Страница:
Бежать! Эта мысль все более укреплялась в Давиде. Пример Скавронски порождал уверенность в успехе. Остров был отделен от происходящего в стране не только узкой полоской воды, но и возникшей полосой' отчужденности, о которую разбивались волны бушующей в стране гражданской войны. Сейчас, когда страна разрывалась на части человеческими противоречиями, нельзя было оставаться в стороне и быть наблюдателем, требовалось найти свое место в этой борьбе, пройти через все ее перипетии и сделать все возможное для победы правого дела.
В дверь постучали.
Вошла Крис, и Давид испытал облегчение.
Крис улыбнулась ему, ставя на стол поднос с двумя чашечками кофе. Она присела на постель, и Давид обнял женщину за плечи. Крис освободилась
– Сначала получи письмо.
– Письмо? От кого?
– Не от меня же. Это тебе просил передать твой знакомый с пятнадцатого этажа.
Давид недоверчиво взял в руки конверт. Конверт был из плотной бумаги и тщательно заклеен. Давид вскрыл его, чувствуя тепло прильнувшей к нему женщины, и сразу узнал руку Влаха Скавронски.
“Не знаю, что было бы уместней, – писал Влах, – здороваться или прощаться. Я устал от двусмысленностей, мой литературный маршал. Рукопись, которую ты мне дал, действительно написал я. Пора сделать выбор. То, что я прочитал, противоречит моим убеждениям. Если это правда, то жить не стоит. Если это ложь, то жить недостойно. И в том и в другом случае единственно верным будет один выход. Передай Аве, что я на него не сержусь. Простите и меня, если я был несправедлив. Бог требует, чтобы мы прощали друг другу. Твой Влах”.
С чтением торопливых строчек что-то рушилось в душе Давида. Он ощутил душевную боль и отчаяние.
– Крис, когда тебе передали эту записку?
– Вчера вечером, – женщина поцеловала его в подбородок. – Он меня просил, чтобы я отдала записку перед обедом. Но у меня оказалось свободное время, а в номере у тебя горел свет, и я подумала, что записку можно передать немного пораньше.
“Немного пораньше!” – Давид скрипнул зубами.
– Ты куда? – тревожно спросила женщина.
– Я должен немедленно увидеть его.
– Тебя не пропустит этажная стража.
– Что? – Давид остановился.
– На ночь всегда выставляют охрану на этажах, – сказала женщина. – К часу они обычно заваливаются спать в комнатах персонала, но уже утро…
Давид сел на постель.
– Что-нибудь случилось? – Крис заглянула ему в глаза.
Давид протянул ей письмо Скавронски.
– Жаль, – сказала Крис после чтения. – Твой друг был прав, и мне не следовало торопиться с передачей письма.
– Ты что-то знаешь?
– Я догадалась, – призналась женщина. – Подружка сказала, что кто-то повесился в номере на пятнадцатом этаже. Теперь мне кажется, что это был твой приятель.
Крис ушла.
Давид долго курил, лежа на спине. Неожиданная тоска, которую он пытался оставить в объятиях женщины, не только не ушла, но стала резче и осознанней.
Влах, Влах! Давид думал о смерти приятеля как о свершившемся факте. Сомнений не было – случилось непоправимое.
Уже собираясь уходить, Крис непонятно сказала:
– Говорят, что вы здесь на перевоспитании?
– Перевоспитывать нас? – Давид горько усмехнулся. – Что за странная идея? Нас уже пытались перевоспитывать при полковнике Огу. С чего ты это взяла?
– Просто слышала один разговор, – неохотно отозвалась Крис.
Она взяла со стола фотографию Лани.
– Это твоя жена?
– Бывшая, – неохотно ответил Давид.
Лань ушла от него, когда Давид начал печатать главы биографии Стана. Доверяя ей во всем, Давид, однако, скрыл от нее задуманное им в этот раз. Потом, когда все стало на свои места, они не искали друг друга, полные ложной гордости и взаимной обиды.
– Красивая, – заключила Крис, ставя фотографию на место.
Утром Давид узнал от полного группенжандарма о смерти Скавронски. Группенжандарм положил перед Ойхом уже знакомую ему рукопись.
– Это ваша писанина?
– Нет, не моя, – сказал Давид, подобравшись внутренне.
Группенжандарм пристально смотрел на него, и Давид уверенно встретил его взгляд. Жандарм сморгнул и отвел глаза.
– Это было в номере у вашего приятеля, – нехотя сказал он. – Вы не знаете, где он мог взять эту дрянь?
– Не знаю, – отрезал Давид. – Спросите у него самого.
– Кого? Покойника? Группенжандарм откинулся в кресле.
– Не делайте удивленного лица, – насмешливо посоветовал он. – Вы знали о смерти Скавронски еще на рассвете. Дайте записочку, что вам передала горничная!
– Я ее сжег, – ответил Давид честно.
– Прекрасно, – неопределенно отозвался жандарм. – Значит, вам неизвестен автор этой писанины?
– Почему бы вам не предположить, что это написал сам покойный?
– Это исключено, – отрезал Группенжандарм. Он был правопорядочным гражданином и не мог этого написать!
– Мне трудно спорить, – усмехнулся Давид. – Я ведь не знаю, что в рукописи.
Ему пришлось снова выдержать испытующий взгляд жандарма.
“Если все больше лягушек квакает о свободе, то жизнь на болоте совершенно невыносима.
Редкие покушения на тирана оказывались неудачными, икра демократических свобод высыхала на солнце, а ленивые приспешники тирана в темных омутах равнодушно стригли бритвами клешней бледные тела жертв.
Все строже становилась цензура, и за каждым ластом потенциального квакуши наблюдала пара внимательных, на длинных стебельках глаз. Растопыренные же наготове клешни готовы были утянуть недовольного в воду и в черной воде омута внушить новоявленному карбонарию и нигилисту, что любые беспорядки в обществе оплачиваются кровью его членов”.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В дверь постучали.
Вошла Крис, и Давид испытал облегчение.
Крис улыбнулась ему, ставя на стол поднос с двумя чашечками кофе. Она присела на постель, и Давид обнял женщину за плечи. Крис освободилась
– Сначала получи письмо.
– Письмо? От кого?
– Не от меня же. Это тебе просил передать твой знакомый с пятнадцатого этажа.
