Страница:
Это было особое священнодействие; псевдо-Вика признавалась, что на качелях она «мечтает», но никогда не говорила, о чем. Вероятно, она относилась к особенной породе крупнотелых женщин, у которых их настоящее «я», в обратной пропорции к грубому кувшину плоти, остается очень маленьким и никак не совпадает с внешним обликом, о котором такие женщины почти не помнят, покупая себе хорошенькие платьица сорок четвертого размера; эта-то малышка, упрятанная в теле псевдо-Вики (чье строение, сказать по правде, напоминало неолитическую Венеру), – она-то и попискивала от восторга, когда ее подхватывала на секунду витающая в небе невесомость. Было что-то, несомненно, детское в этом желании попасть на ручки; вероятно, присутствовало в вибрации подлетов и провалов и что-то детски-эротическое: юбка становилась пугающе легка, иначе, чем обычно, приливала кровь, сладкой слабостью прохватывало в животе. Однако краткое парение над крыжовником и забором имело и прямое отношение к небу, начинавшемуся, как видно, не так высоко: залетая в нижний из его магнетических слоев, псевдо-Вика какую-то секунду принадлежала не своему хозяйству и бурчавшим при поливе, хорошо ощипанным грядкам, а блаженному миру рассеянных облаков, бывших в эту минуту как бы сквозной волокнистой проекцией всего ее простертого существа, так что казалось – еще чуть-чуть, и она останется среди этого растворения, среди плавного взаимодействия сомлевших облачных протяженностей и мотавшихся на какой-то небесной привязи древесных вершин. Мне кажется, что самое чувство движения, скорости было у псевдо-Вики чувством духовным. Однажды эта чудачка, побывав в Италии (притащив себе оттуда чемоданище узеньких, будто колготки, трикотажных кофточек), рассказывала, что заходила в собор (в какой, не помнит) и в том соборе был удивительный купол, расписанный розовыми и синими фигурами, – и псевдо-Вике, осчастливленной этим сиянием и этой высотой, вдруг так захотелось, чтобы это была карусель!
Прошло немало времени с тех пор, как начинал писаться этот роман, – и вот совсем недавно я увидала псевдо-Антонова на улице. Он оживлял собою скучный, аккуратно стриженный сквер, похожий на архитектурный макет спального микрорайона. Его торговая палатка переливалась веерами, цыганскими платками, на которых букеты роз алели, словно кусты клубники на богатых грядках; на прилавке были разложены какие-то раздвижные коробочки, меховые пауки на нитках, связки разноцветных шнуров, крашеные жестянки, довольно натурально изображающие кучки рыжего дерьма, с мелкой надписью по краешку: «Made in China». Сам порозовевший на солнышке вдовец, улыбаясь новой крокодильей улыбкой, показывал смущенной покупательнице карточный фокус: покупательница, полная, очень коротко стриженная тетенька, с затылком как толстый грибок и с лиловыми щеками, поплывшими на жаре, робко толкнула колоду ноготком, псевдо-Антонов проворно снял, его слегка дрожащие коричневые пальцы попытались пропустить колоду гармошкой, – как вдруг приготовленный фокус рассыпался, и двусторонние карточки, виляя, устремились на клумбу, где произрастали мелкие и яркие цветочки, сами похожие на рассыпанные карточные масти. В эту злополучную минуту псевдо-Антонов, сделавший странный плясовой притоп в порыве за улетевшим добром, увидал среди покупателей знакомую, то есть меня: сказать, что он обрадовался, было бы бессовестным преувеличением.
С этих самых пор мой бедный персонаж ежедневно торчит со своим развлекательным товаром в неприятном сквере, где от дурно пахнущего фонтана, не умеющего скрыть родства с водопроводом, сыро, будто в привокзальном туалете, а сдвинься немного в сторону – жара и голый асфальт, и ни клочочка серой, похожей этим летом на пересохшую копирку лиственной тени. Со мною псевдо-Антонов здоровается только издали, с совершенно определенного расстояния примерно в десяток метров, а стоит пройти поближе, как он принимается увлеченно демонстрировать для покупателей или для самого себя спичечные коробки с ловушками либо многочисленных пауков, сигающих на резинках выше его головы. Пару раз я видела, как псевдо-Антонову помогала торговать надменная брюнетка характерной внешности, с лисьими очертаниями остреньких грудей и с высоким задом, крепким, как отборнейший кочан капусты. Скуластое высокобровое лицо брюнетки, щедро улучшенное косметикой, было словно масляными красками написанный портрет; когда она, прикуривая от прозрачного, жадно поедающего спичку огонька, прикрывала глаза, они казались огромными живыми шарами, ходившими ходуном, будто в тревожном сне, – но стоило ей опять проглянуть на окружающее, как глаза становились обыкновенными, с какой-то застарелой желтизною на эмалированых белках, точно глазная влага этой особы тоже бралась из водопроводного крана и сильно отдавала ржавчиной. Во всем ее аляповатом облике читалась обоснованная претензия на внимание публики; ее облегающие юбки черезвычайно сложного кроя, во вкусе местного ателье высшего разряда, резко и косо натягивались при ходьбе; ясно было, что псевдо – Антонову досталась при этой женщине двадцать пятая роль, если вообще досталось хоть что-нибудь из так называемых «отношений», – но само присутствие партнерши говорит о неистребимых псевдоантоновских надеждах на лучшее.
