— Нет… — выдохнул я и вскричал: — Нет!
Но странное существо, вечно недовольное собой, уже спускалось с деревьев и брало в руки первую дубину. И распрямлялась спина, и кремень в содружестве со сталью высекал первый огонь, и неисчислимые стада копытных кочевали по степи, и стонала ночная птица от безысходной тоски. И сверкали молнии мечей, и стелился дым от порохов, и рвались к небу бетонные города и остроносые ракеты, и пламя обжигало наши глаза.
— Да, — тихо выдохнул Миркет.
— Да, — плеском волн отозвался Хэллор.
— Да, — прошелестел Мартин, и вспять было не повернуть.
И я сделал шаг.
Существа обретут разум, слабый, детский, но будут взрослеть и расти, и наступит миг, когда они заглянут наконец в бездонные глубины, и Вселенная содрогнется, потрясенная слабым существом, порожденным мной и нами. И перед тем как мой разум слился с Вечностью, я закрыл глаза, чтобы не видеть, как это произойдет, и вслед за братьями сказал чуть слышно:
— Да…
Мы — Четверка.
Мы разбудили этот мир и этих людей, и теперь Жизнь и Смерть в их руках.
Мать Вселенная!
Прости нас!
и
их
тоже…
РАЗЛОМАЛКА
ЗАРАЗИЛКА
ЗВЕРИКИ
Эпсолианцы шли двумя рядами, скованные гравибоксами, низко опустивши плечи и едва переставляя ноги. Обнаженные, поставленные в пары без разбора — самцы и самки, старики и молодняк, взрослые и детеныши. Шли в утилизацию. Кости пойдут на удобрения, мясо — на продукты, кожа, волосы и зубы — на какие-нибудь поделки… Оджикута смотрел на них с высоты шестого уровня тюремных камер, смотрел сквозь призму толстого стекла, через переплетение силиконовых подушек, через мерцание силового поля, и все равно ему казалось, что он видит каждое лицо. Он смотрел и молчал. Гравибоксы вдоль дорожек гудели низко, на самом пороге слышимости, временами Оджикуте казалось, что это эпсолианцы поют одну нескончаемую медленную Песню Смерти. Но они шли молча — сотни, тысячи, не в силах даже поднять головы. Ч'крха — тонкокостные, с бледной кожей и узкими лицами, похожие на грустных ангелов, стояли вдоль дорожек, с симбионтами в руках, следя, чтобы никто не сделал шага в сторону. Крылья их нервозно шевелились.
Симбионты (фактически живые нервные стрекала; Оджикута все никак не мог припомнить их названия) матово мерцали, вспыхивали и гасли, как гирлянда ламп на празднике.
Оджикута смотрел.
Эпсолианцы. «Зверики».
Последнее сопротивление.
Он отошел бы от окна, жрец Оджикута, Подающий Слово. Он отошел бы, чтоб не видеть этих лиц, этих погасших глаз, этих смешных безволосых плеч. У всех у них биоблокадой заглушили чувство страха и реальности, но все равно почти все самки плакали водой. Он отошел бы от окна, но было некуда — вся его камера представляла собою полностью прозрачный куб три на три шага, и отвернувшись, Оджикута бы увидел то же самое, но со спины. Да, со спины — именно две вереницы розовых эпсолианских спин, бредущих вдаль и исчезающих в нигде, в воротах установки для утилизации. В этом было что-то безысходное, ужасное, нелепое и злое. Он не хотел смотреть туда. Зрелище бредущих навстречу ему эпсолианцев опять напомнило какой-то нелепый грустный праздник.
Оджикута молча смотрел и задавался единственным вопросом. Знали ли они, на что шли, когда поднимали восстание? Знали ли они? Когда тяжелые крейсера ч'крха смяли в десяти боях непобедимую армаду Ясинидов, когда после двухмесячной осады и тяжелых продолжительных боев сперва в системе, потом — на орбитали, в атмосфере, на поверхности, в воде и под землей четыре планеты атроксов были уничтожены, а пять — покорены, когда дом Ясинидов подписал капитуляцию, знали ли они, — рабы, прислуга, фактически домашние животные, неспособные на что-то большее, — что их ждет пасть утилизатора? Что их нелепый бунт был обречен с самого начала? Рабов не трогают — хорошие рабы всегда нужны, но бешеных животных убивают. Эпсолианцы подняли восстание по всей планете, убивали захватчиков, прятались в канализациях и коммуникационных туннелях разрушенных городов, травили ядами систему водоопреснения и даже — подорвали пару кораблей ч'крха. Но они были обречены. Это знали все, кроме них самих. Один отряд сумел поднять корабль и даже выйти в космос, что было совсем уже невероятно. Были слухи, что руководил захватом принц Омаджеган, с которым была горстка преданных сторонников и около тысячи эпсолианцев из обслуги старого дворца в Мепхахаджале, и тогда многое становилось понятным. Что сталось с этим кораблем и с принцем (если он действительно был там), было неизвестно — к тому времени почти все боевые станции и системы слежения атроксов были уничтожены или заблокированы. Во всяком случае, ч'крха объявили, что корабль уничтожен.
Эпсолианцы шли. А Оджикута стоял и вспоминал все, что он знал об этих существах. Захваченные во время еще первых вылазок атроксов в глубокий космос, совсем безмозглые дикари, они лишились собственной планеты и истории, привыкли, изменились генетически. Покладистые слуги и действительно домашние животные. Дети называли их «зверики». Их иногда любили, особенно самок, чистоплотных и от природы заботливых, но не особенно замечали. В меру смышленые, в меру покладистые. В меру.
«Нам теперь придется привыкать быть на их месте, — с равнодушием подумал Оджикута. — Мы узнаем, каково это — тупеть и деградировать, спускаясь по ступенькам лестницы истории, становясь рабами и домашними животными. Конечно, я утрирую, но все же мы всегда теперь будем подчиненными и угнетенными. Как они».
Жрец вдруг задумался. Были ли эпсолианцы угнетенными? Оджикута не мог дать ответа на этот вопрос. Честно говоря, он до сих пор не был уверен, есть ли у этих существ настоящий разум или же — всего лишь навсего — инстинкты, рефлексы и привязанности.
Эпсолианцы шли. Гудели гравигенераторы. Помаргивали матовой гирляндой симбионты. Никто не пытался сбежать. Небо, исчерченное инверсионными следами боевых катеров ч'крха, было серым, как свинец. Близился вечер. Конца процессии не наблюдалось. Оджикуте вспомнились слова эпсолианциев, основной их слоган: «Мы — в вас». Это были немногие слова, которые они были способны и понять, и заучить. Да, они были в них, среди них и для них, для атроксов, эти зверики, эти голые смешные существа, лишенные разума и шерсти. И сейчас их вели на убой.