Давид недоверчиво взял в руки конверт. Конверт был из плотной бумаги и тщательно заклеен. Давид вскрыл его, чувствуя тепло прильнувшей к нему женщины, и сразу узнал руку Влаха Скавронски.
“Не знаю, что было бы уместней, – писал Влах, – здороваться или прощаться. Я устал от двусмысленностей, мой литературный маршал. Рукопись, которую ты мне дал, действительно написал я. Пора сделать выбор. То, что я прочитал, противоречит моим убеждениям. Если это правда, то жить не стоит. Если это ложь, то жить недостойно. И в том и в другом случае единственно верным будет один выход. Передай Аве, что я на него не сержусь. Простите и меня, если я был несправедлив. Бог требует, чтобы мы прощали друг другу. Твой Влах”.
С чтением торопливых строчек что-то рушилось в душе Давида. Он ощутил душевную боль и отчаяние.
– Крис, когда тебе передали эту записку?
– Вчера вечером, – женщина поцеловала его в подбородок. – Он меня просил, чтобы я отдала записку перед обедом. Но у меня оказалось свободное время, а в номере у тебя горел свет, и я подумала, что записку можно передать немного пораньше.
“Немного пораньше!” – Давид скрипнул зубами.
– Ты куда? – тревожно спросила женщина.
– Я должен немедленно увидеть его.
– Тебя не пропустит этажная стража.
– Что? – Давид остановился.
– На ночь всегда выставляют охрану на этажах, – сказала женщина. – К часу они обычно заваливаются спать в комнатах персонала, но уже утро…
Давид сел на постель.
– Что-нибудь случилось? – Крис заглянула ему в глаза.
Давид протянул ей письмо Скавронски.
– Жаль, – сказала Крис после чтения. – Твой друг был прав, и мне не следовало торопиться с передачей письма.
– Ты что-то знаешь?
– Я догадалась, – призналась женщина. – Подружка сказала, что кто-то повесился в номере на пятнадцатом этаже. Теперь мне кажется, что это был твой приятель.
Крис ушла.
Давид долго курил, лежа на спине. Неожиданная тоска, которую он пытался оставить в объятиях женщины, не только не ушла, но стала резче и осознанней.
Влах, Влах! Давид думал о смерти приятеля как о свершившемся факте. Сомнений не было – случилось непоправимое.
Уже собираясь уходить, Крис непонятно сказала:
– Говорят, что вы здесь на перевоспитании?
– Перевоспитывать нас? – Давид горько усмехнулся. – Что за странная идея? Нас уже пытались перевоспитывать при полковнике Огу. С чего ты это взяла?
– Просто слышала один разговор, – неохотно отозвалась Крис.
Она взяла со стола фотографию Лани.
– Это твоя жена?
– Бывшая, – неохотно ответил Давид.
Лань ушла от него, когда Давид начал печатать главы биографии Стана. Доверяя ей во всем, Давид, однако, скрыл от нее задуманное им в этот раз. Потом, когда все стало на свои места, они не искали друг друга, полные ложной гордости и взаимной обиды.
– Красивая, – заключила Крис, ставя фотографию на место.
Утром Давид узнал от полного группенжандарма о смерти Скавронски. Группенжандарм положил перед Ойхом уже знакомую ему рукопись.
– Это ваша писанина?
– Нет, не моя, – сказал Давид, подобравшись внутренне.
Группенжандарм пристально смотрел на него, и Давид уверенно встретил его взгляд. Жандарм сморгнул и отвел глаза.
– Это было в номере у вашего приятеля, – нехотя сказал он. – Вы не знаете, где он мог взять эту дрянь?
– Не знаю, – отрезал Давид. – Спросите у него самого.
– Кого? Покойника? Группенжандарм откинулся в кресле.
– Не делайте удивленного лица, – насмешливо посоветовал он. – Вы знали о смерти Скавронски еще на рассвете. Дайте записочку, что вам передала горничная!
– Я ее сжег, – ответил Давид честно.
– Прекрасно, – неопределенно отозвался жандарм. – Значит, вам неизвестен автор этой писанины?
– Почему бы вам не предположить, что это написал сам покойный?
– Это исключено, – отрезал Группенжандарм. Он был правопорядочным гражданином и не мог этого написать!
– Мне трудно спорить, – усмехнулся Давид. – Я ведь не знаю, что в рукописи.
Ему пришлось снова выдержать испытующий взгляд жандарма.
“Если все больше лягушек квакает о свободе, то жизнь на болоте совершенно невыносима.
Редкие покушения на тирана оказывались неудачными, икра демократических свобод высыхала на солнце, а ленивые приспешники тирана в темных омутах равнодушно стригли бритвами клешней бледные тела жертв.
Все строже становилась цензура, и за каждым ластом потенциального квакуши наблюдала пара внимательных, на длинных стебельках глаз. Растопыренные же наготове клешни готовы были утянуть недовольного в воду и в черной воде омута внушить новоявленному карбонарию и нигилисту, что любые беспорядки в обществе оплачиваются кровью его членов”.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Давид равнодушно оглядывал зал.
Люди вели себя так, словно ничего особенного не происходило. Словно существовали негласные правила, обязывавшие людей жить обычной жизнью, не замечая паучью сеть патрулей, нелепые смерти и безумные попытки побегов. Безликие жандармы в гражданских костюмах в глаза не бросались – сказывалась их многолетняя выучка.
Дух был на обычном своем месте и, судя по аппетиту, чувствовал себя отменно.
– Вы уже знаете, что произошло с вашим приятелем? – заговорщицки шепнул он.
– Да, – сдержанно отозвался Давид, с удивлением обнаруживая отсутствие за столом Бернгри и Блоха.
– Ужасно, – затряс головой Дух. – Такой приятный молодой человек и вдруг – такое!
– Вы не знаете, где мои друзья? – спросил Давид.
– Они живут на третьем этаже? – уточнил Дух. – Да.
– Разве вы не знаете? – удивился Дух. – Все писатели, живущие по пятый этаж включительно, проходят обследование в Больничном Центре, Нет, это удивительно, не было еще государственного руководителя, который бы так заботливо относился к интеллигенции, вы не находите?
Давид промолчал.
– Генерал Стан – незаурядная личность, – продолжал старичок. – Признаться, я не ждал от него такого внимания к нам.
Ойх удивленно взглянул на витийствующего Духа. Старичок оживился, выцветшие от старости глаза его налились живым блеском, он даже отставил тарелку в сторону.
