Страница:
Летописная версия не удовлетворила Грозного, и он составил обширную приписку к Лицевому (иллюстрированному) своду. Ее можно условно озаглавить как «Сказание о мятеже». Версия царя была такова. Ближняя дума принесла присягу на имя наследника 11 марта 1553 г. Общая присяга всех членов думы была назначена на следующий день.
Церемонию проводили в Передней избе, куда царь выслал князя Владимира Воротынского и Ивана Висковатого с крестом. Торжественное начало омрачилось тем, что старший боярин думы князь Иван Михайлович Шуйский отказался от присяги: «Им не перед государем целовати (крест. — Р. С.) не мочно; перед кем им целовати, коли государя тут нет?» Протест Шуйского носил формальный характер. Руководить присягой мог либо сам царь, либо старшие бояре. Вместо этого церемония была поручена Воротынскому.
Выступив после Шуйского, окольничий Федор Адашев обратился к думе со следующим заявлением: «Ведает Бог да ты, государь: тебе, государю, и сыну твоему царевичу Дмитрию крест целуем, а Захарьиным нам Данилу з братиею не служивати; сын твой, государь наш, еще в пеленицах, а владети нами Захарьиным Данилу з братиею; а мы уж от бояр до твоего возрасту беды видели многая». Протест Федора Адашева дал повод для инсинуаций.
В письме Курбскому Грозный прямо приписал Алексею Адашеву намерение «извести» младенца царевича. Однако из его летописной приписки следует, что Алексей верноподданнически и без всяких оговорок целовал крест Дмитрию в первый день присяги. Адашев-старший недвусмысленно высказался за присягу законному наследнику, но при этом выразил недоверие Захарьиным. Выступление Федора Адашева отличалось большой откровенностью. Оно было вызвано глубоким раздором внутри Ближней думы.
Захарьины готовились учредить регентство царицы Анастасии (наподобие регентства Елены Глинской), с тем чтобы самим управлять государством. Однако высшая знать вовсе не собиралась уступать власть царице и ее родне.
В первоначальном тексте летописной приписки сразу за речами Шуйского и Ф.Г. Адашева следовало изложение «царских речей». Грозный будто бы обвинил бояр в том, что они хотят свергнуть династию. Видя растерянность Захарьиных, Иван IV предупредил их, что враги трона умертвят их первыми. Царские речи, без сомнения, были вымыслом. Пораженный недугом, Иван не узнавал людей и не мог говорить. Но даже если бы он сумел что-то сказать, у него не было повода для «жестокого слова» и отчаянных призывов. Перечитав написанное, царь должен был заметить несообразность своего рассказа. Решив исправить дело, Иван дополнил рассказ словами: «Бысть мятеж велик и шум и речи многая в всех боярех, а не хотят пеленичнику служити; и бысть меж бояр брань велия и крик и шум велик и слова многия бранныя. И видев царь… боярскую жестокость и почал им говорити так». Теперь в «Сказании о мятеже» все стало на свои места. «Жестокое» слово царя выглядело как естественная реакция на «боярскую жестокость».
Помимо сведений о перебранке в думе «Сказание о мятеже» включало сведения о тайном заговоре царского брата Владимира. Старицкие ждали смерти Ивана и втайне готовились к захвату власти. В дни царской болезни князь Владимир и его мать вызвали в Москву удельные войска и демонстративно раздавали им жалованье. Верные Ивану люди потребовали объяснений, тогда Старицкие стали «вельми негодовати и кручиниться на них». В итоге удельному князю воспретили доступ в покои больного.
Брат царя вел себя вызывающе в день общей присяга 12 марта. Будучи приглашен во дворец, он наотрез отказался присягать младенцу-племяннику и даже угрожал боярину Воротынскому немилостью. Протест Старицкого не имел последствий.
Подходящее время было упущено: все члены думы уже присягнули наследнику. Ближние бояре пригрозили Владимиру, что не выпустят его из хором, и принудили целовать крест поневоле. Мать претендента Евфросинъя оказалась более упорной. Ближние бояре трижды ходили к ней па двор, прежде чем она согласилась скрепить крестоцеловальную запись княжеской печатью. Не очень смышленый, вялый юноша, проведший раннее детство в тюрьме, князь Владимир не играл в событиях самостоятельной роли. Душой интриги была Евфросинья, обладавшая неукротимым характером и глубоко ненавидевшая царя Ивана. Она не могла простить племяннику и его матери гибели мужа и последующих унижений. Многие знатные бояре выражали сочувствие Старицким. На то были свои причины.
Боярская дума не желала учреждения регентства Анастасии Романовой. Сторонник Старицких князь Семен Ростовский заявил об этом в беседе с литовским послом, которого посетил вскоре после выздоровления царя. Ростовский жаловался, что «их всех (великородных бояр) государь не жалует, великих родов бесчестит, а приближает к себе молодых людей, а нас (бояр) ими теснит, да и тем нас истеснил, что женился у боярина у своего (Захарьина) дочер взял, понял рабу свою и нам как служити своей сестре?». Знать, пережившая правление Елены Глинской, недвусмысленно заявляла, что не допустит к власти вдову Ивана.
Подлинные документы — крестоцеловальные записи князя Владимира Старицкого 1553-1554 гг. — позволяют установить, что во время болезни царя мать князя и ее родня действительно собрали в Москве свои вооруженные отряды и пытались перезвать на службу в удел многих влиятельных членов думы.
Сторонники удельного князя толковали между собой: «Только нам служити царевичю Дмитрею, ино нам владети Захарьиным и чем нами владети Захарьиными, ино лутчи служити князю Владимеру…» Родственники Евфросиньи обратились к конюшему Ивану Петровичу Федорову. Но тот поспешил с доносом к царю и изложил ему содержание крамольных речей: «Ведь де нами владети Захарьиным, и чем нами владети Захарьиным, а нам служити государю малому, и мы учнем служити старому — Володимеру Ондреевичу».
Фактически дело шло к государственному перевороту. Однако царь выздоровел, и династический вопрос утратил остроту.
В 1554 г. произошли события, напомнившие о недавнем кризисе. В Польско-Литовском государстве участие знати в избрании монарха считалось делом законным и необходимым. В Русском государстве князья и бояре, высказавшиеся за избрание на трон царского брата, знали, что их ждет суровая кара. Опасаясь разоблачения, некоторые из заговорщиков вознамерились бежать за рубеж. В числе их был боярин Семен Ростовский. Когда в Москву прибыло литовское посольство, он выдал послу важные решения Боярской думы и посоветовал не заключать мир с Москвой, поскольку царство оскудело, а Казани царю «не сдержати, ужжо ее покинет».