Жрец опустился на колени, положил свои заросшие густым благородным мехом руки ладонями на пол и прикрыл глаза. С ним не было ни урта, ни перчаток, ни кадильницы, ни тазика с песком, ни кисточки для ушей, ни чаши с омовениями, никаких других предметов отправления культа. Впрочем, Всевышний не обидится. Если он так разгневался на их народ, он не заметит мелких нарушений. Оджикута помедлил и принялся делать то, чему был обучен, что он умел делать лучше всего — молиться.
— Господи, — шептал он, — упокой эпсолианцев, этих детей, упокой их Первую душу, дай ей хлеба, и меда, и мяса, и молока, дай ей пищи и вод, чтобы не терзал ее голод и жажда, чтобы сытость вошла в дом их Первой души. Упокой, Господи, их Вторую душу, дай ей сладкого сна и удобных лежанок, дай ей теплых одеял и меха в головах, отгони от нее кровососов, чтоб не мучили они их, злые, и чтобы сон наполнил дом их Второй души. Упокой, Господи, их Третью душу, дай ей добрых игр и развлечений, дай ей много ярких бусин и цветных камушков, много ленточек, красивой одежды и всяческих забав, чтобы радость игры вошла в дом их Третьей души. Упокой, Господи, их Четвертую душу, дай ей друга, если это она, и дай ей подругу, если это он, чтобы радость слияния и единения трогала тело и сердце их в доме Четвертой души. Упокой, Господи, их Пятую душу, дай ей дом, дай потомство и надели ее заботой, чтоб она могла понять, зачем живет и что ей стоит хранить и беречь и любить, чтобы радость отражения себя в себе вошла в дом их Пятой души. Упокой, Господи, их Шестую душу, дай ей счастье осознания тебя в том, как ты есть, бо ты есть Свет и никакой в тебе нет Тьмы, бо ты есть Благо, а не Зло. Упокой, Господи, их Седьмую душу…
Молитва оборвалась. Оджикута умолк. Открыл глаза.
По верованиям атроксов, Седьмой души эпсолианцы были лишены.
Оджикута поднял взгляд в темнеющее небо, туда, где сквозь прозрачные полы и потолки тюремных клеток разноцветными булавочными уколами проглядывали звезды. Звездное небо. Небо Эпсола. «Из-за них, — подумал Оджикута, — из-за этих звериков мы так и не смогли стать эпсолианцами. Это они были и остались ими, а мы до конца остались детьми старой Атры…» Эпсолианцы все стали пленниками даже на своей родной планете, их не истребили, но приручили, так и не дав развиться им во что-нибудь разумное. Атроксов вполне устраивало подобное положение дел. Имели право атроксы так поступить или не имели, не ему было решать, не Оджикуте, скромному жрецу, Подающему Слово. Да и в любом случае теперь было уже поздно.
Интересно, за кого они бились в последнем бою? За себя, за хозяев или — за свою планету?
Оджикуте вдруг захотелось поверить, что корабль принца Омаджегана не погиб, что он скрылся от погони, затерялся где-то в необъятных безднах космоса. И, может быть, эпсолианцам посчастливится найти другую, чистую планету где-нибудь на окраине Галактики, где Омаджеган сможет посадить корабль, и где они начнут другую жизнь, и где ни подлые захватчики ч'крха, ни варионцы, ни йехитта, ни другие, и даже — сами атроксы не найдут их никогда.
Никогда-никогда.
Он опустил глаза. Эпсолианцы шли, и Оджикута против воли зашептал опять. Он уже не подавал чужие Слова, он творил новую, последнюю свою молитву, которую каждый священник должен сотворить хотя бы раз, если он действительно хочет разговаривать с Богом и быть услышанным. Он говорил, и слезы, как слова из губ, сочились из закрытых глаз его.
— Упокой, Господи, их Седьмую душу, — говорил он тихо. — Дай ей бесконечный зуд познания, дай, но никогда не утоляй его. Дай ей возможность это познанное применить и претворить. Дай ей познать всю радость бытия и дай познать всю горечь осознания сей радости. Дай ей познания глубин, высот и дали бесконечности, дай ей силу быть собой и укрепи в победах над стихией и врагами. Дай им возможность снова стать людьми, этим зверикам, этим рабам, которые оказались честнее, смелее и крепче хозяев. Дай вечный непокой в извечном беспокойстве, чтобы радость познавания укрепила сердце их Седьмой души. Дай понимания и честности перед собой, дай веры и любви к себе и ближнему, кто не такой, как ты, дай доброты и милосердия!
Дай разума, которого мы все, наверно, были лишены…
9.07— 10.07. 2001
Пермь
Но странное существо, вечно недовольное собой, уже спускалось с деревьев и брало в руки первую дубину. И распрямлялась спина, и кремень в содружестве со сталью высекал первый огонь, и неисчислимые стада копытных кочевали по степи, и стонала ночная птица от безысходной тоски. И сверкали молнии мечей, и стелился дым от порохов, и рвались к небу бетонные города и остроносые ракеты, и пламя обжигало наши глаза.
— Да, — тихо выдохнул Миркет.
— Да, — плеском волн отозвался Хэллор.
— Да, — прошелестел Мартин, и вспять было не повернуть.
И я сделал шаг.
Существа обретут разум, слабый, детский, но будут взрослеть и расти, и наступит миг, когда они заглянут наконец в бездонные глубины, и Вселенная содрогнется, потрясенная слабым существом, порожденным мной и нами. И перед тем как мой разум слился с Вечностью, я закрыл глаза, чтобы не видеть, как это произойдет, и вслед за братьями сказал чуть слышно:
— Да…
Мы — Четверка.
Мы разбудили этот мир и этих людей, и теперь Жизнь и Смерть в их руках.
Мать Вселенная!
Прости нас!
и
их
тоже…
РАЗЛОМАЛКА
Невысокий человек, с ног до головы закутанный в черный мягкий балахон по типу киношного «ниндзюцу», метнулся словно тень к конвертеру, затаился на миг, затем осторожно высунул голову и огляделся. Эту часть завода посещали редко, и теперь я невольно задумался почему. Людей здесь работало не больше, чем в других цехах, монотонный гул громадных механизмов очистной системы надежно скрадывал шаги, а тусклое освещение с обилием теней давало простор для маневра. Каждый чувствовал себя здесь неуютно — то ли от резкого запаха химикалий, то ли от того, что в этот цех вел всего-навсего один коридор. Целью человека в черном был огромный агломератный конвертер. Чуть поодаль крутился барабанный грохот-дробилка. На какой-то миг человек заколебался, видимо, выбирая, затем решительно направился к конвертеру.
