Ворожейкин сидел у окна, делая вид, что наблюдает за таинственными звездочками, суетливо мерцающими в высоте. Но было видно, что мысли Никанора Гервасье-вича неопознанные летающие объекты сейчас ни в коей мере не занимают. Вспоминал Николай Гервасьевич прожитую им жизнь, вспоминал и хмурился. И пил крепкий чай, заваренный по старинному зэковскому рецепту до вязкой черной густоты.
Отец Николай лежал на кровати и читал Библию. Ко-ноныкин не видел, на какой странице она открыта, но тут и гадать не приходилось - что еще священник мог читать, кроме Апокалипсиса? Николай что-то недовольно ворчал себе под нос, возвращался по тексту назад, словно хотел найти уязвимое место и с облегчением убедиться, что все написанное - просто не заслуживающая внимания фантазия человека, отчаявшегося от бесполезной борьбы за человеческие души. Изредка он что-то бормотал, то ли соглашаясь с мыслями Иоанна, то ли протестуя против них.
Кононыкин лег, глядя в потолок, и попытался представить, как будет происходить всеобщее восхождение к престолу Бога, но так и не смог, потому что внезапно вспомнился Коган с его рассказом, и Дмитрий зримо представил себе пыльную дорогу, устремляющуюся в бесконечность, миллионы усталых людей различного возраста, движущихся по ней, и улыбающихся ангелов в белых одеяниях вдоль дороги с херувимами на поводках. Морды у херувимов были львиными, и они загребали всеми шестью когтистыми лапами, нецензурно рыча на людей.
Дмитрий помотал головой, отгоняя видение, и сел. Кровать под ним жалобно вскрикнула.
Закончен бал. Погашенных свечей ряды белы, как чьи-то злые кости, хранящие изгиб былых плечей, и блеск очей еще дрожит на воске, -продекламировал он и почувствовал, как фальшиво прозвучал его голос в ночной тишине, заполненной их бессонницей.
Ворожейкин повернулся от окна, зло хлопнул себя ладонью по колену.
- Обидно, - сказал он. - Я вот все думаю: неужели через три-четыре часа все кончится? Встанет солнце над пустой землей, будут по-прежнему течь реки, стоять дома, в которых уже некому будет жить... Тогда ради чего существовало человечество? Зачем мы пришли в мир? Чтобы в один день взять и исчезнуть? Но это несправедливо! Должен ведь быть какой-то смысл в нашем существовании!
- А нас предупреждали, - пробасил отец Николай, облегченно захлопывая книгу. - Предупреждали, Ника-нор Гервасьевич! Нам объясняли, что от нас хотят. Вдалбливали тысячу лет - возлюбите, дети, возлюбите, твари! Не возлюбили. Что ж теперь дергаться? Кого винить?
Кононыкин подошел к столу, налил себе в стакан воды.
- С нами по крайней мере, - сказал он, - честнее поступили, чем мы с тараканами, скажем. Ползет таракан по своим делам, а мы его - р-раз тапком! Нет чтобы объяснить ему, дураку усатому, - не ползай по кухне, запрещено тебе это. Нет, мы его без уговоров, сразу к высшей мере приговариваем. А Бог действительно милосерднее, сам на землю спустился, за грехи пострадал человеческие, объяснил, как нам надо жить. А только потом, когда мы не поняли, он нас, значит, тапком по земле и размажет. Все по справедливости!
- Не кощунствуй, - сухо сказал отец Николай.
- Господи! - Димка принялся натягивать кроссовки. - Как мне все это надоело! Чуть что - не юродствуй, не кощунствуй, пристойно себя веди! Не прикалывайся, чти старших, они, блин, умнее! Вот с этого фарисейства и начинается падение, мужики. Думаешь одно, а говоришь совсем другое. Ненавидишь в душе подлеца, а в глаза ему - здравствуйте, Акакий, как себя чувствуете, Акакий Акакиевич? Коля, если бы тебя пьяная шпана из хулиганских побуждений сейчас бы живьем в могилу закапывала, ты все равно бы их уговаривал вести себя пристойно? Ни слова бы резкого им не сказал? - Он махнул рукой. - Тут не то что кощунствовать, тут волком выть впору!
