Скаландис Ант. Новый поворот

   Ступенька, еще ступенька, на левую ногу не опираться, тогда не будет больно, а будет только сладкое предчувствие, еще ступенька — и вот она ночная красавица, стонущая от страсти: голова запрокинута, каштановые волосы разлетелись по плечам, глаза и рот приоткрыты, груди напряжены и колышутся в такт плавным движениям. Вспомнился вдруг старый-старый фильм «Основной инстинкт» и несравненная Шарон Стоун. Наверно, поза… Да нет, не только поза. О, как она прекрасна! О, как его возбуждает эта картина! О! О! О!
   Вот так он и думал, так и воспринимал все происходящее — сплошные буквы «о», как рот, приоткрытый в крике, сплошные восклицательные знаки, как фаллические символы. Мощная волна сексуального восторга подхватила и понесла Симона, и было уже не важно, что каких-нибудь полчаса назад его хотели убить и он убивал в ответ, не важно, кто и почему угробил Лэна, не важно все, что Лэн успел и не успел рассказать, не важно, на кого он, Симон, теперь работает и работает ли вообще, не важно, что пришел он сюда к Изольде, и сейчас в окне хотел увидеть ее, а увидел совсем другую девушку другую, но ведь тоже неземной красоты, наверное, это и есть подружка Изольды, ведь она говорила, и было не важно, кто она, эта подружка, с кем она сейчас и где Изольда…
   А потом он сделал еще один шаг вверх, и сразу стало видно, с кем подружка и где Изольда.
   Его белокурая принцесса кусала подушку. Кисти рук ее с побелевшими костяшками пальцев судорожно вцепились в деревянную решетку кровати, а спина волнообразно изгибалась. И, медленно пройдя взглядом до того места, где смыкались в неистовом порыве разгоряченные прелести обеих красоток, он увидел, что для наивысшего наслаждения девушки используют двухконечный зловеще черный фаллоимитатор, очевидно, из сорботана — вот для чего еще, помимо подметок, научились использовать растленные британцы уникальное изобретение российских химиков. Господи, Симон, разве об этом ты должен думать сейчас?! Смотри, как они прекрасны! О, как приятно, должно быть, обеим красоткам на этой огромной постели под звездами ночи балтийской!.. Что это? Гекзаметр? Откуда он знает такое слово? В школе проходили? Откуда? Гекзаметр стал последней каплей, инерцией уже потухшего всплеска, и в следующий миг словно что-то щелкнуло, переключаясь, в мозгу у Симона.
   Короткий приступ ревности сменился недоумением и обидой. Ревновать женщину к женщине? Какая-то пошлая мелодрама в духе начала века, когда на последнем самозахлебнувшемся гребне сексуальной революции в России знаменитые артисты и театральные режиссеры прямо-таки гордились своей принадлежностью к «славному» племени педерастов, а детишки в начальных классах школы увлеченно обсуждали достоинства и недостатки различных позиций из «Кама Сутры». Неужели это происходит с ним и сейчас? За полчаса до назначенной встречи его Изольда в постели с лесбиянкой! Нет, это не измена — это хуже. Обман. Предательство. Подстава. Или — беда. Провокация. Диверсия. Неожиданный подлый выпад врага.
   И пока голова работала с хладнокровием и быстротою машины, тело действовало само по себе: хороший жесткий упор правой ногой в перекладину, плечом прислониться к стволу сосны, локти прекрасно фиксируются на чуть изогнутой мощной ветви, оружие полностью готово к бою и ни малейшей, ни малейшей дрожи в руках. Ну, прямо учебные стрельбы. В условиях, приближенных к боевым. Трудно, очень трудно стрелять в живого человека. Этому учат, к этому готовят специально. Например, для начала стреляют в голографическую картинку. Ты смотришь фильм с любимым актером или актрисой, ты увлекаешься, ты уже почти ощущаешь себя там, внутри придуманной реальности, чувствительные датчики исподволь замеряют твое состояние, и вот в самый неподходящий момент раздается команда «пли!», и надо стрелять, и не абы как, а продуманно, точно — в голову, в грудь, и жертва будет умирать у тебя на глазах, потому что это не просто кино — это ГСМ — голографическое ситуационное моделирование — это кино, в которое ты реально вторгаешься. Он стрелял тогда в Шарон Стоун, потому что очень любил ее.