Молодец, черт возьми… Я на его месте поступил бы точно так же.
Справа из стены торчали два проржавевших швеллера, как будто бы нарочно приготовленные для него. Тень от охладителя падала как раз сюда. Человек примерился и одним коротким прыжком вскочил на них. Размышления не заняли и минуты. Порывшись в сумке, он извлек отвертку-тестер, кусачки и ком-пломбер, рукой, затянутой в перчатку, быстро вскрыл плоскую коробку распределителя и углубился в путаницу проводов. Схема там была стандартной, с двойной защитой, блокировкой и реле «Сешан-Дюссау». Конвейер, однако, не остановился, конвертер — тоже. Запечатав коробку, человек сложил обратно в сумку инструменты, спрыгнул вниз, поправил респиратор и короткими перебежками двинулся к выходу. У турникета пауком взобрался под потолок, лавируя между лампами, добрался до люка и, уже закрывая его, услышал аварийные звонки, задержался на миг и исчез.
Чистая работа.
Я вздохнул, разогнулся и спрятал бинокль. Пора было и мне линять отсюда. Парень работал на редкость профессионально, и все бы хорошо, если не учитывать одного обстоятельства.
Штатным дестором на этом комбинате был я.
Как всегда вызов к директору «на ковер» не сулил ничего хорошего, но на сей раз босс был уж очень мрачен.
— В чем дело, мистер Эшли? — с порога спросил я. — Недовольны новой секретаршей?
— Нет, — хмуро отозвался тот, — вашей работой. Я поднял бровь.
— Когда вы были ею довольны? Что произошло на этот раз?
Порывшись в сейфе, босс выложил перед собой на стол тонкую папку и утопил пальцем кнопку селектора.
— Хэлен, — позвал он.
— Да, босс? — отозвался мелодичный голос секретарши.
— Ко мне никого не пускать. Если будут настаивать, скажите, что у меня совещание. Да! И сварите кофе, пожалуйста.
Селектор снова выдал вежливое «Да, босс» и умолк. Директор откинулся на спинку кресла и раскрыл папку.
— За последний месяц, — начал он, ослабив узел галстука, — случилось семь аварий.
Я не поверил своим ушам. Семь аварий! Что-то тут было не так.
— Где? — профессионально осведомился я. Директор достал принтерные распечатки отчетов.
— Конвейер на шестом участке, обрыв термопары в семнадцатом цехе, пробой дуговых сит на сортировке, лебедка крана на погрузке, электродвигатель в насосной станции и элеватор на втором. Элеватор пришлось остановить.
— Круто. — Я присвистнул. — Могу ручаться за конвейер и лебедку. И за мотор, тот, что в аппаратной. Об остальном не знал до этого разговора.
— Слишком высокий процент, — буркнул директор. — Что ты можешь сказать по этому поводу?
— Могу. Это означает, что появился второй. Кулак босса обрушился на стол.
— Но я не вызывал второго, мне вполне хватало тебя одного! Откуда он взялся? Стив, ты должен разобраться в этом деле, а иначе за что я плачу тебе деньги!
— Но, босс, — запротестовал было я. — Как раз за то, чтобы…
— Знаю! — рявкнул он, налил в стакан воды и медленно выпил. — И все же, я подам жалобу на твою работу, если ты этого не сделаешь.
Спорить было бесполезно, и мне оставалось только уйти. Что я и сделал.
Возможно, ситуация требует некоторого разъяснения. Ну что ж, так тому и быть.
К концу двадцатого века масштабы мирового производства колоссально разрослись, а техника, оснащенная компьютерами, телеуправляемая и сверхнадежная, столь редко выходила из строя, что ремонтные бригады бездельничали 360 дней в году, стуча в домино и исправно получая деньги. Все это, разумеется, приводило дирекцию и владельцев предприятий в плохое настроение, подталкивая их к мысли, черт возьми, об увольнении лишних людей.
И тут вступили в дело профсоюзы. Несколько лет долгих судебных разбирательств закончились нелепым на первый взгляд вердиктом — заявлением, что обе стороны пришли к соглашению, однако к какому, так и осталось неизвестным!
Ситуация на предприятиях тем не менее почти что сразу нормализовалась. Администрация больше не предъявляла претензий, а ремонтники просто занимались своим делом, устраняя аварии, возникавшие с периодичностью два-три раза в месяц.
Я-то знал, что произошло, поскольку работал не кем иным, как заводским дестором (так со временем сократилось словечко «Destroyer»), Многие бы выложили кругленькую сумму, чтобы вычислить таких, как я! Угадайте, чем я занимаюсь на работе? Правильно. Именно я и устраиваю эти аварии, получая за это штатную зарплату лично от правительства. Работа, что и говорить, нелегкая и рискованная, готовят нас как диверсантов высшего разряда, да и экипировка у нас соответствующая. Нас никто не видит и почти никто не знает. А аварии происходят. И все довольны.
Правда, не всегда.
И вот сейчас я лежал под потолком конвертерного цеха, спрятавшись за цистерной с охладителем, и размышлял над вставшей передо мною проблемой: откуда на заводе взялся второй дестор. «Допплера» я выслеживал уже два дня, наблюдая различные поломки то тут, то там. Тактика у него была стандартная — набедокурил и слинял, но вот аварии… Что и говорить, аварии, которые он ухитрялся устраивать, отличались выдумкой и фантазией. У парня был редкий талант на пакости. Поломка конвертера выглядела вообще идеально. Где же он мог выйти на следующее дело? Прикинув возможные варианты, я остановился на флотации или на отвальных сбросах, — пожалуй, именно там я устроил бы очередную «диверсию», правда, не раньше чем через неделю.
Пробравшись туда и оборудовав надежный наблюдательный пост, я стал ждать.
Двойник заявился через шесть дней и именно на сбросах — я немножко не угадал. Подкравшись к нему со спины, я бросился в атаку, и мы покатились, сцепившись в рукопашной. Дестор-2 был обучен, ловок и силен. Я и сам никогда не жаловался на отсутствие подготовки, по рукопашной у меня была железная «пятерка», но, черт возьми, мне давно уже не доводилось проходить такое испытание. В пылу схватки он наконец заметил, что я не рабочий и не полицейский, и, отскочив, замер в изумлении.
— Что ты здесь делаешь?! — выдохнул он.
— Черт возьми! — парировал я. — Именно этот вопрос я хотел задать тебе! Быть может, поговорим в другом месте?