Изменник просил посла предоставить ему убежище в Литве. Вскоре князь Семен снарядил к королю сына Никиту, с тем чтобы получить охранные грамоты на проезд через границу.
Пограничная стража схватила Никиту на литовском рубеже, и измена раскрылась. На суде боярин Ростовский сделал чрезвычайно важные признания относительно заговора Старицких.
Судебное дознание скомпрометировало многих знатных персон. Кроме родни Евфросиньи князей Щенятева и Куракиных, в заговоре участвовали бояре князь Иван Пронский, князья Дмитрий Немого-Оболенский, Петр Серебряный-Оболенский, Семен Микулинский, а также многие другие князья и дворяне, члены Государева двора.
Боярский суд вел дело весьма осмотрительно и осторожно. Судьи намеренно не придали значения показаниям князя Семена насчет заговора княгини Евфросиньи и знатных бояр. Главными сообщниками Ростовского были объявлены княжие холопы.
Осужденный на смерть князь Семен был выведен для казни на площадь «на позор», но приговор не был приведен в исполнение. По ходатайству митрополита Макария казнь была заменена тюрьмой. Боярина отправили в заточение на Белоозеро. Его вооруженную свиту распустили.
В беседах с литовцами боярин Ростовский поносил и оскорблял Захарьиных, имевших все основания настаивать на расправе с изменником. Если бы Захарьиным удалось добиться суда над Старицкими и их сообщниками, они могли бы изгнать из думы противников и упрочить свои позиции при дворе. Но их старания не поддержали ни руководство Боярской думы, ни духовенство.
После осуждения Ростовского, утверждал Грозный, Сильвестр с советниками «того собаку почали в велице брежении держати и помагати ему всеми благами». Слова Грозного не были домыслом. Сохранилось утешительное послание Сильвестра к некоему опальному вельможе, история которого как две капли воды напоминала судьбу князя. Вельможа был «у смертного часа», лишился всего «стяжания», был отослан «в далечие страны». Священник советовал опальному не слушать тех, кто наущает «злословие и укорение износити на государя», «да не внидет в сердце твое… на государя хулен помысел и глагол неблагочестив». Сильвестр сообщил вельможе о том, что «умилостивилася душа царская»: решено устроить князя поместьицем и вернуть вотчинку, «а и вперед не оставит Бог слез твоих». В самом деле, Ростовский был возвращен на службу, а его сообщник князь Андрей Катырев, готовившийся вместе с князем Семеном бежать в Литву, был произведен в бояре.
Кровавые казни, произведенные по приказу царя в дни его юности, были забыты.
Увлечение религией оказалось благотворным. Духовные пастыри успели внушить государю мысль о том, что помазанник Божий должен править милостиво. Наставления Пересветова насчет правления «с грозой» и сдирания кожи с изменников сочтены были несвоевременными. Теперь монарх открыто осуждал жестокость своих предшественников и считал мучениками погибших от их руки. Слова его находили живой отклик в сердцах князей, удостоившихся его дружбы. Один из этих друзей записал слова Ивана: «Аз от избиенных от отца и деда моего, одеваю гробы их драгоценными оксамиты и украшаю раки неповинные избиенных праведных».
Кого имел в виду «милостивый государь»? Осуждал ли он деда и отца за расправу с братьями, племянником, другой родней? Если государь и украшал гробницы, то скорее всего своей родни, похороненной в кремлевских соборах.
Максим Грек был одним из наставников самодержца. И он сам, и его ученики (одним из них был Курбский) выступали решительными противниками казней. Наконец Русь «утишилась при тебе от различные злобы, — писал Максим Грек Ивану, — славные князи и велможи възлюбят всякую правду, повинующеся твоим праведнейшим уставам и велением, взирающе на твое человеколюбнейшее изволение, якоже на доброту одушевленую и образ самыа Божественыа благости». Христианский идеал доброго и праведного царя-человеколюбца приобрел на время реальную власть над помыслами Ивана.
Измену Семена Лобанова-Ростовского невозможно было скрыть, но Алексей Адашев позаботился о том, чтобы представить предательство случайным результатом скудоумия. В официальной летописи значилось, что князь Семен «хотел бежати от убожества и от малоумьства, понеже скудота у него была разума».
Сильвестр использовал право «печалования» перед государем, чтобы окончательно предать забвению дело о боярском заговоре в пользу князя Владимира. Старицкие вполне оценили услугу скромного придворного проповедника. Он стал частым советчиком у княгини Евфросиньи и завоевал ее «великую любовь».
В конфликте между Захарьиными и думой Адашевы приняли сторону боярского руководства, что благоприятно сказалось на их карьере. В ноябре 1553 г. Алексей получил чин окольничего, а его отец — чин боярина, не положенный ему по «худородству». Алексей Адашев упрочил свои позиции в Ближней думе.
Влияние Захарьиных резко упало. Данила Романов уже в 1554 г. был отстранен от руководства Большим дворцом. Василий Юрьев-Захарьин утратил чин Тверского дворецкого. Их родственник Иван Головин был изгнан из Казенного приказа.
Сторонник Захарьиных Фуников потерял пост печатника и подвергся опале. Царица Анастасия пыталась заступиться за своих братьев, но нимало не преуспела в этом.
В письме Курбскому Грозный упрекал бывших любимцев за то, что те «на нашу царицу Анастасию ненависть зелну воздвигше и упо-добляюще ко всем нечестивым царицам».
Неприязнь царицы к Сильвестру порождала взаимные обвинения и интриги. Священник сравнивал Анастасию с нечестивой византийской царицей Евдоксией, гонительницей Иоанна Златоуста.
Князь Андрей Курбский был среди тех, кто радовался посрамлению царицы и ее братьев. В 1554 г. он наконец был пожалован в бояре.
Избранная Рада
Церемонию проводили в Передней избе, куда царь выслал князя Владимира Воротынского и Ивана Висковатого с крестом. Торжественное начало омрачилось тем, что старший боярин думы князь Иван Михайлович Шуйский отказался от присяги: «Им не перед государем целовати (крест. — Р. С.) не мочно; перед кем им целовати, коли государя тут нет?» Протест Шуйского носил формальный характер. Руководить присягой мог либо сам царь, либо старшие бояре. Вместо этого церемония была поручена Воротынскому.
