Слаповский Алексей. У нас убивают по вторникам (сборник)

   – Оно мне больше не понадобится, – мрачно отвечает Вадим.
   – Зря ты так. Нет, я понимаю, обидно, неприятно. Но как советуют мудрецы? Если не можешь изменить обстоятельства, надо посмотреть на них с другой стороны.
   – Это с какой?
   – Им что важно? Они же бьют своих – чтобы свои же и боялись. А если ты будешь чужой, это совсем другой резонанс! Это международный скандал, понимаешь?
   – Но я же не чужой.
   – А кто тебе мешает им стать? Представителем, например, оппозиции и в каком-то смысле добровольной жертвой. Пострадать за правду и справедливость. За народ. Я знаю кое-кого в ЦК КПСС.
   – Ты не бредишь? Какая еще КПСС?
   – Отличная партия, между прочим. Это не то, что ты думаешь. Коллективный Подпольный Союз Справедливости.
   – А другие не коллективные?
   – Нет, конечно. Там никого, кроме руководства, нет. У них съезд как раз послезавтра, надо пойти.
   – А через пять дней – вторник.
   – Ничего, брат, успеем! Кстати – я так, на всякий случай, – ты завещание составил? У тебя библиотека хорошая, а дочь и жена читать не любители. Растащат кто попало.
 
   И вот братья подходят к зданию, где на фронтоне транспарант: «2-й съезд Коллективного Подпольного Союза Справедливости».
   Здание охраняют милиционеры. Вокруг – толпа возмущенных обывателей с плакатами: «Долой справедливость!», «Не хотим перемен!», «За веру, царя и Отечество!», «Руки прочь от власти!».
   На входе братьев осматривают, шмонают.
   – Где делегатские мандаты? – спрашивает человек в штатском.
   – Это наши, наши! – кричит некий функционер.
   И провожает братьев в зал.
 
   В зале битком. В президиуме председатель партии Мигунов, другие ответственные товарищи. Мигунов встает, поднимает руку:
   – Позвольте съезд нашей партии считать…
   Но тут заминка, шепот, ропот: открываются двери, и входит с группой сопровождающих Капотин.
   Аплодисменты, переходящие в овацию.
   Капотин машет рукой: хватит. И делает знак Мигунову: начинайте.
   – Итак, – возглашает Мигунов, – открываем второй съезд нашего Коллективного Подпольного Союза Справедливости. Слово для доклада предоставляется мне.
   Он идет к трибуне.
   – Товарищи! Рад приветствовать вас на нашем съезде людей, не согласных с политикой власти, хотя и поддерживающих ее! Извините, рекламная пауза.
   На большом экране демонстрируется реклама пива – спонсоры съезда.
   А Мигунов тем временем засовывает в рот жвачку и, как только кончается реклама, произносит:
   – Жевательная резинка «Вред ли», наш сладкий спонсор!
   И, продолжая жевать, с горячностью говорит:
   – А-ма-мэ-му-мо-ми-ма!
   Аплодисменты.
   – Ны-на-ну-но-ни-нэ-но! – обличает недостатки Мигунов.
   Аплодисменты.
   – Ба-фа-фу-фо-фы-фа-фу-фы! – хвастается он достижениями.
   Аплодисменты.
   – Ничего не понимаю, – шепчет Вадим Владимиру.
   – Неважно! Главное – мы вместе! – отвечает тот с горящими глазами.
   – А-рара-барара-тудыть-сюдыть! – Мигунов указывает на Вадима.
   – Тебя зовет! – подталкивает брат брата.
   Быстров-старший, стесняясь, идет к трибуне.
   После паузы говорит:
   – Мы все понимаем, что так, как есть, продолжаться не может. Но проблема в том, что никто толком не знает, как надо. Я тоже не знал. И вдруг понял. Я понял, что все очень просто. Мы живем, как на вулкане. Живем так, будто он завтра взорвется и надо успеть – наворовать, нахапать, нажраться, напиться, настроить себе домов. Когда выльется лава, поверьте, ей будет все равно, дворец у вас или избушка. Я задал вопрос себе: что я могу сделать? Не так уж много. Меня собирались убить, как, может, некоторые знают. Так вот, я совершу самоубийство. В знак протеста! Если хотите, под флагом вашей партии, мне все равно.
   Аплодисменты.
   Внимание зала и его реакция все больше разогревают Быстрова, он вдохновляется.
   – Я не думаю, что все сразу переменится. Но если хотя бы кто-то задумается, что человек покончил с собой в результате глубокого отвращения к происходящему, – это будет уже результат!
   Все приготовили руки для аплодисментов, но тут – в паузе, когда Быстров набрал воздуха для нового выкрика, слышится резкий звук отодвигаемого кресла.
   Капотин встает и, проходя мимо Мигунова, говорит:
   – Урежу финансирование партии в три раза.
   – Я не знал, Павел Савлович! – торопится за ним Мигунов. – Я понятия не имел, о чем он будет говорить! flyman, обычное дело: все плохо, надо что-то делать, вас покритикует.
   И, обернувшись, рявкает на Быстрова:
   – Прочь с трибуны!
   – Товарищи! – напоследок взывает Быстров. – Только через самоубийство обретем новую жизнь! Следуйте моему примеру! Ответим массовыми самоубийствами на беззаконие и произвол!
   Зал отвечает овацией.
 