В любой момент сюда могли прийти. Поразмыслив, тот кивнул, и мы удалились в укрытие, которое этот тип уже успел себе здесь оборудовать.
— Это мой участок, — сказал он, стягивая маску. — Ума не приложу, откуда ты взялся! Твой номер?
— 14-А, — ответил я.
— Тогда какого лешего ты тут делаешь? Твой участок — это «Хэмишел дайнемикс» в Уитпорте!
— Но это и есть «Хэмишел дайнемикс»! — рявкнул я.
— Что? — упавшим тоном переспросил тот. — Что?
— Я жду.
— Чего?
— Твоего номера. Ну?
— А… 16-Джи.
Настала моя очередь удивляться. Под литерой 16 в кодовой системе Школы значился Хэмилтон.
— Так-так… Значит, Хэмилтон. И давно ты тут… действуешь?
— Две с половиной недели… А это и вправду Уитпорт? — Я кивнул, подтверждая. Тот почесал в затылке. — Совершенно не обратил внимания. Черт… Неужели я сел не в тот поезд? — неожиданно он встрепенулся и посмотрел на меня. Глаза его тревожно заблестели. — Послушай, как ты думаешь… мне начисляли все это время зарплату?
— Спроси у своей рассеянности, — буркнул я.
— Великолепно! — Босс откинулся в кресле и побарабанил пальцами по крышке стола. — Я не думал, что ты справишься так быстро! Подумать только — парень попал не на свой завод! — в глазах его зажегся мечтательный огонек. — Послушай, Стив, мне пришла в голову одна идея… Что, если ты, скажем, одну… нет, две недели из четырех будешь проводить на комбинате в Хэмилтоне, подобно этому парню, но только так, чтобы тебя не раскрыли? Мы могли бы здорово прищемить хвост конкурентам!
— Об этом не может быть и речи! — запротестовал я. — Меня лишат лицензии, если я намеренно буду пакостить на соседней территории!
— Но парня же простили.
— Ну… Это была случайность. Вдобавок теперь у них есть прецедент!
Босс было приуныл, затем вдруг оживился.
— А как насчет дополнительной платы? Скажем, двойной оклад?
Я покачал головой.
— Закон есть закон, босс. Ломать я ничего не буду.
— А кто сказал, что нужно ломать? — звенящим голосом спросил шеф. — Ведь есть же и другие способы насолить конкуренту. Клянусь, мы испортим им все отношения дирекции с рабочими!
Регулярно, один месяц из трех, я теперь торчу в длительном рейде в Хэмилтоне. Тройной оклад, не облагаемый налогом, — это вам не хухры-мухры, и все же иногда я задумываюсь, какая муха укусила шефа, когда он все это придумал. Джеффри — тот самый заблудившийся дестор, работает за двоих, но все равно вдребезги рассорился со своим начальством. Мне даже становится слегка неудобно, когда мне об этом сообщают. Дирекция стремится уволить кое-кого из рабочих. Рабочие бастуют. Я больше не ломаю аппаратуру, для этого есть Джеффри.
Черт бы побрал моего босса, но я ее чиню.
Молодец, черт возьми… Я на его месте поступил бы точно так же.
Справа из стены торчали два проржавевших швеллера, как будто бы нарочно приготовленные для него. Тень от охладителя падала как раз сюда. Человек примерился и одним коротким прыжком вскочил на них. Размышления не заняли и минуты. Порывшись в сумке, он извлек отвертку-тестер, кусачки и ком-пломбер, рукой, затянутой в перчатку, быстро вскрыл плоскую коробку распределителя и углубился в путаницу проводов. Схема там была стандартной, с двойной защитой, блокировкой и реле «Сешан-Дюссау». Конвейер, однако, не остановился, конвертер — тоже. Запечатав коробку, человек сложил обратно в сумку инструменты, спрыгнул вниз, поправил респиратор и короткими перебежками двинулся к выходу. У турникета пауком взобрался под потолок, лавируя между лампами, добрался до люка и, уже закрывая его, услышал аварийные звонки, задержался на миг и исчез.
Чистая работа.
Я вздохнул, разогнулся и спрятал бинокль. Пора было и мне линять отсюда. Парень работал на редкость профессионально, и все бы хорошо, если не учитывать одного обстоятельства.
Штатным дестором на этом комбинате был я.
Как всегда вызов к директору «на ковер» не сулил ничего хорошего, но на сей раз босс был уж очень мрачен.
— В чем дело, мистер Эшли? — с порога спросил я. — Недовольны новой секретаршей?
— Нет, — хмуро отозвался тот, — вашей работой. Я поднял бровь.
— Когда вы были ею довольны? Что произошло на этот раз?
Порывшись в сейфе, босс выложил перед собой на стол тонкую папку и утопил пальцем кнопку селектора.
— Хэлен, — позвал он.
— Да, босс? — отозвался мелодичный голос секретарши.
— Ко мне никого не пускать. Если будут настаивать, скажите, что у меня совещание. Да! И сварите кофе, пожалуйста.
Селектор снова выдал вежливое «Да, босс» и умолк. Директор откинулся на спинку кресла и раскрыл папку.
— За последний месяц, — начал он, ослабив узел галстука, — случилось семь аварий.
Я не поверил своим ушам. Семь аварий! Что-то тут было не так.
— Где? — профессионально осведомился я. Директор достал принтерные распечатки отчетов.
— Конвейер на шестом участке, обрыв термопары в семнадцатом цехе, пробой дуговых сит на сортировке, лебедка крана на погрузке, электродвигатель в насосной станции и элеватор на втором. Элеватор пришлось остановить.
— Круто. — Я присвистнул. — Могу ручаться за конвейер и лебедку. И за мотор, тот, что в аппаратной. Об остальном не знал до этого разговора.
— Слишком высокий процент, — буркнул директор. — Что ты можешь сказать по этому поводу?
— Могу. Это означает, что появился второй. Кулак босса обрушился на стол.
— Но я не вызывал второго, мне вполне хватало тебя одного! Откуда он взялся? Стив, ты должен разобраться в этом деле, а иначе за что я плачу тебе деньги!
— Но, босс, — запротестовал было я. — Как раз за то, чтобы…
— Знаю! — рявкнул он, налил в стакан воды и медленно выпил. — И все же, я подам жалобу на твою работу, если ты этого не сделаешь.
Спорить было бесполезно, и мне оставалось только уйти. Что я и сделал.
Возможно, ситуация требует некоторого разъяснения. Ну что ж, так тому и быть.
К концу двадцатого века масштабы мирового производства колоссально разрослись, а техника, оснащенная компьютерами, телеуправляемая и сверхнадежная, столь редко выходила из строя, что ремонтные бригады бездельничали 360 дней в году, стуча в домино и исправно получая деньги. Все это, разумеется, приводило дирекцию и владельцев предприятий в плохое настроение, подталкивая их к мысли, черт возьми, об увольнении лишних людей.
