Сисела Линдблум. Охотница

   На Юнаса находит столбняк.
   – Что?
   – То, что мы с тобой обсуждали в Висбю?
   – Нет, – говорит он, – а что мы обсуждали в Висбю?
   Микаэль откидывается на спинку дивана, лицо его вдруг мрачнеет. Он вздыхает.
   – Ты что, не знаешь, о чем мы говорили? Да брось. Сожалею, но я больше так не могу. Я только и делаю, что занимаюсь организационной рутиной, веду записи, выстраиваю графики встреч, мы больше не работаем вместе, я чувствую себя не компаньоном, а твоим секретарем.
   Этот надменный тон лишает Юнаса дара речи. После одиннадцати лет совместной работы Микаэль вдруг говорит с ним, будто с ребенком. Юнас совсем не помнит, что у них был подобный разговор, но вспыхнуло в памяти все пережитое унижение. Действительно тогда вечером в Висбю, в баре отеля, Микаэль завел речь о сотрудничестве, а потом этот добропорядочный муж заметил, видимо, как Юнас ведет наверх в номер женщину. Подобного никогда раньше не бывало. Похоже, поэтому и Микаэль и Жанетт поняли все превратно.
   Что за день, сплошные неприятности, проносится в голове Юнаса, пока он пытается справиться с приступом бешенства и утихомирить раздраженного компаньона.
   – Микке. – Теперь он с задушевным и тошнотворно приятным видом наклоняется вперед к Микаэлю: – Я сказал тебе еще в Висбю и повторяю сейчас. Ты прав. Необходимо перераспределить наши обязанности. Я готов отдать тебе часть своего гонорара – в качестве компенсации за прежние переработки.
   – Нет, – говорит Микаэль, и он долго молчит. – Я принял решение, – продолжает он после паузы. – Ты должен понять, приготовиться к тому, что теперь ты будешь работать один. Мы хорошо знаем друг друга, Юнас, и, если честно, не представляю, как ты будешь справляться сам.
   Как я посмею тягаться с тобой, подумал Юнас, но промолчал. Лишь с укором посмотрел на Микаэля.
   – Моя практика, – начинает Микаэль, – занимает все больше и больше времени… я даже не знаю…
   Юнас перебивает его, поднимаясь:
   – Поговорим об этом после. Сейчас мне надо идти.
   – Я хочу, чтобы к концу года фирма была закрыта, – заявляет Микаэль.
   Внутри у Юнаса словно что-то щелкнуло. Накатывает желание съездить Микке по шее. Но он, дрожа от бешенства, все-таки допивает кофе. Нет, так нельзя… И Юнас изо всех сил пытается сдержаться.
   – Мне надо идти. Поговорим позже, – говорит он тихо.
   Микаэль ничего не отвечает. Юнас берет свой плащ, который он кинул на кожаные кресла. На секунду задерживается и пристально смотрит на Микаэля. Тот сидит, уставившись в пол. Наконец поднимает голову и тоже смотрит на Юнаса. Юнас беспечно подмигивает ему.
   – Всего хорошего, Микке, – и, сказав это, ставит пустой стаканчик на стол, – я пошел.
   Выйдя на улицу, с удовольствием отмечает, что все же его слово было последним. Такси придет не раньше чем через четверть часа, но надо глотнуть свежего воздуха. Прежде чем приступать к работе, надо сбросить досаду и раздражение.
   Через полчаса у него встреча с двумя уволенными.
   Пятидесятилетний финансовый директор, женщина помоложе, начальник отдела. Оба работали в акционерном обществе “Шведское агентство печати”, и фирма наняла Юнаса, чтобы он поговорил с будущими безработными об их перспективах. Великодушный жест. Вместо золотых часов – час психотерапии. Беседа о том, как справиться с возникшей ситуацией.
   И вдруг, словно удар хлыста, мысль, что и сам он, похоже, угодил в непредвиденную ситуацию. Юнас гонит прочь подобные мысли, стараясь сосредоточиться на плане предстоящей беседы.
   Сначала – что они думают сами, почему их сократили. Чтобы сразу к делу, решает он. А потом, как они представляют себе, что будет дальше.
   Ну и о семье.
   Надо попытаться помочь людям, хотя мне самому сейчас даже жить негде.
   Глянув в зеркальную витрину, Юнас видит себя на улице в толпе прохожих. В мыслях проносится: Я так одинок, разве она не знает, как мне здесь одиноко? Она ведь не может оставить меня среди толпы этих идиотов, нет, не может, так не бросают того, кого любят. Она совсем с ума сошла из-за этой идиотской истории в Висбю.
   Побывайте на острове Готланд.
   В витрине туристического бюро Готланда яркий плакат: темно-синее вечернее небо, черный силуэт дома с огненно-красными окнами. Отель «Висбю».
   Но ему нет никакого дела до этой картины. Сколько бы Юнас ни смотрел на этот проклятый плакат, он не будил никаких чувств. Это ничего не значило. Он проводит рукой по волосам, вновь видит свое отражение в зеркале витрины, всматривается в свое лицо. Фу, дьявол, какие круги под глазами.
   А в глазах такая грусть… Юнасу кажется, что в своих глазах он видит глаза Йенни.
   Черт возьми, Жанетт, думает он, так не поступают с теми, кого любишь.
   Отель “Висбю” – просто темная тень, силуэт, всего лишь картонная кулиса. Он нереален. Происшедшее там не должно было случиться, значит, ничего и не было, ведь он не хотел, чтобы там что-то произошло. Он никогда и не думает об этом.
   Но Жанетт думает. И чтобы без помех обдумать это, даже выгнала его из квартиры, где они вместе прожили четыре года. А пока Йенни, уже почти ему как родная, не должна общаться с ним. И Юнасу здесь, в Стокгольме, негде приткнуться, негде даже подготовиться к встрече с клиентами. В Копенгагене у него своя квартира, там он может хотя бы переночевать. А здесь… нет, это просто абсурд: быть не с Жанетт и малышкой Йенни, а где-то не пойми где.
   Посмотрев на часы, Юнас поворачивает обратно к отелю, там такси, которое он заказал.
 