   И тут же мы видим другой зал – заседаний. Капотин гневается.
   – Дотянули резину, товарищ генерал Пробышев? Давно пора было его прибить!
   – Мы в ближайший вторник собирались. Сами знаете…
   – Знаю! В виде исключения могли бы и в выходные поработать!
   – Можем хоть завтра…
   – Поздно! Об этом во всех газетах написано и на всех каналах сказано: доведенный до отчаяния Быстров собирается покончить с собой! И даже если мы его сейчас замочим, это будет расцениваться как самоубийство. Типа того: подставил добровольно человек себя под пулю.
   – Может, я чего не понимаю, – говорит Рубак. – Но что в этом такого? Самоубийство и самоубийство. В судебной системе это было бы очень удобно. Не держать человека в тюрьме, не тратить на него государственные средства. Выдал ему пистолет или яд – и нет проблем.
   – Кто согласится? – сомневается Манин.
   – Мы эксперименты проводили. Сажаешь человека в одиночку, кладешь заряженный пистолет. Три-четыре дня – и человек созревает. Психологи объяснили: когда пистолет рядом, а ты в одиночке, крайне трудно не застрелиться. Соблазн велик.
   – Умные люди, а какие глупости говорите! – укоряет Капотин. – Вот ты, Манин, позволишь какому-нибудь банку добровольно обанкротиться?
   – Еще чего? Им дай волю, все банкротами себя объявят!
   – А ты, товарищ генерал Пробышев, если, к примеру, какая-нибудь нехорошая демонстрация, ты позволишь ей самой собраться и самой разойтись?
   – Собираются пусть, а разойтись – только с нашей помощью.
   – Вот! И ты, господин товарищ прокурор, не подумавши сказал. Если бы виновные сами себе приговоры выносили и сами их исполняли, зачем тогда прокуратура, суд, следствие? Тысячи людей без работы останутся! А главное, коллеги: самоубийство – уход от ответственности, уход из-под нашего контроля. Мы этого позволить не можем.
   – А что делать? – спрашивает Пробышев.
   – Не допустить. Сделать так, чтобы, во-первых, Быстров не сумел этого сделать, а во-вторых, чтобы захотел жить.
   – Он и так хочет, – говорит сухопарый, болезненного вида представитель медицинского ведомства, Мощеев. – Утверждаю как психолог и доктор медицинских наук…
   – Ты диссертацию купил! – хихикает Переметнов.
   – Ну и купил, – спокойно отвечает Мощеев. – Некогда мне диссертации защищать, а знаний мне и так хватает. Так вот, доказано, если человек хочет покончить с собой, он хочет жить. Потому что тот, кто не хочет жить, он вообще ничего не хочет, в том числе покончить с собой.
   – Спиши слова! – иронично говорит Капотин. – Короче, составим план мероприятий по охране Быстрова и недопущению его самоубийства. Сколько хлопот из-за одного дурака! – сокрушенно качает он головой.
 
