Страница:
«Это моё прошлое зовёт меня», — подумала она и закрыла глаза.
Лежать было удобно. Обычно монахи спали на жёстких постелях, набитых гороховой соломкой, но в больничных тюфяках мягко шуршала морская трава. О ней заботились и дали одеяло. Ей даже дали простыни и раз в неделю их меняли. Ялка вздохнула и повернулась на другой бок.
— Кукушка! Да проснись же!
Теперь уже было не до шуток. Девушка села и завертела головой.
— Кто здесь? — осторожно спросила она.
— Это я! Я, Карел!
— Ты где?
— Здесь. — Стук в стекло заставил Ялку обернуться. — Подойди к окошку.
Ялка завернулась в одеяло, на цыпочках подобралась к окну и различила тёмный силуэт щекастой головы.
— Ты?!
— Я, — сказала голова и расплылась в улыбке. — У тебя там никого нет? Можно войти? Эта штука открывается?
— Что? Э… подожди, я сейчас…
Она отступила в глубь комнаты, торопливо нырнула в юбку, завязала узел и зашарила по раме в поисках щеколды. На замок окно не запиралось. Видимо, высота, на которой оно находилось, плюс беременность девчонки служили гарантией, что та не убежит. Наконец холодное олово двух шпингалетов поддалось, и створка с лёгким скрипом распахнулась. В комнату потёк холодный воздух, из-под двери потянуло табаком. Ялка запереступала, запахнула одеяло поплотней. Карел хекнул, хакнул, втиснулся в проём и через миг уже сидел на подоконнике, свесив в келью короткие ножки. С тех пор как Ялка видела его в последний раз, он стал ещё неряшливей, хотя, казалось бы, куда уже. Плащ изорвался, штаны залоснились, полосатые носки просвечивали дырами (башмаков на Кареле не было). Только куртка была новая — Ялка её раньше у Карела не видела.
— Уф! Здравствуй, — объявил он. Наконец-то я тебя нашёл. Холодновато там, снаружи,
И спрыгнул на пол. Ялка притворила окно, чтобы не дуло, напоследок выглянув наружу. Ни верёвки, ни лестницы не было.
— Как ты сюда попал?
— По воздуху, — мотнул он головой. — Я всегда всюду попадаю по воздуху. Гей гоп — и я где надо. — Он прошёлся по келье, трогая руками мебель и стены. Шаг его был на удивление легок и почти не отдавался в тишине. — Вот, значит, где они тебя держат… Как ты тут?
— Я? Ничего…— Она уселась на кровать, — Как видишь,
— А эти?.. — Он кивнул на дверь.
— Пока не трогают. Допрашивали один раз, и всё.
— Не били? (Ялка помотала головой.) Надеешься, они на этом остановятся?
— Не знаю. А что там теперь… у вас?
— В лесу? Да ничего хорошего, — хмыкнул Карел, — Дом сожгли, норы разорили, все расползлись по углам. Всё хреново. Сейчас туда нагнали крестьян, вырубают старые деревья. Мы немножко пошумели в городе, наподдавали стукачам, но это так, для куражу, не обращай внимания — сейчас важнее ты. М-да. — Он выглянул в окно. — Высоковато, а то б мы тебя попробовали вытащить,
— Мы? — вскинулась она. — Кто это «мы»? Кто тебя послал?
— Сама догадаешься или сказать? Моих приятелей ты знаешь.
Ялка помолчала.
— Даже если я спущусь, что с того? — с горечью проговорила она. — Окно — во двор, ворота заперты. Ночью сторож обходит, привратники… Не со стен же мне прыгать. От бернардинцев не сбегают. Да и куда мне бежать… такой…
— Нашлось бы куда. Вопрос стоит — как. Можно, к примеру, попробовать… хотя нет, это не получится. Вот если б тебя держали где-нибудь внизу…
— А что внизу?
— Да так, ничего.
— Тогда зачем ты спрашиваешь? — Она вдруг почувствовала себя такой усталой, словно целый день пела или плясала. — Нету в этом никакого толка. Они будут держать меня здесь, сколько захотят, потом отвезут ещё куда-нибудь, потом… Потом придёт пора рожать, если только меня раньше не сожгут. А потом все равно сожгут. Допросят и сожгут. Хотя мне уже всё равно…
Она махнула рукой и умолкла.
— Ну-ну, выше нос, Кукушка! — укоризненно сказал ей Карел, задом заскочил на стол и поболтал ногами. — Я ж сюда не просто так пришёл. Хотел бы просто так, не стал бы заходить — к чему дразнить? Мы вытащим тебя, дай только срок.
— Зачем?
— А что ж нам, тут тебя оставить? — Карел подмигнул. — Жаль только, ты в монастыре. — Он посмотрел вокруг. — Здесь много сильных, стены и земля намолены, наше колдовство тут не сработает, а если и получится, сработает неправильно. Но подожди недели три-четыре, и эти испанцы со своими картами и водкой всё здесь расшатают. Вот тогда мы придём и тебе поможем. Продержись.
— Три-четыре недели. — Ялка с сомнением покачала головой. — Это почти месяц. Я не смогу тогда уже нормально ходить. У меня будет вот такой живот. — Она показала руками. — К тому же я не знаю, выживу ли, нет: я слышала, уже послали в город за палачом.
— Когда? — вскинулся Карел.
— Тише! Нас могут услышать…— Ялка с испугом стрельнула глазами на дверь. Уже с неделю как. Я стараюсь не думать.
— Ух. Это меняет дело. — Карел спрыгнул, заложил руки за спину и заходил по комнате кругами. — Спокойствие, только спокойствие… Мы что-нибудь придумаем…
Ялка с удивлением наблюдала, как маленький карикатурный человечек, уйдя с головой в свои мысли, с каждым шагом подпрыгивает всё выше. Наконец он сам не заметил, как совсем поднялся над полом и зашагал по воздуху. Девушка смотрела на него округлившимися глазами, а когда изумлённо охнула, тот спохватился, замахал руками и поспешно опустился на пол, где и сел на табуретку, крепко за нее ухватившись.
— Ты что… летаешь? — растерянно пролепетала Ялка. — Кто ты, Карел?
— А? Нет, не летаю, — мрачно отозвался он. — Так… подпрыгиваю.
— От чего?
— От земли, — отмахнулся он, — Это долгая история.
— Расскажешь?
— Что, прямо сейчас? Гм, что тут слушать… Видишь? — Он поворотился вокруг себя.
— Чего? — не понимая, заморгала Ялка.
— Ну, я… ну, это… — Тут он в первый раз на её памяти слегка смутился. — Это я сейчас красивый и в меру упитанный, а тогда я был… немного полноват. Не то чтоб это меня беспокоило, а так… неудобно порой. Хотел избавиться не получилось. Но как-то я услышал, что у травника, у Лиса, есть особый порошок, который убавляет вес. Мне Зухёль рассказал. Лис сотворил сколько-то грамм этого порошка и забросил на полку, где у него валяются всякие ненужные и неудавшиеся вещи, — ты видела. Я попросил дать мне немного, он — ни в какую. И тогда я… ну, я…
— Ты его украл, — помогла ему закончить Ялка.