Выступив после Шуйского, окольничий Федор Адашев обратился к думе со следующим заявлением: «Ведает Бог да ты, государь: тебе, государю, и сыну твоему царевичу Дмитрию крест целуем, а Захарьиным нам Данилу з братиею не служивати; сын твой, государь наш, еще в пеленицах, а владети нами Захарьиным Данилу з братиею; а мы уж от бояр до твоего возрасту беды видели многая». Протест Федора Адашева дал повод для инсинуаций.
В письме Курбскому Грозный прямо приписал Алексею Адашеву намерение «извести» младенца царевича. Однако из его летописной приписки следует, что Алексей верноподданнически и без всяких оговорок целовал крест Дмитрию в первый день присяги. Адашев-старший недвусмысленно высказался за присягу законному наследнику, но при этом выразил недоверие Захарьиным. Выступление Федора Адашева отличалось большой откровенностью. Оно было вызвано глубоким раздором внутри Ближней думы.
Захарьины готовились учредить регентство царицы Анастасии (наподобие регентства Елены Глинской), с тем чтобы самим управлять государством. Однако высшая знать вовсе не собиралась уступать власть царице и ее родне.
В первоначальном тексте летописной приписки сразу за речами Шуйского и Ф.Г. Адашева следовало изложение «царских речей». Грозный будто бы обвинил бояр в том, что они хотят свергнуть династию. Видя растерянность Захарьиных, Иван IV предупредил их, что враги трона умертвят их первыми. Царские речи, без сомнения, были вымыслом. Пораженный недугом, Иван не узнавал людей и не мог говорить. Но даже если бы он сумел что-то сказать, у него не было повода для «жестокого слова» и отчаянных призывов. Перечитав написанное, царь должен был заметить несообразность своего рассказа. Решив исправить дело, Иван дополнил рассказ словами: «Бысть мятеж велик и шум и речи многая в всех боярех, а не хотят пеленичнику служити; и бысть меж бояр брань велия и крик и шум велик и слова многия бранныя. И видев царь… боярскую жестокость и почал им говорити так». Теперь в «Сказании о мятеже» все стало на свои места. «Жестокое» слово царя выглядело как естественная реакция на «боярскую жестокость».
Помимо сведений о перебранке в думе «Сказание о мятеже» включало сведения о тайном заговоре царского брата Владимира. Старицкие ждали смерти Ивана и втайне готовились к захвату власти. В дни царской болезни князь Владимир и его мать вызвали в Москву удельные войска и демонстративно раздавали им жалованье. Верные Ивану люди потребовали объяснений, тогда Старицкие стали «вельми негодовати и кручиниться на них». В итоге удельному князю воспретили доступ в покои больного.
Брат царя вел себя вызывающе в день общей присяга 12 марта. Будучи приглашен во дворец, он наотрез отказался присягать младенцу-племяннику и даже угрожал боярину Воротынскому немилостью. Протест Старицкого не имел последствий.
Подходящее время было упущено: все члены думы уже присягнули наследнику. Ближние бояре пригрозили Владимиру, что не выпустят его из хором, и принудили целовать крест поневоле. Мать претендента Евфросинъя оказалась более упорной. Ближние бояре трижды ходили к ней па двор, прежде чем она согласилась скрепить крестоцеловальную запись княжеской печатью. Не очень смышленый, вялый юноша, проведший раннее детство в тюрьме, князь Владимир не играл в событиях самостоятельной роли. Душой интриги была Евфросинья, обладавшая неукротимым характером и глубоко ненавидевшая царя Ивана. Она не могла простить племяннику и его матери гибели мужа и последующих унижений. Многие знатные бояре выражали сочувствие Старицким. На то были свои причины.
Боярская дума не желала учреждения регентства Анастасии Романовой. Сторонник Старицких князь Семен Ростовский заявил об этом в беседе с литовским послом, которого посетил вскоре после выздоровления царя. Ростовский жаловался, что «их всех (великородных бояр) государь не жалует, великих родов бесчестит, а приближает к себе молодых людей, а нас (бояр) ими теснит, да и тем нас истеснил, что женился у боярина у своего (Захарьина) дочер взял, понял рабу свою и нам как служити своей сестре?». Знать, пережившая правление Елены Глинской, недвусмысленно заявляла, что не допустит к власти вдову Ивана.
Подлинные документы — крестоцеловальные записи князя Владимира Старицкого 1553-1554 гг. — позволяют установить, что во время болезни царя мать князя и ее родня действительно собрали в Москве свои вооруженные отряды и пытались перезвать на службу в удел многих влиятельных членов думы.
Сторонники удельного князя толковали между собой: «Только нам служити царевичю Дмитрею, ино нам владети Захарьиным и чем нами владети Захарьиными, ино лутчи служити князю Владимеру…» Родственники Евфросиньи обратились к конюшему Ивану Петровичу Федорову. Но тот поспешил с доносом к царю и изложил ему содержание крамольных речей: «Ведь де нами владети Захарьиным, и чем нами владети Захарьиным, а нам служити государю малому, и мы учнем служити старому — Володимеру Ондреевичу».
Фактически дело шло к государственному перевороту. Однако царь выздоровел, и династический вопрос утратил остроту.
В 1554 г. произошли события, напомнившие о недавнем кризисе. В Польско-Литовском государстве участие знати в избрании монарха считалось делом законным и необходимым. В Русском государстве князья и бояре, высказавшиеся за избрание на трон царского брата, знали, что их ждет суровая кара. Опасаясь разоблачения, некоторые из заговорщиков вознамерились бежать за рубеж. В числе их был боярин Семен Ростовский. Когда в Москву прибыло литовское посольство, он выдал послу важные решения Боярской думы и посоветовал не заключать мир с Москвой, поскольку царство оскудело, а Казани царю «не сдержати, ужжо ее покинет».
Изменник просил посла предоставить ему убежище в Литве. Вскоре князь Семен снарядил к королю сына Никиту, с тем чтобы получить охранные грамоты на проезд через границу.
Пограничная стража схватила Никиту на литовском рубеже, и измена раскрылась. На суде боярин Ростовский сделал чрезвычайно важные признания относительно заговора Старицких.