Теперь о внешности моего героя. На лице его можно хорошо рассмотреть: узкий горбатый нос с ноздрями, напоминающими украшения фарфоровых чашек и сахарниц; тонкий синеватый рот, прямой, как прочерк; пару светлых ускользающих глаз, которые, если все-таки в них заглянуть, темнеют и становятся затравленными. Но в манере героя держаться с покупателями проявляется даже что-то менторское, что-то от прошлого псевдо-Антонова, преподававшего, кажется, в Институте народного хозяйства. Должно быть, тот обыкновенный факт, что теперь не он бежит предлагать растительное масло к кому-то в кабинет, а, напротив, люди устремляются к его столу (только очень занятой прохожий не сделает крюк, чтобы поглазеть на балаган), придает моему герою потрясающий апломб. При этом взгляд его порхает между лицами неуловимо, будто мерцающая моль, а руки работают вслепую, отчего коробочки разваливаются на стенки и пружинки, а цветные шнуры ведут себя как связки обыкновенных шнурков для обуви. Но псевдо-Антонов сохраняет бодрость. На шее у него во время торговли почему-то всегда болтается грязно-белый спортивный свисток.
Еще раз хочу подчеркнуть: этот персонаж, ухитрившийся, пока о нем говорилось, частично превратиться в литературного героя, на самом деле абсолютно реальный человек.
XX
***
В общем, Володя с псевдо-Викой катались и попали в дорожно-транспортное происшествие, после чего их тайное стало явным. Из-за этой явности выходило как-то неприлично говорить на псевдо-Викиных поминках о Володиной судьбе: для меня так и осталось неизвестно, выжил или нет безобидный мужик, потихоньку веривший в Бога и понимавший Библию как взрослый, обязательный к прочтению букварь. С уходом псевдо-Вики от меня ушел весь этот мир дешевого частного изобилия, мир продуктовой оптовки и душных, полных и зимою мягкой пьяной мошкары, подвальных складов, мир простых, как три рубля, торговых людей, надевающих на себя все то, чем торгуют их коллеги и знакомцы на вещевых, таких же изобильных рынках. Во время поминок, проходивших почему-то дома, в страшной тесноте вокруг уродливо составленных столов, псевдо-Антонов держался неестественно прямо и сидел у всех на виду, точно осознавал себя в действительности стоящим вертикально, с какой-то неловкой уступкой подвернувшемуся стулу. Среди зареванных в радугу торговых женщин, успевавших деловито шмякать по тарелкам похожие на каши жирные салаты, и пары-тройки собственных его, псевдо-Антонова, коллег, бледных товарищей с узкими залысинами, сильно потевших от тепловатой водки, – сам хозяин квартиры и мероприятия выглядел, словно плохой актер на репетиции, не знающий текста. Пару раз он вдруг впадал в велеречивую торжественность, но по большей части помалкивал, демонстрируя как бы хорошие манеры во время еды, но то и дело роняя что-нибудь под стол, – в то время как его дряблый замшевый пиджачок валялся на диване уже совсем по-холостяцки. Почему-то подкладка пиджачка была ужасного, раздражительно-розового цвета (о, эти несуразные подкладки псевдоантоновских вещей, эти попугайские перья, мелькавшие на нем как раз тогда, когда ему хотелось производить только самое серьезное внешнее впечатление!). Какая-то сухонькая женщина, сидевшая около, все старалась потихоньку укрыть эту плотскую, полостную розовость, упаковать ее в верхнюю шкуру, чтобы ничего снаружи не было заметно, – а у самой виднелась на плече бретелька комбинации с нищенским кружевцем, похожим на грязный газетный клочок. Тут же находился и сын псевдо-Вики и псевдо-Антонова, угрюмый бровастый мальчик одиннадцати лет, сосредоточенно сосавший, стакан за стаканом, бурую глухую пепси-колу, вряд ли ощущая привычный вкус, а скорее что-нибудь странное, подслащенно-болотное, отдающее в нос тяжестью залившейся воды. Взрослые, протискиваясь мимо, норовили погладить ребенка по жесткой макушке, но тот машинально бодался и неуверенно кривился, пуская в стакан коричневую длинную слюну. Буквально на днях он получил от матери компьютер, радость еще распирала это юное существо, – но теперь получалось, что компьютер отменен, хотя и не исчез, и ребенок не знал, как себя вести. До него еще не дошло, что он остался лишним, ничьим, – раздирающим сердце фактом действительности, от которого совершенно некуда деваться, который никак нельзя проигнорировать. Теперь наконец сделалось понятно, откуда в романе взялся ребенок: для него заранее было готово место, существовал одиннадцатилетний призрак четырехлетнего героя, тоже со своей игрушкой, словно в одночасье устаревшей. Пока за стеною бубнили и звякали поминки, выключенный компьютер чужеродно серел в соседней маленькой комнате, покрываясь первым пушком заброшенности; время от времени ребенок, в тщетных поисках уединения, приходил к себе и тихонько сидел, смутно отражаясь в темном экране монитора, свесив руки между расставленных коленок. Собственно, в маленькой комнате больше негде было посидеть: на кровати, завалив и беленькую подушку, горою лежали чужие шубы и мужские темные пальто.Прошло немало времени с тех пор, как начинал писаться этот роман, – и вот совсем недавно я увидала псевдо-Антонова на улице. Он оживлял собою скучный, аккуратно стриженный сквер, похожий на архитектурный макет спального микрорайона. Его торговая палатка переливалась веерами, цыганскими платками, на которых букеты роз алели, словно кусты клубники на богатых грядках; на прилавке были разложены какие-то раздвижные коробочки, меховые пауки на нитках, связки разноцветных шнуров, крашеные жестянки, довольно натурально изображающие кучки рыжего дерьма, с мелкой надписью по краешку: «Made in China». Сам порозовевший на солнышке вдовец, улыбаясь новой крокодильей улыбкой, показывал смущенной покупательнице карточный фокус: покупательница, полная, очень коротко стриженная тетенька, с затылком как толстый грибок и с лиловыми щеками, поплывшими на жаре, робко толкнула колоду ноготком, псевдо-Антонов проворно снял, его слегка дрожащие коричневые пальцы попытались пропустить колоду гармошкой, – как вдруг приготовленный фокус рассыпался, и двусторонние карточки, виляя, устремились на клумбу, где произрастали мелкие и яркие цветочки, сами похожие на рассыпанные карточные масти. В эту злополучную минуту псевдо-Антонов, сделавший странный плясовой притоп в порыве за улетевшим добром, увидал среди покупателей знакомую, то есть меня: сказать, что он обрадовался, было бы бессовестным преувеличением.
