человек замялся.
   – Он не изъявлял желания покинуть остров? Вот оно что! Выходит, Скавронски валял дурака, а на самом деле готовился к побегу. Лихо! Аи, да Влах! Давид ощутил нечто вроде зависти и злорадства, и к ним примешивались разочарование и сожаление. Получалось, что Влах не настолько доверял ему, Давиду, чтобы открыть свои планы. Да черт с ними, с обидами! Молодец Влах, что там говорить!
   – Вы можете вернуться к себе, господин Ойх, – сказал властный собеседник. – Прошу извинить нас за беспокойство.
   – Может быть, он у себя? – предположил Давид.
   – Возможно, – на скулах обрюзгшего лица шевельнулись желваки. – Мы это проверим. Спокойной ночи, господин Ойх!
   Стоя у дверей номера, Давид видел, как ночные гости толпятся у лифта.
   Он вернулся в номер, сел на постель и задумался.
   Нет, Влах просто молодец! Вот тебе и покорное жвачное, именуемое интеллигентом! Так о нас отзывался в одной из речей ретивый полковник Огу?
   Интересно, где Влах раздобыл лодку? Он всегда был неважным пловцом, а до берега было не менее четырех километров.
   Давид вышел на лоджию. В рваные просветы облаков проглядывали звезды. Там, где располагался невидимый материк, поблескивал одинокий огонек. Давид никогда не был на острове, иначе он угадал бы в огоньке прожектор маяка Скорса. Ойх долго смотрел на мерцающую звездочку, потом взглянул вниз. На бетонной площадке перед входом в гостиницу стоял белый медицинский фургон и подле него курил водитель.
   Из гостиницы вынесли на носилках человека, прикрытого простыней. Носилки поставили в машину, и та торопливо унеслась, помигивая синими огоньками включенных маячков.
   “Вот и еще один, – отрешенно подумал Давид. – В такие душные ночи людей донимают застарелые болезни и сердечные приступы. Кто это был?”
   Возможно, что это был Дух. Слишком основательно доставалось старику в этой жизни. Впрочем, на месте Духа мог оказаться не один из знакомых Давиду литераторов.
   В который раз Ойх подумал, что ему нечего делать на острове. Полковник Огу был прав: в этом уютном теплом коровнике они и в самом деле становятся покорными жвачными животными. Здесь сытно кормят, дают спариваться, а главное – не дают задумываться над тем, что где-то гибнут позволившие себе восстать против рабской жизни люди.