Карел вспыхнул.
— Не «украл», а «позаимствовал», — обиженно поправил он. — Любите вы, бабы, всё переворачивать с ног на голову… Что ему, порошка, что ли, жалко? Там была целая аптекарская склянка. Я высыпал немного на язык и сразу почувствовал себя легче.
— И как оно на вкус? — Несмотря на её положение и место, где она находилась, Ялку уже вдоль и поперёк корёжило от смеха.
— Превосходно! — признал Карел. Лучшее в мире лекарство из тех, что я пробовал, если не считать лесного мёда пополам с орехами. Но не в этом дело. Как я уже говорил, порошка было много. Ну я и съел ещё чуть-чуть, потом ещё, потом… В общем, я слопал всю банку. Ага. Уж очень вкусный оказался порошочек, приторный такой. «Эльфийская пыльца», как мне потом сказали. Ею надо было сверху посыпаться, а не есть. Ну а потом… ну, вот.
— И?.. Надолго ты так теперь?
— Я не знаю. Лис мне сказал, что не нашёл лекарства против этого, потому и не велел его никому принимать. Ох, он тогда ругался! Две недели со мной не разговаривал.
— Представляю себе! А не тяжело тебе летать?
— Мне — ни капельки, — важно произнёс Карел. — Я лучший летун в мире, могу держаться в воздухе сколько угодно, и голова не кружится. Только в сильный ветер неприятно — руками махать устаёшь. Но я не советовал бы увальням, похожим на мешок с сеном, пытаться мне подражать.
— Так что ж, ты, выходит, ничего не весишь? Карел почесал затылок.
— Ну, наверно, сколько-то я вешу — признал он, — а иначе бы давно уж в небо улетел, одежда, башмаки… Обычно у меня под стельками лежит свинец. Сначала— было неудобно, а потом я привык. Придумать бы ещё такую штуку, чтобы двигаться, куда захочешь. А то как-то раз я попробовал запрячь гуся, так он, тупая скотина, летит только туда, куда надо ему, а не мне, да ещё клюётся. Гусиная матушка обещала весной подыскать мне покладистого, да где уж теперь… — Тут он смутился, огляделся, наклонился к девушке и понизил голос: А самое плохое: вдруг, я думаю, вся эта штука к моим детям перейдёт?
Тут Ялка уже не выдержала, прыснула и рассмеялась, зажимая рот руками. Повалилась на кровать, зарылась лицом в подушку, но тут же прекратила и вскинулась: на лестнице послышались шаги.
— Ну вот! Достукались! Беги скорей!
Но тут, как назло, то ли рама разбухла от ночной сырости, то ли шпингалет примёрз, только окно не захотело открываться.
— Спокойствие, только спокойствие…— машинально бормотал Карел, дёргая защёлку. — Ну давай же, давай…
Шаги приближались.
— Лезь под кровать!
Выхода не было. Карел развернулся, ласточкой в прыжке преодолел полкомнаты и скрылся под кроватью только его и видели. Оставалось только надеяться, что его не заметят.
Заскрежетал засов. Дверь распахнулась, в келью посветили фонарём. Ялка с головой зарылась в одеяло и притворилась спящей. Стоявшие на пороге молчали. Оба почему-то не хотели входить.
— Спит вроде? — наконец спросил один.
— Да вроде спит, с сомнением произнёс второй. И нету никого.
— Кому ж тут быть-то…
— А чего смеялась?
Una bruja, secor amferes[14], кто их поймёт… Может, помаленьку совсем с ума сходит, а может, колдует чего…
— Колдует? Пресвятая дева да хранит нас! — звякнула какая-то железка, заскрипела кожа, отсвет фонаря заколебался — Киппер, видно, осенял себя святым крестом. — Да и смех ли это был, раз она спит? Это были звуки не человеческие, это звуки потустороннего мира, ясно как божий день! Коли так, не улетела бы! Неплохо бы забить окно. Или цепь ей на ноги надеть.
Ялка вся похолодела и крепче сомкнула веки. Впрочем, второй стражник, судя по голосу — аркебузир Мануэль, в ответ на это предложение только рассмеялся.
— Могла б летать, давно бы улетела, — язвительно сказал он. — Думаете, это так просто? Viva Dios, им надо сперва зелье для этого сварить, такую embrocacion — corteza de milhombres, tocino, alfalfa[15] и всякое такое прочее, потом натереться им, выпить…
Обычно Мануэль прекрасно говорил по-фламандски, но сегодня был изрядно пьян, испанские словечки из него так и сыпались. Впрочем, Киппер выглядел не лучше. Удивительно, как они вообще понимали друг дружку. Наверное, обоим помогало странное свойство пьяниц общаться друг с другом на любом языке.
— А ты откуда знаешь? — с подозрением спросил десятник.
— Да уж знаю. Я с нашим инквизитором давно странствую, всякого наслушался, да и не пролезет она в окошко: вон оно какое маленькое.
— А вдруг и она маленькой сделаться может? Или превратится в эту… Ик!.. Ну в эту!.. В мышуна летучего?
— В нетопыря.
— Ja-ja, so etwas[16]. Ищи её потом…
— Да бросьте, seiior Киппер. Кабы так, что толку её караулить? И потом, мы с вами где?
— А где?
— В монастыре. Святые стены, pues, comprendes?[17] Какое тут может быть колдовство?
— А и верно! — с облегчением промолвил он. — Я совсем забыл. Это ты точно заметил, правильно! А она и вправду спит?
— Да вправду, вправду. Храпит даже, слышите? (Из-под кровати в самом деле слышался вполне натуральный храп — Карел раньше девушки сообразил, что надо подыграть.) На спине спит, pobrecita[18], тяжеловато ей, или приснилось что-то. Пусть её. Padre Себастьян сказал, пока не надо её беспокоить. Vamonos, senor десятник, пойдёмте, там ещё полбутылки осталось.
— А… ик!.. это… — вдруг засомневался Киппер, обшаривая келью светом фонаря. — Чего-то мне тревожно. Вот что, Мануэль, покарауль-ка до утра снаружи, походи под окном,
— Soccoro?[19] — удивился он. — Для чего? Куда она отсюда денется?
— Приказ не обсуждать! — повысил голос десятник, — Не знаю, куда денется. Может, простыни порвёт и по ним слезет… Himmeldoimerwetter, — выругался он, — надо бы забрать у неё простыни… Караул до трёх ночи нести будешь, потом кто-нибудь тебя сменит. Abgemacht. Erfullei[20]!
И стражники удалились. Через минуту хлопнула входная дверь и под окном снаружи, с интервалом в несколько минут, принялись шуршать замёрзшим гравием туда-сюда подошвы Мануэлевых сапог. Карел выждал сколько-то ещё и вылез, весь в пыли и в паутине, отряхнулся, поддёрнул штаны и погрозил кулаком сперва двери, потом — окошку.