Давид вдруг вспомнил тот живой скелетик, каким выглядел Дух в лагере. Выжигая на нарах клопов, Дух вот так же увлеченно со ссылками на авторитеты предсказывал падение диктатуры полковника Огу и неизбежную гибель диктатур вообще. До чего же непримиримый был в лагере старичок! Помнится, однажды он угодил в карцер за то, что не снял лагерного кепи перед начальником лагеря, дерзко заявив тому, что высокий дух человеческий всегда свободен и никакими колючками невозможно оплести вселенную человеческого “я”. С этого времени и пристало к нему прозвище Дух, данное кем-то из неумирающей и в адских условиях породы остряков.
“Что же делается с людьми? – мысленно изумился Давид. – Неужели сытость ломает человека более всех бедствий и несчастий на свете? Происходит что-то страшное, если ломаются такие, как Скавронски или этот седенький несгибаемый старичок”.
– … вежливое обслуживание, предоставление условий, которые в разгар гражданской войны кажутся невероятными. Я убеждаюсь, что генерал Стан действительно в высшей степени трезвомыслящий человек, который понимает, что страну не поднять без усилий всех интеллигентных сил Эврии, – старичок, живо жестикулируя, уже сидел за его столом.
“Подлость, – подумал Давид. – Незаметно и вкрадчиво она обгладывает человеческие души; и вот ее уже нет, души, и сам ты, одинокий и маленький, угодливо лежишь на ладони нечестности, принимая все ее прихотливые изгибы, и готов предавать, угождать, изменять идеалам, жить применительно к обстоятельствам, тайно ненавидя все то, что почитал когда-то за честь”.
– … вы были неправы, Ойх, признайтесь, что ваша книга лишена объективности…
Давид вскинул голову, и старичок испуганно затих.
– Скажите, Ру, – осененный внезапной догадкой, спросил Давид. – Вы уже были в Больничном Центре?
– Еще вчера. – Старик удовлетворенно улыбнулся. – Рекомендую, Ойх. Прекрасные врачи, великолепное оборудование. Вы ведь знаете, как меня донимал ревматизм. Можете себе представить – всего два сеанса, и никаких признаков болезни. Как тут не поблагодарить генерала Стана? Без сомнения, он очень любезно относится ко всем нам!
Давид резко встал.
– В другой раз я внимательно выслушаю вас, уважаемый Ру, – сухо сказал он.
В вестибюле курила небольшая группа людей. Давид узнал в них леваков, пытавшихся, по уверениям Духа, бежать с острова, но задержанных патрулем. Один из куривших неожиданно шагнул к Давиду, и щеку Ойха обожгла хлесткая пощечина. Машинально он прикрыл лицо рукой. Нападавший больше не бил его. Улыбаясь, он смотрел на свою жертву.
– За что?
– Не понял? – ухмыльнулся левак. – Ничего, поймешь!
Он вернулся к товарищам, и Давид услышал одобрительные возгласы:
– Пусть съест!
– Надо думать, чего пишешь! Правильно сделал, Кид!
– Биограф вонючий! Надо же ухитриться так измарать человека! Я удивляюсь, что наш Стан простил ему его злобный пасквиль. Нет, господа, этот человек заслужил нечто большее, чем пощечина!
Слова эти были еще более неожиданны, нежели пощечина. Давид видел, что жандармский бригадир следит за ними, но не вмешивается в происходящее.
Он вышел на улицу. Лицо горело от испытанного унижения. Даже леваки! Бог ты мой, как они разделывали Стана в своих нелегальных, в четверть листка, газетках, которые в народе за размеры и злое остроумие называли “читушками”! Свободная ассоциация левых писателей шла к неизбежному концлагерю, в этом были убеждены все, включая самих леваков. Особенно после того, как “читушки” разоблачили аферу с продажей земельных участков иностранным концернам, в результате которой Стан положил в карман солидный куш.
Перемены в левых писателях были так разительны, что Давид не мог в них поверить.
На острове что-то происходило.
Стал другим Влах Скавронски, ярый противник любой диктатуры, изменился Дух… Впрочем, этот-то мог сломаться без постороннего воздействия. В его возрасте больше заботятся об удобствах тела. Наконец, леваки, эти фанаты, которых даже смерть не смогла бы заставить сменить убеждения. Такие не поддаются воспитанию. Они из породы людей, которые, стиснув зубы, дробят камень в каменоломнях лагерей, захватывают самолеты во имя своих псевдореволюционных лозунгов, взрывают у зданий иностранных посольств и армейских казарм машины, начиненные динамитом, вступают в стычки с жандармерией при разгоне митингов и демонстраций. Но и они только что продемонстрировали свою лояльность режиму.
Все они стали иными после посещения Больничного Центра.
Что же происходит? Неужели нашли способ воздействия на самых стойких? Но как? Используя проверенный веками метод кнута и пряника? Вряд ли. Это не для людей, которые испытали на себе ужасы антовских лагерей. Может быть, на людей воздействуют знахари, которых так ценит господин референт по государственной безопасности? Давид видел работу знахарей, и ему было жутко наблюдать, как человек выполняет самые унизительные и грязные команды торжествующих колдунов.
Уходить! Мысль о необходимости побега все более укреплялась в Ойхе. Унизительно для человека быть рабом обстоятельств, покорно склоняться перед случившимся и бояться будущего, которое за тебя определяют другие.
“Жвачное стадо – вот кто мы есть, – думал Давид. – Где-то за грядущую справедливость дерутся и умирают настоящие люди, изнемогают в многодневных переходах, уходя от правительственных ищеек, бригады Сопротивления, а мы размениваемся на смачную похлебку, смазливых баб, дым хороших сигарет и ждем, когда нам позволят сказать что-нибудь из жизненной правды, еще не зная, какой эта правда будет. Боже мой! – Давид вздрогнул от неожиданной мысли. – Неужели и я когда-нибудь стану топтать все честно написанное и выстраданное мной, принимая ложь за правду?”
– Назад! – услышал он привычный уже окрик и остановился, преодолевая безумное желание шагнуть вперед и ощутить удар пули, за которым одна пустота и… свобода. Инстинкт самосохранения увлек его к гостинице.