   Какая долгая, какая странно навязчивая ассоциация! Да он вообще любил фильмы Пауля Верхувена. Были у них такие задания в Академии: проанализировать действия полиции в таком-то эпизоде «Робокопа» или «Основного инстинкта». Симону это всегда отлично удавалось.
   Отлично удалось и теперь. Он вдруг понял, что девушка, которая сверху, стонет ненатурально — она играет, талантливо, очень талантливо, но играет. А уже в следующую секунду в ее правой руке мелькнул длинный острый нож нет, не для колки льда — настоящее боевое оружие. Где-то он уже видел такой сегодня… Ах да. У этой гориллы в лесу. Нож в руках Посвященного. Нож над спиной Посвященного. Семь ударов ножом под лопатку.
   Не будет этого.
   С той стороны дома, по Октябрьской, мягко прошелестели шины. Шелест был ровно затухающий и как будто мокрый — характерный звук больших ворсистых покрышек из гроуруберита при заглушенном или почти заглушенном моторе…
   Он сделал подряд два выстрела. Оба точные — в грудь.
   А потом зачем-то еще один. В голову. Ах, ну конечно. Так всегда было принято у чекистов. Контрольный выстрел.

Глава одиннадцатая. ВРЕМЯ ОТКРОВЕНИЙ

   Группе Хомича хватило минуты, чтобы покрыть расстояние в пару сотен метров, вышибить все двери, занять комнату Изольды и взять под прицел хозяйку и странного гостя на дереве. Правда, Симон насчитал только шесть человек, седьмой держал его на мушке снизу, из сада, а где были еще пятеро — одному Богу известно, может, их уже нигде не было — отработали свое ребята.
   А вот шестеро в ярко освещенной комнате второго этажа стояли теперь как статуи в раушенских скверах. И среди них — Изольда, уже успевшая накинуть халат на свое забрызганное кровью тело…
   Почему он бросил свой пистолет после третьего выстрела? Почему не слез с дерева сразу? Почему теперь этот идиот в центре комнаты, стоящий в позе курсанта на учебных стрельбах, целится ему прямо в лоб? И почему совсем не страшно и вообще на все наплевать?
   Симон обернулся на шорох в кустах и увидал восьмого из группы Хомича. Да, он определенно был из группы: униформа, оружие, небрежно брошенная команда «отставить» тому седьмому, внизу, которого Симон до сих пор видел боковым зрением, а теперь, глядя в упор, трудно было не отметить, как он беспрекословно подчинился и опустил ствол.
   — Меня зовут Давид, — тихо проговорил этот новый человек и поднял глаза.
   Да, конечно, он тоже из группы Хомича, вот только с глазами у него как-то не все в порядке — они наполнены глубоким красным свечением, как у сиамского кота в темноте или как на цветных фото, сделанных со вспышкой в те времена, когда с этим еще не умели бороться.
   И вдруг Симон узнал подошедшего. Он видел его меньше двух суток назад, утром. Точнее, он видел эту голову, лежавшую тогда отдельно в лифте.
   А глаза человека, назвавшегося Давидом, всё разгорались…
   Симон разлепил закоченевшие на перекладинах стремянки пальцы и, падая во мрак, понял, что теперь он будет жить вечно. Или он понял это раньше?