И тут вступили в дело профсоюзы. Несколько лет долгих судебных разбирательств закончились нелепым на первый взгляд вердиктом — заявлением, что обе стороны пришли к соглашению, однако к какому, так и осталось неизвестным!
Ситуация на предприятиях тем не менее почти что сразу нормализовалась. Администрация больше не предъявляла претензий, а ремонтники просто занимались своим делом, устраняя аварии, возникавшие с периодичностью два-три раза в месяц.
Я-то знал, что произошло, поскольку работал не кем иным, как заводским дестором (так со временем сократилось словечко «Destroyer»), Многие бы выложили кругленькую сумму, чтобы вычислить таких, как я! Угадайте, чем я занимаюсь на работе? Правильно. Именно я и устраиваю эти аварии, получая за это штатную зарплату лично от правительства. Работа, что и говорить, нелегкая и рискованная, готовят нас как диверсантов высшего разряда, да и экипировка у нас соответствующая. Нас никто не видит и почти никто не знает. А аварии происходят. И все довольны.
Правда, не всегда.
И вот сейчас я лежал под потолком конвертерного цеха, спрятавшись за цистерной с охладителем, и размышлял над вставшей передо мною проблемой: откуда на заводе взялся второй дестор. «Допплера» я выслеживал уже два дня, наблюдая различные поломки то тут, то там. Тактика у него была стандартная — набедокурил и слинял, но вот аварии… Что и говорить, аварии, которые он ухитрялся устраивать, отличались выдумкой и фантазией. У парня был редкий талант на пакости. Поломка конвертера выглядела вообще идеально. Где же он мог выйти на следующее дело? Прикинув возможные варианты, я остановился на флотации или на отвальных сбросах, — пожалуй, именно там я устроил бы очередную «диверсию», правда, не раньше чем через неделю.
Пробравшись туда и оборудовав надежный наблюдательный пост, я стал ждать.
Двойник заявился через шесть дней и именно на сбросах — я немножко не угадал. Подкравшись к нему со спины, я бросился в атаку, и мы покатились, сцепившись в рукопашной. Дестор-2 был обучен, ловок и силен. Я и сам никогда не жаловался на отсутствие подготовки, по рукопашной у меня была железная «пятерка», но, черт возьми, мне давно уже не доводилось проходить такое испытание. В пылу схватки он наконец заметил, что я не рабочий и не полицейский, и, отскочив, замер в изумлении.
— Что ты здесь делаешь?! — выдохнул он.
— Черт возьми! — парировал я. — Именно этот вопрос я хотел задать тебе! Быть может, поговорим в другом месте?
В любой момент сюда могли прийти. Поразмыслив, тот кивнул, и мы удалились в укрытие, которое этот тип уже успел себе здесь оборудовать.
— Это мой участок, — сказал он, стягивая маску. — Ума не приложу, откуда ты взялся! Твой номер?
— 14-А, — ответил я.
— Тогда какого лешего ты тут делаешь? Твой участок — это «Хэмишел дайнемикс» в Уитпорте!
— Но это и есть «Хэмишел дайнемикс»! — рявкнул я.
— Что? — упавшим тоном переспросил тот. — Что?
— Я жду.
— Чего?
— Твоего номера. Ну?
— А… 16-Джи.
Настала моя очередь удивляться. Под литерой 16 в кодовой системе Школы значился Хэмилтон.
— Так-так… Значит, Хэмилтон. И давно ты тут… действуешь?
— Две с половиной недели… А это и вправду Уитпорт? — Я кивнул, подтверждая. Тот почесал в затылке. — Совершенно не обратил внимания. Черт… Неужели я сел не в тот поезд? — неожиданно он встрепенулся и посмотрел на меня. Глаза его тревожно заблестели. — Послушай, как ты думаешь… мне начисляли все это время зарплату?
— Спроси у своей рассеянности, — буркнул я.
— Великолепно! — Босс откинулся в кресле и побарабанил пальцами по крышке стола. — Я не думал, что ты справишься так быстро! Подумать только — парень попал не на свой завод! — в глазах его зажегся мечтательный огонек. — Послушай, Стив, мне пришла в голову одна идея… Что, если ты, скажем, одну… нет, две недели из четырех будешь проводить на комбинате в Хэмилтоне, подобно этому парню, но только так, чтобы тебя не раскрыли? Мы могли бы здорово прищемить хвост конкурентам!
— Об этом не может быть и речи! — запротестовал я. — Меня лишат лицензии, если я намеренно буду пакостить на соседней территории!
— Но парня же простили.
— Ну… Это была случайность. Вдобавок теперь у них есть прецедент!
Босс было приуныл, затем вдруг оживился.
— А как насчет дополнительной платы? Скажем, двойной оклад?
Я покачал головой.
— Закон есть закон, босс. Ломать я ничего не буду.
— А кто сказал, что нужно ломать? — звенящим голосом спросил шеф. — Ведь есть же и другие способы насолить конкуренту. Клянусь, мы испортим им все отношения дирекции с рабочими!
Регулярно, один месяц из трех, я теперь торчу в длительном рейде в Хэмилтоне. Тройной оклад, не облагаемый налогом, — это вам не хухры-мухры, и все же иногда я задумываюсь, какая муха укусила шефа, когда он все это придумал. Джеффри — тот самый заблудившийся дестор, работает за двоих, но все равно вдребезги рассорился со своим начальством. Мне даже становится слегка неудобно, когда мне об этом сообщают. Дирекция стремится уволить кое-кого из рабочих. Рабочие бастуют. Я больше не ломаю аппаратуру, для этого есть Джеффри.
Черт бы побрал моего босса, но я ее чиню.
ЗАРАЗИЛКА
Работу завершили ближе к полуночи. Во всяком случае, за окном давно уже стемнело. Павел бросил взгляд на улицу, вывел время на экран, пару мгновений тупо пялился на возникшие на мониторе цифры 00.17, затем зевнул и вернул машину в рабочий режим. На экране длинным столбцом замаячили строчки программы.
— Любуешься? — Виктор отхлебнул кофе из пластикового стаканчика. Стаканчик был с трещинкой, черный кофе капнул на белый халат. Виктор потер пятно пальцем и недовольно поморщился. Поднял взгляд на монитор. Его очки в тонкой хромированной оправе двумя блестящими овалами отразились на экране. — Когда запускать будешь?
— Не гони коней, — вяло отмахнулся Павел, — тут одной доработки месяца на два, если не больше.