   В прихожей квартиры Быстровых – человек в штатском. И в каждой комнате по такому человеку. Следят, чтобы, упаси боже, Быстров не покончил с собой.
   Один из штатских сидит со Светланой и смотрит по телевизору шоу-угадайку.
   – Вариант «б», синхрофазотрон! – выкрикивает штатский, отвечая на вопрос ведущего.
   – Какой вы умный! – удивляется Светлана.
   – Я Бауманское закончил.
   Быстров идет в туалет.
   Тут же рядом оказывается штатский.
   – Дверь не закрывать!
   – Вы что, смотреть будете?
   – Служба.
   – Но я так не могу! Мне противно!
   – А мне не противно?
   – Слушайте, это нарушение прав человека!
   – Ты сам хочешь покончить с собой. Это тоже нарушение прав человека. То есть твоих собственных.
   Быстров пожимает плечами, входит в туалет.
 
   Он идет в кухню. Открывает холодильник. Видит банку консервов. Ищет, чем ее открыть. Ни ножей, ни вилок, ничего колющего, режущего.
   – Свет, чего бы съесть? – кричит он.
   – Сама сижу голодная, всю посуду отобрали! – отвечает Светлана.
   Быстров садится за стол у окна. Достает сигареты. Штатский подскакивает. Ощупывает и мнет сигареты.
   – Там-то что? – спрашивает Быстров.
   – Мало ли. Ампула с цианистым калием.
   – Где я его возьму? И сигареты без того яд.
   Быстров смотрит в окно. Там две мамы сидят на лавочке с книгами, а девочка и мальчик бегают вокруг них. Девочка догоняет мальчика, хватает его, они хохочут. Теперь мальчик догоняет девочку. Хватает. Хохочут. Теперь девочка догоняет мальчика. И так без конца. Счастливы.
   Быстров берется за ручку, дергает. Окно закрыто наглухо. Быстров хватает стул, ударяет в стекло. Стул ломается, стекло цело.
   – Только мебель портите, – говорит штатский.
 
   Звонок в дверь.
   В квартиру входит эффектная молодая женщина. Обращается к Светлане, кивая на штатского:
   – Это он?
   – Кто?
   – Муж?
   – Нет. Он в кухне. А вы кто?
   – Пока никто, буду любовницей. Меня София зовут.
   Женщина проходит в кухню. Светлана вопросительно смотрит на штатского. Он пожимает ей руку и говорит:
   – Для вашей же пользы.
 
   София в кухне.
   – Ты, что ли, Быстров?
   – Да.
   Она оглядывает его с ног до головы. Чрезмерно пухлые силиконовые губы брезгливо вздрагивают.
   – Бывает и хуже. Пойдем.
   – Куда?
   – В спальню.
   – Вы думаете, это заставит меня изменить решение? – усмехается Быстров, не показывая, что он шокирован.
   – Уверена.
   – Хм. Я пойду – но только для того, чтобы вы поняли, что ошибаетесь.
   – Там видно будет.
 
   Они проходят в спальню.
   Через минуту Светлана с озабоченным лицом подходит к двери, вежливо стучит:
   – София, там в шкафу, на верхней полке, чистое белье. Вадик, покажи даме!
 