Блох был в номере у Бернгри. Он сидел за столом, то и дело поправляя очки, мясистое рыхлое лицо его было совсем красным, и он смотрел, как Бернгри просматривает какие-то бумаги и рвет их. Блох повернулся на звук открываемой двери, увидел Давида и сказал:
– А-а-а, еще один мученик идеи!
Бернгри разорвал несколько листов бумаги и невпопад отозвался:
– Это пройдет.
– Ты о чем? – полюбопытствовал Давид, усаживаясь на стул.
– Ревизуюсь, – опять невпопад отозвался Бернгри. – Представляешь, сколько разной дряни скопилось?!
Он сунул бумаги в мусорную корзинку и принялся за новую пачку.
– Ерунда… дрянь… – бормотал он. – Господи, неужели я столько лет писал подобную галиматью и воображал себя писателем?
Он отправил в корзинку новую порцию исписанных листов и выпрямился, поворачиваясь к Блоху.
– Все-таки в нем что-то есть. Пожалуй, это первый интеллигентный деятель. Не сомневаюсь, что он искренне хочет примирения нации.
– Ты об Уолтике? – внутренне холодея, спросил Давид.
Уолтиком звали любимого детворой героя серии мультипликационных фильмов. Мультфильмы были сделаны великолепно и всегда собирали массовую аудиторию.
– Я о генерале Стане, – блеснул глазами Бернгри. – И не убеждай меня в обратном. Я ведь понимаю, что твоя работа о нем – первая и, дай бог, последняя творческая неудача. Ты писал одно, но люди ищут в твоей книге иной смысл. Книга оказалась двусмысленной, Давид, и в этом есть какая-то непорядочность!
Господи, и этот туда же! Давид почувствовал, что его охватывает страх.
– Говорят, что завтра в Больничный Центр отправляется и ваш этаж? – осведомился Бернгри.
– Первый раз слышу, – сказал Давид. – А вы там уже были?
– Сегодня. Первоклассная аппаратуру, скажу я тебе. Полчаса лечения, и я избавился от мигрени, которая донимала в последние годы.
– Здесь совершенно нельзя работать, – вдруг сказал Блох. – Совершенно. Я не написал ни единой строчки.
Давид почувствовал какую-то опустошенность. Бернгри жаловался ему на что-то, апеллировал к сидящему за столом Блоху, но все это воспринималось Ойхом как-то отстранение, словно он наблюдал сценку из любительского спектакля. Скука это была, невыразимая скука!
До обеда Давид валялся в шезлонге на лоджии, подставив солнцу лицо. За широкой гладью озера чернела далекая полоска суши и слепящей искоркой отражались солнечные лучи от какой-то стеклянной поверхности. Пожалуй, он смог бы проплыть расстояние, отделяющее остров от материка, без лодки. Для вещей можно связать плотик из деревянных обломков, валяющихся на берегу.
Решимость постепенно укреплялась в Давиде
“А почему бы не проникнуть в Больничный Центр, – неожиданно для себя подумал Давид – Попасть туда и выяснить, что происходит, что там делают с людьми”. В том, что все происходит именно там, Давид уже не сомневался
Он сел, внимательно разглядывая бетонный куб Больничного Центра Годы, проведенные в спецвойсках эвроарма, не забылись Дух джиэвра вновь проснулся в Давиде
С высоты лоджии он принялся оглядывать лежащие внизу аллеи, автоматически отмечая расположение патрульных постов и рощицы, удобные для подхода к Больничному Центру. Подобраться к зданию можно. Давид прошел в комнату и вытряхнул на постель содержимое сумки. Черный тренировочный костюм как нельзя более подходил для задуманного. Требовалось найти, чем закрыть лицо. Давид сел на постель, задумчиво покусывая нижнюю губу, потом усмехнулся неожиданной мысли: кажется, он знал, где найти искомое.
Перед ужином он получил нечто вроде повестки, отпечатанной на твердом картонном квадратике. Ему предлагалось прибыть в Больничный Центр для прохождения обследования не позднее одиннадцати часов следующего дня Давид улыбнулся: он собирался посетить больницу куда раньше назначенного срока.
Ужиная, он наблюдал за товарищами. Бернгри и Блох обсуждали возможность общего обращения деятелей искусств к народу. Блох доказывал, что достаточным будет, если обращение подпишут председатели авторских союзов по каждой секции, Бернгри же упрямо твердил, что долг каждого интеллигента поставить свою подпись под обращением, призванным остановить братоубийственную гражданскую войну
Каждый воображал, что творит историю, в то время, когда история творилась неграмотными и обездоленными людьми, умиравшими с твердой верой, что будущее равенство детей стоит проливаемой за это крови. Тирания обречена, даже если она затянута на десятилетия Залогом тому служит человеческая душа, которой со времен Спартака противны рабство и унижения.
“Я не стану рабом
на соленых полях Галахари,
я, рожденный в Нагорье,
земли голодающей плод”, —
пел год назад во время публичной казни, устроенной полковником Огу, полуграмотный народный поэт Раду, и песня эта, рожденная не разумом, а человеческим сердцем, ожила сейчас в разворачивающейся душе Давида.
Слова этой песни звучали в его душе и когда он преодолевал двадцатиметровую бездну, отделяющую лоджию его номера от сонной земли. В номере спала Крис, чей капроновый темный чулок он использовал в качестве маски, дрых на этаже в своем кресле дежурный жандарм, не подозревающий, что среди презираемых им хилых интеллигентов найдется человек, способный без разрыва сердца ощутить зыбкую многометровую пустоту под ногами. В своих номерах спали Блох и Бернгри, готовые наутро вновь спорить о судьбе нации и роли интеллигенции в решении этой судьбы.
Время прошло, и его нельзя было повернуть вспять.
“Ряска на болоте становилась все гуще, вода все зловоннее, и болото жило уже лишь дождями, приносящими свежесть из далеких рек и озер.
Но чем зловонней становится болото, тем больше лягушек мечтает о свежей воде…”
Влах, Влах, несчастный сломавшийся человек! Что произошло с тобой, где состоялся надлом твоей души?
“Я не стану рабом
на соленых полях Галахари…”
Цепкие уверенные шаги патруля заставили Давида затаиться, распластавшись за низким рядом подстриженного кустарника.
– Что там, Щур?
Неприятный голос был у патрульного!
– Сейчас Роки посмотрит, что там!
Собака! Как же ему не повезло! Собака! В своих расчетах он совершенно упустил из виду, что у патрулей есть собаки. Это полностью ломало разработанный Ойхом план.