Судебное дознание скомпрометировало многих знатных персон. Кроме родни Евфросиньи князей Щенятева и Куракиных, в заговоре участвовали бояре князь Иван Пронский, князья Дмитрий Немого-Оболенский, Петр Серебряный-Оболенский, Семен Микулинский, а также многие другие князья и дворяне, члены Государева двора.
Боярский суд вел дело весьма осмотрительно и осторожно. Судьи намеренно не придали значения показаниям князя Семена насчет заговора княгини Евфросиньи и знатных бояр. Главными сообщниками Ростовского были объявлены княжие холопы.
Осужденный на смерть князь Семен был выведен для казни на площадь «на позор», но приговор не был приведен в исполнение. По ходатайству митрополита Макария казнь была заменена тюрьмой. Боярина отправили в заточение на Белоозеро. Его вооруженную свиту распустили.
В беседах с литовцами боярин Ростовский поносил и оскорблял Захарьиных, имевших все основания настаивать на расправе с изменником. Если бы Захарьиным удалось добиться суда над Старицкими и их сообщниками, они могли бы изгнать из думы противников и упрочить свои позиции при дворе. Но их старания не поддержали ни руководство Боярской думы, ни духовенство.
После осуждения Ростовского, утверждал Грозный, Сильвестр с советниками «того собаку почали в велице брежении держати и помагати ему всеми благами». Слова Грозного не были домыслом. Сохранилось утешительное послание Сильвестра к некоему опальному вельможе, история которого как две капли воды напоминала судьбу князя. Вельможа был «у смертного часа», лишился всего «стяжания», был отослан «в далечие страны». Священник советовал опальному не слушать тех, кто наущает «злословие и укорение износити на государя», «да не внидет в сердце твое… на государя хулен помысел и глагол неблагочестив». Сильвестр сообщил вельможе о том, что «умилостивилася душа царская»: решено устроить князя поместьицем и вернуть вотчинку, «а и вперед не оставит Бог слез твоих». В самом деле, Ростовский был возвращен на службу, а его сообщник князь Андрей Катырев, готовившийся вместе с князем Семеном бежать в Литву, был произведен в бояре.
Кровавые казни, произведенные по приказу царя в дни его юности, были забыты.
Увлечение религией оказалось благотворным. Духовные пастыри успели внушить государю мысль о том, что помазанник Божий должен править милостиво. Наставления Пересветова насчет правления «с грозой» и сдирания кожи с изменников сочтены были несвоевременными. Теперь монарх открыто осуждал жестокость своих предшественников и считал мучениками погибших от их руки. Слова его находили живой отклик в сердцах князей, удостоившихся его дружбы. Один из этих друзей записал слова Ивана: «Аз от избиенных от отца и деда моего, одеваю гробы их драгоценными оксамиты и украшаю раки неповинные избиенных праведных».
Кого имел в виду «милостивый государь»? Осуждал ли он деда и отца за расправу с братьями, племянником, другой родней? Если государь и украшал гробницы, то скорее всего своей родни, похороненной в кремлевских соборах.
Максим Грек был одним из наставников самодержца. И он сам, и его ученики (одним из них был Курбский) выступали решительными противниками казней. Наконец Русь «утишилась при тебе от различные злобы, — писал Максим Грек Ивану, — славные князи и велможи възлюбят всякую правду, повинующеся твоим праведнейшим уставам и велением, взирающе на твое человеколюбнейшее изволение, якоже на доброту одушевленую и образ самыа Божественыа благости». Христианский идеал доброго и праведного царя-человеколюбца приобрел на время реальную власть над помыслами Ивана.
Измену Семена Лобанова-Ростовского невозможно было скрыть, но Алексей Адашев позаботился о том, чтобы представить предательство случайным результатом скудоумия. В официальной летописи значилось, что князь Семен «хотел бежати от убожества и от малоумьства, понеже скудота у него была разума».
Сильвестр использовал право «печалования» перед государем, чтобы окончательно предать забвению дело о боярском заговоре в пользу князя Владимира. Старицкие вполне оценили услугу скромного придворного проповедника. Он стал частым советчиком у княгини Евфросиньи и завоевал ее «великую любовь».
В конфликте между Захарьиными и думой Адашевы приняли сторону боярского руководства, что благоприятно сказалось на их карьере. В ноябре 1553 г. Алексей получил чин окольничего, а его отец — чин боярина, не положенный ему по «худородству». Алексей Адашев упрочил свои позиции в Ближней думе.
Влияние Захарьиных резко упало. Данила Романов уже в 1554 г. был отстранен от руководства Большим дворцом. Василий Юрьев-Захарьин утратил чин Тверского дворецкого. Их родственник Иван Головин был изгнан из Казенного приказа.
Сторонник Захарьиных Фуников потерял пост печатника и подвергся опале. Царица Анастасия пыталась заступиться за своих братьев, но нимало не преуспела в этом.
В письме Курбскому Грозный упрекал бывших любимцев за то, что те «на нашу царицу Анастасию ненависть зелну воздвигше и упо-добляюще ко всем нечестивым царицам».
Неприязнь царицы к Сильвестру порождала взаимные обвинения и интриги. Священник сравнивал Анастасию с нечестивой византийской царицей Евдоксией, гонительницей Иоанна Златоуста.
Князь Андрей Курбский был среди тех, кто радовался посрамлению царицы и ее братьев. В 1554 г. он наконец был пожалован в бояре.
Избранная Рада
В своей «Истории о великом князе Московском» Андрей Курбский упомянул о том, что при Сильвестре и Адашеве делами государства управляла Избранная рада. Если верить письмам Грозного, правящий круг состоял сплошь из изменников-бояр. По Курбскому, в Избранную раду входили мудрые мужи. Несмотря на то что «История» нисколько не уступала по тенденциозности письмам царя, предложенный ее автором термин «Избранная рада» получил признание.
Традиционное толкование текста Курбского сводится к тому, что после московского пожара 1547 г. к власти пришли Сильвестр и Адашев. Они отогнали от царя «ласкателей» и образовали правительство Избранной рады, которое провело реформы.
Такое толкование не согласуется с фактами.
В рассказе о раде имена «ласкателей» не названы. Но из дальнейшего повествования следует, что главными «ласкателями» Курбский считал «шурьев» государя Захарьиных. Их он называл нечестивыми губителями всего Святорусского царства, замечая при этом, что выше он «многажды рехом» (много раз говорил) о них.