— Ну, это ты загнул. Два месяца, скажешь тоже!
— Ну почему же… Глядишь, к осени и управимся.
— К осени? — хмыкнул Виктор. — Ну-ну. Самое время. Он снял очки, потер покрасневшие глаза и наклонился к монитору. Потянулся к клавиатуре:
— Можно?
— Пожалуйста. — Павел крутанулся на вращающемся стуле и откатился в сторону. — Только ради бога ничего не трогай и не меняй.
Виктор фыркнул:
— Обижаешь! Что я, маленький, что ли? Гм… Гм… — Клавиши отрывисто щелкали под его пальцами, структуры вируса сменяли на экране одна другую. — Ну и методы у тебя! Половину операций я даже близко не понимаю… Вот эту, например.
— Стараемся, — усмехнулся тот.
— Он рабочий? В смысле — действует?
— Как тебе сказать… — Павел встал, снял халат и повесил его на гвоздик. Разыскал на столе еще чистый, неиспользованный стаканчик и нацедил себе через бумажный фильтр остывшего кофе. — В принципе уже — да. Осталось только сбросить его в сеть и процесс пойдет.
Кофе по старой памяти заваривали в большой стеклянной колбе. Институту второй год задерживали зарплату, и к работе уже никто не относился всерьез, так что можно было вполне официально притащить сюда кофейник или даже кофеварку, не опасаясь, что кто-нибудь из начальства нагрянет в лабораторию с проверкой, но… Привычка.
Да и денег нет.
Экран старенького «Пентиума» матово мерцал. Виктор с трудом оторвал от него взгляд.
— А не боишься, что тебя поймают?
— У меня знакомый там. Запутает следы, не подкопаешься. Хотя определенный риск, конечно, есть… Главное, ты молчи.
— Да я-то само собой… А что он делает?
— Да то же, что и раньше. Это усовершенствованная модель. На базе «Джонга». Выводит все из строя. Надежная штука, китайская, с гарантией. Я с ней полгода возился. Правда, можно потом вылечить. А что ты хочешь? Я же тебе не маньяк какой-нибудь! — внезапно вспылил он, отхлебнул из стаканчика и закончил фразу на несколько неожиданной ноте: — Всегда надо оставлять пути к отступлению!
Он подошел и встал у окна. Виктор видел теперь только его спину и высокий, коротко остриженный затылок. Медленно проехала машина, свет фар прошелся по стене и потолку.
— Слушай, — несколько неловко начал Виктор.
— Ну.
— На хрена ты этим занимаешься? Ну, вирусы вот эти. Тот пожал плечами:
— Черт его знает… Я как-то об этом не думал. Сначала как бы из озорства, что ли. Самоутвердиться хотелось, наверное, мол, могу! А после — просто зло взяло. Ну что с меня взять? Учился десять лет, потом еще пять… Диплом с отличием. А как жил на свои несчастные сто двадцать, так и живу. И бизнесмена из меня не выйдет. Раньше, может, и нужен был, а вот теперь… Так что — со зла, наверное. — Он обернулся и присел на подоконник. — Вот, думаю, как сделаю, да как отлажу, испытаю, запущу, ух они там все забегают! А бог даст, так и до Штатов доберется. Опять же для мозгов гимнастика.
— Ну, делал бы чего полезное! Ехал бы, вон, в те же Штаты…
— На хрена? Таких, как я, там хоть пруд пруди. Возраст опять же не тот, лет бы на десять пораньше. А теперь — ни известности, ни денег. Да и мама у меня больная, куда я ее повезу? Ну, ладно. — Павел смял опустевший стаканчик и спрыгнул с подоконника. — Пошли. А то скоро вахту закроют, опять до утра ждать придется.
— Ну подождем…
— Ага! Знаю я тебя. Опять всю ночь в «Prince of Poverty Line» прогоняешь. Пошли.
Он выключил машину и направился к двери. Виктор помедлил, надел пальто и направился следом.
— Как думаешь его назвать? — спросил он, выходя. Павел вяло отмахнулся, сосредоточенно козыряя ключом в замочной скважине:
— А, не все ли равно. Сами как-нибудь назовут. Пошли.
— Иногда мне кажется, что ты все-таки чудовище. Павел поднял взгляд.
— А что, разве я спорю? — усмехнулся он. И выключил свет.
Пару месяцев спустя очередная ежегодная эпидемия гриппа охватила Азию, а после Азии — Европу и Америку. Новый штамм вируса ученые назвали «Сы Чуань», не без оснований предполагая, что возник он именно в этой китайской провинции, хотя возник-то он совершенно в другом месте.
Впрочем, они были не так уж и не правы: сеть водоснабжения там действительно была куда доступнее других.
— Любуешься? — Виктор отхлебнул кофе из пластикового стаканчика. Стаканчик был с трещинкой, черный кофе капнул на белый халат. Виктор потер пятно пальцем и недовольно поморщился. Поднял взгляд на монитор. Его очки в тонкой хромированной оправе двумя блестящими овалами отразились на экране. — Когда запускать будешь?
— Не гони коней, — вяло отмахнулся Павел, — тут одной доработки месяца на два, если не больше.
— Ну, это ты загнул. Два месяца, скажешь тоже!
— Ну почему же… Глядишь, к осени и управимся.
— К осени? — хмыкнул Виктор. — Ну-ну. Самое время. Он снял очки, потер покрасневшие глаза и наклонился к монитору. Потянулся к клавиатуре:
— Можно?
— Пожалуйста. — Павел крутанулся на вращающемся стуле и откатился в сторону. — Только ради бога ничего не трогай и не меняй.
Виктор фыркнул:
— Обижаешь! Что я, маленький, что ли? Гм… Гм… — Клавиши отрывисто щелкали под его пальцами, структуры вируса сменяли на экране одна другую. — Ну и методы у тебя! Половину операций я даже близко не понимаю… Вот эту, например.
— Стараемся, — усмехнулся тот.
— Он рабочий? В смысле — действует?
— Как тебе сказать… — Павел встал, снял халат и повесил его на гвоздик. Разыскал на столе еще чистый, неиспользованный стаканчик и нацедил себе через бумажный фильтр остывшего кофе. — В принципе уже — да. Осталось только сбросить его в сеть и процесс пойдет.
Кофе по старой памяти заваривали в большой стеклянной колбе. Институту второй год задерживали зарплату, и к работе уже никто не относился всерьез, так что можно было вполне официально притащить сюда кофейник или даже кофеварку, не опасаясь, что кто-нибудь из начальства нагрянет в лабораторию с проверкой, но… Привычка.
Да и денег нет.