   А София тем временем сует в уши Быстрову наушники от плеера.
   – Послушай пока. Настройся.
   В наушниках обволакивающаяся музыка с эротическими вздохами и стенаниями.
   София раздевается, ложится. Показывает себя и так, и так. Быстров смотрит исподлобья и ничего, кроме стеснения, не чувствует.
   – Ну что, захотел жить?
   – А я и хотел. Просто теперь мой долг – прекратить свою жизнь. Я пообещал. Я дал слово.
   – Ну и что? Я своему мужу каждый день обещаю, что больше никогда и ни с кем.
   – У вас есть муж?
   – Я не поняла, ты что, больной? Я не встречала мужика, который меня бы не хотел! – сердито говорит София.
   – Я хочу. Но я сдерживаюсь, – лукавит Быстров.
   – Зачем?
   – Ну… Я люблю свою жену.
   София недовольна:
   – Вот, блин, дали заданьице. Жену он любит. Я тоже мужа люблю – ну и что? Неужели перед смертью не хочется чего-нибудь такого, чего не было?
   – Почему же не было? Было.
   – С такой женщиной, как я? – сомневается София.
   – При чем тут – как вы, не как вы. По любви было. А если хоть раз было по любви, умереть не страшно.
   София долго смотрит на Быстрова, пытаясь понять, что он сказал. Потом вдруг набрасывает на себя простыню.
   – А по любви – это как? – спрашивает она. – Ну, то есть, какие ощущения? Оргазм какой-то другой? Или что-то еще?
   – Это на уровне души.
   – Будто если выпить? – угадывает София.
   – Нет.
   – Ну – нанюхаться?
   – Чего.
   – Морочишь мне голову! – с досадой говорит София.
   И вдруг начинает хлюпать.
   – Я, может, тоже хочу с собой покончить!
   – Что мешает?
   – Как что? Чувство долга.
   – Перед мужем, детьми? – теперь черед Быстрова угадывать.
   – Какой муж, какие, блин, еще дети? Вот перед этим чувство долга! – София сбрасывает с себя простыню. – Ты подумай, как я могу это уничтожить? Оно людям служить должно! Ну и мне тоже!
   Слова странные, конечно, но поза Софии на этот раз так бесхитростна, так невинно откровенна, что Быстров невольно чувствует прилив мужской силы.
   – А ты знаешь, я, пожалуй… – склоняется он над Софией.
   Та немедленно вскакивает и начинает одеваться.
   – В чем дело? – удивлен Быстров.
   – Методика! Теперь ты меня будешь хотеть со страшной силой. Будешь искать, уговаривать, упрашивать. Тебе будет не до самоубийства. Вот телефон, – она оставляет визитку на ночном столике.
   И напоследок страстно целует Быстрова.
   – Это чтобы тебя больше разобрало.
 
   Она выходит. Быстров смотрит на визитку и рвет ее в мелкие клочки.
   Только сейчас он замечает, что в углу комнаты сидит человек в штатском.
   – Ну и дурак же ты, – говорит человек.
   – Хуже. Я как раз слишком умный, – не соглашается Быстров.
   Так прошли день и вечер и наступила ночь.
   Быстров лежит в постели со Светланой.
   В углу спальни клюет носом человек в штатском.
   – Черт знает что, – говорит Светлана. – Теперь я знаю, что чувствуют звери в зоопарке.
   – При чем тут звери? – возражает Быстров. – Звери не понимают. А люди понимают и все равно лезут в клетки. Реалити-шоу всякие. Что их, нарочно загоняют?
   – Я не хочу жить в реалити-шоу. Зачем ты придумал это самоубийство?
   – Я не придумал. У меня нет другого выхода. Я не хочу жить в вечном унижении.
   – Тебе все равно не дадут этого сделать. Может, признаешь свою вину?
   – Мне нечего признавать. Если тебе плохо, можешь от меня уйти.
   Светлана целует мужа в плечо.
   – Ты же знаешь, что я тебя люблю. Просто – сплошные неудобства. И дочь страдает.
 
   В соседней комнате страдает дочь. Она даже стонет. На пару с молодым человеком в штатском. То есть сейчас он не в штатском.
 
   Светлана ворочается, достает из тумбочки таблетки.
   Человек в штатском, тут же встрепенувшись, подходит. Протягивает руку:
   – Позвольте.
   – Это снотворное!
   Штатский вертит упаковку. Достает одну таблетку, дает Светлане. Подносит стакан воды – запить. Следит за тем, как Светлана глотает таблетку. Прячет упаковку в карман, садится в свой угол.
 