   Час спустя он сидит на восьмом этаже в одном из стадсхагенских офисов фирмы “Шведское агентство печати”. Жарко, в наклонном, высоко расположенном окне видна серая бетонная стена и немного неба.
   Собеседник за письменным столом подается вперед, к Юнасу.
   – Да у меня свой собственный метод подсчетов возможных объемов продаж, – говорит он, – как они тут будут без меня, не представляю…
   Высказавшись, он продолжает сидеть в той же позе. Рот у него приоткрылся, светлые прядки прилипли ко лбу. В офисе душно. Очки с толстыми стеклами, белая рубашка, а руки, отмечает Юнас, – типичные руки продавца. Большие, белые, сухие, готовые схватить все, что попадется.
   В данный момент они вцепились в край письменного стола.
   – Для меня это настоящий шок, понимаете? – объясняет уволенный. Он по-прежнему почти лежит на столе, будто его парализовало, замерев ждет, что Юнас ему поможет.
   Я давно уже этим всем не занимаюсь, очень давно, думает Юнас.
   Юнасу и вправду в последнее время редко приходится проводить индивидуальные беседы, но все-таки приходится, и на самом деле его раздражает не столько беседа, сколько запах. В этот день ему мешает то, что в офисе пахнет чем-то тошнотворным, рыбой – да, кажется, рыбой, а этому малому не мешало бы вытереть лоб, весь мокрый.
   Это от него несет рыбой, вдруг осенило Юнаса, его страх источает такой запах. Совсем как в тот раз… Ему вспомнился случай с тем парнем на работе. Не сразу, постепенно в памяти всплыли все детали.
   Отдел страховой компании “Трюгг Ханса”, человек двадцать, и все как с цепи сорвались, совсем затравили своего сотрудника.
   Потому что от него воняло.
   Бледный такой парень, маленький, щупленький, чувствовал себя изгоем, жаловался Юнасу, что едва он приближался к автомату с кофе или к обеденному столу, люди демонстративно поворачивались к нему спиной или вообще убегали. Юнас твердил, что все образуется, а сам незаметно втягивал воздух, проверял, действительно ли от этого коротышки воняет. Его сотрудников бесило именно это.
   – Скажите ему, пусть он пользуется дезодорантом и зубным эликсиром, хотя бы душ пусть принимает иногда, – попросила одна совсем молоденькая его коллега, блондинка с мягкими круглыми щеками.
   Но Юнас не мог выполнить ее просьбу. Не потому, что не хотел быть бестактным или боялся выразиться напрямик, – он просто не чувствовал запаха.
   И, поговорив с людьми, он предложил им проветрить свои антипатии, а потом, собрав всех, кроме сотрудника-изгоя, в зале для приемов, Юнас, чуть иронизируя объяснил, что они, вероятно, стали жертвами группового гипноза.
   – Вы придумали этот запах, – сказал он, – да-да, придумали. Вы ведете себя как дети в детском саду, которые, выбрав жертву, постоянно издеваются над ней. Вы не должны сердиться на него. Попытайтесь прямо завтра выяснить, откуда же идет этот неприятный запах.
   И вышел, довольный проведенной работой.
   Вечером он рассказал об этой истории Жанетт, истории поистине феноменальной: люди, которым не по нраву их работа, взяли и выдумали плохой запах. Но Жанетт, похоже, не могла понять, что́ Юнас хочет этим сказать.
   – Парень этот боялся их, да? – уточнила она.
   – Да, но от него ничем не воняло.
   – Как сказать, – заявила Жанетт, – у страха свой особый запах. Страх пахнет. Тот, кто испытывает страх, не очень-то привлекателен. Кстати, я тоже считаю, что это отвратительно, когда люди не пользуются дезодорантами.
   Она была похожа тогда на собаку, вспоминает Юнас, внезапно увидев Жанетт будто наяву, когда она произносила это, она была похожа на собаку. Молодую сильную гончую с оскаленными зубами.
   Образ Жанетт, напоминающий молодую гончую с хищным оскалом, обнажившей острые зубы, так будоражит, что Юнас сразу возвращается в действительность, в душный офис.