— У, мерзавцы! Тартилья испанская! — повернулся к девушке и огляделся. — Так… Что делать?
Он снова прошёлся по комнате, заглянул под стол, пошарил по углам.
— А это что? Это твоё?
Девушка подняла взгляд. В руках у Карела было что-то маленькое и продолговатое. Он подошел к окну. Стало видно яснее.
— Это губная гармошка, — сказала она. — Её, наверное, Михель забыл.
Сразу вспомнилось, как вчера белобрысый фламандец опять пытался с ней поговорить и как-нибудь развлечь, расспрашивал, рассказывал какие-то истории, играл на этой штуке… Он вообще странно вёл себя последние несколько дней. Ялка не могла понять, что с ним творится.
— Губная гармошка? — обрадовался Карел. — Я всегда мечтал о музыкальном инструменте! А кто такой Михель? Ещё один стражник?
— Нет. Он просто… просто с ними. Только не надо на ней играть, а то опять прибегут!
— Так. — Глаза у коротышки загорелись. — Так… Ну-ка, дай простыню.
— Зачем тебе?
— Надо. Дай, у тебя их две. — Он стащил с тюфяка простыню, прогрыз в ней две дыры и набросил на себя как плащ и капюшон.
— Пока сойдёт, — сказал он удовлетворённо, оглядев себя со всех сторон. — Пришла мне в голову одна идея… Сейчас мы с ними поиграем.
— Что ты задумал?
— Сейчас увидишь. — Он хихикнул и потёр ладошки. — Начинаем воспитательную работу! А ты лежи. Ты ж притворялась спящей? Вот и притворяйся. Если спросят, взятки гладки: ничего не видела, ничего не слышала. Не бойся, я проверну всё так, что тебя не заподозрят.
— Я не боюсь. — Ялка почувствовала, как вместе со сном к ней возвращается прежнее тупое безразличие. — Я не боюсь. Мне всё равно.
Карел после этого, как показалось девушке, чуть растерял свою уверенность; и это принесло ей даже какое-то удовлетворение, словно его недоумение послужило некой компенсацией за сегодняшнее беспокойство. И в самом деле, что за толк был от его визита? Что он ей сказал хорошего? Разве что рассмешил, ну так этот маленький гном, тролль, — или кем он там ещё мог быть на самом деле? — всегда умел казаться или быть на самом деле хамски наглым, хитрым, трогательным и смешным одновременно. И почти всегда не к месту. Невелика заслуга, если вдуматься. Да и охранники теперь настороже.
— Ну, я полетел. — Карел уже распахнул окно и влез на подоконник. Обернулся: — Тебе принести чего-нибудь?
— Ничего мне не надо. Ни-че-го.
Она затворила за ним оконную створку, вогнала в пазик стерженёк щеколды и устало опустилась на кровать. Повалилась на бок, накрылась одеялом и затихла. Ей ничего не хотелось. Глаза были как два свинцовых шарика, закрытые веки, казалось, с трудом их удерживают. Она лежала неподвижно, краем уха различая печальные вздохи гармоники за окном, только вздрогнула, когда хрусталь полночной тишины разбился аркебузным выстрелом, и долго слышала потом, как удаляются и затихают звуки музыки, вдогонку которым несутся божба и проклятия испанца. Что бы там пройдоха Карел ни замыслил, трюк его сработал — один раз пьяный Мануэль дал маху, а второй заряд, должно быть, подмочила роса.
Суета и беготня, наставшие потом, её уже не трогали.
Она спала.
Когда деревья расступились и впереди замаячили первые дома, внезапно посвежело. Всё небо затянуло тучами, в домах засветились окошки. Пора было подумать о ночлеге для себя и стойлах для скотины.
— Видишь этот городишко, Дважды-в-день? — указал рукою Золтан Хагг и поплотнее запахнул плащ. Взгляд его был хмурым и сосредоточенным, из складок вязаного шарфа торчал наружу только нос, горбатый и костистый.
— Вижу. Это Кортрейк?
— Да. Последний раз я был здесь года два тому назад… Было одно дельце, я тебе не рассказывал. Неспокойное было место, хоть и монастырь неподалёку. Ну? Что скажешь? Иоганес Шольц с интересом привстал на стременах, серый войлок его шляпы побелел, покрывшись капельками воды. Толстяк стянул её, отряхнул о колено, напялил обратно и вновь оглядел из-под широких полей шпиль ратуши, церквушку, пару ближних лавочек и россыпь небогатых обшарпанных домишек. Взгляд его скользил по городу, как луч маяка по волнам: туда — сюда, туда обратно… вновь туда… опять обратно…
— Выглядит безопасным, — наконец сказал он. Очаги почти везде горят, и запах угольный, надёжный. Я бы, правда, не рискнул здесь промышлять — уж слишком он мал, чтобы в нём затеряться. Воровская гильдия в таких местах не любит чужаков, а контрабандисту и вовсе приткнуться некуда. Хоть бы канал был, и то легче. А так — город как город. Не богатый и не бедный. Петухи на флюгерах… А что здесь случилось?
Хагг пожал плечами. Помолчал.
— Предлагаете тут и остановиться?
— Интересно, кто там сейчас корчмарем… вместо ответа проговорил про себя Золтан и тронул поводья.
Ладно. Поехали. Всё равно выбора нет. Почуяв запахи жилья, осёл и конь приободрились — всадникам уже не приходилось их подгонять, и вскоре перед путниками возникла вывеска трактира с намалёванным на ней пчелиным жалом и железным фонарём над входом. Но прежде чем они смогли разглядеть, что там написано, до слуха путников донёсся шум людской гульбы — не драки, не погрома, именно негромкой такой гульбы. То ли окрестные деревенские справляли что-то свое, то ли кутили проезжие, то ли сами горожане просто пьянствовали без причины, чтобы скоротать ненастный вечер. Праздников вроде никаких на память не приходило.
— Вот он, «Прокалыватель», — удовлетворённо констатировал бывший сыскарь, кивнув на вывеску. — Гляди, пузатый: видишь пчёлку над воротами? Раньше это место называлось in De Vie, то есть «У пчелы», и сначала там и вправду целая пчела была, потом половину вывески в бурю отломило, только и осталось от неё, что задница и жало… Когда-то неплохой был постоялый двор. В прошлый раз я тут останавливался.
Путники проехали в раскрытые ворота, с трудом докричались мальца, которому препоручили своих «скакунов», и проследовали в дом.