   Утро. Быстров бежит по парку. За ним трусят двое сопровождающих. Быстров оглядывается, усмехается и прибавляет скорость. Бежит изо всех сил. Сопровождающие, запыхавшись, не отстают.
   – Чего это с ним? – спрашивает один.
   – Черт его знает… Понял! – вдруг озаряет другого.
   – Что?
   – Он так себя хочет до смерти довести! Самоубийство при помощи бега!
   – Хитрый, зараза!
   Они догоняют, один мчится наперерез. Вылетев из кустов, оказывается на пути Быстрова, останавливает его.
   – Потише, пожалуйста!
   Быстров возвращается к дому. Там журналисты с камерами, микрофонами, блокнотами.
   Вот один из них приближается.
   – Вы обещали интервью дать, я вам звонил, – говорит он Быстрову.
   – Две минуты! – предупреждает сопровождающий и зорко смотрит на журналиста.
   Журналист делает знак оператору, тот наставляет камеру, журналист поднимает микрофон:
   – Скажите, ваше заявление о самоубийстве – это не блеф? Есть такое мнение.
   – Молодой человек, – веско отвечает Быстров, – я не слесарь Вася Пупкин. Люди моего положения так не блефуют…
   – Ну, блефуют и покруче…
   – Но не я. Да и зачем мне блефовать?
   – Внимание прессы, слава.
   – Кому нужна предсмертная слава?
   – Не скажите, – возражает журналист. – Недавно случилась история.
 
   Он рассказывает, а мы видим эту историю:
   – Молодой человек, назовем его Костя, начитался о вас, насмотрелся по телевизору.
   (Худой и бледный юноша Костя видит портреты Быстрова в газетах и по телевизору.)
   – А была у него девушка. Ну, как была: влюблен он в нее был, а она нос воротила.
   (Костя что-то горячо говорит юной красавице, а та воротит нос.)
   – Зато у нее все стены оклеены разными знаменитостями.
   (Действительно стены оклеены знаменитостями, то есть их фотографиями. Красавица сдувает с них пыль, а некоторые целует.)
   – И она сказала ему: ты мне нравишься, Костя, но полюбить тебя и выйти за тебя замуж я могу только в том случае, если о тебе будут писать в газетах и показывать по телевизору.
   (Красавица говорит Косте:
   – Ты мне нравишься, Костя, но полюбить тебя и выйти за тебя замуж я могу только том случае, если о тебе будут писать в газетах и показывать по телевизору.)
   – Костя думал, думал, думал, – продолжает журналист, – ничего не мог придумать. Талантов у него нет, заслужить славу долгим и упорным трудом проблематично, а главное, пока заслужишь, на пенсию пора, какое уж тут жениться. Тут-то как раз он и узнает о вашем поступке. И приходит ему в голову идея.
   (Косте приходит в голову идея. Я понимаю, что это не киношная ремарка. Как это показать? А не знаю. Пусть режиссер и актер думают, как это показать, у них такая профессия.)
   – Пошел Костя в супермаркет. Встал перед камерой слежения.
   (Костя стоит в супермаркете перед камерой слежения.)
   – Поднес к виску травматический пистолет, который он купил накануне.
   (Костя подносит к виску пистолет.)
   – И крикнул: меня покажут по всем каналам, я стану знаменит! И ты никуда не денешься, полюбишь меня и выйдешь за меня замуж!
   (Костя кричит, но его слов не слышно: камера не записывает звука. Костя стреляет и падает.)
   – На другой день это действительно показали по всем каналам: очень уж эффектные кадры.
   (Чередуются три канала и три ведущих: показывают одно и то же. Ах, дескать, какой ужас. Это как рушащиеся в Нью-Йорке здания показывали бесконечное число раз. Ах, как ужасно. Гибнут люди… Летят из окон… Посмотрите еще раз, как это страшно. И еще раз. И еще. Страшно, не правда ли? Кто не видел, показываем еще раз. После репортажа смотрите фильм «Титаник», там тоже все очень интересно.)
   – Видела эти кадры и девушка. Но Костя оказался прав только наполовину. Да, она полюбила Костю, хоть и посмертно, а вот выйти замуж за него не могла. По понятным причинам. Не рассчитал парень.
   – К чему вы мне это рассказываете? – сухо спрашивает Быстров.
   – Просто к слову пришлось. Не дадите автограф?
   Журналист достает блокнот и ручку.
   Сопровождающий насторожился, но не усмотрел ничего криминального.
   Журналист шепчет:
   – Оставьте ручку у себя. Наконечник смазан токсином ботулизма. Мгновенная смерть. Только подождите, пока мы отойдем.
   Журналист берет блокнот, отходит, делает знак оператору.
   Они приготовились снимать.
   Быстров держит ручку в опущенной руке, спрятав ее в кулак.
   Идет к двери подъезда.
   Оператор наставил камеру.
   Быстров оглядывается. Видит усмехающегося журналиста. Тот провоцирует его усмешкой. И Быстров поднимает руку – непроизвольное движение, хотя можно было сделать все незаметно. Человек в штатском тут же подскакивает, выхватывает ручку. Озирается. Журналиста и оператора след простыл.
   Человек в штатском осматривает ручку. Пробует что-то написать у себя на ладони.
   И падает.
   Умирая, шепчет:
   – Так я и думал. Токсин ботулизма. Черт, вот досада…
 