   Очень хотелось, чтобы в тот момент кто-нибудь выстрелил в него. А если нет, его вполне бы устроило упасть на землю вниз головой и сломать шею. Уж очень хотелось узнать, как это: умереть, чтобы снова родиться. Не позволили. Мерзавцы! Так нечестно. Ведь он для них убил эту Шарон с каштановыми локонами, а на него одной пули пожалели. Или чего они там жалеют на своих запредельных уровнях?

 
Шарон, шатенку, в Раушене, с шиком
Шмальнул шутя под шум пушистых шин.
Шарон кричала страшным громким криком.
Мир, сжавшись в точку, стал опять большим.
 

   Мерзавцы!.. Ночью. Сдал на «пять». Пляши.
   О чем это он? Кто и кому посвящает эти пять строк? Посвящает… Это что, и есть Посвящение?
   Их только трое в комнате. Изольда шагает навстречу Давиду, шагает в его объятия, халат распахивается, халат падает за спину, и так они стоят молча и недвижно, и Симон стоит рядом, и в ушах стоит звон, и мир стоит на пороге взрыва, и что-то надо делать, а Симон почему-то приподнимается на цыпочках, ему очень важно посмотреть сверху на этих двоих… Среди Посвященных одно время было модно просверливать себе дырочку в темени делалась натуральная трепанация черепа с целью вновь открыть заросший в детстве родничок для прямого и полноценного контакта мозга с космосом… Как будто эти дырочки можно разглядеть, они же кожей затянуты… Но он разглядел: не было дырочек. Вот и славно. Он любит их обоих. Любовь великое чувство. А страсть? Страсть он убил, стреляя в Шарон. Неужели?
   — Ее действительно звали Шарон?
   — Ее действительно зовут Шарон, — отвечает Изольда.
   — А тебя действительно зовут Давидом?
   — Да. Это так важно? — спрашивает Давид.
   — Нет, — шепчет Симон. — Важнее, любишь ли ты ее, а она — тебя.
   — Успокойся, Сим-Сим! Тебя я тоже люблю! — Изольда обвивает его шею руками, прижимается всем телом.
   Она совершенно обнажена, и все тело ее в чужой крови, но это почему-то совсем не шокирует, и теперь уже Давид стоит рядом и тянется, тянется вверх, привстав на цыпочки.
   Смена караула — торжественно, помпезно.
   Смена лидера — сурово, по-спортивному.
   Смена партнера — пошлятина, бытовуха…
   А на самом деле? Очень странное ощущение: они все трое любят друг друга.
   — Что делают с телами Посвященных после того, как души покидают их? поинтересовался Симон.
   — Ничего особенного. Хоронят, как обычных людей. Шарон похороним мы. У нее не было родственников в этом историческом периоде. У нее здесь никого не было. Даже ваша жандармерия не станет ее искать. Пошли.
   Они вдвоем отнесли на первый этаж завернутое в простыню тело и вышли через заднюю дверь в прохладную темноту сада. Под сосной, рядом с прислоненной лестницей, стояли две лопаты. Симон мучительно вспоминал, были они здесь, когда он только еще лез наверх, или… нет, не вспомнить.
   — А где все остальные? — встрепенулся он, когда уже начали копать.
   — Ты приказал им отправляться в город в распоряжение Котова и Хачикяна.
   Он ожидал чего-то подобного. После трех выстрелов в окно из памяти выпали целые куски событий. Мир вообще рассыпался на осколки, Симон пытался собрать их, но всё катастрофически не сходилось из-за отдельных утраченных фрагментов. Что было раньше, что позже — спрашивать бессмысленно. Как приклеишь, так и будет…
   — А вот теперь я хочу выпить! — неожиданно заявил Давид и попросил Изольду: — Анна, налей нам водки.
   Водка была плохая, и это было хорошо. Хотелось почему-то именно такой — жесткой, гнусной, дерущей горло, с противным привкусом. И в голове мгновенно прояснело, как будто не водки выпил, а хэдейкина с похмелья.