С этих самых пор мой бедный персонаж ежедневно торчит со своим развлекательным товаром в неприятном сквере, где от дурно пахнущего фонтана, не умеющего скрыть родства с водопроводом, сыро, будто в привокзальном туалете, а сдвинься немного в сторону – жара и голый асфальт, и ни клочочка серой, похожей этим летом на пересохшую копирку лиственной тени. Со мною псевдо-Антонов здоровается только издали, с совершенно определенного расстояния примерно в десяток метров, а стоит пройти поближе, как он принимается увлеченно демонстрировать для покупателей или для самого себя спичечные коробки с ловушками либо многочисленных пауков, сигающих на резинках выше его головы. Пару раз я видела, как псевдо-Антонову помогала торговать надменная брюнетка характерной внешности, с лисьими очертаниями остреньких грудей и с высоким задом, крепким, как отборнейший кочан капусты. Скуластое высокобровое лицо брюнетки, щедро улучшенное косметикой, было словно масляными красками написанный портрет; когда она, прикуривая от прозрачного, жадно поедающего спичку огонька, прикрывала глаза, они казались огромными живыми шарами, ходившими ходуном, будто в тревожном сне, – но стоило ей опять проглянуть на окружающее, как глаза становились обыкновенными, с какой-то застарелой желтизною на эмалированых белках, точно глазная влага этой особы тоже бралась из водопроводного крана и сильно отдавала ржавчиной. Во всем ее аляповатом облике читалась обоснованная претензия на внимание публики; ее облегающие юбки черезвычайно сложного кроя, во вкусе местного ателье высшего разряда, резко и косо натягивались при ходьбе; ясно было, что псевдо – Антонову досталась при этой женщине двадцать пятая роль, если вообще досталось хоть что-нибудь из так называемых «отношений», – но само присутствие партнерши говорит о неистребимых псевдоантоновских надеждах на лучшее.
Теперь о внешности моего героя. На лице его можно хорошо рассмотреть: узкий горбатый нос с ноздрями, напоминающими украшения фарфоровых чашек и сахарниц; тонкий синеватый рот, прямой, как прочерк; пару светлых ускользающих глаз, которые, если все-таки в них заглянуть, темнеют и становятся затравленными. Но в манере героя держаться с покупателями проявляется даже что-то менторское, что-то от прошлого псевдо-Антонова, преподававшего, кажется, в Институте народного хозяйства. Должно быть, тот обыкновенный факт, что теперь не он бежит предлагать растительное масло к кому-то в кабинет, а, напротив, люди устремляются к его столу (только очень занятой прохожий не сделает крюк, чтобы поглазеть на балаган), придает моему герою потрясающий апломб. При этом взгляд его порхает между лицами неуловимо, будто мерцающая моль, а руки работают вслепую, отчего коробочки разваливаются на стенки и пружинки, а цветные шнуры ведут себя как связки обыкновенных шнурков для обуви. Но псевдо-Антонов сохраняет бодрость. На шее у него во время торговли почему-то всегда болтается грязно-белый спортивный свисток.
Еще раз хочу подчеркнуть: этот персонаж, ухитрившийся, пока о нем говорилось, частично превратиться в литературного героя, на самом деле абсолютно реальный человек.
XX
Теперь о том, что произошло с законными героями романа. Навороченный и вылизанный «мерс», конечно, не мог попасть в такую глупую аварию, как изношенный грузовой «москвичок». Все получилось из-за отсутствия у Вики чувства времени, причем в буквальном смысле слова. Засидевшись в косметическом салоне, задремав, как всегда, под гипнотическими пассажами массажистки, Вика опоздала к шефу на сорок пять минут. Теперь на все свидание у них оставалось примерно два часа с копейками; вместо того, чтобы смириться с неудобствами и поехать с Викой на затхлую секретную квартирку, где плюш на бурых креслах напоминал коросту и вечно задернутая штора, годами не меняя очертаний, стояла в окне, будто покосившийся забор, упрямый шеф все-таки погнал в пансионат, к раскаленной сауне и шашлычку, к целебному лепету подсиненного березнячка, – надеясь, как видно, умастить измочаленные нервы на лоне июльской природы. На скорости более восьмидесяти километров в час сумасшедший «мерс» вилял по городскому солнцепеку, на переднем сиденье, рядом с водителем, мелькала, как пушинка, новенькая Викина прическа, и облака в чудесном летнем небе были такие, словно там стреляли из пушки.