   Быстров – у батюшки Иннокентия в пустом храме. Естественно, один из сопровождающих находится тут же.
   – Великий грех ты задумал, сын мой, – увещевает батюшка. – Опомнись!
   – Если я сам себя не убью, они меня все равно убьют.
   – На все божья воля. Может, еще и не убьют.
   – Убьют. Я их понял. Как только поймут, что я передумал, тут же и убьют.
   – А ты передумал?
   – Нет. Пока нет. Не вижу выхода, батюшка.
   – В спасении выход. В спасении души.
   – Знаете, у меня такое чувство, что я не себя убиваю, а кого-то другого.
   – Это кого же?
   – Не знаю. Я с ним еще плохо знаком.
   Батюшка не знает, чем утешить Быстрова.
   Тот выходит, опустив плечи.
   Батюшка упрекает сопровождающего:
   – В храме Божием находишься, а не молишься, не крестишься. Где совесть у тебя?
   – А я буддист.
   – Что же ты тут делаешь, нехристь?
   – Служба, – отвечает сопровождающий и выходит вслед за Быстровым.
 
   Быстров идет по улице и видит странную картинку: хрупкая миловидная девушка что-то собирает возле мусорных баков. Пригляделся: она собирает книги. Кто-то выкинул целую груду, вот она и хочет унести. Но забрать все сразу никак не получается.
   Быстров подходит:
   – Помочь?
   – Ой, спасибо… А то пока отнесу, мусорка приедет, на свалку заберет. Уже бывало так – не успевала.
 
   Они несут две стопы книг.
   Подходят к библиотеке. Это обычная библиотека местного значения: две комнатки на первом этаже.
   Быстров вносит книги, девушка начинает разбирать их. Быстров видит на металлических стеллажах разнокалиберные издания. Но есть и собрания сочинений классиков, хоть и потрепанные.
   – Это все с помоек, – говорит девушка. – У нас фонды бедные, сами ничего приобрести не можем, вот и приходится…
   – А что, много книг выбрасывают?
   – В последнее время – очень. Особенно если издания не в виде. Ну, слегка подержанные. Сейчас же всё издают, что угодно, в красивых переплетах. Не знаю… Зачитанная книга, мне кажется, даже лучше выглядит. В крайнем случае можно подклеить, переплести…
   – Вы прямо пионерка, – с легкой иронией говорит Быстров. Но слышится в этой иронии и какая-то затаенная тоска.
   Другой бы не заметил, а девушка сразу почувствовала. Внимательно глянула на Быстрова. На сопровождающего штатского, который сел на стул у входа, скучая.
   И вдруг спрашивает:
   – У вас что-то случилось?
   – А вы разве меня не узнали?
   – Нет.
   – Ну как же. По телевизору показывают, в газетах мои фотографии. Горячая новость недели.
   – Я телевизор не смотрю, газет не читаю. А чем вы прославились?
   – С собой хочу покончить. Якобы по политическим мотивам. Демонстративно.
   – А на самом деле?
   – Вам действительно интересно?
   – Да. Чаю хотите?
 