Злоба жила в Кононыкине, ярость жила в нем. Ярость и злость от осознания собственного бессилия.
- Ты, Коля, мхом зарос. На хрен тебе Библия? Что ты там хочешь вычитать? Ну спасешься ты, спасешься! Ты же у нас верующий, ты в Царствие Небесное точно попадешь, будешь там, бляха-муха, на арфе тренькать и псалмы распевать! Ты-то чего волнуешься?
- Ты куда? - спросил отец Николай, пропустив яростные выпады мимо ушей.
- Да куда угодно! - Кононыкин торопливо зашнуровывал кроссовки. - Сидим здесь, блин, как в склепе! В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов! - Он выпрямился. - Тошно мне, понял? Не могу я здесь сидеть! Чего, спрашивается, сидим, чего ждем? - Он подошел к двери. - Да плевать мне на эти справедливые судилища! Праведник, блин, выискался. Ему бы свою морду в зеркале увидеть, тупой небось, как Клинтон!
Он вышел, захлопывая за собой дверь.
- Молодой еще, - сказал Ворожейкин. - Кому в таком возрасте умирать хочется? Вот и бесится!
- Умирать в любом возрасте не хочется, - вздохнул отец Николай. - И все равно он не прав...
- Не прав в чем? - поинтересовался Ворожейкин. - В том, что ведет себя подобным образом? А если он прав в том, что это действительно не Божий суд приближается, а всечеловеческое истребление?
- Да вам-то какая разница! - разозлился священник. - Одержание, как у Стругацких, наступает. И никто не знает, как с этим можно бороться и можно ли вообще бороться! Что мы в наших Россошках сделать сможем? Саранчу тракторами передавить? На ангелов с серпами и косами броситься? Нам и не остается больше ничего - только ждать. Ждать и надеяться. Или у вас, Никанор Гервасьевич, другие предложения есть?
- Есть, - сказал Ворожейкин. - Пойдемте, Николай, погуляем? Дмитрий был прав: у нас тут не то келья, не то казарма солдатская. Портяночный дух стоит. Пойдем, дружище, на воздух. Всего два часа осталось!
Они вышли. В небе широкими разноцветными лентами раскатывалось северное сияние и кружились в фантастическом хороводе разнокалиберные шары невероятных расцветок. Как газовые пузырьки в гигантском стакане.
Кононыкин шел по улице. Улица была довольно многолюдной, но тихой. Во многих домах горел свет. Во дворе Поликратова слышался пьяный голос хозяина:
- Вот козел! Ну, написал бы обтекаемо, так нет, к работе относился халатно, с товарищами по работе вступал в конфликты, пьянствовал на рабочем месте... Даже написал, что ворую! Это он за мешок комбикорма меня перед Господом и его ангелами опустил! Ничего, ничего, мы еще встретимся! Он думал, что в рай попадет. А хо-хо по ху-ху не хочешь? В одном котле париться будем! Я тебя, козла, еще в кипяток кунать буду! Я еще костер под твоим котлом разведу!
- Аким, Аким, - укоризненно и быстро говорила жена. - Ты бы поостерегся, Бог ведь он все слышит! Да и люди вокруг...
"Неймется ему, - подумал Кононыкин со злой веселостью. - А ведь такие, как Поликратов, и Богу, пожалуй, мозги закомпостировать могут. Вывалит в Небесной Канцелярии ворох справок, еще и звание ветерана Арма-геддона получит. Бывают же вот такие неукротимые!"
- Гуляешь, Дима? - окликнул его кто-то. Кононыкин обернулся. Тонкие, стройные, в спортивных костюмах, к нему подходили Юра и Катя Лукины,
по-детски держась за руки.