Любовники уже практически выбрались на шоссе и огибали участок дорожного ремонта, похожий на огород, где долговязая тетка в грязном оранжевом жилете боронила, далеко выкидывая жилистую руку с инструментом, парной комковатый асфальт. В этот самый злосчастный момент неизвестный джип, заглянув со стальною улыбкой в зеркало заднего вида, воющей тенью отсек «мерседес» от правого ряда лилового шоссе и возник впереди, красуясь широкой кормой и четким набором иногородних номеров, прочитанных Викой как тридцать с лишним тысяч американских долларов. Тут же его утянуло вперед, в череду дрожащих знойных миражей: сильно потекший, будто заливаемый горячим дождем, джип напоследок возник на пологом пригорке, откуда навстречу ему поплыл, струясь слепящим серебром, огромный рефрижератор. В это время «мерс», визжа, вальсировал на встречной полосе; шеф, плачущим лицом кривясь в противоположную сторону, выворачивал руль, закружившейся Вике были видны его внезапно пропотевшие брови и усики, напоминающие горелый лук в эмалированной посуде, и маленький блестящий ботиночек, пытавшийся внизу на что-то наступить. Она еще не испугалась как следует, только кондиционер обдал ее искусственной мятной зимой; она попыталась пристегнуть эластично сопротивлявшийся ремень, который только набросила для поездки, не желая мять дорогую блузку, но пряжка не находила гнезда, – а между тем рефрижератор, нереальный, как дворец Аладдина, серебряным маревом поднимался из-под земли буквально в пятнадцати шагах, и казалось, будто его громадные колеса липко испачканы дегтем. Тут ботиночек шефа наконец придавил какую-то педаль, машина прыгнула вперед, – и Вике, щелкнувшей зубами, показалось, как это бывало не раз, будто все вокруг внезапно увеличилось одновременным и таинственным скачком. В подтверждение справа вымахнул сияющий на солнце семимильный столб, какая-то пыльная чащоба проволоклась, царапая, по боковому стеклу, и далекий ныряющий удар автомобильного железа о нереальные сахарные камни отозвался у Вики в животе глубоким кваканьем живого вещества. Тут же она ощутила, как внутренний ее состав, костляво-неудобный, будто несчастливое число тринадцать, внезапно сместился под углом к ее беспомощному телу, как смещается вещь по отношению к контуру, обведенному на бумаге. Резкое несовпадение конструкции с плотским мешком она ощущала будто тягомотную, чем-то одурманенную боль; она лежала на чрезвычайно твердой и совершенно горизонтальной поверхности, под которой словно не было ничего материального. Смутное лицо Антонова, с одною красной и с одною белой щекой, выплывало откуда-то сбоку, его дыхание было как душный щекочущий пух. Вика, зная, что надо как-то оправдаться, попыталась ему сказать замороженными гладкими губами, что у нее действительно особые отношения со смертью, что внутри у нее содержится несчастливое двузначное число и это число и есть ее конечная, неделимая суть. Но ей было слишком неудобно и плохо лежать на высоченном столе, и она ничего не могла. То и дело в поле зрения смутно возникали другие люди, воротники их белых халатов были будто бумажные самолетики, прикосновения их рук и инструментов к голому телу чувствовались словно сквозь толстую одежду. Иногда ее оставляли в покое, и Вика, борясь с ощущением нематериальной высоты ужасно твердого стола, для равновесия глядела вверх – туда, где стоял горизонтальным квадратом такой же твердый, очень белый потолок, и по нему, не совпадая со своими теневыми контурами, временами бросаясь в отчаянную ножевую драку со своей большой, воинственно фехтующей тенью, плясала небольшая черная ночница.
Вика, разумеется, не почувствовала, как приехавший на «скорой» одышливый толстяк сделал ей противошоковый укол, не заметила и прилетевшей группы телевизионных новостей, снимавшей пятна крови, мягкие на вид, будто вылитая из банок и быстро загустевшая масляная краска. Жирные синие мухи слитно гудели в раскуроченном салоне, будто пчелы в улье, иногда утыкаясь во что-то с коротким жужжанием, словно прижигая нагретую липкую кожу сидений и огненное битое стекло. Телевизионная репортерша, юная, будто пионервожатая, поначалу что-то воодушевленно декламировала в камеру, подрагивая от напряжения голыми коленками; но вдруг она бросила неосторожный взгляд на носилки, куда укладывали пострадавшего мужчину, увидала на его губах кровавый пузырь, шевелившийся, будто прикрытый пленкой чудовищный глаз, и, согнувшись от дурноты, судорожно выбрасываясь вперед, точно пловчиха, очень плохо плывущая кролем, косолапо ринулась в помятые заросли кустов.
Еще с утра, когда принарядившаяся Вика, резко пахнувшая дезодорантом по случаю ожидаемой жары, предупредила Антонова, что «сегодня задержится в офисе», на него напала знакомая, уже совсем привычная тоска.