   Симон зажмурился, а когда открыл глаза, оказался в залитом солнечными лучами фешенебельном номере отеля. Подошел к окну, выглянул на улицу. Ага, Метрополия, «Балчуг», а вон и древний Московский Кремль: сладкие красно-коричневые, как коврижка, стены, орлы на башнях леденцовыми петушками, сахарно-конфетная россыпь соборов, Иван Великий — кофейник без носика с золотой крышечкой, и плывет из-за реки с детства памятный чарующий запах — кондитерский дурман «Красного Октября». Это любимое народом название не поменяли не только в девяносто первом, но и в две тысячи шестом.
   Симон вдруг вспомнил: их привезли из аэропорта на лучшем автомобиле из гаражей Его Величества — на уникальном двенадцатиметровом сверхскоростном «росиче-императоре особом». Что было до аэропорта, Симон забыл напрочь, да только теперь это уже не беспокоило его.
   И тут зазвонил телефон. Кто говорит? Нет, не слон.
   Это был Дягилев.
   — Докладывайте, капитан, — солидно, на публику произнес Грай.
   Мол, видите, пока мы тут ерундой занимаемся, мои люди работают и исправно передают начальству информацию. И не осы какие-нибудь, а родная криминальная жандармерия.
   — Господин штабс-капитан, вчера ночью, в самом центре, прямо на Ханзаплатц мы задержали тех троих на красном спортивном «опеле». Гражданин Лотошин Леонид Сергеевич, он же известный авторитет по кличке Ланселот, получил огнестрельное ранение еще в Раушене и находился в тяжелом состоянии. Сами стрелявшие оказали ему первую помощь, вкололи что-то и собирались лететь в Метрополию, но я распорядился отправить пострадавшего в городскую больницу, тем более что он житель Кенигсберга. А сегодня утром пациент из больницы пропал……
   Память постепенно восстанавливалась. Он вспомнил минувший день.
   Клара. Она приехала вместе с Мугамо в Кенигсберг, не застала Симона дома, а кого-то, то ли Бжегуня, то ли Гацаурию угораздило сказать девушке, что батя ее на опасном задании. В общем, молодые всю ночь не спали в своем номере «люкс» в отеле, Мугамо пытался утешать жену общепринятым способом, но всполошенная тревогой за папочку Клара явно была не способна к ответным чувствам, что легко читалось по хмурому наутро лицу абиссинца.
   Симон в тот час был еще не слишком пьян и с дочерью поговорил вполне содержательно: об учебе, о матери, о религиозных заморочках всех его африканских родственников, а главное — о «Заговоре Посвященных». Он надеялся хотя бы узнать, откуда взялся тот экземпляр, но Кларочка (вот умница!) захватила книгу с собой.
   — Ты что, папахен, я ж тебе и привезла. Я уже знаю про всю эту вашу пургу и про то, что ты теперь Посвященный.
   — Откуда? — удивился Симон.
   — От верблюда! Мугамо тоже из ваших. Он-то и притащил мне эту книжку. Сказал тогда: «Прочти и сожги. Это грех — хранить такие книги». А я прочла и сохранила. Помнишь, зачитывала тебе цитаты? А теперь и Мугамо доволен, что книжка цела…
   В самолете он стал читать «Заговор Посвященных». И за час с небольшим, потягивая сухое «мартини», проглотил полкниги. Как это возможно? Впрочем, он же теперь не просто человек. Да и чего не сделаешь после стакана?
   Там было очень подробно обо всей жизни Давида. От детства до гибели. А сам Давид сидел рядом и, заглядывая через плечо, бегал глазами по тем же строчкам.
   — Кто это написал? — спросил Симон.
   — Не знаю, — сказал Давид. — Даже гений не способен ответить на неправильно поставленный вопрос.
   — Что ты имеешь в виду? — не понял Симон.
   — Это не книга, а какой-то хитрый прибор. Скажи, о ком ты сейчас читаешь?