- Привет, - сказал он. - Куда это вы собрались? Лукин пожал плечами:
- Никуда. Просто дома слишком грустно. Пойдем по степи и будем идти, пока все не кончится. Бог за нас, Дима.
- Конечно, - с легкой завистью вздохнул Кононыкин. В конце концов, и в несчастье можно оставаться счастливыми. Вот эта парочка будет думать друг о друге в свой последний миг. А о нем, Кононыкине, думать никто не будет. Некому о нем думать. Анджелка небось уже вкололась, кайф щемит, и все ей по фигу, и Страшный Суд, и кара небесная, а уж сожителя своего она и не вспомнит, не до того ей будет! За них Бог, и сами они друг за друга, а вот он, Кононыкин, один, и некому быть за него. Жизнь так сложилась.
- Мы пошли? - сказал Юра.
- До свидания, - вежливо сказала Катя.
Кононыкин долго смотрел им вслед, чувствуя легкое сожаление и тоску. Легкие фигуры Лукиных скрылись в сером сумраке улицы. "Вот и все, - неизвестно почему подумал Дмитрий. - Вот и все..."
Он вернулся к Дому колхозника.
На скамеечке около забора, трещащего от разросшейся сирени, сидели двое,
- Одно мне жалко, - послышался бас отца Николая. - Плохо верил. Надо было верить истово, а я сомневался, колебания допускал. Суда я не боюсь, что мне с него? А вот сижу и думаю: правильно ли жил раб Божий Николай? Это ж тоска, а не жизнь была. Серость, Никанор Гервасьевич, такая серость, что грусть одолевает. Екклезиаст сказал: "И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, который дал его. Суета сует, все - суета".
- Да подождите, Николай, - мягко и утешающе отвечал Ворожейкин. - Я все думаю: а вдруг Дмитрий прав? Вдруг это вторжение?
- Тогда еще более обидно, - вздохнул священник. - Обуздать вожделения и помыслы, уверовать и не дождаться. Что может быть горше?
Они замолчали, и Кононыкин не стал подходить к ним. Медленно он прошел по улице и вышел на дамбу, стелющуюся вдоль пруда. Углубившись в размышления, он шел по дамбе в серую пустоту. На востоке вставали исполинские тени, но Дмитрий боялся вглядываться в них. Каждый мог представить себе в этих тенях нечто знакомое по откровениям Иоанна Богослова.
В ивовых кустах по-над плотиной послышался негромкий говор, и это привело Дмитрия в чувство. На берегу, расставив ноги в резиновых сапогах, сидел Александр Петрович Степанов. Рядом с ним, вытянув хвост и немного похожую на лошадиную голову, плескался в воде хвос-тоглаз, заглядывающий в лицо Степанова всеми тремя глазами.
- Эх ты, дурашка, - говорил Степанов. - Мелочь это все, мелочь. Здесь такие сазаны водятся, что и не вытащишь порой, но их только на закидные взять можно. На вареную картофелину.
Хвостоглаз тихо урчал. Видимо, соглашался. Кононыкин улыбнулся и продолжил путь. Он не знал, куда идет и зачем, только осознавал, что должен идти, должен двигаться, потому что движение рождало ощущение продолжающейся вечной жизни. Надо было идти, пока не кончился завод у космической игрушки, именуемой Землей.
В небе над его головой полыхали зарницы, раскатывались огненные шары, сверкали молнии - зыбко и призрачно в залитых утренним туманом сумерках, все вокруг дрожало от падающего с небес гула. Восток уже алел, высвещая четыре грозные исполинские фигуры, но точно так же горели и все остальные стороны света, словно солнце вставало сразу со всех четырех сторон. Срывались с небес, космато сгорая в атмосфере, звезды. Завывая, неслись к земле горящие обломки самолетов. И не понять было, то ли над просыпающейся Землей действительно шел бой с инопланетными силами вторжения, то ли грешники, убоявшиеся Страшного Суда, вступили в последний и страшный своей безнадежностью бой с воинством непостижимого неведомого Создателя, когда-то вдохнувшего в них столь яростный и непокорный Дух.