Тесно, вопреки ожиданиям, здесь не было. Приятели быстрыми взглядами пробежались по лицам. Две дюжины, не больше, половина приезжие. Крестьяне. Два приказчика. Двое-трое у окна, видимо мастеровые. Гуртовщики. Ещё гуртовщики. Четыре девки из прислужниц. На особицу сидела и по-свойски выглядела лишь одна компания за столиком направо от камина — ровным счётом шесть рож: монах, угрюмый толстый парень лет под двадцать, три субтильных неприметных типчика, одетых в серое, и наконец ещё какой-то дядька — совершенно лысый или бритый, жилистый, худой, с ног до головы затянутый в чёрное сукно. Его длинное, как у коня, тевтонское лицо поражало резкостью черт, будто он не родился, а был вырублен тяп-ляп из тополевой колоды, по которой жизнь потом прошлась суровым рашпилем. Рядом притулились два сундука, чересседельные сумки, мешок из кожи и большущий меч в потёртых чёрных ножнах. Тарелки перед этими стояли почти нетронутые, а вот пили там много, и бутылки у них были в пыли, а бокалы — на ножках. Остальные в кабаке довольствовались брагой или местным пивом. В углу оплывший малый с волосами цвета хлебной корки раздувал мехи волынки, рядом другой такой же, только почернее, пиликал на скрипке, Играли оба больше от души, не от умения.
На вошедших почти никто не обратил внимания. И только кабатчик, как наливал из бочки в кружку, замер, глядя Золтану в глаза, и так стоял, пока вино не побежало через край.
Хагг стянул перчатки, плащ и шляпу, бросил всё на ближайшую свободную скамью, уселся и огляделся. Шольц последовал его примеру.
— Гляди-ка, Шольц, гляди, — зашептал вдруг взволнованно Хагг и подтолкнул приятеля локтем. — Вон, видишь шестерых за тем столом? Сдаётся мне, сама судьба идёт к нам в руки, если только я не обознался… Эй, хозяин! — Он вытащил флорин и постучал им по столу. Дождался, пока трактирщик вытрет руки и подойдёт к нему, затем потребовал: — Бутылку бургонского красного и чего-нибудь горячего.
— Пожиже или чтобы пожевать? — осведомился трактирщик.
— К чёрту жижу, давай чего-нибудь, что раньше бегало и не мяукало. Ты, я знаю, монастырских зайцев держишь. Скажи, чтоб одного зажарили… — Он размотал свой шарф. — Уф… — Вытер шею. — Как дела, Жилис?
— Так это всё-таки вы — На лице кабатчика отразилась смесь тревоги с облегчением. — А я уже подумал, мне мерещится. А дела неплохо. В последние годы малость похуже, но пока испанцы далеко, то всё тип-топ и о-ля-ля… А вы куда?
— А мы туда, — мотнул головой Золтан. — Ещё вопросы будут?
— Хм…— Кабатчик потеребил свои густые бакенбарды, — Если подумать, нет. — Он сделал знак, и девчонка принесла им на подносе бутыль и две кружки. Откупорила, разлила, вильнула задницей. Ушла.
— Остановитесь здесь?
— Возможно. — Хагг потёр ладонью подбородок. Глаза его неотрывно следили за компанией у камина. — А много ль постояльцев?
— Да никого пока, все комнаты пустые. Ага… Жилис, что это за люди?
— Где? А, эти…— Волынка к этому времени стихла, скрипач едва водил смычком по струнам, извлекая скрежетливые задумчивые звуки, поэтому корчмарь невольно понизил голос. — А палач, — сказал он. — Заплечных, так сказать, дел мастер из города, с помощником. Звать не знаю как, не спрашивал. Монах — из местного монастыря. Я так понял, он за ним и ездил в Гарлебек, этот монах.
— Ишь ты… — со значением протянул Золтан, дважды гулко отхлебнул из кружки и поморщился. — Чёрт! Мог бы и сам догадаться по мечу: на швейцарца мужик не похож. Старею… А зачем им вдруг в обители потребовался палач?
— А чёрт его знает зачем. Зачем-то понадобился. Я не знаю. Испросить?
— Не надо! — Хагг поставил кружку и прищурился. — Не надо. Монах, говоришь? Что-то у него рожа больно знакомая, у этого монаха… Да не таращись ты на них, хватит того, что я таращусь. Прикажи-ка лучше своей девке подать ещё бутылочку вина на ихний стол: я к ним сейчас попробую упасть на хвост. Эй, постой. Наших много?
Трактирщик, похоже, понял, в чём вопрос, и кивнул:
— Есть трое мясников. Живут поблизости. Надёжные ребята. Есть ещё. Послать за ними?
— Рано. Эх, и знакомая же рожа… Погоди, пока я не удостоверюсь. Эти трое — кто?
— Те, что с ними? Топтуны от магистрата. Завсегда здесь.
— Вот как? Иоганн, — обернулся Хагг к Шольцу, — пока я не вернусь, держи язык на привязи. Ладно, я пошёл. Который палач-то?
— Лысый.
Золтан встал, одёрнул полукафтан и двинулся к камину. Шестёрка примолкла и с мрачным огоньком в глазах наблюдала за его приближением.
— С почтением! С почтением! — широко улыбаясь, с ходу выдал Золтан и уселся за их стол. Девица тотчас поставила перед ним новую бутылку и бокал в форме тюльпана. — Позвольте угостить вас, господа хорошие. Мерзкий сегодня ветер, холодает, и вообще, а тут… такие люди, такие люди! Трактирщик! — Золтан обернулся, — Эй! Подавай закуски.
Палач разлепил свои тонкие, почти бескровные губы.
— Я думать, — проговорил он скрипучим голосом, с акцентом сильным и немецким, — я думать, что ми не есть с вами знакомы. Ja. He думать так.
— С вами? — удивился Золтан. — С вами — вряд ли, господин хороший, это вы свинье в самое рыло дали — с вами я и вправду незнаком. Только при чём тут вы? Я про другое. Кто ж не знает достопочтенного брата Бертольда! — И отвесил монаху лёгкий поклон. — А? Неужто я не прав? Ведь это вы, святой отец?
Сидевший на скамье монах, который был уже изрядно пьян, стремительно трезвел. Он сидел и смотрел на Золтана снизу вверх, остекленело выпучив глаза.
— И-э… — наконец попытался выдавить он из себя.
Икнул и умолк.
Тут принесли яичницу с колбасками и ветчину; обстановка слегка разрядилась. Хагг сноровисто разлил вино и выпил с сыщиками, потом подцепил со сковородки шмат поджаренной колбасы и снова повернулся к монаху.
— Так, значит, это в самом деле вы, святой отец, — удовлетворённо сказал он. — А у меня к вам просьба. Я, знаете, хотел бы исповедаться. Прям сейчас. Ага, Исповедаться и получить отпущение грехов, если возможно. Вы же не откажете мне в этакой малости, а? Не откажете? А?
Монах, которого назвали братом Бертольдом, покосился на своих сотрапезников.
— И-э-э… я… собснно…
— О, я знал, я знал, что вы мне не откажете! Я уже обо всём договорился. Трактирщик предоставит нам на полчасика комнатку наверху, где нас никто не станет беспокоить. Какое счастье, что я вас встретил! Господа! — Он вновь разлил и поднял тост: — За государя и Святую Церковь! Аминь и да здравствует!..
Все закивали, поднялись и сдвинули бокалы. Как-то умудрился встать и брат Бертольд. Не дожидаясь, пока все допьют, Хагг пригубил вино, подхватил монаха под руку — и не успел никто в корчме опомниться, как оба уже поднялись по лестнице и дверь за ними закрылась.