   — О тебе, — простодушно сказал Симон.
   — Вот! — обрадовался Давид. — А я — о тебе.
   — Иди ты!
   — Знаю, что не веришь, а ты послушай.
   И Давид прочел вслух целую страницу о том, как штабс-капитан Симон Грай беседовал на стадионе «Балтика» с начальником Первого отдела Его Императорского Величества канцелярии Микисом Золотых. И были в этом «отрывке из романа» не только факты, но и мысли Грая.
   — Наливай, — сказал Симон. — Лучше бы водки, конечно, но мартини тоже хорошо.
   Потом они еще полистали книгу, умиляясь, как дети, различному прочтению одних и тех же строк, и вдруг наткнулись на страницу, которую оба видели одинаково.
   «Интересно», — подумал Симон.
   «Забавно», — подумал Давид.
   А в следующую секунду оба одновременно поняли: теперь они читают о том, чего ни тот ни другой раньше не знали и знать не могли.
   Прелюбопытнейшие попались страницы!

ОТКРОВЕНИЕ МИКИСА ЗОЛОТЫХ

   Микис попросил остановить на Цветном, вышел из служебного «Росича-императора» (в рабочее время он разъезжал только на нем) и, наплевав на все условности, несолидно, совершенно по-мальчишески присел на уже чуть запылившийся капот прямо в своем белоснежном придворном костюме. Телохранитель стоял рядом, а дежурный постовой жандарм, прогуливавшийся вдоль фасада Политпроса, остановился, встал навытяжку и козырнул, оглушительно щелкнув каблуками. Вряд ли этот подпоручик знал в лицо Золотых, но уже одна его машина обязывала так реагировать.
   Микис неторопливо раскрыл любимый золотой портсигар, крышка которого сверкнула на солнце бриллиантами, и закурил длинную черную сигарету. Вспомнился ему такой же день, только семь лет назад. Да и время было примерно это — конец августа. А погода — ну в точности такая же: тихо, безветренно и теплое вечереющее солнце.
   Перед отправкой Золотых в Лондон, на опасную и почетную работу в цитадели врага, были устроены торжественные проводы. И не где-нибудь, а в ресторане Политпроса — Дома политического просвещения. По неписаной традиции доступ в это здание имели только старшие офицеры. Микису звание штабс-капитана присвоили всего три месяца назад, приказ об этом застал его в делийской резидентуре, но штатные сотрудники ОСПО — отдельная статья, и Золотых был давним посетителем Политпроса.
   До Трубной его подбросил подполковник Никитин из контрразведки. В дороге поболтали.
   — Вот так, не прошло и века, — рассуждал Никитин, — как Дом политпросвещения снова превратился в бордель.
   — Что значит снова? — не понял Микис.
   — А ты не знаешь? Давно-давно, еще до Октябрьского переворота в семнадцатом, на этом месте было много маленьких домишек, а в них — по преимуществу кабаки и дома терпимости. Говорят, это давняя традиция Цветного бульвара. Ну а потом началась новая жизнь, всю малину порушили, стали коммунизм строить, заодно вот эту белую уродину отгрохали… И кто бы мог подумать, что придет еще более новая жизнь? А новое, сам понимаешь, это всегда хорошо забытое старое…
   — Философ ты, Саня! — сказал ему Микис.
   — А то! Работа такая, — улыбнулся Никитин. — Ладно. Вылезай. Я дальше поехал.
   — Смотри, — решил еще раз предложить Микис. — Может, зайдешь? Хоть ненадолго.
   — Нет, Мишка, в другой раз. Сегодня, правда, не могу. Ну, — он протянул руку, — счастливо отдохнуть!