Волгоград, апрель 1999 года
Отец Николай лежал на кровати и читал Библию. Ко-ноныкин не видел, на какой странице она открыта, но тут и гадать не приходилось - что еще священник мог читать, кроме Апокалипсиса? Николай что-то недовольно ворчал себе под нос, возвращался по тексту назад, словно хотел найти уязвимое место и с облегчением убедиться, что все написанное - просто не заслуживающая внимания фантазия человека, отчаявшегося от бесполезной борьбы за человеческие души. Изредка он что-то бормотал, то ли соглашаясь с мыслями Иоанна, то ли протестуя против них.
Кононыкин лег, глядя в потолок, и попытался представить, как будет происходить всеобщее восхождение к престолу Бога, но так и не смог, потому что внезапно вспомнился Коган с его рассказом, и Дмитрий зримо представил себе пыльную дорогу, устремляющуюся в бесконечность, миллионы усталых людей различного возраста, движущихся по ней, и улыбающихся ангелов в белых одеяниях вдоль дороги с херувимами на поводках. Морды у херувимов были львиными, и они загребали всеми шестью когтистыми лапами, нецензурно рыча на людей.
Дмитрий помотал головой, отгоняя видение, и сел. Кровать под ним жалобно вскрикнула.
Закончен бал. Погашенных свечей ряды белы, как чьи-то злые кости, хранящие изгиб былых плечей, и блеск очей еще дрожит на воске, -продекламировал он и почувствовал, как фальшиво прозвучал его голос в ночной тишине, заполненной их бессонницей.
Ворожейкин повернулся от окна, зло хлопнул себя ладонью по колену.
- Обидно, - сказал он. - Я вот все думаю: неужели через три-четыре часа все кончится? Встанет солнце над пустой землей, будут по-прежнему течь реки, стоять дома, в которых уже некому будет жить... Тогда ради чего существовало человечество? Зачем мы пришли в мир? Чтобы в один день взять и исчезнуть? Но это несправедливо! Должен ведь быть какой-то смысл в нашем существовании!
- А нас предупреждали, - пробасил отец Николай, облегченно захлопывая книгу. - Предупреждали, Ника-нор Гервасьевич! Нам объясняли, что от нас хотят. Вдалбливали тысячу лет - возлюбите, дети, возлюбите, твари! Не возлюбили. Что ж теперь дергаться? Кого винить?
Кононыкин подошел к столу, налил себе в стакан воды.
- С нами по крайней мере, - сказал он, - честнее поступили, чем мы с тараканами, скажем. Ползет таракан по своим делам, а мы его - р-раз тапком! Нет чтобы объяснить ему, дураку усатому, - не ползай по кухне, запрещено тебе это. Нет, мы его без уговоров, сразу к высшей мере приговариваем. А Бог действительно милосерднее, сам на землю спустился, за грехи пострадал человеческие, объяснил, как нам надо жить. А только потом, когда мы не поняли, он нас, значит, тапком по земле и размажет. Все по справедливости!
- Не кощунствуй, - сухо сказал отец Николай.
- Господи! - Димка принялся натягивать кроссовки. - Как мне все это надоело! Чуть что - не юродствуй, не кощунствуй, пристойно себя веди! Не прикалывайся, чти старших, они, блин, умнее! Вот с этого фарисейства и начинается падение, мужики. Думаешь одно, а говоришь совсем другое. Ненавидишь в душе подлеца, а в глаза ему - здравствуйте, Акакий, как себя чувствуете, Акакий Акакиевич? Коля, если бы тебя пьяная шпана из хулиганских побуждений сейчас бы живьем в могилу закапывала, ты все равно бы их уговаривал вести себя пристойно? Ни слова бы резкого им не сказал? - Он махнул рукой. - Тут не то что кощунствовать, тут волком выть впору!