Лежать было удобно. Обычно монахи спали на жёстких постелях, набитых гороховой соломкой, но в больничных тюфяках мягко шуршала морская трава. О ней заботились и дали одеяло. Ей даже дали простыни и раз в неделю их меняли. Ялка вздохнула и повернулась на другой бок.
— Кукушка! Да проснись же!
Теперь уже было не до шуток. Девушка села и завертела головой.
— Кто здесь? — осторожно спросила она.
— Это я! Я, Карел!
— Ты где?
— Здесь. — Стук в стекло заставил Ялку обернуться. — Подойди к окошку.
Ялка завернулась в одеяло, на цыпочках подобралась к окну и различила тёмный силуэт щекастой головы.
— Ты?!
— Я, — сказала голова и расплылась в улыбке. — У тебя там никого нет? Можно войти? Эта штука открывается?
— Что? Э… подожди, я сейчас…
Она отступила в глубь комнаты, торопливо нырнула в юбку, завязала узел и зашарила по раме в поисках щеколды. На замок окно не запиралось. Видимо, высота, на которой оно находилось, плюс беременность девчонки служили гарантией, что та не убежит. Наконец холодное олово двух шпингалетов поддалось, и створка с лёгким скрипом распахнулась. В комнату потёк холодный воздух, из-под двери потянуло табаком. Ялка запереступала, запахнула одеяло поплотней. Карел хекнул, хакнул, втиснулся в проём и через миг уже сидел на подоконнике, свесив в келью короткие ножки. С тех пор как Ялка видела его в последний раз, он стал ещё неряшливей, хотя, казалось бы, куда уже. Плащ изорвался, штаны залоснились, полосатые носки просвечивали дырами (башмаков на Кареле не было). Только куртка была новая — Ялка её раньше у Карела не видела.
— Уф! Здравствуй, — объявил он. Наконец-то я тебя нашёл. Холодновато там, снаружи,
И спрыгнул на пол. Ялка притворила окно, чтобы не дуло, напоследок выглянув наружу. Ни верёвки, ни лестницы не было.
— Как ты сюда попал?
— По воздуху, — мотнул он головой. — Я всегда всюду попадаю по воздуху. Гей гоп — и я где надо. — Он прошёлся по келье, трогая руками мебель и стены. Шаг его был на удивление легок и почти не отдавался в тишине. — Вот, значит, где они тебя держат… Как ты тут?
— Я? Ничего…— Она уселась на кровать, — Как видишь,
— А эти?.. — Он кивнул на дверь.
— Пока не трогают. Допрашивали один раз, и всё.
— Не били? (Ялка помотала головой.) Надеешься, они на этом остановятся?
— Не знаю. А что там теперь… у вас?
— В лесу? Да ничего хорошего, — хмыкнул Карел, — Дом сожгли, норы разорили, все расползлись по углам. Всё хреново. Сейчас туда нагнали крестьян, вырубают старые деревья. Мы немножко пошумели в городе, наподдавали стукачам, но это так, для куражу, не обращай внимания — сейчас важнее ты. М-да. — Он выглянул в окно. — Высоковато, а то б мы тебя попробовали вытащить,
— Мы? — вскинулась она. — Кто это «мы»? Кто тебя послал?
— Сама догадаешься или сказать? Моих приятелей ты знаешь.
Ялка помолчала.
— Даже если я спущусь, что с того? — с горечью проговорила она. — Окно — во двор, ворота заперты. Ночью сторож обходит, привратники… Не со стен же мне прыгать. От бернардинцев не сбегают. Да и куда мне бежать… такой…
— Нашлось бы куда. Вопрос стоит — как. Можно, к примеру, попробовать… хотя нет, это не получится. Вот если б тебя держали где-нибудь внизу…
— А что внизу?
— Да так, ничего.
— Тогда зачем ты спрашиваешь? — Она вдруг почувствовала себя такой усталой, словно целый день пела или плясала. — Нету в этом никакого толка. Они будут держать меня здесь, сколько захотят, потом отвезут ещё куда-нибудь, потом… Потом придёт пора рожать, если только меня раньше не сожгут. А потом все равно сожгут. Допросят и сожгут. Хотя мне уже всё равно…
Она махнула рукой и умолкла.
— Ну-ну, выше нос, Кукушка! — укоризненно сказал ей Карел, задом заскочил на стол и поболтал ногами. — Я ж сюда не просто так пришёл. Хотел бы просто так, не стал бы заходить — к чему дразнить? Мы вытащим тебя, дай только срок.
— Зачем?
— А что ж нам, тут тебя оставить? — Карел подмигнул. — Жаль только, ты в монастыре. — Он посмотрел вокруг. — Здесь много сильных, стены и земля намолены, наше колдовство тут не сработает, а если и получится, сработает неправильно. Но подожди недели три-четыре, и эти испанцы со своими картами и водкой всё здесь расшатают. Вот тогда мы придём и тебе поможем. Продержись.
— Три-четыре недели. — Ялка с сомнением покачала головой. — Это почти месяц. Я не смогу тогда уже нормально ходить. У меня будет вот такой живот. — Она показала руками. — К тому же я не знаю, выживу ли, нет: я слышала, уже послали в город за палачом.
— Когда? — вскинулся Карел.
— Тише! Нас могут услышать…— Ялка с испугом стрельнула глазами на дверь. Уже с неделю как. Я стараюсь не думать.
— Ух. Это меняет дело. — Карел спрыгнул, заложил руки за спину и заходил по комнате кругами. — Спокойствие, только спокойствие… Мы что-нибудь придумаем…
Ялка с удивлением наблюдала, как маленький карикатурный человечек, уйдя с головой в свои мысли, с каждым шагом подпрыгивает всё выше. Наконец он сам не заметил, как совсем поднялся над полом и зашагал по воздуху. Девушка смотрела на него округлившимися глазами, а когда изумлённо охнула, тот спохватился, замахал руками и поспешно опустился на пол, где и сел на табуретку, крепко за нее ухватившись.
— Ты что… летаешь? — растерянно пролепетала Ялка. — Кто ты, Карел?
— А? Нет, не летаю, — мрачно отозвался он. — Так… подпрыгиваю.
— От чего?
— От земли, — отмахнулся он, — Это долгая история.
— Расскажешь?
— Что, прямо сейчас? Гм, что тут слушать… Видишь? — Он поворотился вокруг себя.
— Чего? — не понимая, заморгала Ялка.
— Ну, я… ну, это… — Тут он в первый раз на её памяти слегка смутился. — Это я сейчас красивый и в меру упитанный, а тогда я был… немного полноват. Не то чтоб это меня беспокоило, а так… неудобно порой. Хотел избавиться не получилось. Но как-то я услышал, что у травника, у Лиса, есть особый порошок, который убавляет вес. Мне Зухёль рассказал. Лис сотворил сколько-то грамм этого порошка и забросил на полку, где у него валяются всякие ненужные и неудавшиеся вещи, — ты видела. Я попросил дать мне немного, он — ни в какую. И тогда я… ну, я…
— Ты его украл, — помогла ему закончить Ялка.