Экран старенького «Пентиума» матово мерцал. Виктор с трудом оторвал от него взгляд.
— А не боишься, что тебя поймают?
— У меня знакомый там. Запутает следы, не подкопаешься. Хотя определенный риск, конечно, есть… Главное, ты молчи.
— Да я-то само собой… А что он делает?
— Да то же, что и раньше. Это усовершенствованная модель. На базе «Джонга». Выводит все из строя. Надежная штука, китайская, с гарантией. Я с ней полгода возился. Правда, можно потом вылечить. А что ты хочешь? Я же тебе не маньяк какой-нибудь! — внезапно вспылил он, отхлебнул из стаканчика и закончил фразу на несколько неожиданной ноте: — Всегда надо оставлять пути к отступлению!
Он подошел и встал у окна. Виктор видел теперь только его спину и высокий, коротко остриженный затылок. Медленно проехала машина, свет фар прошелся по стене и потолку.
— Слушай, — несколько неловко начал Виктор.
— Ну.
— На хрена ты этим занимаешься? Ну, вирусы вот эти. Тот пожал плечами:
— Черт его знает… Я как-то об этом не думал. Сначала как бы из озорства, что ли. Самоутвердиться хотелось, наверное, мол, могу! А после — просто зло взяло. Ну что с меня взять? Учился десять лет, потом еще пять… Диплом с отличием. А как жил на свои несчастные сто двадцать, так и живу. И бизнесмена из меня не выйдет. Раньше, может, и нужен был, а вот теперь… Так что — со зла, наверное. — Он обернулся и присел на подоконник. — Вот, думаю, как сделаю, да как отлажу, испытаю, запущу, ух они там все забегают! А бог даст, так и до Штатов доберется. Опять же для мозгов гимнастика.
— Ну, делал бы чего полезное! Ехал бы, вон, в те же Штаты…
— На хрена? Таких, как я, там хоть пруд пруди. Возраст опять же не тот, лет бы на десять пораньше. А теперь — ни известности, ни денег. Да и мама у меня больная, куда я ее повезу? Ну, ладно. — Павел смял опустевший стаканчик и спрыгнул с подоконника. — Пошли. А то скоро вахту закроют, опять до утра ждать придется.
— Ну подождем…
— Ага! Знаю я тебя. Опять всю ночь в «Prince of Poverty Line» прогоняешь. Пошли.
Он выключил машину и направился к двери. Виктор помедлил, надел пальто и направился следом.
— Как думаешь его назвать? — спросил он, выходя. Павел вяло отмахнулся, сосредоточенно козыряя ключом в замочной скважине:
— А, не все ли равно. Сами как-нибудь назовут. Пошли.
— Иногда мне кажется, что ты все-таки чудовище. Павел поднял взгляд.
— А что, разве я спорю? — усмехнулся он. И выключил свет.
Пару месяцев спустя очередная ежегодная эпидемия гриппа охватила Азию, а после Азии — Европу и Америку. Новый штамм вируса ученые назвали «Сы Чуань», не без оснований предполагая, что возник он именно в этой китайской провинции, хотя возник-то он совершенно в другом месте.
Впрочем, они были не так уж и не правы: сеть водоснабжения там действительно была куда доступнее других.
ЗВЕРИКИ
(Седьмая душа)
Джеку Вэнсу
Эпсолианцы шли двумя рядами, скованные гравибоксами, низко опустивши плечи и едва переставляя ноги. Обнаженные, поставленные в пары без разбора — самцы и самки, старики и молодняк, взрослые и детеныши. Шли в утилизацию. Кости пойдут на удобрения, мясо — на продукты, кожа, волосы и зубы — на какие-нибудь поделки… Оджикута смотрел на них с высоты шестого уровня тюремных камер, смотрел сквозь призму толстого стекла, через переплетение силиконовых подушек, через мерцание силового поля, и все равно ему казалось, что он видит каждое лицо. Он смотрел и молчал. Гравибоксы вдоль дорожек гудели низко, на самом пороге слышимости, временами Оджикуте казалось, что это эпсолианцы поют одну нескончаемую медленную Песню Смерти. Но они шли молча — сотни, тысячи, не в силах даже поднять головы. Ч'крха — тонкокостные, с бледной кожей и узкими лицами, похожие на грустных ангелов, стояли вдоль дорожек, с симбионтами в руках, следя, чтобы никто не сделал шага в сторону. Крылья их нервозно шевелились.
Симбионты (фактически живые нервные стрекала; Оджикута все никак не мог припомнить их названия) матово мерцали, вспыхивали и гасли, как гирлянда ламп на празднике.
Оджикута смотрел.
Эпсолианцы. «Зверики».
Последнее сопротивление.
Он отошел бы от окна, жрец Оджикута, Подающий Слово. Он отошел бы, чтоб не видеть этих лиц, этих погасших глаз, этих смешных безволосых плеч. У всех у них биоблокадой заглушили чувство страха и реальности, но все равно почти все самки плакали водой. Он отошел бы от окна, но было некуда — вся его камера представляла собою полностью прозрачный куб три на три шага, и отвернувшись, Оджикута бы увидел то же самое, но со спины. Да, со спины — именно две вереницы розовых эпсолианских спин, бредущих вдаль и исчезающих в нигде, в воротах установки для утилизации. В этом было что-то безысходное, ужасное, нелепое и злое. Он не хотел смотреть туда. Зрелище бредущих навстречу ему эпсолианцев опять напомнило какой-то нелепый грустный праздник.
Оджикута молча смотрел и задавался единственным вопросом. Знали ли они, на что шли, когда поднимали восстание? Знали ли они? Когда тяжелые крейсера ч'крха смяли в десяти боях непобедимую армаду Ясинидов, когда после двухмесячной осады и тяжелых продолжительных боев сперва в системе, потом — на орбитали, в атмосфере, на поверхности, в воде и под землей четыре планеты атроксов были уничтожены, а пять — покорены, когда дом Ясинидов подписал капитуляцию, знали ли они, — рабы, прислуга, фактически домашние животные, неспособные на что-то большее, — что их ждет пасть утилизатора? Что их нелепый бунт был обречен с самого начала? Рабов не трогают — хорошие рабы всегда нужны, но бешеных животных убивают. Эпсолианцы подняли восстание по всей планете, убивали захватчиков, прятались в канализациях и коммуникационных туннелях разрушенных городов, травили ядами систему водоопреснения и даже — подорвали пару кораблей ч'крха. Но они были обречены. Это знали все, кроме них самих. Один отряд сумел поднять корабль и даже выйти в космос, что было совсем уже невероятно. Были слухи, что руководил захватом принц Омаджеган, с которым была горстка преданных сторонников и около тысячи эпсолианцев из обслуги старого дворца в Мепхахаджале, и тогда многое становилось понятным. Что сталось с этим кораблем и с принцем (если он действительно был там), было неизвестно — к тому времени почти все боевые станции и системы слежения атроксов были уничтожены или заблокированы. Во всяком случае, ч'крха объявили, что корабль уничтожен.