   Микис хлопнул дверцей. Старенькая, видавшая виды «Волга» дернула с места как шальная и, едва не задев тяжелый грузовик, сразу нырнула в левый ряд. Никитин всегда так водил. Микис стоял, тупо провожая глазами его машину, и тут до него дошло: «счастливо отдохнуть» они говорили друг другу перед самой серьезной и опасной работой. Что же он имел в виду? Шутит так? Или…
   Генерал Давыдов тоже сегодня пошутил. Сказал:
   — Много не пей.
   И небрежно так добавил:
   — Да и за Коноваловым приглядывай. Не в смысле пьянства. Есть мнение… — Генерал замялся и многозначительно повертел пальцами. — А ты с ним дружишь, говорят.
   — Так точно, ваше превосходительство, дружу.
   — Ты, брат, не принимай близко к сердцу, ты отдыхай сегодня, все-таки праздник, новое назначение, однако попутно… Понял задание?
   — Так точно, ваше превосходительство!
   Неужели это и есть та серьезная работа, о которой уже известно во Втором управлении?
   Думать не хотелось. Абсолютно не хотелось. За последние два месяца в Индии он устал безумно. И здесь, дома, так хотелось расслабиться! Если хотя бы на эти три дня не выкинуть из головы все, если как следует не оттянуться… Ему казалось, еще чуть-чуть, и он в ответ на любое грубое слово будет выхватывать пистолет. Нервы не на пределе — они уже за пределом. Так что Давыдова он мысленно сразу послал — не умел Микис и не хотел стучать на друзей (тогда еще не умел), и теперь так же, с полоборота, послал Никитина. («Старший товарищ нашелся! Два дня назад приехал с черноморского курорта — загорелый и бодрый, как турист. Будешь теперь неделями пахать без передышки. Ну так и с Богом, роднуля! А у меня сейчас пусть и короткий, но отпуск».)
   Все вахтеры в Политпросе хорошо знали Микиса, но нынешняя грымза случай особый. На любого внеурочного посетителя она смотрит строго и даже с укоризною, откладывает свое вязанье, вытягивает шею и становится похожа на охотничью собаку, почуявшую запах лесного зверя. Трудно даже представить себе, что может случиться, если ей не показать пропуск. Микис никогда не пробовал. Предпочитал доставить ближнему удовольствие. Пусть любуется.
   Странное заведение Политпрос. Огромный, не однажды перестроенный комплекс корпусов, залов, комнат. Да, иногда здесь говорили и о политике. А просвещением занимались — так это точно! Есть лекторий, литературный салон, художественные студии, киноклуб, театр… Впрочем, театр — это уже бордель. Да и художники от рисования обнаженной натуры очень быстро переходили к рисованию на ней, то есть на обнаженных телах съедобными красками.
   А про киношников и говорить нечего — известно, что они смотрели чаще всего и что снимали на любительское видео. Ну, и значительную часть здания занимала собственно Школа секса — с учебными классами, со специализированной библиотекой и видеотекой, с наглядными пособиями, тренажерами и комнатами для практических занятий. Люди, проходящие мимо по улице, вахтеры, сидящие на входе и даже рядовые сотрудники внешней охраны здания не поверили бы глазам своим, увидав все это. Но Школа для избранных существовала на полном серьезе, работала, процветала. И весь этот Дом политпросвещения допущенные сюда офицеры так и звали между собой — Школа секса.
   Как могло такое получиться? А очень просто. Давно ли школой секса была вся Россия? В сущности, совсем недавно, но многие успели об этом позабыть. Может, потому, что сексуальная революция была не только недавней, но и очень недолгой?