Зная, что теперь до глубокой ночи его ожидает свобода, Антонов по обязанности сходил на кафедру, где усталый вентилятор вяло приподымал бумаги на ближних столах, словно в поисках чего-то затерявшегося, и множество листков валялось на полу. Потом он провел положенную пару на подготовительных курсах, даже не стараясь овладеть вниманием абитуры, чьи незнакомые лица напоминали ему мелковатую молодую картошку; потом он пообедал в преподавательской столовой, без аппетита ковыряя войлочный, словно песком обвалянный шницель, отвечая невпопад секретарше декана, которая, как всегда, чем-то была возмущена и непрерывно пожимала белыми подложными плечиками, двигая туда-сюда, словно фигурку в настольной игре, серую столовскую солонку. Вечером Антонов, напившись горчайшего кофе с ядовитой шапочкой пены, честно попытался сесть за рукопись – но рукопись была ему отвратительна, еще отвратительнее, чем обычно, и между страниц попадалась похожая на тополевые почки тараканья шелуха.
Около одиннадцати часов наступило время звонить. Антонов еще заставил себя подождать до половины двенадцатого, бессмысленно гоняя телевизор с канала на канал (в местной программе новостей, на которую он попал с середины, мелькнуло высокое, как зимняя детская горушка, лиловое шоссе и отъезжающая от группы милиционеров «скорая помощь»); каждая секунда ожидания падала в Антонова будто грузная капля в переполненную посудину и заставляла вздрагивать все его существо. Наконец, он обстоятельно, со странным ощущением собственной зеркальности оделся в дневную одежду и вышел на улицу. Далеко, за парком культуры, небо беззвучно посверкивало, ветер окатывал плещущие деревья резкими порывами, словно водой из ведра. Антоновский любимый телефон-автомат, похожий на умывальник, исправно работал: проглотив жетон, он немедленно выдал Антонову бодрый, как у Буратино, тещи-Светин голосок, сообщивший, что Вика сегодня у бабушки и что ее непременно доставят домой на машине. Собственно говоря, все шло заведенным порядком; как только Антонов вывалился из скрежетнувшей будки, растирая плечи от наждачного озноба, набежавший дождь влепил ему в щеку холодный крепкий поцелуй.
Скоро, однако, время, непрерывно стучавшее в Антонове, перешло за четыре часа: то был последний мыслимый срок, когда Вика, при нормальных обстоятельствах, уже непременно являлась домой. Антонов лежал в постели, на своей освещенной половине, и оцепенело слушал, как на улице дождь сухо сечет разросшиеся кусты, словно резкими ударами ножа обрубает целые ветки с ахающими листьями. Антонов пытался читать рекомендованный Аликом итальянский роман, который без толку мусолил уже несколько месяцев, – но толстый том постепенно тяжелел, на него начинал воздействовать какой-то дремотный магнит, и книга внезапно обрывалась из рук, отчего Антонов крупно вздрагивал и просыпался. Шаркающие шажки будильника все приближались к Антонову; ему потихоньку снилось, что он очень хочет спать, снилось, будто Вика уже пришла домой и таинственно сидит на кухне. Ровно в шесть, за полтора часа до обычного подъема, он все-таки решил подкрепиться сном и выключил лампу – но в бесцветной спальне больше не было темноты, в открытую форточку тянуло предрассветной свежестью, и птицы за оживающим окном щебетали и лопотали так, будто там терзали на ускоренной магнитофонной перемотке какую-то отчаянно знакомую классическую музыку.
Антонов очнулся полусваренный и липкий, в пропотевшей постели. Спальня была почти целиком занята дощатым и щелястым полуденным солнцем; на полу, в дымящихся солнечных полосах, ковер ярчайше алел пропылившейся шерстью, и сброшенная Викина подушка по ту сторону кровати лежала аккуратная, несмятая, туго застегнутая на все перламутровые пуговки. Антонов, шатаясь, вскочил, босиком пробежал по пустой, словно наглухо закупоренной, квартире: всюду стоял нетронутый, покрытый летней непрозрачной пылью вчерашний день, в прихожей ровненько красовались разнообразные пары ухоженной Викиной обуви, только старые, оранжевые снутри от долгой носки замшевые туфли, в которых Антонов ночью выходил звонить, валялись посередине, измазанные зеленью. Призывая самого себя к полному и абсолютному спокойствию, Антонов направился на кухню в поисках какой-нибудь записки (была, ушла, ненадолго улетела к морю), как вдруг из зеркала на него уставилась растрепанная образина: опухшая морда в розовых отпечатках подушки походила на жирный кусок ветчины, на шею налипло пуховое и потное куриное перо. Уставясь в свои прожильчатые дикие глаза, странно обвисшие при взгляде исподлобья, Антонов вслух пообещал, что узнает всю правду о своей жене еще до наступления вечера. Если бы у него имелась хоть малейшая возможность немедленно определиться с координатами Вики в пространстве, он отдал бы за это чертову рукопись вместе с остатками неисписанной бумаги и с перекошенным ящиком стола, – сунул бы любому желающему этот тараканий возок, а сам остался бы с дырою в груди и с неутолимой жаждой мести неизвестно кому.
На кухне, на невытертом столе, не было, разумеется, никакого письма: там стояла кружка черного радужного чаю да валялась на своем обычном месте Викина кулинарная книга мудрых изречений, и в самом деле заляпанная пищей. Соображая, точно ли на кафедре имеется телефонный справочник, Антонов принялся лихорадочно собираться, отыскивая повсюду свою разбросанную одежду, которой, вместе с Викиной случайно прихваченной кофточкой, оказалась почему-то целая охапка. Ему почудилось, будто он не то что сходит, а уже сошел с ума. Все-таки Антонов заставил себя тщательно побриться и залезть под душ: ржавые дырочки душа напоминали перечницу, оттуда еле сеялась тепловатая водица, которую Антонов размазал, как мог, по ноющему телу. Только оказавшись на улице, дохнувшей на него густым асфальтовым жаром и ленивым зноем пьяной травы, Антонов понял, что начисто не знает, который час.