Причины раздражения боярина вполне понятны. Именно Захарьины оклеветали Сильвестра и Адашева и отстранили от власти мудрых мужей, к которым князь Андрей причислял и себя. Падение рады раз и навсегда погубило карьеру Курбского. Боярин бежал из России до опричнины, а значит, опричные «ласкатели» не могли причинить ему столько же зла, сколько Захарьины.
Историю рады невозможно связать ни с пожаром 1547 г., ни с удалением «ласкателей». Захарьины не только не лишились влияния после пожара, но, напротив, вошли в силу. Ни о какой замене «ласкателей» мудрыми мужами — радой — не было и речи. Приходится признать, что путаный рассказ Курбского может дать лишь превратное представление о правительстве реформ середины XVI в.
В отличие от Избранной рады Ближняя дума была реальным учреждением, действовавшим на протяжении многих лет. Для решения текущих дел власти собирали немногих «ближних людей», имевших прямое отношение к повестке дня. В критической ситуации Ближнюю думу собирали в полном составе, о чем свидетельствуют следующие факты. 1 марта 1553 г. присягу принесли «ближние люди»: бояре (князья Иван Мстиславский, Владимир Воротынский и Дмитрий Палецкий, а также Иван Шереметев, Михаил Морозов), дети боярские в думе (Алексей Адашев и Игнатий Вешняков), дьяк (Иван Висковатый), а вместе с ними бояре Данила Романов-Захарьин и Василий Юрьев-Захарьин. Двое «ближних людей» (боярин Дмитрий Курлятев-Оболенский и печатник Никита Фуников) отсутствовали по болезни. Тем же самым лицам, исключая умершего Воротынского, поручено было через год произвести розыск об измене боярина князя Семена Ростовского. Полное совпадение двух списков подтверждает, что Ближняя дума была постоянным учреждением с определенным составом. Именно ей предстояло управлять Россией за малолетнего Дмитрия.
Внутри Ближней думы места распределялись в строгом соответствии с местническими порядками. В обоих случаях список Ближней думы заканчивает имя дьяка Висковатого, а ниже названы имена двух бояр Романовых — братьев царицы. То, что кажется мелочью на первый взгляд, в действительности имело первостепенное значение. Как видно, Захарьины не принадлежали к составу Ближней думы в 1553-1554 гг.
В 1553 г., имея время, чтобы обсудить с боярами состав опекунского совета, Иван IV был лишен такой возможности из-за «огненной лихорадки» и беспамятства. По этой причине функции опекунского совета взяла на себя Ближняя дума, к которой присоединились Захарьины. Подобного рода узурпация власти «ближними людьми» без надлежащей санкции Боярской думы вызвала большое негодование высшего боярского руководства.
Василий III назначил главой опекунского совета удельного князя Андрея Старицкого. В полном соответствии с традицией князь Владимир Андреевич, как брат царя Ивана, имел все основания стать во главе нового опекунского совета. Однако княжичу Владимиру едва исполнилось двадцать лет, и ему недоставало политического опыта и характера.
Его мать Евфросинья помнила историю Софьи Палеолог, которая устранила законного наследника престола Дмитрия-внука и доставила трон отцу Грозного, удельному князю Василию. Она намеревалась, следуя по пути Софьи, посадить на трон своего сына. Именно по этой причине Старицкие упорно отказывались принести присягу «пеленочнику».
Захарьины употребили все средства, чтобы расстроить интригу Евфросиньи. У них была влиятельная родня в Ближней думе. Боярин Иван Большой Шереметев был однородцем Захарьиных, а бояре Михаил Морозов и Василий Юрьев были женаты на родных сестрах. Ставленниками Захарьиных были печатник Фуников и дьяк Висковатый.
Василий III назначил душеприказчиками почти всю думу, самых влиятельных ее членов. К моменту болезни Ивана IV в думе числился 31 боярин. Из них только шесть бояр, не считая Захарьиных, попали в число душеприказчиков умирающего Ивана IV.
Наибольшим влиянием в думе пользовался род князей Шуйских-Суздальских, к которому принадлежали Иван Михайлович, Петр Иванович и Федор Скопин-Шуйские, а также покоритель Казани Александр Горбатый. Все они остались вне опекунского совета. У Шуйских была причина негодовать на опекунов.
В регентский совет не попала влиятельная родня княгини Евфросиньи Старицкой-Хованской (бояре князь Петр Щенятев, Федор Куракин, Михаил Голица и его сын Юрий Голицын). Не у дел остались князья Семен Микулинский и Иван Пронский, Иван Воронцов, конюший Иван Федоров-Челяднин.
Оправившись от болезни, царь Иван поехал с семьей на богомолье в Кириллов монастырь. Свою первую остановку царская семья сделала в Троице-Сергиевом монастыре. Там государь долго беседовал с иноком Максимом Греком. Максим Триволис советовал Ивану отложить поездку на север и взять на себя заботу о помощи семьям воинов, павших под стенами Казани. Власти Троице-Сергиева монастыря проявляли особый интерес к непрекращавшейся войне с казанцами. До возвращения монарха из путешествия на Белоозеро келарь обители Адриан Ангелов написал «Повесть о взятии Казани». Государь, читаем в повести, обязан спасать «от зол» подданных, а те должны беспрекословно повиноваться ему. Послушание подданных — вот главный вопрос, вот что поглощало помыслы самодержца в то время. Повесть включала царскую речь по этому поводу: подданным подобает «имети страх мой (государев) на себе и во всем послушливым быти» и «страх и трепет имети на себе, яко от Бога ми (монарху) власть над ними и царъство приемъше, а не от человек». Слова наставников о божественном происхождении царской власти были созвучны настроениям монарха, и он искал пути практического осуществления этой достойной идеи.
По пути в Кириллов царь заехал в Николо-Песношский монастырь и виделся там с племянником Иосифа Волоцкого иноком Вассианом Топорковым. Вассиан был любимцем Василия III и получил от него сан епископа Коломенского. После переворота, совершенного Шуйскими в 1542 г., он лишился кафедры. Обличение боярского самовольства — эта тема была одинаково близка царю и низложенному епископу.