Карел вспыхнул.
— Не «украл», а «позаимствовал», — обиженно поправил он. — Любите вы, бабы, всё переворачивать с ног на голову… Что ему, порошка, что ли, жалко? Там была целая аптекарская склянка. Я высыпал немного на язык и сразу почувствовал себя легче.
— И как оно на вкус? — Несмотря на её положение и место, где она находилась, Ялку уже вдоль и поперёк корёжило от смеха.
— Превосходно! — признал Карел. Лучшее в мире лекарство из тех, что я пробовал, если не считать лесного мёда пополам с орехами. Но не в этом дело. Как я уже говорил, порошка было много. Ну я и съел ещё чуть-чуть, потом ещё, потом… В общем, я слопал всю банку. Ага. Уж очень вкусный оказался порошочек, приторный такой. «Эльфийская пыльца», как мне потом сказали. Ею надо было сверху посыпаться, а не есть. Ну а потом… ну, вот.
— И?.. Надолго ты так теперь?
— Я не знаю. Лис мне сказал, что не нашёл лекарства против этого, потому и не велел его никому принимать. Ох, он тогда ругался! Две недели со мной не разговаривал.
— Представляю себе! А не тяжело тебе летать?
— Мне — ни капельки, — важно произнёс Карел. — Я лучший летун в мире, могу держаться в воздухе сколько угодно, и голова не кружится. Только в сильный ветер неприятно — руками махать устаёшь. Но я не советовал бы увальням, похожим на мешок с сеном, пытаться мне подражать.
— Так что ж, ты, выходит, ничего не весишь? Карел почесал затылок.
— Ну, наверно, сколько-то я вешу — признал он, — а иначе бы давно уж в небо улетел, одежда, башмаки… Обычно у меня под стельками лежит свинец. Сначала— было неудобно, а потом я привык. Придумать бы ещё такую штуку, чтобы двигаться, куда захочешь. А то как-то раз я попробовал запрячь гуся, так он, тупая скотина, летит только туда, куда надо ему, а не мне, да ещё клюётся. Гусиная матушка обещала весной подыскать мне покладистого, да где уж теперь… — Тут он смутился, огляделся, наклонился к девушке и понизил голос: А самое плохое: вдруг, я думаю, вся эта штука к моим детям перейдёт?
Тут Ялка уже не выдержала, прыснула и рассмеялась, зажимая рот руками. Повалилась на кровать, зарылась лицом в подушку, но тут же прекратила и вскинулась: на лестнице послышались шаги.
— Ну вот! Достукались! Беги скорей!
Но тут, как назло, то ли рама разбухла от ночной сырости, то ли шпингалет примёрз, только окно не захотело открываться.
— Спокойствие, только спокойствие…— машинально бормотал Карел, дёргая защёлку. — Ну давай же, давай…
Шаги приближались.
— Лезь под кровать!
Выхода не было. Карел развернулся, ласточкой в прыжке преодолел полкомнаты и скрылся под кроватью только его и видели. Оставалось только надеяться, что его не заметят.
Заскрежетал засов. Дверь распахнулась, в келью посветили фонарём. Ялка с головой зарылась в одеяло и притворилась спящей. Стоявшие на пороге молчали. Оба почему-то не хотели входить.
— Спит вроде? — наконец спросил один.
— Да вроде спит, с сомнением произнёс второй. И нету никого.
— Кому ж тут быть-то…
— А чего смеялась?
Una bruja, secor amferes[14], кто их поймёт… Может, помаленьку совсем с ума сходит, а может, колдует чего…
— Колдует? Пресвятая дева да хранит нас! — звякнула какая-то железка, заскрипела кожа, отсвет фонаря заколебался — Киппер, видно, осенял себя святым крестом. — Да и смех ли это был, раз она спит? Это были звуки не человеческие, это звуки потустороннего мира, ясно как божий день! Коли так, не улетела бы! Неплохо бы забить окно. Или цепь ей на ноги надеть.
Ялка вся похолодела и крепче сомкнула веки. Впрочем, второй стражник, судя по голосу — аркебузир Мануэль, в ответ на это предложение только рассмеялся.
— Могла б летать, давно бы улетела, — язвительно сказал он. — Думаете, это так просто? Viva Dios, им надо сперва зелье для этого сварить, такую embrocacion — corteza de milhombres, tocino, alfalfa[15] и всякое такое прочее, потом натереться им, выпить…
Обычно Мануэль прекрасно говорил по-фламандски, но сегодня был изрядно пьян, испанские словечки из него так и сыпались. Впрочем, Киппер выглядел не лучше. Удивительно, как они вообще понимали друг дружку. Наверное, обоим помогало странное свойство пьяниц общаться друг с другом на любом языке.
— А ты откуда знаешь? — с подозрением спросил десятник.
— Да уж знаю. Я с нашим инквизитором давно странствую, всякого наслушался, да и не пролезет она в окошко: вон оно какое маленькое.
— А вдруг и она маленькой сделаться может? Или превратится в эту… Ик!.. Ну в эту!.. В мышуна летучего?
— В нетопыря.
— Ja-ja, so etwas[16]. Ищи её потом…
— Да бросьте, seiior Киппер. Кабы так, что толку её караулить? И потом, мы с вами где?
— А где?
— В монастыре. Святые стены, pues, comprendes?[17] Какое тут может быть колдовство?
— А и верно! — с облегчением промолвил он. — Я совсем забыл. Это ты точно заметил, правильно! А она и вправду спит?
— Да вправду, вправду. Храпит даже, слышите? (Из-под кровати в самом деле слышался вполне натуральный храп — Карел раньше девушки сообразил, что надо подыграть.) На спине спит, pobrecita[18], тяжеловато ей, или приснилось что-то. Пусть её. Padre Себастьян сказал, пока не надо её беспокоить. Vamonos, senor десятник, пойдёмте, там ещё полбутылки осталось.
— А… ик!.. это… — вдруг засомневался Киппер, обшаривая келью светом фонаря. — Чего-то мне тревожно. Вот что, Мануэль, покарауль-ка до утра снаружи, походи под окном,
— Soccoro?[19] — удивился он. — Для чего? Куда она отсюда денется?
— Приказ не обсуждать! — повысил голос десятник, — Не знаю, куда денется. Может, простыни порвёт и по ним слезет… Himmeldoimerwetter, — выругался он, — надо бы забрать у неё простыни… Караул до трёх ночи нести будешь, потом кто-нибудь тебя сменит. Abgemacht. Erfullei[20]!
И стражники удалились. Через минуту хлопнула входная дверь и под окном снаружи, с интервалом в несколько минут, принялись шуршать замёрзшим гравием туда-сюда подошвы Мануэлевых сапог. Карел выждал сколько-то ещё и вылез, весь в пыли и в паутине, отряхнулся, поддёрнул штаны и погрозил кулаком сперва двери, потом — окошку.
— У, мерзавцы! Тартилья испанская! — повернулся к девушке и огляделся. — Так… Что делать?