Он бежал по горячей улице все в той же вчерашней одежде – балахонистые брюки, белая рубашка с неотстиранным, но почти что белым пятном под лопаткой, – и стоявшие повсюду будки телефонов-автоматов были реальностью того же качества, что бледная полоска от забытых дома часов на антоновском левом запястье. В университете, на кафедре и в деканате, все, с кем Антонов встречался вчера, были сегодня одеты по-другому. Оттого, что Антонов уже побывал сегодня в зеркале, он ощущал себя до ужаса видимым — как бы слишком плотным, тошнотворно сытым всей этой пищевого цвета реальностью, хотя в желудке не болталось ничего, кроме гниловато-сладкого вчерашнего чайку, – и спешил сойти с каждого занятого места, чтобы не обозначаться на фоне обычных, нейтральных вещей. Все-таки он отыскал на подоконнике слипшийся телефонный справочник (в сумрачном углу возник белорукий и белоногий призрак давней антоновской подруги, достающей книгу с верхнего стеллажа), после чего утвердил перед собою общественный аппарат и с безнадежным чувством, будто подкручивает пальцем забасившую пластинку на старой-старой, тяжело берущей с места радиоле, принялся набирать абракадабру номеров. Когда ему ответил – в точности таким, как на старой пластинке, гугнивым женским басом – первый же возможный морг, Антонов сначала ничего не смог сказать и быстро повесил трубку. Но потом он довольно толково перечислил Викины приметы нескольким абонентам, к которым, независимо от пола, обращался «девушка».
Секретарша декана, одетая сегодня в ярко-красное синтетическое платье с ярко-белым кружевным воротником, уже откровенно слушала Антонова, ее ухоженные подбородки отвисли, показывая мелкие нижние зубы, желтые, как обломанные спички. Испытывая мгновенное облегчение от очередного отрицательного ответа, Антонов все продолжал возвращаться к нескольким фатально занятым пунктам, где комбинации цифр, казалось, таили в себе какое-то заклинание недоступности, хитро упрятанное в справочнике между нормальных, действующих телефонных номеров. Секретарша декана, играя платьем, налила и подала Антонову шипящий стакан тошнотворно-теплой минералки (призрак подруги, склонив чудесную голову, напоминавшую отливом золотисто-медный елочный шар, принялся собирать немытую посуду на тонкий, как математическая линия, призрачный поднос). Наконец Антонов сдался: по-женски закусив губу, он навертел на диске номер, которого в обычных ситуациях старался избегать, как зубного врача.
Любовники уже практически выбрались на шоссе и огибали участок дорожного ремонта, похожий на огород, где долговязая тетка в грязном оранжевом жилете боронила, далеко выкидывая жилистую руку с инструментом, парной комковатый асфальт. В этот самый злосчастный момент неизвестный джип, заглянув со стальною улыбкой в зеркало заднего вида, воющей тенью отсек «мерседес» от правого ряда лилового шоссе и возник впереди, красуясь широкой кормой и четким набором иногородних номеров, прочитанных Викой как тридцать с лишним тысяч американских долларов. Тут же его утянуло вперед, в череду дрожащих знойных миражей: сильно потекший, будто заливаемый горячим дождем, джип напоследок возник на пологом пригорке, откуда навстречу ему поплыл, струясь слепящим серебром, огромный рефрижератор. В это время «мерс», визжа, вальсировал на встречной полосе; шеф, плачущим лицом кривясь в противоположную сторону, выворачивал руль, закружившейся Вике были видны его внезапно пропотевшие брови и усики, напоминающие горелый лук в эмалированной посуде, и маленький блестящий ботиночек, пытавшийся внизу на что-то наступить. Она еще не испугалась как следует, только кондиционер обдал ее искусственной мятной зимой; она попыталась пристегнуть эластично сопротивлявшийся ремень, который только набросила для поездки, не желая мять дорогую блузку, но пряжка не находила гнезда, – а между тем рефрижератор, нереальный, как дворец Аладдина, серебряным маревом поднимался из-под земли буквально в пятнадцати шагах, и казалось, будто его громадные колеса липко испачканы дегтем. Тут ботиночек шефа наконец придавил какую-то педаль, машина прыгнула вперед, – и Вике, щелкнувшей зубами, показалось, как это бывало не раз, будто все вокруг внезапно увеличилось одновременным и таинственным скачком. В подтверждение справа вымахнул сияющий на солнце семимильный столб, какая-то пыльная чащоба проволоклась, царапая, по боковому стеклу, и далекий ныряющий удар автомобильного железа о нереальные сахарные камни отозвался у Вики в животе глубоким кваканьем живого вещества. Тут же она ощутила, как внутренний ее состав, костляво-неудобный, будто несчастливое число тринадцать, внезапно сместился под углом к ее беспомощному телу, как смещается вещь по отношению к контуру, обведенному на бумаге. Резкое несовпадение конструкции с плотским мешком она ощущала будто тягомотную, чем-то одурманенную боль; она лежала на чрезвычайно твердой и совершенно горизонтальной поверхности, под которой словно не было ничего материального. Смутное лицо Антонова, с одною красной и с одною белой щекой, выплывало откуда-то сбоку, его дыхание было как душный щекочущий пух. Вика, зная, что надо как-то оправдаться, попыталась ему сказать замороженными гладкими губами, что у нее действительно особые отношения со смертью, что внутри у нее содержится несчастливое двузначное число и это число и есть ее конечная, неделимая суть. Но ей было слишком неудобно и плохо лежать на высоченном столе, и она ничего не могла. То и дело в поле зрения смутно возникали другие люди, воротники их белых халатов были будто бумажные самолетики, прикосновения их рук и инструментов к голому телу чувствовались словно сквозь толстую одежду. Иногда ее оставляли в покое, и Вика, борясь с ощущением нематериальной высоты ужасно твердого стола, для равновесия глядела вверх – туда, где стоял горизонтальным квадратом такой же твердый, очень белый потолок, и по нему, не совпадая со своими теневыми контурами, временами бросаясь в отчаянную ножевую драку со своей большой, воинственно фехтующей тенью, плясала небольшая черная ночница.