Будучи в келье у Вассиана, самодержец спросил: «Како бы могл добре царствовати и великих сильных своих в поспешестве имети?» Если верить Курбскому, старец отвечал: «И аще хощеш самодержцем быти, ни держи собе советника ни единаго мудрейшиго собя». Курбский называл мудрейшими мужами членов Избранной рады.
Совет не держать мудрых советников равнозначен был совету избавиться от опеки мудрой рады. Топорков снискал известность как сторонник сильной монархической власти. Прошло много лет, прежде чем Иван IV смог последовать советам инока.
Прибыв в Кириллов, Грозный оставил в Кирилло-Белозерском монастыре жену и сына, а сам отправился «в Ферапонтов монастырь и по пустыням». В пустынях жили ученики и последователи Нила Сорского. Их советы касались духовного самосовершенствования и были весьма отличны от советов осифлян. Самой авторитетной фигурой среди них был Артемий Пустынник. Курбский писал о старце, что царь его «зело любяше и многажды беседоваше, поучаяся от него». Известно, что Артемию покровительствовал Сильвестр.
Всевластие Сильвестра и Адашева опиралось не только на благоволение царя. Будучи любимцами государя, они сумели найти прочную опору в Боярской думе. Наставник царя установил самые тесные отношения со знаменитым воеводой князем Горбатым.
Став первым наместником завоеванной им Казани, Александр Горбатый счел необходимым обратиться к Сильвестру за советом, как управлять басурманским царством. Пастырь не только написал ему подробное послание, но и порекомендовал прочесть поучение прочим воеводам, «священному чину и христоименитому стаду».
Все знали о том, что хотя послание и подписано Сильвестром, но священник, конечно же, предварительно обсудил его с царем, так что письмо выражало волю государя.
Влиятельным покровителем Сильвестра был князь Дмитрий Курлятев-Оболенский. В письме Курбскому Иван IV гневно упрекал Сильвестра и Адашева за то, что они «препустили» в Ближнюю думу этого родовитого боярина. Благодаря Курлятеву высшие думные чины получили многие его родственники: князь Василий Серебряный-Оболенский и Константин Курлятев, позднее — Петр Серебряный, Дмитрий Немого-Оболенский, Иван Горенский, Федор и Юрий Кашины, Михаил Репнин. По сравнению с другими княжескими домами Оболенские имели наибольшее число представителей в думе.
В письме Курбскому Иван IV жаловался на то, что Сильвестр и Адашев, пользуясь покровительством Курлятева, «с тем своим единомысленником нача злый совет утвержати, и ни единыя власти оставиша, идеже своя угодники не поставиша».
Сильвестр насадил повсюду своих угодников, опираясь на благоволение царя и вождей думы.
Благовещенский священник умел поддерживать добрые отношения и с покровительствовавшей ему знатью, и с кружком молодых друзей царя, мечтавших о широких реформах.
«Умыслив лукавое, — жаловался позднее Иван IV, — поп Селивестр и со Олексеем (Адашевым) здружился и начаша советовати отаи нас, мневша нас неразсудных суща». Трудно сказать, какая сторона извлекла большие выгоды из союза.
Материалы, относящиеся к истории Казанской войны, дают наглядное представление о роли, которую Алексей Ада-шев стал играть при особе царя. Война требовала крупных расходов. В 1550 г. Иван IV послал Адашева в Казенный приказ, дав ему по этому случаю думный чин казначея. Очевидно, любимец царя должен был упорядочить финансовые дела и навести в Казне порядок. Исполнив поручение, Адашев сложил с себя полномочия казначея. В дальнейшем он время от времени участвовал в работе Казенного приказа, но уже не в качестве казначея. Он не раз говорил «царевым словом», что решало исход любого дела.
В 1551 г. царь послал Адашева с секретной миссией к Шах-Али, русскому ставленнику на казанском троне. Курбский писал, что Адашев вел жизнь благочестивую и даже ангелоподобную. Но он допустил преувеличение. Алексей с усердием выполнял любые, даже самые жестокие распоряжения царя.
Когда во время переговоров с Шах-Али выяснилось, что тот не выполнил своих обещаний, посланец Ивана обратился к нему с укоризной: «…и говорил ему Алексей, чтобы Касын молну убили и иных людей, на чем правду дал», и еще «чтобы пустил князя великого людей в город». Адашев передал требование перебить в Казани всех противников Москвы, включая муллу. Завершив переговоры, Адашев спешно уехал в Москву для доклада государю.
Во время осады Казани в 1552 г. Адашев числился среди воевод то ли передового полка, то ли ертоула (авангарда). Едва воеводы начали ставить туры, государь послал «от себя» Алексея Адашева в самый опасный пункт — к Арским воротам.
Многочисленное конное войско татар нанесло удар со стороны Арского поля, рассчитывая прорваться к крепости. Но нападение не застало воевод врасплох.
Когда возник проект подкопа у Муралеевых ворот, Иван тотчас направил к месту подкопа Алексея Адашева, а с ним Немчина Розмысла, с приказом разрушить «тайник казанский» с колодцем, из которого татары брали воду. Государь не мог своими глазами наблюдать за сооружением подземной галереи, вместившей 11 бочек пороха.
Но все это возбуждало в нем крайнее любопытство, и он надеялся получить точные сведения от Адашева. Взрыв разрушил часть крепостной стены.
Приведенные факты раскрывают смысл слов Курбского о том, что Адашев был «общей вещи полезен». Где бы ни появлялся Адашев, его старания приносили пользу делу.
Временщик был человеком способным и разносторонним. Он с успехом выполнял самые разнообразные поручения самодержца: писал законы, командовал войсками, сооружал подземные галереи, вел переговоры с иностранными послами, собирал исторический материал, составлял летописи и занимался другими делами. Фактически он был оком государевым, поверенным, надежным исполнителем его воли.
После рождения сына у Ивана IV Адашев в конце 1553 г. сопровождал царскую семью в путешествии на богомолье в Кириллов монастырь. Именно во время этого путешествия погиб наследник престола «пеленочник» Дмитрий. Причиной был несчастный случай. Но вину за него несли братья царицы. Противники Романовых использовали трагедию, чтобы внушить государю недоверие к «шурьям».
Традиционное толкование текста Курбского сводится к тому, что после московского пожара 1547 г. к власти пришли Сильвестр и Адашев. Они отогнали от царя «ласкателей» и образовали правительство Избранной рады, которое провело реформы.