Что-то с шумом приблизилось к нему, послышалось ворчание, и, подняв голову, Давид встретился с немигающим взглядом рыжего пса. Ойх замер. Пес снова заворчал, но не зло, а как-то недоуменно, словно удивляясь появлению Давида в пустом ночном парке. Давид нащупал нож, захваченный им из номера. Пес снова шумно вздохнул, с неожиданной грацией перемахнул через кустарник и вернулся к хозяину.
– Что там, Щур? – снова спросил патрульный.
– Крыса, должно быть, – отозвался его товарищ. – Здесь полно крыс.
Разговор удалялся, и Давид сел, вытирая ладонями мокрое лицо. Пронесло! Господи, пронесло! Дай тебе, пес, таких же рыжих щеночков! Он пожалел, что не может закурить. Сигарета сейчас пришлась бы весьма кстати.
“Уже слышались окрики с далекой Реки и призывы к гибкости политического мышления, указывалось, что прошло время безнаказанного лягвоедства, и необходимо навести косметику на внутриболотную жизнь, дабы укоризненного кваканья с других болот избежать. Щука увещеваний не слушала, и по-прежнему торчали из острой пасти хищника искалеченные лягушачьи лапки.
И никто не знал, что участь тирана решена группой инициативных жерехов и судаков с серебряными лампасами и галунами. В тайных лабораториях была изготовлена карающая блесна, имитирующая любимую пищу тирана. Окуни метались по обмелевшему каналу, согласовывая с кем надо детали покушения, а напуганные пресноводные жабы, плотва, язи и другие деловые рыбы, взращенные на свободном предпринимательстве, удивленно глядели на стремительные разводы на воде”.
Окно на первом этаже Больничного Центра было открыто. И в здание Давид проник на удивление легко. В вестибюле он долго читал кабинетный указатель, но все было написано на недоступном ему языке медицинских терминов, и Давид не знал, с чего ему начать.
Он надеялся, что в кабинетах кто-то будет. Иначе его лихой ночной налет терял всякий смысл.
Давид не ошибся.
За дверью с табличкой “Кабинет психоинформационного анализа” разговаривали. Судя по голосам, за дверью было два человека.
– К чему была такая спешка? – басовито сказал человек. – Использовать аппаратуру без предварительных испытаний глупо, согласитесь!
– Вы же заверяли господина Тэта, что убеждены в действенности машины, – колко отозвался собеседник. – Потом у вас была удачная попытка на острове. Этот… Скавронски… Ведь опыт над ним был убедителен, верно?
– А потом Скавронски покончил с собой! – возразил бас. – Мы еще не представляем, насколько глубоким является изменение личности, чтобы работать с людьми.
– Пусть этот вопрос не слишком заботит вас, – отозвался собеседник. – Для вас это просто экспериментальный материал. Необходимо, чтобы программа изменений была стойкой. А со Скавронски мы уже разобрались. В период личностной ломки какой-то идиот из его приятелей подсунул ему его же собственную рукопись, написанную до информационного вмешательства. Нагрузка оказалась непосильной для этого неврастеника. Но с леваками у вас все получилось великолепно. Никаких побочных эффектов! Господин референт очень надеется на вас. В ближайшее время на остров будет доставлена партия захваченных в боях бойцов фронта национального освобождения. Среди них есть крупные руководители. От вашего участия зависит многое. Господин референт…
– А вот это уже все равно, – сказал бас. – Я дал согласие на эксперимент по перевоспитанию людей с использованием комплекса психоинформационных изменений. Но я не обещал референту по государственной безопасности, что буду использовать комплекс для подготовки его шпионов.
Голоса отодвинулись в глубину комнаты. Давид осмотрелся. Едва освещенный коридор был пуст, и в нишах стояли черные тени. В темном проеме окна метались голубые тени прожекторных лучей. От гостиницы доносилась приглушенная стенами и расстоянием ритмичная музыка.
Информационные изменения личности… Надо же! Это тебе не знахари, пользующие клиентов дикарскими настоями трав, лягушек и пауков. Это наука! Значит, информационные изменения… Бедный Влах!
“Чем зловонней становится болото, тем больше лягушек мечтает о свежей воде”.
Тобой были написаны эти строки. Но они были незнакомы информационному уроду, подсаженному в твое сознание и читающему текст зелеными глазами лягушки… Давида знобило. Он осознал вдруг, что чертовски устал.
Люди вели себя так, словно ничего особенного не происходило. Словно существовали негласные правила, обязывавшие людей жить обычной жизнью, не замечая паучью сеть патрулей, нелепые смерти и безумные попытки побегов. Безликие жандармы в гражданских костюмах в глаза не бросались – сказывалась их многолетняя выучка.
Дух был на обычном своем месте и, судя по аппетиту, чувствовал себя отменно.
– Вы уже знаете, что произошло с вашим приятелем? – заговорщицки шепнул он.
– Да, – сдержанно отозвался Давид, с удивлением обнаруживая отсутствие за столом Бернгри и Блоха.
– Ужасно, – затряс головой Дух. – Такой приятный молодой человек и вдруг – такое!
– Вы не знаете, где мои друзья? – спросил Давид.
– Они живут на третьем этаже? – уточнил Дух. – Да.
– Разве вы не знаете? – удивился Дух. – Все писатели, живущие по пятый этаж включительно, проходят обследование в Больничном Центре, Нет, это удивительно, не было еще государственного руководителя, который бы так заботливо относился к интеллигенции, вы не находите?
Давид промолчал.
– Генерал Стан – незаурядная личность, – продолжал старичок. – Признаться, я не ждал от него такого внимания к нам.
Ойх удивленно взглянул на витийствующего Духа. Старичок оживился, выцветшие от старости глаза его налились живым блеском, он даже отставил тарелку в сторону.
Давид вдруг вспомнил тот живой скелетик, каким выглядел Дух в лагере. Выжигая на нарах клопов, Дух вот так же увлеченно со ссылками на авторитеты предсказывал падение диктатуры полковника Огу и неизбежную гибель диктатур вообще. До чего же непримиримый был в лагере старичок! Помнится, однажды он угодил в карцер за то, что не снял лагерного кепи перед начальником лагеря, дерзко заявив тому, что высокий дух человеческий всегда свободен и никакими колючками невозможно оплести вселенную человеческого “я”. С этого времени и пристало к нему прозвище Дух, данное кем-то из неумирающей и в адских условиях породы остряков.