   Уволенный сотрудник смотрит на него со странноватой улыбкой. Юнас вытирает пот со лба, не потому, что сам сильно вспотел, – у него обычно пот на лбу не проступает, – он хочет, чтобы собеседник последовал его примеру. Но тот не уловил тайного призыва. Юнас приказывает себе сосредоточиться.
   – Думаю, нам надо начать вот с чего: что́, по-вашему, могло послужить поводом для вашего увольнения. Кстати, очень важно знать, не чувствуете ли вы и свою вину в том, что вас сократили.
   – Нет, никогда не чувствовал, – отвечает он несколько замедленно.
   Он глуповат, отмечает Юнас, глуповат и туго соображает. Никак не придет в себя, хотя уведомление о сокращении получил, видимо, еще неделю тому назад.
   Сокращенный молчит, покачивая рамку с чьим-то фото, которая стоит на письменном столе. Возможно, там портрет его жены. Вообще-то Юнас человек любопытный, будь все как раньше, он бы наклонился и посмотрел, какая жена у этого по-рыбацки пахнущего субъекта. Но он откидывается назад, он на пределе.
   – Как вы думаете, какова причина? – произносит он мягким тоном.
   “Рыбак” опять улыбается своей странной улыбкой. Улыбка дрожащая, губы пухлые и отрешенный взгляд.
   – Можно, я буду откровенным? – продолжает он, покачивая рамку с портретом.
   – Я для этого и пришел.
   – Я не верю, черт подери, в эти сказки о реорганизации. В последние полгода я сбавил обороты.
   Он проводит рукой по глазам, губы дрожат.
   – Для этой чертовой работы надо иметь много сил, быть психически выносливым, а если у тебя таких сил нет, это сразу замечают.
   – Что вы имеете в виду?
   “Рыбак” пристально смотрит на Юнаса, тот пытается дружески улыбаться, хотя все больше и больше испытывает напряжение, почти болезненное.
   – А почему у вас не хватало психической вынос ливости? – не выдерживает Юнас.
   – Я не говорил об этом ни одной живой душе. Четыре месяца тому назад сбежала моя жена, и я, черт возьми, не думаю, что она ко мне вернется.
   Юнасу показалось, что на лице “рыбака” промелькнуло что-то вроде искры тщеславия, когда он делал последнее заявление, словно он гордился своим горем.
   Некоторое время оба сидят молча. “Рыбак” не произносит больше ни слова, будто снова о чем-то глубоко задумался, но теперь его взгляд направлен внутрь самого себя и губы плотно сжаты.
   Потом он тяжело вздыхает.
   – И вы считаете, – осторожно произносит Юнас, – что этот случай… с вашей женой… что он повлиял на вашу работу?
   – Да, – говорит он спокойно.
   – Но ведь сокращение происходит из-за…
   “Рыбак” не дает ему досказать. Он вскидывает руки, играя в воздухе пальцами, а затем медленно опускает их, и они свисают, словно большие белые увядшие цветы.
   Он дважды повторяет эти движения, тихим шепотом продолжая свое повествование.
   – Похоже, все идет прахом. Раньше со мной ничего подобного не случалось. А сейчас все летит к черту.
   – Понятно, – отзывается Юнас.
   – Черт подери, раньше со мной ничего подобного не происходило.
   Юнас знает, что теперь самое время задавать вопросы, если он действительно хочет помочь. Но он молчит, пытаясь убедить себя, что запах, который он ощущает в помещении, это не запах страха.
   Вероятно, это запах пота.
   И так как Юнас ничего не спрашивает, “рыбаку” лишь остается самому приободрить себя, что он и делает, он встряхивается и разводит руки в стороны.
   – Да-а, черт возьми, – тянет “рыбак”, в конце концов так ведь можно и во все тяжкие пуститься.
   Он хрипло смеется.
   Юнас продолжает молчать, и “рыбак” пытается объяснить, что он имел в виду.
   – Да-а, с такими законами, сами знаете, можно начать пить горькую…
   – Я должен налить себе кофе, – бросает Юнас в воздух и покидает кабинет.
   Он идет в туалет, и там его рвет.
 