   И вот Быстров пьет чай и рассказывает. Машинально макает в чашку пакетик с чаем. В зависимости от темпа рассказа и его содержания, пакетик то быстро снует туда-сюда, то опускается и поднимается медленно, задумчиво…
   Девушка берет пакетик и кладет на блюдечко. Быстров благодарит и продолжает рассказ.
   Поскольку мы и так все знаем, то можем обойтись без слов. Достаточно показать кадры, иллюстрирующие печальную историю Быстрова.
   Он закончил.
   Девушка смотрит на него с грустью.
   – Вас как зовут? – спрашивает Быстров.
   – Извините, не представилась. Варя.
   – Так что вы думаете по этому поводу?
   – Думаю, что проблемы нет.
   – Как это? Интересно вы рассуждаете! Вопрос жизни и смерти, а вы говорите – нет проблемы!
   – Не знаю… Вот скажите, им ваша смерть зачем?
   – Как зачем? Чтобы другим неповадно было. Так решили, так договорились. Я и судиться пытался, и…
   – Понимаю, – мягко перебивает Варя. – Но убить вас хотят – как кого?
   – Не понял. Как меня.
   – А вы – кто?
   – Вы что имеете в виду? Вообще-то я в статусе министра.
   – Ясно. А если бы вы не были в этом статусе, вас бы убили?
   – Кто? Разве только сосед по пьяни.
   – Значит, убить вас хотят как министра и от самоубийства вас оберегают – как министра?
   – Само собой.
   – А если вы станете частным человеком?
   – Это как?
   – А так. Не пойдете на работу и скажете, что уволились.
   – Я и так сейчас не хожу.
   – Но не уволились?
   – Нет.
   – А вы увольтесь.
   Предложение для Быстрова настолько неожиданное, что он не сразу находится, что ответить. Наконец говорит:
   – Нет, а кем я работать буду?
   – Да хоть кем. У нас вот в библиотеке есть вакансия заведующего. Образование у вас подходящее. Я не слышала, чтобы кто-то когда-то убил библиотекаря. Хоть по политическим мотивам, хоть по экономическим.
   – Постойте. А жить на что?
   – На зарплату. Если вы хотите вообще жить.
   – Да конечно хочу! Но я… Я в системе, я… Я всю жизнь этого добивался…Я… Нет, как это?
   – То есть лучше умереть министром, чем жить библиотекарем?
   Быстров смотрит на Варю, глуповато, надо признать, выпучив глаза.
   И вдруг начинает хохотать.
   – Черт бы меня побрал совсем! – кричит он. – Так просто, а я не додумался! А ведь точно, кому нужен библиотекарь? Варя, я вас обожаю! Вы умница! – Чуть помедлив, Быстров добавляет: – И красавица, к тому же.
   – Не врите, – строго отвечает Варя. – Я симпатичная, да. Но не красавица. Кстати, предупреждаю, я с женатыми мужчинами романов принципиально не завожу.
 
   Ох уж принципы наши, куда они деваются, когда появляется то самое, чему нет названия, поскольку слово «любовь» никому ни о чем уже не говорит.
   Темно в библиотеке – вечер. Книги валяются на полу, будто кто-то в спешке их раскидал. И один стеллаж стоит косо, опершись о другой.
   А вот почему: тут была борьба. Но борьба любовная, борьба страсти: Быстров и Варя лежат на полу, утомленные и томные.
   Звонит телефон Быстрова.
   Это Светлана.
   – Ты где? – спрашивает она.
   – Я?.. Да тут… Важное дело…
   Варя с легкой усмешкой смотрит на Быстрова.
   – Я влюбился, Света! – решается Быстров. – Я встретил замечательную девушку. Ее зовут Варя. Нет, ты тоже замечательная, но я… Я влюбился. Сердцу не прикажешь.