Вика, разумеется, не почувствовала, как приехавший на «скорой» одышливый толстяк сделал ей противошоковый укол, не заметила и прилетевшей группы телевизионных новостей, снимавшей пятна крови, мягкие на вид, будто вылитая из банок и быстро загустевшая масляная краска. Жирные синие мухи слитно гудели в раскуроченном салоне, будто пчелы в улье, иногда утыкаясь во что-то с коротким жужжанием, словно прижигая нагретую липкую кожу сидений и огненное битое стекло. Телевизионная репортерша, юная, будто пионервожатая, поначалу что-то воодушевленно декламировала в камеру, подрагивая от напряжения голыми коленками; но вдруг она бросила неосторожный взгляд на носилки, куда укладывали пострадавшего мужчину, увидала на его губах кровавый пузырь, шевелившийся, будто прикрытый пленкой чудовищный глаз, и, согнувшись от дурноты, судорожно выбрасываясь вперед, точно пловчиха, очень плохо плывущая кролем, косолапо ринулась в помятые заросли кустов.
***
Во всю эту ночь шелестящего дождя и плохо задернутых штор Антонов пребывал в таком непрерывном и плотном контакте со временем, что показания часовых приборов, стучавших во всех укромных уголках совершенно застывшей квартиры, были ему излишни: каждая минута и секунда отзывались в его существе маленьким сейсмическим толчком.Еще с утра, когда принарядившаяся Вика, резко пахнувшая дезодорантом по случаю ожидаемой жары, предупредила Антонова, что «сегодня задержится в офисе», на него напала знакомая, уже совсем привычная тоска.
Зная, что теперь до глубокой ночи его ожидает свобода, Антонов по обязанности сходил на кафедру, где усталый вентилятор вяло приподымал бумаги на ближних столах, словно в поисках чего-то затерявшегося, и множество листков валялось на полу. Потом он провел положенную пару на подготовительных курсах, даже не стараясь овладеть вниманием абитуры, чьи незнакомые лица напоминали ему мелковатую молодую картошку; потом он пообедал в преподавательской столовой, без аппетита ковыряя войлочный, словно песком обвалянный шницель, отвечая невпопад секретарше декана, которая, как всегда, чем-то была возмущена и непрерывно пожимала белыми подложными плечиками, двигая туда-сюда, словно фигурку в настольной игре, серую столовскую солонку. Вечером Антонов, напившись горчайшего кофе с ядовитой шапочкой пены, честно попытался сесть за рукопись – но рукопись была ему отвратительна, еще отвратительнее, чем обычно, и между страниц попадалась похожая на тополевые почки тараканья шелуха.
Около одиннадцати часов наступило время звонить. Антонов еще заставил себя подождать до половины двенадцатого, бессмысленно гоняя телевизор с канала на канал (в местной программе новостей, на которую он попал с середины, мелькнуло высокое, как зимняя детская горушка, лиловое шоссе и отъезжающая от группы милиционеров «скорая помощь»); каждая секунда ожидания падала в Антонова будто грузная капля в переполненную посудину и заставляла вздрагивать все его существо. Наконец, он обстоятельно, со странным ощущением собственной зеркальности оделся в дневную одежду и вышел на улицу. Далеко, за парком культуры, небо беззвучно посверкивало, ветер окатывал плещущие деревья резкими порывами, словно водой из ведра. Антоновский любимый телефон-автомат, похожий на умывальник, исправно работал: проглотив жетон, он немедленно выдал Антонову бодрый, как у Буратино, тещи-Светин голосок, сообщивший, что Вика сегодня у бабушки и что ее непременно доставят домой на машине. Собственно говоря, все шло заведенным порядком; как только Антонов вывалился из скрежетнувшей будки, растирая плечи от наждачного озноба, набежавший дождь влепил ему в щеку холодный крепкий поцелуй.
Скоро, однако, время, непрерывно стучавшее в Антонове, перешло за четыре часа: то был последний мыслимый срок, когда Вика, при нормальных обстоятельствах, уже непременно являлась домой. Антонов лежал в постели, на своей освещенной половине, и оцепенело слушал, как на улице дождь сухо сечет разросшиеся кусты, словно резкими ударами ножа обрубает целые ветки с ахающими листьями. Антонов пытался читать рекомендованный Аликом итальянский роман, который без толку мусолил уже несколько месяцев, – но толстый том постепенно тяжелел, на него начинал воздействовать какой-то дремотный магнит, и книга внезапно обрывалась из рук, отчего Антонов крупно вздрагивал и просыпался. Шаркающие шажки будильника все приближались к Антонову; ему потихоньку снилось, что он очень хочет спать, снилось, будто Вика уже пришла домой и таинственно сидит на кухне. Ровно в шесть, за полтора часа до обычного подъема, он все-таки решил подкрепиться сном и выключил лампу – но в бесцветной спальне больше не было темноты, в открытую форточку тянуло предрассветной свежестью, и птицы за оживающим окном щебетали и лопотали так, будто там терзали на ускоренной магнитофонной перемотке какую-то отчаянно знакомую классическую музыку.