Злоба жила в Кононыкине, ярость жила в нем. Ярость и злость от осознания собственного бессилия.
- Ты, Коля, мхом зарос. На хрен тебе Библия? Что ты там хочешь вычитать? Ну спасешься ты, спасешься! Ты же у нас верующий, ты в Царствие Небесное точно попадешь, будешь там, бляха-муха, на арфе тренькать и псалмы распевать! Ты-то чего волнуешься?
- Ты куда? - спросил отец Николай, пропустив яростные выпады мимо ушей.
- Да куда угодно! - Кононыкин торопливо зашнуровывал кроссовки. - Сидим здесь, блин, как в склепе! В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов! - Он выпрямился. - Тошно мне, понял? Не могу я здесь сидеть! Чего, спрашивается, сидим, чего ждем? - Он подошел к двери. - Да плевать мне на эти справедливые судилища! Праведник, блин, выискался. Ему бы свою морду в зеркале увидеть, тупой небось, как Клинтон!
Он вышел, захлопывая за собой дверь.
- Молодой еще, - сказал Ворожейкин. - Кому в таком возрасте умирать хочется? Вот и бесится!
- Умирать в любом возрасте не хочется, - вздохнул отец Николай. - И все равно он не прав...
- Не прав в чем? - поинтересовался Ворожейкин. - В том, что ведет себя подобным образом? А если он прав в том, что это действительно не Божий суд приближается, а всечеловеческое истребление?
- Да вам-то какая разница! - разозлился священник. - Одержание, как у Стругацких, наступает. И никто не знает, как с этим можно бороться и можно ли вообще бороться! Что мы в наших Россошках сделать сможем? Саранчу тракторами передавить? На ангелов с серпами и косами броситься? Нам и не остается больше ничего - только ждать. Ждать и надеяться. Или у вас, Никанор Гервасьевич, другие предложения есть?
- Есть, - сказал Ворожейкин. - Пойдемте, Николай, погуляем? Дмитрий был прав: у нас тут не то келья, не то казарма солдатская. Портяночный дух стоит. Пойдем, дружище, на воздух. Всего два часа осталось!
Они вышли. В небе широкими разноцветными лентами раскатывалось северное сияние и кружились в фантастическом хороводе разнокалиберные шары невероятных расцветок. Как газовые пузырьки в гигантском стакане.
Кононыкин шел по улице. Улица была довольно многолюдной, но тихой. Во многих домах горел свет. Во дворе Поликратова слышался пьяный голос хозяина:
- Вот козел! Ну, написал бы обтекаемо, так нет, к работе относился халатно, с товарищами по работе вступал в конфликты, пьянствовал на рабочем месте... Даже написал, что ворую! Это он за мешок комбикорма меня перед Господом и его ангелами опустил! Ничего, ничего, мы еще встретимся! Он думал, что в рай попадет. А хо-хо по ху-ху не хочешь? В одном котле париться будем! Я тебя, козла, еще в кипяток кунать буду! Я еще костер под твоим котлом разведу!
- Аким, Аким, - укоризненно и быстро говорила жена. - Ты бы поостерегся, Бог ведь он все слышит! Да и люди вокруг...
"Неймется ему, - подумал Кононыкин со злой веселостью. - А ведь такие, как Поликратов, и Богу, пожалуй, мозги закомпостировать могут. Вывалит в Небесной Канцелярии ворох справок, еще и звание ветерана Арма-геддона получит. Бывают же вот такие неукротимые!"
- Гуляешь, Дима? - окликнул его кто-то. Кононыкин обернулся. Тонкие, стройные, в спортивных костюмах, к нему подходили Юра и Катя Лукины,
по-детски держась за руки.
- Привет, - сказал он. - Куда это вы собрались? Лукин пожал плечами:
- Никуда. Просто дома слишком грустно. Пойдем по степи и будем идти, пока все не кончится. Бог за нас, Дима.