Он снова прошёлся по комнате, заглянул под стол, пошарил по углам.
— А это что? Это твоё?
Девушка подняла взгляд. В руках у Карела было что-то маленькое и продолговатое. Он подошел к окну. Стало видно яснее.
— Это губная гармошка, — сказала она. — Её, наверное, Михель забыл.
Сразу вспомнилось, как вчера белобрысый фламандец опять пытался с ней поговорить и как-нибудь развлечь, расспрашивал, рассказывал какие-то истории, играл на этой штуке… Он вообще странно вёл себя последние несколько дней. Ялка не могла понять, что с ним творится.
— Губная гармошка? — обрадовался Карел. — Я всегда мечтал о музыкальном инструменте! А кто такой Михель? Ещё один стражник?
— Нет. Он просто… просто с ними. Только не надо на ней играть, а то опять прибегут!
— Так. — Глаза у коротышки загорелись. — Так… Ну-ка, дай простыню.
— Зачем тебе?
— Надо. Дай, у тебя их две. — Он стащил с тюфяка простыню, прогрыз в ней две дыры и набросил на себя как плащ и капюшон.
— Пока сойдёт, — сказал он удовлетворённо, оглядев себя со всех сторон. — Пришла мне в голову одна идея… Сейчас мы с ними поиграем.
— Что ты задумал?
— Сейчас увидишь. — Он хихикнул и потёр ладошки. — Начинаем воспитательную работу! А ты лежи. Ты ж притворялась спящей? Вот и притворяйся. Если спросят, взятки гладки: ничего не видела, ничего не слышала. Не бойся, я проверну всё так, что тебя не заподозрят.
— Я не боюсь. — Ялка почувствовала, как вместе со сном к ней возвращается прежнее тупое безразличие. — Я не боюсь. Мне всё равно.
Карел после этого, как показалось девушке, чуть растерял свою уверенность; и это принесло ей даже какое-то удовлетворение, словно его недоумение послужило некой компенсацией за сегодняшнее беспокойство. И в самом деле, что за толк был от его визита? Что он ей сказал хорошего? Разве что рассмешил, ну так этот маленький гном, тролль, — или кем он там ещё мог быть на самом деле? — всегда умел казаться или быть на самом деле хамски наглым, хитрым, трогательным и смешным одновременно. И почти всегда не к месту. Невелика заслуга, если вдуматься. Да и охранники теперь настороже.
— Ну, я полетел. — Карел уже распахнул окно и влез на подоконник. Обернулся: — Тебе принести чего-нибудь?
— Ничего мне не надо. Ни-че-го.
Она затворила за ним оконную створку, вогнала в пазик стерженёк щеколды и устало опустилась на кровать. Повалилась на бок, накрылась одеялом и затихла. Ей ничего не хотелось. Глаза были как два свинцовых шарика, закрытые веки, казалось, с трудом их удерживают. Она лежала неподвижно, краем уха различая печальные вздохи гармоники за окном, только вздрогнула, когда хрусталь полночной тишины разбился аркебузным выстрелом, и долго слышала потом, как удаляются и затихают звуки музыки, вдогонку которым несутся божба и проклятия испанца. Что бы там пройдоха Карел ни замыслил, трюк его сработал — один раз пьяный Мануэль дал маху, а второй заряд, должно быть, подмочила роса.
Суета и беготня, наставшие потом, её уже не трогали.
Она спала.
Когда деревья расступились и впереди замаячили первые дома, внезапно посвежело. Всё небо затянуло тучами, в домах засветились окошки. Пора было подумать о ночлеге для себя и стойлах для скотины.
— Видишь этот городишко, Дважды-в-день? — указал рукою Золтан Хагг и поплотнее запахнул плащ. Взгляд его был хмурым и сосредоточенным, из складок вязаного шарфа торчал наружу только нос, горбатый и костистый.
— Вижу. Это Кортрейк?
— Да. Последний раз я был здесь года два тому назад… Было одно дельце, я тебе не рассказывал. Неспокойное было место, хоть и монастырь неподалёку. Ну? Что скажешь? Иоганес Шольц с интересом привстал на стременах, серый войлок его шляпы побелел, покрывшись капельками воды. Толстяк стянул её, отряхнул о колено, напялил обратно и вновь оглядел из-под широких полей шпиль ратуши, церквушку, пару ближних лавочек и россыпь небогатых обшарпанных домишек. Взгляд его скользил по городу, как луч маяка по волнам: туда — сюда, туда обратно… вновь туда… опять обратно…
— Выглядит безопасным, — наконец сказал он. Очаги почти везде горят, и запах угольный, надёжный. Я бы, правда, не рискнул здесь промышлять — уж слишком он мал, чтобы в нём затеряться. Воровская гильдия в таких местах не любит чужаков, а контрабандисту и вовсе приткнуться некуда. Хоть бы канал был, и то легче. А так — город как город. Не богатый и не бедный. Петухи на флюгерах… А что здесь случилось?
Хагг пожал плечами. Помолчал.
— Предлагаете тут и остановиться?
— Интересно, кто там сейчас корчмарем… вместо ответа проговорил про себя Золтан и тронул поводья.
Ладно. Поехали. Всё равно выбора нет. Почуяв запахи жилья, осёл и конь приободрились — всадникам уже не приходилось их подгонять, и вскоре перед путниками возникла вывеска трактира с намалёванным на ней пчелиным жалом и железным фонарём над входом. Но прежде чем они смогли разглядеть, что там написано, до слуха путников донёсся шум людской гульбы — не драки, не погрома, именно негромкой такой гульбы. То ли окрестные деревенские справляли что-то свое, то ли кутили проезжие, то ли сами горожане просто пьянствовали без причины, чтобы скоротать ненастный вечер. Праздников вроде никаких на память не приходило.
— Вот он, «Прокалыватель», — удовлетворённо констатировал бывший сыскарь, кивнув на вывеску. — Гляди, пузатый: видишь пчёлку над воротами? Раньше это место называлось in De Vie, то есть «У пчелы», и сначала там и вправду целая пчела была, потом половину вывески в бурю отломило, только и осталось от неё, что задница и жало… Когда-то неплохой был постоялый двор. В прошлый раз я тут останавливался.
Путники проехали в раскрытые ворота, с трудом докричались мальца, которому препоручили своих «скакунов», и проследовали в дом.