“Что же делается с людьми? – мысленно изумился Давид. – Неужели сытость ломает человека более всех бедствий и несчастий на свете? Происходит что-то страшное, если ломаются такие, как Скавронски или этот седенький несгибаемый старичок”.
– … вежливое обслуживание, предоставление условий, которые в разгар гражданской войны кажутся невероятными. Я убеждаюсь, что генерал Стан действительно в высшей степени трезвомыслящий человек, который понимает, что страну не поднять без усилий всех интеллигентных сил Эврии, – старичок, живо жестикулируя, уже сидел за его столом.
“Подлость, – подумал Давид. – Незаметно и вкрадчиво она обгладывает человеческие души; и вот ее уже нет, души, и сам ты, одинокий и маленький, угодливо лежишь на ладони нечестности, принимая все ее прихотливые изгибы, и готов предавать, угождать, изменять идеалам, жить применительно к обстоятельствам, тайно ненавидя все то, что почитал когда-то за честь”.
– … вы были неправы, Ойх, признайтесь, что ваша книга лишена объективности…
Давид вскинул голову, и старичок испуганно затих.
– Скажите, Ру, – осененный внезапной догадкой, спросил Давид. – Вы уже были в Больничном Центре?
– Еще вчера. – Старик удовлетворенно улыбнулся. – Рекомендую, Ойх. Прекрасные врачи, великолепное оборудование. Вы ведь знаете, как меня донимал ревматизм. Можете себе представить – всего два сеанса, и никаких признаков болезни. Как тут не поблагодарить генерала Стана? Без сомнения, он очень любезно относится ко всем нам!
Давид резко встал.
– В другой раз я внимательно выслушаю вас, уважаемый Ру, – сухо сказал он.
В вестибюле курила небольшая группа людей. Давид узнал в них леваков, пытавшихся, по уверениям Духа, бежать с острова, но задержанных патрулем. Один из куривших неожиданно шагнул к Давиду, и щеку Ойха обожгла хлесткая пощечина. Машинально он прикрыл лицо рукой. Нападавший больше не бил его. Улыбаясь, он смотрел на свою жертву.
– За что?
– Не понял? – ухмыльнулся левак. – Ничего, поймешь!
Он вернулся к товарищам, и Давид услышал одобрительные возгласы:
– Пусть съест!
– Надо думать, чего пишешь! Правильно сделал, Кид!
– Биограф вонючий! Надо же ухитриться так измарать человека! Я удивляюсь, что наш Стан простил ему его злобный пасквиль. Нет, господа, этот человек заслужил нечто большее, чем пощечина!
Слова эти были еще более неожиданны, нежели пощечина. Давид видел, что жандармский бригадир следит за ними, но не вмешивается в происходящее.
Он вышел на улицу. Лицо горело от испытанного унижения. Даже леваки! Бог ты мой, как они разделывали Стана в своих нелегальных, в четверть листка, газетках, которые в народе за размеры и злое остроумие называли “читушками”! Свободная ассоциация левых писателей шла к неизбежному концлагерю, в этом были убеждены все, включая самих леваков. Особенно после того, как “читушки” разоблачили аферу с продажей земельных участков иностранным концернам, в результате которой Стан положил в карман солидный куш.
Перемены в левых писателях были так разительны, что Давид не мог в них поверить.
На острове что-то происходило.
Стал другим Влах Скавронски, ярый противник любой диктатуры, изменился Дух… Впрочем, этот-то мог сломаться без постороннего воздействия. В его возрасте больше заботятся об удобствах тела. Наконец, леваки, эти фанаты, которых даже смерть не смогла бы заставить сменить убеждения. Такие не поддаются воспитанию. Они из породы людей, которые, стиснув зубы, дробят камень в каменоломнях лагерей, захватывают самолеты во имя своих псевдореволюционных лозунгов, взрывают у зданий иностранных посольств и армейских казарм машины, начиненные динамитом, вступают в стычки с жандармерией при разгоне митингов и демонстраций. Но и они только что продемонстрировали свою лояльность режиму.
Все они стали иными после посещения Больничного Центра.
Что же происходит? Неужели нашли способ воздействия на самых стойких? Но как? Используя проверенный веками метод кнута и пряника? Вряд ли. Это не для людей, которые испытали на себе ужасы антовских лагерей. Может быть, на людей воздействуют знахари, которых так ценит господин референт по государственной безопасности? Давид видел работу знахарей, и ему было жутко наблюдать, как человек выполняет самые унизительные и грязные команды торжествующих колдунов.
Уходить! Мысль о необходимости побега все более укреплялась в Ойхе. Унизительно для человека быть рабом обстоятельств, покорно склоняться перед случившимся и бояться будущего, которое за тебя определяют другие.
“Жвачное стадо – вот кто мы есть, – думал Давид. – Где-то за грядущую справедливость дерутся и умирают настоящие люди, изнемогают в многодневных переходах, уходя от правительственных ищеек, бригады Сопротивления, а мы размениваемся на смачную похлебку, смазливых баб, дым хороших сигарет и ждем, когда нам позволят сказать что-нибудь из жизненной правды, еще не зная, какой эта правда будет. Боже мой! – Давид вздрогнул от неожиданной мысли. – Неужели и я когда-нибудь стану топтать все честно написанное и выстраданное мной, принимая ложь за правду?”
– Назад! – услышал он привычный уже окрик и остановился, преодолевая безумное желание шагнуть вперед и ощутить удар пули, за которым одна пустота и… свобода. Инстинкт самосохранения увлек его к гостинице.
Блох был в номере у Бернгри. Он сидел за столом, то и дело поправляя очки, мясистое рыхлое лицо его было совсем красным, и он смотрел, как Бернгри просматривает какие-то бумаги и рвет их. Блох повернулся на звук открываемой двери, увидел Давида и сказал:
– А-а-а, еще один мученик идеи!
Бернгри разорвал несколько листов бумаги и невпопад отозвался:
– Это пройдет.
– Ты о чем? – полюбопытствовал Давид, усаживаясь на стул.
– Ревизуюсь, – опять невпопад отозвался Бернгри. – Представляешь, сколько разной дряни скопилось?!
Он сунул бумаги в мусорную корзинку и принялся за новую пачку.