Эпсолианцы шли. А Оджикута стоял и вспоминал все, что он знал об этих существах. Захваченные во время еще первых вылазок атроксов в глубокий космос, совсем безмозглые дикари, они лишились собственной планеты и истории, привыкли, изменились генетически. Покладистые слуги и действительно домашние животные. Дети называли их «зверики». Их иногда любили, особенно самок, чистоплотных и от природы заботливых, но не особенно замечали. В меру смышленые, в меру покладистые. В меру.
«Нам теперь придется привыкать быть на их месте, — с равнодушием подумал Оджикута. — Мы узнаем, каково это — тупеть и деградировать, спускаясь по ступенькам лестницы истории, становясь рабами и домашними животными. Конечно, я утрирую, но все же мы всегда теперь будем подчиненными и угнетенными. Как они».
Жрец вдруг задумался. Были ли эпсолианцы угнетенными? Оджикута не мог дать ответа на этот вопрос. Честно говоря, он до сих пор не был уверен, есть ли у этих существ настоящий разум или же — всего лишь навсего — инстинкты, рефлексы и привязанности.
Эпсолианцы шли. Гудели гравигенераторы. Помаргивали матовой гирляндой симбионты. Никто не пытался сбежать. Небо, исчерченное инверсионными следами боевых катеров ч'крха, было серым, как свинец. Близился вечер. Конца процессии не наблюдалось. Оджикуте вспомнились слова эпсолианциев, основной их слоган: «Мы — в вас». Это были немногие слова, которые они были способны и понять, и заучить. Да, они были в них, среди них и для них, для атроксов, эти зверики, эти голые смешные существа, лишенные разума и шерсти. И сейчас их вели на убой.
Жрец опустился на колени, положил свои заросшие густым благородным мехом руки ладонями на пол и прикрыл глаза. С ним не было ни урта, ни перчаток, ни кадильницы, ни тазика с песком, ни кисточки для ушей, ни чаши с омовениями, никаких других предметов отправления культа. Впрочем, Всевышний не обидится. Если он так разгневался на их народ, он не заметит мелких нарушений. Оджикута помедлил и принялся делать то, чему был обучен, что он умел делать лучше всего — молиться.
— Господи, — шептал он, — упокой эпсолианцев, этих детей, упокой их Первую душу, дай ей хлеба, и меда, и мяса, и молока, дай ей пищи и вод, чтобы не терзал ее голод и жажда, чтобы сытость вошла в дом их Первой души. Упокой, Господи, их Вторую душу, дай ей сладкого сна и удобных лежанок, дай ей теплых одеял и меха в головах, отгони от нее кровососов, чтоб не мучили они их, злые, и чтобы сон наполнил дом их Второй души. Упокой, Господи, их Третью душу, дай ей добрых игр и развлечений, дай ей много ярких бусин и цветных камушков, много ленточек, красивой одежды и всяческих забав, чтобы радость игры вошла в дом их Третьей души. Упокой, Господи, их Четвертую душу, дай ей друга, если это она, и дай ей подругу, если это он, чтобы радость слияния и единения трогала тело и сердце их в доме Четвертой души. Упокой, Господи, их Пятую душу, дай ей дом, дай потомство и надели ее заботой, чтоб она могла понять, зачем живет и что ей стоит хранить и беречь и любить, чтобы радость отражения себя в себе вошла в дом их Пятой души. Упокой, Господи, их Шестую душу, дай ей счастье осознания тебя в том, как ты есть, бо ты есть Свет и никакой в тебе нет Тьмы, бо ты есть Благо, а не Зло. Упокой, Господи, их Седьмую душу…
Молитва оборвалась. Оджикута умолк. Открыл глаза.
По верованиям атроксов, Седьмой души эпсолианцы были лишены.
Оджикута поднял взгляд в темнеющее небо, туда, где сквозь прозрачные полы и потолки тюремных клеток разноцветными булавочными уколами проглядывали звезды. Звездное небо. Небо Эпсола. «Из-за них, — подумал Оджикута, — из-за этих звериков мы так и не смогли стать эпсолианцами. Это они были и остались ими, а мы до конца остались детьми старой Атры…» Эпсолианцы все стали пленниками даже на своей родной планете, их не истребили, но приручили, так и не дав развиться им во что-нибудь разумное. Атроксов вполне устраивало подобное положение дел. Имели право атроксы так поступить или не имели, не ему было решать, не Оджикуте, скромному жрецу, Подающему Слово. Да и в любом случае теперь было уже поздно.
Интересно, за кого они бились в последнем бою? За себя, за хозяев или — за свою планету?
Оджикуте вдруг захотелось поверить, что корабль принца Омаджегана не погиб, что он скрылся от погони, затерялся где-то в необъятных безднах космоса. И, может быть, эпсолианцам посчастливится найти другую, чистую планету где-нибудь на окраине Галактики, где Омаджеган сможет посадить корабль, и где они начнут другую жизнь, и где ни подлые захватчики ч'крха, ни варионцы, ни йехитта, ни другие, и даже — сами атроксы не найдут их никогда.
Никогда-никогда.
Он опустил глаза. Эпсолианцы шли, и Оджикута против воли зашептал опять. Он уже не подавал чужие Слова, он творил новую, последнюю свою молитву, которую каждый священник должен сотворить хотя бы раз, если он действительно хочет разговаривать с Богом и быть услышанным. Он говорил, и слезы, как слова из губ, сочились из закрытых глаз его.
— Упокой, Господи, их Седьмую душу, — говорил он тихо. — Дай ей бесконечный зуд познания, дай, но никогда не утоляй его. Дай ей возможность это познанное применить и претворить. Дай ей познать всю радость бытия и дай познать всю горечь осознания сей радости. Дай ей познания глубин, высот и дали бесконечности, дай ей силу быть собой и укрепи в победах над стихией и врагами. Дай им возможность снова стать людьми, этим зверикам, этим рабам, которые оказались честнее, смелее и крепче хозяев. Дай вечный непокой в извечном беспокойстве, чтобы радость познавания укрепила сердце их Седьмой души. Дай понимания и честности перед собой, дай веры и любви к себе и ближнему, кто не такой, как ты, дай доброты и милосердия!
Дай разума, которого мы все, наверно, были лишены…
9.07— 10.07. 2001
Пермь