Антонов очнулся полусваренный и липкий, в пропотевшей постели. Спальня была почти целиком занята дощатым и щелястым полуденным солнцем; на полу, в дымящихся солнечных полосах, ковер ярчайше алел пропылившейся шерстью, и сброшенная Викина подушка по ту сторону кровати лежала аккуратная, несмятая, туго застегнутая на все перламутровые пуговки. Антонов, шатаясь, вскочил, босиком пробежал по пустой, словно наглухо закупоренной, квартире: всюду стоял нетронутый, покрытый летней непрозрачной пылью вчерашний день, в прихожей ровненько красовались разнообразные пары ухоженной Викиной обуви, только старые, оранжевые снутри от долгой носки замшевые туфли, в которых Антонов ночью выходил звонить, валялись посередине, измазанные зеленью. Призывая самого себя к полному и абсолютному спокойствию, Антонов направился на кухню в поисках какой-нибудь записки (была, ушла, ненадолго улетела к морю), как вдруг из зеркала на него уставилась растрепанная образина: опухшая морда в розовых отпечатках подушки походила на жирный кусок ветчины, на шею налипло пуховое и потное куриное перо. Уставясь в свои прожильчатые дикие глаза, странно обвисшие при взгляде исподлобья, Антонов вслух пообещал, что узнает всю правду о своей жене еще до наступления вечера. Если бы у него имелась хоть малейшая возможность немедленно определиться с координатами Вики в пространстве, он отдал бы за это чертову рукопись вместе с остатками неисписанной бумаги и с перекошенным ящиком стола, – сунул бы любому желающему этот тараканий возок, а сам остался бы с дырою в груди и с неутолимой жаждой мести неизвестно кому.
На кухне, на невытертом столе, не было, разумеется, никакого письма: там стояла кружка черного радужного чаю да валялась на своем обычном месте Викина кулинарная книга мудрых изречений, и в самом деле заляпанная пищей. Соображая, точно ли на кафедре имеется телефонный справочник, Антонов принялся лихорадочно собираться, отыскивая повсюду свою разбросанную одежду, которой, вместе с Викиной случайно прихваченной кофточкой, оказалась почему-то целая охапка. Ему почудилось, будто он не то что сходит, а уже сошел с ума. Все-таки Антонов заставил себя тщательно побриться и залезть под душ: ржавые дырочки душа напоминали перечницу, оттуда еле сеялась тепловатая водица, которую Антонов размазал, как мог, по ноющему телу. Только оказавшись на улице, дохнувшей на него густым асфальтовым жаром и ленивым зноем пьяной травы, Антонов понял, что начисто не знает, который час.
Он бежал по горячей улице все в той же вчерашней одежде – балахонистые брюки, белая рубашка с неотстиранным, но почти что белым пятном под лопаткой, – и стоявшие повсюду будки телефонов-автоматов были реальностью того же качества, что бледная полоска от забытых дома часов на антоновском левом запястье. В университете, на кафедре и в деканате, все, с кем Антонов встречался вчера, были сегодня одеты по-другому. Оттого, что Антонов уже побывал сегодня в зеркале, он ощущал себя до ужаса видимым — как бы слишком плотным, тошнотворно сытым всей этой пищевого цвета реальностью, хотя в желудке не болталось ничего, кроме гниловато-сладкого вчерашнего чайку, – и спешил сойти с каждого занятого места, чтобы не обозначаться на фоне обычных, нейтральных вещей. Все-таки он отыскал на подоконнике слипшийся телефонный справочник (в сумрачном углу возник белорукий и белоногий призрак давней антоновской подруги, достающей книгу с верхнего стеллажа), после чего утвердил перед собою общественный аппарат и с безнадежным чувством, будто подкручивает пальцем забасившую пластинку на старой-старой, тяжело берущей с места радиоле, принялся набирать абракадабру номеров. Когда ему ответил – в точности таким, как на старой пластинке, гугнивым женским басом – первый же возможный морг, Антонов сначала ничего не смог сказать и быстро повесил трубку. Но потом он довольно толково перечислил Викины приметы нескольким абонентам, к которым, независимо от пола, обращался «девушка».
Секретарша декана, одетая сегодня в ярко-красное синтетическое платье с ярко-белым кружевным воротником, уже откровенно слушала Антонова, ее ухоженные подбородки отвисли, показывая мелкие нижние зубы, желтые, как обломанные спички. Испытывая мгновенное облегчение от очередного отрицательного ответа, Антонов все продолжал возвращаться к нескольким фатально занятым пунктам, где комбинации цифр, казалось, таили в себе какое-то заклинание недоступности, хитро упрятанное в справочнике между нормальных, действующих телефонных номеров. Секретарша декана, играя платьем, налила и подала Антонову шипящий стакан тошнотворно-теплой минералки (призрак подруги, склонив чудесную голову, напоминавшую отливом золотисто-медный елочный шар, принялся собирать немытую посуду на тонкий, как математическая линия, призрачный поднос). Наконец Антонов сдался: по-женски закусив губу, он навертел на диске номер, которого в обычных ситуациях старался избегать, как зубного врача.