– Ерунда… дрянь… – бормотал он. – Господи, неужели я столько лет писал подобную галиматью и воображал себя писателем?
Он отправил в корзинку новую порцию исписанных листов и выпрямился, поворачиваясь к Блоху.
– Все-таки в нем что-то есть. Пожалуй, это первый интеллигентный деятель. Не сомневаюсь, что он искренне хочет примирения нации.
– Ты об Уолтике? – внутренне холодея, спросил Давид.
Уолтиком звали любимого детворой героя серии мультипликационных фильмов. Мультфильмы были сделаны великолепно и всегда собирали массовую аудиторию.
– Я о генерале Стане, – блеснул глазами Бернгри. – И не убеждай меня в обратном. Я ведь понимаю, что твоя работа о нем – первая и, дай бог, последняя творческая неудача. Ты писал одно, но люди ищут в твоей книге иной смысл. Книга оказалась двусмысленной, Давид, и в этом есть какая-то непорядочность!
Господи, и этот туда же! Давид почувствовал, что его охватывает страх.
– Говорят, что завтра в Больничный Центр отправляется и ваш этаж? – осведомился Бернгри.
– Первый раз слышу, – сказал Давид. – А вы там уже были?
– Сегодня. Первоклассная аппаратуру, скажу я тебе. Полчаса лечения, и я избавился от мигрени, которая донимала в последние годы.
– Здесь совершенно нельзя работать, – вдруг сказал Блох. – Совершенно. Я не написал ни единой строчки.
Давид почувствовал какую-то опустошенность. Бернгри жаловался ему на что-то, апеллировал к сидящему за столом Блоху, но все это воспринималось Ойхом как-то отстранение, словно он наблюдал сценку из любительского спектакля. Скука это была, невыразимая скука!
До обеда Давид валялся в шезлонге на лоджии, подставив солнцу лицо. За широкой гладью озера чернела далекая полоска суши и слепящей искоркой отражались солнечные лучи от какой-то стеклянной поверхности. Пожалуй, он смог бы проплыть расстояние, отделяющее остров от материка, без лодки. Для вещей можно связать плотик из деревянных обломков, валяющихся на берегу.
Решимость постепенно укреплялась в Давиде
“А почему бы не проникнуть в Больничный Центр, – неожиданно для себя подумал Давид – Попасть туда и выяснить, что происходит, что там делают с людьми”. В том, что все происходит именно там, Давид уже не сомневался
Он сел, внимательно разглядывая бетонный куб Больничного Центра Годы, проведенные в спецвойсках эвроарма, не забылись Дух джиэвра вновь проснулся в Давиде
С высоты лоджии он принялся оглядывать лежащие внизу аллеи, автоматически отмечая расположение патрульных постов и рощицы, удобные для подхода к Больничному Центру. Подобраться к зданию можно. Давид прошел в комнату и вытряхнул на постель содержимое сумки. Черный тренировочный костюм как нельзя более подходил для задуманного. Требовалось найти, чем закрыть лицо. Давид сел на постель, задумчиво покусывая нижнюю губу, потом усмехнулся неожиданной мысли: кажется, он знал, где найти искомое.
Перед ужином он получил нечто вроде повестки, отпечатанной на твердом картонном квадратике. Ему предлагалось прибыть в Больничный Центр для прохождения обследования не позднее одиннадцати часов следующего дня Давид улыбнулся: он собирался посетить больницу куда раньше назначенного срока.
Ужиная, он наблюдал за товарищами. Бернгри и Блох обсуждали возможность общего обращения деятелей искусств к народу. Блох доказывал, что достаточным будет, если обращение подпишут председатели авторских союзов по каждой секции, Бернгри же упрямо твердил, что долг каждого интеллигента поставить свою подпись под обращением, призванным остановить братоубийственную гражданскую войну
Каждый воображал, что творит историю, в то время, когда история творилась неграмотными и обездоленными людьми, умиравшими с твердой верой, что будущее равенство детей стоит проливаемой за это крови. Тирания обречена, даже если она затянута на десятилетия Залогом тому служит человеческая душа, которой со времен Спартака противны рабство и унижения.
“Я не стану рабом
на соленых полях Галахари,
я, рожденный в Нагорье,
земли голодающей плод”, —
пел год назад во время публичной казни, устроенной полковником Огу, полуграмотный народный поэт Раду, и песня эта, рожденная не разумом, а человеческим сердцем, ожила сейчас в разворачивающейся душе Давида.
Слова этой песни звучали в его душе и когда он преодолевал двадцатиметровую бездну, отделяющую лоджию его номера от сонной земли. В номере спала Крис, чей капроновый темный чулок он использовал в качестве маски, дрых на этаже в своем кресле дежурный жандарм, не подозревающий, что среди презираемых им хилых интеллигентов найдется человек, способный без разрыва сердца ощутить зыбкую многометровую пустоту под ногами. В своих номерах спали Блох и Бернгри, готовые наутро вновь спорить о судьбе нации и роли интеллигенции в решении этой судьбы.
Время прошло, и его нельзя было повернуть вспять.
“Ряска на болоте становилась все гуще, вода все зловоннее, и болото жило уже лишь дождями, приносящими свежесть из далеких рек и озер.
Но чем зловонней становится болото, тем больше лягушек мечтает о свежей воде…”
Влах, Влах, несчастный сломавшийся человек! Что произошло с тобой, где состоялся надлом твоей души?
“Я не стану рабом
на соленых полях Галахари…”
Цепкие уверенные шаги патруля заставили Давида затаиться, распластавшись за низким рядом подстриженного кустарника.
– Что там, Щур?
Неприятный голос был у патрульного!
– Сейчас Роки посмотрит, что там!
Собака! Как же ему не повезло! Собака! В своих расчетах он совершенно упустил из виду, что у патрулей есть собаки. Это полностью ломало разработанный Ойхом план.
Что-то с шумом приблизилось к нему, послышалось ворчание, и, подняв голову, Давид встретился с немигающим взглядом рыжего пса. Ойх замер. Пес снова заворчал, но не зло, а как-то недоуменно, словно удивляясь появлению Давида в пустом ночном парке. Давид нащупал нож, захваченный им из номера. Пес снова шумно вздохнул, с неожиданной грацией перемахнул через кустарник и вернулся к хозяину.
– Что там, Щур? – снова спросил патрульный.