- Конечно, - с легкой завистью вздохнул Кононыкин. В конце концов, и в несчастье можно оставаться счастливыми. Вот эта парочка будет думать друг о друге в свой последний миг. А о нем, Кононыкине, думать никто не будет. Некому о нем думать. Анджелка небось уже вкололась, кайф щемит, и все ей по фигу, и Страшный Суд, и кара небесная, а уж сожителя своего она и не вспомнит, не до того ей будет! За них Бог, и сами они друг за друга, а вот он, Кононыкин, один, и некому быть за него. Жизнь так сложилась.
- Мы пошли? - сказал Юра.
- До свидания, - вежливо сказала Катя.
Кононыкин долго смотрел им вслед, чувствуя легкое сожаление и тоску. Легкие фигуры Лукиных скрылись в сером сумраке улицы. "Вот и все, - неизвестно почему подумал Дмитрий. - Вот и все..."
Он вернулся к Дому колхозника.
На скамеечке около забора, трещащего от разросшейся сирени, сидели двое,
- Одно мне жалко, - послышался бас отца Николая. - Плохо верил. Надо было верить истово, а я сомневался, колебания допускал. Суда я не боюсь, что мне с него? А вот сижу и думаю: правильно ли жил раб Божий Николай? Это ж тоска, а не жизнь была. Серость, Никанор Гервасьевич, такая серость, что грусть одолевает. Екклезиаст сказал: "И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, который дал его. Суета сует, все - суета".
- Да подождите, Николай, - мягко и утешающе отвечал Ворожейкин. - Я все думаю: а вдруг Дмитрий прав? Вдруг это вторжение?
- Тогда еще более обидно, - вздохнул священник. - Обуздать вожделения и помыслы, уверовать и не дождаться. Что может быть горше?
Они замолчали, и Кононыкин не стал подходить к ним. Медленно он прошел по улице и вышел на дамбу, стелющуюся вдоль пруда. Углубившись в размышления, он шел по дамбе в серую пустоту. На востоке вставали исполинские тени, но Дмитрий боялся вглядываться в них. Каждый мог представить себе в этих тенях нечто знакомое по откровениям Иоанна Богослова.
В ивовых кустах по-над плотиной послышался негромкий говор, и это привело Дмитрия в чувство. На берегу, расставив ноги в резиновых сапогах, сидел Александр Петрович Степанов. Рядом с ним, вытянув хвост и немного похожую на лошадиную голову, плескался в воде хвос-тоглаз, заглядывающий в лицо Степанова всеми тремя глазами.
- Эх ты, дурашка, - говорил Степанов. - Мелочь это все, мелочь. Здесь такие сазаны водятся, что и не вытащишь порой, но их только на закидные взять можно. На вареную картофелину.
Хвостоглаз тихо урчал. Видимо, соглашался. Кононыкин улыбнулся и продолжил путь. Он не знал, куда идет и зачем, только осознавал, что должен идти, должен двигаться, потому что движение рождало ощущение продолжающейся вечной жизни. Надо было идти, пока не кончился завод у космической игрушки, именуемой Землей.
В небе над его головой полыхали зарницы, раскатывались огненные шары, сверкали молнии - зыбко и призрачно в залитых утренним туманом сумерках, все вокруг дрожало от падающего с небес гула. Восток уже алел, высвещая четыре грозные исполинские фигуры, но точно так же горели и все остальные стороны света, словно солнце вставало сразу со всех четырех сторон. Срывались с небес, космато сгорая в атмосфере, звезды. Завывая, неслись к земле горящие обломки самолетов. И не понять было, то ли над просыпающейся Землей действительно шел бой с инопланетными силами вторжения, то ли грешники, убоявшиеся Страшного Суда, вступили в последний и страшный своей безнадежностью бой с воинством непостижимого неведомого Создателя, когда-то вдохнувшего в них столь яростный и непокорный Дух.
Волгоград, апрель 1999 года