Такое толкование не согласуется с фактами.
В рассказе о раде имена «ласкателей» не названы. Но из дальнейшего повествования следует, что главными «ласкателями» Курбский считал «шурьев» государя Захарьиных. Их он называл нечестивыми губителями всего Святорусского царства, замечая при этом, что выше он «многажды рехом» (много раз говорил) о них.
Причины раздражения боярина вполне понятны. Именно Захарьины оклеветали Сильвестра и Адашева и отстранили от власти мудрых мужей, к которым князь Андрей причислял и себя. Падение рады раз и навсегда погубило карьеру Курбского. Боярин бежал из России до опричнины, а значит, опричные «ласкатели» не могли причинить ему столько же зла, сколько Захарьины.
Историю рады невозможно связать ни с пожаром 1547 г., ни с удалением «ласкателей». Захарьины не только не лишились влияния после пожара, но, напротив, вошли в силу. Ни о какой замене «ласкателей» мудрыми мужами — радой — не было и речи. Приходится признать, что путаный рассказ Курбского может дать лишь превратное представление о правительстве реформ середины XVI в.
В отличие от Избранной рады Ближняя дума была реальным учреждением, действовавшим на протяжении многих лет. Для решения текущих дел власти собирали немногих «ближних людей», имевших прямое отношение к повестке дня. В критической ситуации Ближнюю думу собирали в полном составе, о чем свидетельствуют следующие факты. 1 марта 1553 г. присягу принесли «ближние люди»: бояре (князья Иван Мстиславский, Владимир Воротынский и Дмитрий Палецкий, а также Иван Шереметев, Михаил Морозов), дети боярские в думе (Алексей Адашев и Игнатий Вешняков), дьяк (Иван Висковатый), а вместе с ними бояре Данила Романов-Захарьин и Василий Юрьев-Захарьин. Двое «ближних людей» (боярин Дмитрий Курлятев-Оболенский и печатник Никита Фуников) отсутствовали по болезни. Тем же самым лицам, исключая умершего Воротынского, поручено было через год произвести розыск об измене боярина князя Семена Ростовского. Полное совпадение двух списков подтверждает, что Ближняя дума была постоянным учреждением с определенным составом. Именно ей предстояло управлять Россией за малолетнего Дмитрия.
Внутри Ближней думы места распределялись в строгом соответствии с местническими порядками. В обоих случаях список Ближней думы заканчивает имя дьяка Висковатого, а ниже названы имена двух бояр Романовых — братьев царицы. То, что кажется мелочью на первый взгляд, в действительности имело первостепенное значение. Как видно, Захарьины не принадлежали к составу Ближней думы в 1553-1554 гг.
В 1553 г., имея время, чтобы обсудить с боярами состав опекунского совета, Иван IV был лишен такой возможности из-за «огненной лихорадки» и беспамятства. По этой причине функции опекунского совета взяла на себя Ближняя дума, к которой присоединились Захарьины. Подобного рода узурпация власти «ближними людьми» без надлежащей санкции Боярской думы вызвала большое негодование высшего боярского руководства.
Василий III назначил главой опекунского совета удельного князя Андрея Старицкого. В полном соответствии с традицией князь Владимир Андреевич, как брат царя Ивана, имел все основания стать во главе нового опекунского совета. Однако княжичу Владимиру едва исполнилось двадцать лет, и ему недоставало политического опыта и характера.
Его мать Евфросинья помнила историю Софьи Палеолог, которая устранила законного наследника престола Дмитрия-внука и доставила трон отцу Грозного, удельному князю Василию. Она намеревалась, следуя по пути Софьи, посадить на трон своего сына. Именно по этой причине Старицкие упорно отказывались принести присягу «пеленочнику».
Захарьины употребили все средства, чтобы расстроить интригу Евфросиньи. У них была влиятельная родня в Ближней думе. Боярин Иван Большой Шереметев был однородцем Захарьиных, а бояре Михаил Морозов и Василий Юрьев были женаты на родных сестрах. Ставленниками Захарьиных были печатник Фуников и дьяк Висковатый.
Василий III назначил душеприказчиками почти всю думу, самых влиятельных ее членов. К моменту болезни Ивана IV в думе числился 31 боярин. Из них только шесть бояр, не считая Захарьиных, попали в число душеприказчиков умирающего Ивана IV.
Наибольшим влиянием в думе пользовался род князей Шуйских-Суздальских, к которому принадлежали Иван Михайлович, Петр Иванович и Федор Скопин-Шуйские, а также покоритель Казани Александр Горбатый. Все они остались вне опекунского совета. У Шуйских была причина негодовать на опекунов.
В регентский совет не попала влиятельная родня княгини Евфросиньи Старицкой-Хованской (бояре князь Петр Щенятев, Федор Куракин, Михаил Голица и его сын Юрий Голицын). Не у дел остались князья Семен Микулинский и Иван Пронский, Иван Воронцов, конюший Иван Федоров-Челяднин.
Оправившись от болезни, царь Иван поехал с семьей на богомолье в Кириллов монастырь. Свою первую остановку царская семья сделала в Троице-Сергиевом монастыре. Там государь долго беседовал с иноком Максимом Греком. Максим Триволис советовал Ивану отложить поездку на север и взять на себя заботу о помощи семьям воинов, павших под стенами Казани. Власти Троице-Сергиева монастыря проявляли особый интерес к непрекращавшейся войне с казанцами. До возвращения монарха из путешествия на Белоозеро келарь обители Адриан Ангелов написал «Повесть о взятии Казани». Государь, читаем в повести, обязан спасать «от зол» подданных, а те должны беспрекословно повиноваться ему. Послушание подданных — вот главный вопрос, вот что поглощало помыслы самодержца в то время. Повесть включала царскую речь по этому поводу: подданным подобает «имети страх мой (государев) на себе и во всем послушливым быти» и «страх и трепет имети на себе, яко от Бога ми (монарху) власть над ними и царъство приемъше, а не от человек». Слова наставников о божественном происхождении царской власти были созвучны настроениям монарха, и он искал пути практического осуществления этой достойной идеи.
По пути в Кириллов царь заехал в Николо-Песношский монастырь и виделся там с племянником Иосифа Волоцкого иноком Вассианом Топорковым. Вассиан был любимцем Василия III и получил от него сан епископа Коломенского. После переворота, совершенного Шуйскими в 1542 г., он лишился кафедры. Обличение боярского самовольства — эта тема была одинаково близка царю и низложенному епископу.