   Пока Юнаса рвет в туалете, Тереза в четвертый раз проплывает бассейн, закрытый, с водой бирюзового цвета и встроенными в дно новыми лампами, благодаря которым все кажется необыкновенно эффектным. Она плывет, как всегда окруженная облаком из пузырей и мечтаний, и настолько погружена в эти грезы, что неестественно громкое хихиканье каких-то девчонок, которые, держась за края бассейна, болтаются в воде, воспринимается, будто пытка.
   Та, что в черном купальнике, лет пятна дцати, громко кричит подружке, которая отплыла от края бассейна:
   – Ах, че-ерт, Каролин, ты лягнула меня прямо в живот!
   Выкрикивая это, она хохочет, и Терезе внезапно кажется, что эта девочка похожа на собаку, сильную, мускулистую, кусачую.
 
   А пока Тереза плавает в бассейне, Жанетт сидит на краю кровати в своей квартире в Бредэнге.
   В той самой квартире, расстаться с которой она мечтает уже почти четыре года. Квартира ей дешево обходится, так как они до сих пор оплачивают ее пополам. Жилище самое подходящее, учитывая, что у мужчины, с которым ты живешь, похоже, никогда не появится ни времени, ни желания отсюда уехать. Зачем ему? Ведь у него имеется своя квартира в Копенгагене.
   В руках у Жанетт камень.
   Она нашла его в кармане черной куртки, которую давно не надевала. Обычный серый камень, довольно крупный, на нем выгравировано: В память о Висбю.

* * *

   Что же произошло со мной в Копенгагене? Нечто настолько важное, что даже страшно об этом говорить. Сеньора, я тоже умею видеть, я могу предсказывать, совсем как моя бабушка.
   Я только сейчас это поняла.

   В последнее время я так много переезжала, ничего постоянного. Я снимала какое-то жилье, жила понемногу то в одном, то в другом месте, думаю, как раз то, что мне нужно, так решила. Это привносит в жизнь некую сумятицу, и, вероятно, поэтому становится легче.
   Я жила у Симона, жила в художественной мастерской, в маминой студии в Сольне.
   Останавливалась у случайного знакомого. Я, наконец, снимала квартиру отца и Беаты, когда они уезжали в Шотландию.
   А вещи начали то и дело куда-то деваться.
   Это не так уж важно, но именно потому, что я человек довольно собранный, это воспринималось как нечто невероятное.
   У Симона я оставила большую банку с вареньем, которое сама сварила. А потом, когда я ночевала в мастерской, то искала эту банку там в холодильнике.
   Чай из шиповника и стеариновые свечи я купила в Сольне, но была уверена, что оставила их у того случайного знакомого. Бывало, в очередной ванной комнате я лезла в шкафчик, чтобы взять флакончик с духами, который оставила у Симона, а в квартире на улице Каммакарегатан, где я выросла, много раз подходила к шкафу в гостиной, то есть к тому месту, на котором он раньше стоял, но уже десять лет назад, как Беата, переехав сюда, переправила его на чердак.
   Да, мне всегда очень не хватает моих вещей. И той обстановки, в которой я жила прежде, перед очередным переездом. В последнее время я стала замечать, что, если переезжаешь достаточно часто, то все как бы переезжает вместе с тобой. Иногда только в виде тени или тоски по какой-то вещи, человек не любит ни с чем расставаться.
 
   Прибыв вечером в Копенгаген, я долго стояла около вокзала, разглядывая все вокруг. Мне казалось, будто я впервые смогла вдохнуть полной грудью. Дома трудновато было экспериментировать, слишком много вопросов.
   Обожаю большие вокзалы по вечерам. Небо, окрашенное газовым дыханием города в темно-лиловый цвет, поезда и аэропорты, своими огнями освещающие ночную тьму.
   Народу почти не было. С пешеходного моста, где я стояла, видны были пустые рельсы, а вверху на фасаде – огромные электрические часы. Они показывали 23.15.
   Часы были красными, и мне казалось, что это очень красиво. Они не походили на обычные черные плоскости с желтыми точками. Цифры были сделаны из неоновых малиново-красных трубок, благодаря чему их квадратные очертания слегка смягчались округлостью. Когда минуты менялись, мгновенно все чернело, ровно на столько, чтобы успеть закрыть и снова открыть глаза.
   Дыра во времени.
   В нее я и заглянула.
   Я совершенно не была к этому готова, никогда не думала, что такое может со мной произойти. Что у меня может возникнуть предчувствие или видение. Я просто стояла, уставшая и радостная, и смотрела на часы.
   23.16.
   Чернота.
   И вдруг я вижу. Ни с того ни с сего.
   Вижу окно, большую белую оконную раму. За окном зима, темно, и – вжик, какой-то звук, и все окно покрыто чем-то красным, словно забрызгано кровью. Все это на какое-то мгновение. И передо мной снова цифры на часах.