   Ведь пришедшему на царствие монарху хватило трех лет, чтобы покончить раз и навсегда с разгулом такого чуждого для России легкомысленного и показного разврата. Секс-пресса, секс-шоу, секс-магазины, — словом, любой секс-бизнес… были решительно выдворены за границу. Дьяволу — дьяволово. Всего один раз в истории, в конце восьмидесятых годов прошлого века, может, по глупости, а не исключено, и по злому умыслу последнего «императора» Советской России, чужеродная западная псевдокультура проникла на российскую почву, проникла, потому что ей позволили. Но… не прижилась. Да и не могла прижиться. Сознание народное внутренне противилось как современному западному, так и древнему восточному эротизму. Половая распущенность, вседозволенность, нарочитое пренебрежение к проблемам секса у нудистов, бисексуалов, неотантристов или, наоборот, — фрейдистское зацикливание на сексе у гомосексуалистов, эксгибиционистов, вуайеристов и прочих неправильных «истов» — все это противоречило коренным устоям российской жизни и рано или поздно должно было быть выдернуто с корнем. Главным шагом на этом пути оказалась, безусловно, основательная реформа телевидения, ставшего не просто формально пуританским, а искренне чистым, светлым, духовным. А вновь созданная литературная цензура, не вторгающаяся теперь в область политических свобод, сильно подрезала крылышки тайным эротоманам-писателям и откровенным эротоманам-читателям, «клубничку» выпололи с огородов искусства как самый злостный сорняк. Ну а легализация публичных домов, грамотная медицинская пропаганда, раздельное обучение в школах и ненавязчивое религиозное воспитание с правом свободного выбора конфессии довершили дело. Уровень морально-этического и нравственного здоровья россиян году к восьмому примерно сделался высок как никогда прежде.
   Так обычно писали в газетах.
   Однако что-то во всем этом продолжало тревожить Микиса. Какая-то неудовлетворенность оставалась. «Половая неудовлетворенность», — шутил он про себя. Но шутки шутками, а ведь не так решили проблему. Решили, действительно решили. Но не так. Потому и процветала вновь двойная мораль: для народа — одно, для избранных — совсем другое.
   В Школе секса Микису нравилось. Во-первых, здесь все было просто. Старая добрая теория «стакана воды»: захотел пить — налил в стакан и выпил, захотел женщину — взял ее и поимел. Во-вторых, в Школе все делалось красиво. Да, да эстетика секса культивировалась всерьез. Именно здесь он узнал, как прекрасны могут быть на картине или в медленном танце распахнутые настежь женские гениталии. Раньше они совсем не казались ему таковыми, раньше, когда юный Мика таскал у отца порнокассеты. (А ведь тогда порнографию продавали на каждом углу!) Грязные сцены возбуждали и даже заставляли потом разряжаться в туалете, но они были грязными — от начала и до конца, и оставляли в душе гнусный, как бы неприятно пахнущий осадок. Здесь, в Школе, учили по-другому: интимное в любых формах было не греховным, не грязным, как в подворотне или на порнокассете, а возвышенным и почти святым, как в древних восточных храмах.
   И все же чего-то не хватало Микису для полного счастья. По юности думалось: любви. Потом стало ясно, что любовь тут ни при чем. Любовь — это верность, душевное тепло, семья, дети, милосердие, Бог. Любовь — это про другое, совсем про другое. А ему именно в сексе чего-то не хватало. И однажды… как озарение: да он же извращенец! Полез в библиотеку, долго искал подходящий случаю термин. Точного попадания не произошло, но вуайеризм (подглядывание за другими) и эксгибиционизм (демонстрация собственных гениталий) — это было близко. Еще какие-то мудреные словечки попадались, а на практике Микис тяготел к групповым «упражнениям», которые даже здесь многими осуждались, и найти для себя партнеров оказывалось нелегко. «Шведская семья» худо-бедно иногда собиралась (и то спьяну, а Микис любил все это именно на трезвую голову). Настоящий же «группен» так и оставался мечтой. А Микис уже понял, сформулировал суть своего «извращения» (именно в кавычках, ведь он не считал это извращением): сильнее всего прочего его заводило чужое возбуждение (как мужское, так и женское) возбуждение зримое, слышимое, осязаемое, и чем больше участников процесса, тем мощнее волна восторга, нечеловеческого восторга…