Будучи в келье у Вассиана, самодержец спросил: «Како бы могл добре царствовати и великих сильных своих в поспешестве имети?» Если верить Курбскому, старец отвечал: «И аще хощеш самодержцем быти, ни держи собе советника ни единаго мудрейшиго собя». Курбский называл мудрейшими мужами членов Избранной рады.
Совет не держать мудрых советников равнозначен был совету избавиться от опеки мудрой рады. Топорков снискал известность как сторонник сильной монархической власти. Прошло много лет, прежде чем Иван IV смог последовать советам инока.
Прибыв в Кириллов, Грозный оставил в Кирилло-Белозерском монастыре жену и сына, а сам отправился «в Ферапонтов монастырь и по пустыням». В пустынях жили ученики и последователи Нила Сорского. Их советы касались духовного самосовершенствования и были весьма отличны от советов осифлян. Самой авторитетной фигурой среди них был Артемий Пустынник. Курбский писал о старце, что царь его «зело любяше и многажды беседоваше, поучаяся от него». Известно, что Артемию покровительствовал Сильвестр.
Всевластие Сильвестра и Адашева опиралось не только на благоволение царя. Будучи любимцами государя, они сумели найти прочную опору в Боярской думе. Наставник царя установил самые тесные отношения со знаменитым воеводой князем Горбатым.
Став первым наместником завоеванной им Казани, Александр Горбатый счел необходимым обратиться к Сильвестру за советом, как управлять басурманским царством. Пастырь не только написал ему подробное послание, но и порекомендовал прочесть поучение прочим воеводам, «священному чину и христоименитому стаду».
Все знали о том, что хотя послание и подписано Сильвестром, но священник, конечно же, предварительно обсудил его с царем, так что письмо выражало волю государя.
Влиятельным покровителем Сильвестра был князь Дмитрий Курлятев-Оболенский. В письме Курбскому Иван IV гневно упрекал Сильвестра и Адашева за то, что они «препустили» в Ближнюю думу этого родовитого боярина. Благодаря Курлятеву высшие думные чины получили многие его родственники: князь Василий Серебряный-Оболенский и Константин Курлятев, позднее — Петр Серебряный, Дмитрий Немого-Оболенский, Иван Горенский, Федор и Юрий Кашины, Михаил Репнин. По сравнению с другими княжескими домами Оболенские имели наибольшее число представителей в думе.
В письме Курбскому Иван IV жаловался на то, что Сильвестр и Адашев, пользуясь покровительством Курлятева, «с тем своим единомысленником нача злый совет утвержати, и ни единыя власти оставиша, идеже своя угодники не поставиша».
Сильвестр насадил повсюду своих угодников, опираясь на благоволение царя и вождей думы.
Благовещенский священник умел поддерживать добрые отношения и с покровительствовавшей ему знатью, и с кружком молодых друзей царя, мечтавших о широких реформах.
«Умыслив лукавое, — жаловался позднее Иван IV, — поп Селивестр и со Олексеем (Адашевым) здружился и начаша советовати отаи нас, мневша нас неразсудных суща». Трудно сказать, какая сторона извлекла большие выгоды из союза.
Материалы, относящиеся к истории Казанской войны, дают наглядное представление о роли, которую Алексей Ада-шев стал играть при особе царя. Война требовала крупных расходов. В 1550 г. Иван IV послал Адашева в Казенный приказ, дав ему по этому случаю думный чин казначея. Очевидно, любимец царя должен был упорядочить финансовые дела и навести в Казне порядок. Исполнив поручение, Адашев сложил с себя полномочия казначея. В дальнейшем он время от времени участвовал в работе Казенного приказа, но уже не в качестве казначея. Он не раз говорил «царевым словом», что решало исход любого дела.
В 1551 г. царь послал Адашева с секретной миссией к Шах-Али, русскому ставленнику на казанском троне. Курбский писал, что Адашев вел жизнь благочестивую и даже ангелоподобную. Но он допустил преувеличение. Алексей с усердием выполнял любые, даже самые жестокие распоряжения царя.
Когда во время переговоров с Шах-Али выяснилось, что тот не выполнил своих обещаний, посланец Ивана обратился к нему с укоризной: «…и говорил ему Алексей, чтобы Касын молну убили и иных людей, на чем правду дал», и еще «чтобы пустил князя великого людей в город». Адашев передал требование перебить в Казани всех противников Москвы, включая муллу. Завершив переговоры, Адашев спешно уехал в Москву для доклада государю.
Во время осады Казани в 1552 г. Адашев числился среди воевод то ли передового полка, то ли ертоула (авангарда). Едва воеводы начали ставить туры, государь послал «от себя» Алексея Адашева в самый опасный пункт — к Арским воротам.
Многочисленное конное войско татар нанесло удар со стороны Арского поля, рассчитывая прорваться к крепости. Но нападение не застало воевод врасплох.
Когда возник проект подкопа у Муралеевых ворот, Иван тотчас направил к месту подкопа Алексея Адашева, а с ним Немчина Розмысла, с приказом разрушить «тайник казанский» с колодцем, из которого татары брали воду. Государь не мог своими глазами наблюдать за сооружением подземной галереи, вместившей 11 бочек пороха.
Но все это возбуждало в нем крайнее любопытство, и он надеялся получить точные сведения от Адашева. Взрыв разрушил часть крепостной стены.
Приведенные факты раскрывают смысл слов Курбского о том, что Адашев был «общей вещи полезен». Где бы ни появлялся Адашев, его старания приносили пользу делу.
Временщик был человеком способным и разносторонним. Он с успехом выполнял самые разнообразные поручения самодержца: писал законы, командовал войсками, сооружал подземные галереи, вел переговоры с иностранными послами, собирал исторический материал, составлял летописи и занимался другими делами. Фактически он был оком государевым, поверенным, надежным исполнителем его воли.
После рождения сына у Ивана IV Адашев в конце 1553 г. сопровождал царскую семью в путешествии на богомолье в Кириллов монастырь. Именно во время этого путешествия погиб наследник престола «пеленочник» Дмитрий. Причиной был несчастный случай. Но вину за него несли братья царицы. Противники Романовых использовали трагедию, чтобы внушить государю недоверие к «шурьям».