Тесно, вопреки ожиданиям, здесь не было. Приятели быстрыми взглядами пробежались по лицам. Две дюжины, не больше, половина приезжие. Крестьяне. Два приказчика. Двое-трое у окна, видимо мастеровые. Гуртовщики. Ещё гуртовщики. Четыре девки из прислужниц. На особицу сидела и по-свойски выглядела лишь одна компания за столиком направо от камина — ровным счётом шесть рож: монах, угрюмый толстый парень лет под двадцать, три субтильных неприметных типчика, одетых в серое, и наконец ещё какой-то дядька — совершенно лысый или бритый, жилистый, худой, с ног до головы затянутый в чёрное сукно. Его длинное, как у коня, тевтонское лицо поражало резкостью черт, будто он не родился, а был вырублен тяп-ляп из тополевой колоды, по которой жизнь потом прошлась суровым рашпилем. Рядом притулились два сундука, чересседельные сумки, мешок из кожи и большущий меч в потёртых чёрных ножнах. Тарелки перед этими стояли почти нетронутые, а вот пили там много, и бутылки у них были в пыли, а бокалы — на ножках. Остальные в кабаке довольствовались брагой или местным пивом. В углу оплывший малый с волосами цвета хлебной корки раздувал мехи волынки, рядом другой такой же, только почернее, пиликал на скрипке, Играли оба больше от души, не от умения.
На вошедших почти никто не обратил внимания. И только кабатчик, как наливал из бочки в кружку, замер, глядя Золтану в глаза, и так стоял, пока вино не побежало через край.
Хагг стянул перчатки, плащ и шляпу, бросил всё на ближайшую свободную скамью, уселся и огляделся. Шольц последовал его примеру.
— Гляди-ка, Шольц, гляди, — зашептал вдруг взволнованно Хагг и подтолкнул приятеля локтем. — Вон, видишь шестерых за тем столом? Сдаётся мне, сама судьба идёт к нам в руки, если только я не обознался… Эй, хозяин! — Он вытащил флорин и постучал им по столу. Дождался, пока трактирщик вытрет руки и подойдёт к нему, затем потребовал: — Бутылку бургонского красного и чего-нибудь горячего.
— Пожиже или чтобы пожевать? — осведомился трактирщик.
— К чёрту жижу, давай чего-нибудь, что раньше бегало и не мяукало. Ты, я знаю, монастырских зайцев держишь. Скажи, чтоб одного зажарили… — Он размотал свой шарф. — Уф… — Вытер шею. — Как дела, Жилис?
— Так это всё-таки вы — На лице кабатчика отразилась смесь тревоги с облегчением. — А я уже подумал, мне мерещится. А дела неплохо. В последние годы малость похуже, но пока испанцы далеко, то всё тип-топ и о-ля-ля… А вы куда?
— А мы туда, — мотнул головой Золтан. — Ещё вопросы будут?
— Хм…— Кабатчик потеребил свои густые бакенбарды, — Если подумать, нет. — Он сделал знак, и девчонка принесла им на подносе бутыль и две кружки. Откупорила, разлила, вильнула задницей. Ушла.
— Остановитесь здесь?
— Возможно. — Хагг потёр ладонью подбородок. Глаза его неотрывно следили за компанией у камина. — А много ль постояльцев?
— Да никого пока, все комнаты пустые. Ага… Жилис, что это за люди?
— Где? А, эти…— Волынка к этому времени стихла, скрипач едва водил смычком по струнам, извлекая скрежетливые задумчивые звуки, поэтому корчмарь невольно понизил голос. — А палач, — сказал он. — Заплечных, так сказать, дел мастер из города, с помощником. Звать не знаю как, не спрашивал. Монах — из местного монастыря. Я так понял, он за ним и ездил в Гарлебек, этот монах.
— Ишь ты… — со значением протянул Золтан, дважды гулко отхлебнул из кружки и поморщился. — Чёрт! Мог бы и сам догадаться по мечу: на швейцарца мужик не похож. Старею… А зачем им вдруг в обители потребовался палач?
— А чёрт его знает зачем. Зачем-то понадобился. Я не знаю. Испросить?
— Не надо! — Хагг поставил кружку и прищурился. — Не надо. Монах, говоришь? Что-то у него рожа больно знакомая, у этого монаха… Да не таращись ты на них, хватит того, что я таращусь. Прикажи-ка лучше своей девке подать ещё бутылочку вина на ихний стол: я к ним сейчас попробую упасть на хвост. Эй, постой. Наших много?
Трактирщик, похоже, понял, в чём вопрос, и кивнул:
— Есть трое мясников. Живут поблизости. Надёжные ребята. Есть ещё. Послать за ними?
— Рано. Эх, и знакомая же рожа… Погоди, пока я не удостоверюсь. Эти трое — кто?
— Те, что с ними? Топтуны от магистрата. Завсегда здесь.
— Вот как? Иоганн, — обернулся Хагг к Шольцу, — пока я не вернусь, держи язык на привязи. Ладно, я пошёл. Который палач-то?
— Лысый.
Золтан встал, одёрнул полукафтан и двинулся к камину. Шестёрка примолкла и с мрачным огоньком в глазах наблюдала за его приближением.
— С почтением! С почтением! — широко улыбаясь, с ходу выдал Золтан и уселся за их стол. Девица тотчас поставила перед ним новую бутылку и бокал в форме тюльпана. — Позвольте угостить вас, господа хорошие. Мерзкий сегодня ветер, холодает, и вообще, а тут… такие люди, такие люди! Трактирщик! — Золтан обернулся, — Эй! Подавай закуски.
Палач разлепил свои тонкие, почти бескровные губы.
— Я думать, — проговорил он скрипучим голосом, с акцентом сильным и немецким, — я думать, что ми не есть с вами знакомы. Ja. He думать так.
— С вами? — удивился Золтан. — С вами — вряд ли, господин хороший, это вы свинье в самое рыло дали — с вами я и вправду незнаком. Только при чём тут вы? Я про другое. Кто ж не знает достопочтенного брата Бертольда! — И отвесил монаху лёгкий поклон. — А? Неужто я не прав? Ведь это вы, святой отец?
Сидевший на скамье монах, который был уже изрядно пьян, стремительно трезвел. Он сидел и смотрел на Золтана снизу вверх, остекленело выпучив глаза.
— И-э… — наконец попытался выдавить он из себя.
Икнул и умолк.
Тут принесли яичницу с колбасками и ветчину; обстановка слегка разрядилась. Хагг сноровисто разлил вино и выпил с сыщиками, потом подцепил со сковородки шмат поджаренной колбасы и снова повернулся к монаху.
— Так, значит, это в самом деле вы, святой отец, — удовлетворённо сказал он. — А у меня к вам просьба. Я, знаете, хотел бы исповедаться. Прям сейчас. Ага, Исповедаться и получить отпущение грехов, если возможно. Вы же не откажете мне в этакой малости, а? Не откажете? А?
Монах, которого назвали братом Бертольдом, покосился на своих сотрапезников.
— И-э-э… я… собснно…
— О, я знал, я знал, что вы мне не откажете! Я уже обо всём договорился. Трактирщик предоставит нам на полчасика комнатку наверху, где нас никто не станет беспокоить. Какое счастье, что я вас встретил! Господа! — Он вновь разлил и поднял тост: — За государя и Святую Церковь! Аминь и да здравствует!..
Все закивали, поднялись и сдвинули бокалы. Как-то умудрился встать и брат Бертольд. Не дожидаясь, пока все допьют, Хагг пригубил вино, подхватил монаха под руку — и не успел никто в корчме опомниться, как оба уже поднялись по лестнице и дверь за ними закрылась.