– Крыса, должно быть, – отозвался его товарищ. – Здесь полно крыс.
Разговор удалялся, и Давид сел, вытирая ладонями мокрое лицо. Пронесло! Господи, пронесло! Дай тебе, пес, таких же рыжих щеночков! Он пожалел, что не может закурить. Сигарета сейчас пришлась бы весьма кстати.
“Уже слышались окрики с далекой Реки и призывы к гибкости политического мышления, указывалось, что прошло время безнаказанного лягвоедства, и необходимо навести косметику на внутриболотную жизнь, дабы укоризненного кваканья с других болот избежать. Щука увещеваний не слушала, и по-прежнему торчали из острой пасти хищника искалеченные лягушачьи лапки.
И никто не знал, что участь тирана решена группой инициативных жерехов и судаков с серебряными лампасами и галунами. В тайных лабораториях была изготовлена карающая блесна, имитирующая любимую пищу тирана. Окуни метались по обмелевшему каналу, согласовывая с кем надо детали покушения, а напуганные пресноводные жабы, плотва, язи и другие деловые рыбы, взращенные на свободном предпринимательстве, удивленно глядели на стремительные разводы на воде”.
Окно на первом этаже Больничного Центра было открыто. И в здание Давид проник на удивление легко. В вестибюле он долго читал кабинетный указатель, но все было написано на недоступном ему языке медицинских терминов, и Давид не знал, с чего ему начать.
Он надеялся, что в кабинетах кто-то будет. Иначе его лихой ночной налет терял всякий смысл.
Давид не ошибся.
За дверью с табличкой “Кабинет психоинформационного анализа” разговаривали. Судя по голосам, за дверью было два человека.
– К чему была такая спешка? – басовито сказал человек. – Использовать аппаратуру без предварительных испытаний глупо, согласитесь!
– Вы же заверяли господина Тэта, что убеждены в действенности машины, – колко отозвался собеседник. – Потом у вас была удачная попытка на острове. Этот… Скавронски… Ведь опыт над ним был убедителен, верно?
– А потом Скавронски покончил с собой! – возразил бас. – Мы еще не представляем, насколько глубоким является изменение личности, чтобы работать с людьми.
– Пусть этот вопрос не слишком заботит вас, – отозвался собеседник. – Для вас это просто экспериментальный материал. Необходимо, чтобы программа изменений была стойкой. А со Скавронски мы уже разобрались. В период личностной ломки какой-то идиот из его приятелей подсунул ему его же собственную рукопись, написанную до информационного вмешательства. Нагрузка оказалась непосильной для этого неврастеника. Но с леваками у вас все получилось великолепно. Никаких побочных эффектов! Господин референт очень надеется на вас. В ближайшее время на остров будет доставлена партия захваченных в боях бойцов фронта национального освобождения. Среди них есть крупные руководители. От вашего участия зависит многое. Господин референт…
– А вот это уже все равно, – сказал бас. – Я дал согласие на эксперимент по перевоспитанию людей с использованием комплекса психоинформационных изменений. Но я не обещал референту по государственной безопасности, что буду использовать комплекс для подготовки его шпионов.
Голоса отодвинулись в глубину комнаты. Давид осмотрелся. Едва освещенный коридор был пуст, и в нишах стояли черные тени. В темном проеме окна метались голубые тени прожекторных лучей. От гостиницы доносилась приглушенная стенами и расстоянием ритмичная музыка.
Информационные изменения личности… Надо же! Это тебе не знахари, пользующие клиентов дикарскими настоями трав, лягушек и пауков. Это наука! Значит, информационные изменения… Бедный Влах!
“Чем зловонней становится болото, тем больше лягушек мечтает о свежей воде”.
Тобой были написаны эти строки. Но они были незнакомы информационному уроду, подсаженному в твое сознание и читающему текст зелеными глазами лягушки… Давида знобило. Он осознал вдруг, что чертовски устал.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Призрак ночи бродил по коридорам. Давид терпеливо ждал окончания спора, что продолжался в кабинете психоинформационного анализа.
Лишь однажды мимо ниши, где он притаился, прошли молчаливые люди в белых халатах, толкая тележку, на которой лежало что-то длинное, накрытое простыней.
Все было по науке! Посещение комплекса психоинформационных изменений, где тебя встречают внимательные вежливые люди в белых халатах, и ты выходишь из Больничного Центра внешне прежним, но духовно иным. Ты с брезгливостью смотришь на то, что еще часы назад составляло основу твоего существования, ненавидишь друзей и беспамятно любишь врагов; веришь в то, что было лживым всегда, без притворства ощущая духовные помойки своим идеалом.
Эта участь ожидала их всех.
Генерал Стан не боролся со своими политическими и идейными противниками. Он просто делал их подобными себе. Он создавал пирамиду из убитых личностей, полагая встать на ее вершине живым и в полный рост.
А ведь все и шло к тому.
В последнее время нейробиология в стране развивалась успешнее других наук. Кен Рост даже получил Нобелевскую премию за свои работы…
Предстояло драться не столько за свободу других, сколько за свое личное освобождение.
Давид снова вспомнил рукопись Влаха Скавронски, и каждая фраза ее теперь наполнялась особым смыслом.
Лишь однажды мимо ниши, где он притаился, прошли молчаливые люди в белых халатах, толкая тележку, на которой лежало что-то длинное, накрытое простыней.
Все было по науке! Посещение комплекса психоинформационных изменений, где тебя встречают внимательные вежливые люди в белых халатах, и ты выходишь из Больничного Центра внешне прежним, но духовно иным. Ты с брезгливостью смотришь на то, что еще часы назад составляло основу твоего существования, ненавидишь друзей и беспамятно любишь врагов; веришь в то, что было лживым всегда, без притворства ощущая духовные помойки своим идеалом.
Эта участь ожидала их всех.
Генерал Стан не боролся со своими политическими и идейными противниками. Он просто делал их подобными себе. Он создавал пирамиду из убитых личностей, полагая встать на ее вершине живым и в полный рост.
А ведь все и шло к тому.
В последнее время нейробиология в стране развивалась успешнее других наук. Кен Рост даже получил Нобелевскую премию за свои работы…
Предстояло драться не столько за свободу других, сколько за свое личное освобождение.
Давид снова вспомнил рукопись Влаха Скавронски, и каждая фраза ее теперь наполнялась особым смыслом.