Слипенчук Виктор Трифонович. Зинзивер

   Письмо взволновало. Я несколько раз перечитал его и пришел к выводу, что положение у Розочки совершенно ужасное, она гибнет. А она - не кто-нибудь, она - Роза Федоровна Слезкина! Я даже закричал на себя от негодования:
   - Ты еще здесь?! Срочно - деньги!
   И желательно в СКВ, добавил я мысленно потому, что с этой секунды уже контролировал свои действия.
   Я быстро оделся и накинул крылатку. Несмотря на желание немедленно бежать продавать свои "нетленки", я почти до обеда "просидел" в ней за столом - подготавливался...
   Во-первых, все эти дни, что выходил из голодания, я писал. А стало быть, совсем новые стихи не были отпечатаны. Во-вторых, после "Свинячьей лужи" и очередных запоздалых рефлексий, связанных с выпивкой, я совершенно безрассудно настроился, что никогда больше не буду продавать свои произведения. А потому не произвел даже поверхностной их инвентаризации. Словом, продавать стихи и при этом не оставлять себе второго экземпляра, то есть продавать вместе с ними навечно и свое авторство, - этого бы Розочка не одобрила. И правильно, потому что всякий, пытающийся стать писателем, не может не мечтать об издании собрания своих сочинений. И это естественно, как естественно, что каждый солдат мечтает стать генералом. Борис Леонидович Пастернак, попросту говоря, надул нас, когда сказал: "Не надо заводить архива / Над рукописями трястись". Недавно я полистал четвертый том его собрания сочинений - кирпич, более девятисот страниц, в который, между прочим, включены первые, понимаете, первые литературные опыты Бориса Леонидовича. Думаю, тут не надо быть семи пядей во лбу, чтобы с уверенностью утверждать - сам Борис Леонидович завел свой архив где-то двадцати лет от роду и всю жизнь содержал его в полнейшем порядке. По себе знаю, любят поэты блеснуть остроумием, козырнуть новым словцом, строкой, четверостишием. Тянет их промчаться по небосводу этаким пылающим метеором, чтобы непременно всех и сразу ослепить своим сиянием. Так и здесь... Но будет об этом!
   Вместо какой-то там минуты я просидел дома почти до обеда. Я вынужденно занимался тем, что впоследствии составило начало моего архива. Тем не менее за каких-то полдня я проявил чудеса работоспособности. Единственное, что смущало, - не было нового стихотворения, посвященного Розочке. (В свое время я отпечатал его в одном экземпляре - дарственные стихи должны быть единичны.) И вот... Неужто именно его приобрел начальник милиции?! Как бы там ни было, а со стихотворения Розочке начал я свой архив. Виделось в этом что-то символическое. Наверное, поэтому, хотя я и показывал чудеса работоспособности, мне то и дело вспоминался часто повторяющийся сон из того незабываемого, но практически забытого мною дня.
   x x x
   Летний бар "Свинячья лужа", длинный стол, густо уставленный полупустыми бутылками и банками из-под пива, сквозь дым и пар как бы плавающие лица побратимов и гул пьяного разговора, в котором все говорят и никто никого не слушает.
   - Митя, продай свой байковый балдахон за тридцать унций золота! Это девять тысяч зеленых! - горячо говорит волосатый Реня и еще выше поднимает меня. Я сижу на его руке, поджав ноги, их не видно из-под крылатки. "Зачем ему мой балдахон?" - терзаюсь я.
   Реня несет меня вокруг стола, как знамя, а точнее, как поднос с яствами. И действительно, я уже сижу в открытой серебряной посудине, обсыпанный какой-то сахарной пудрой. Побратимы, перемигиваясь, привстают, желая лично удостовериться, что из обещанных яств - это именно я. При этом у каждого из них ножи и вилки, точа которые друг о дружку, они выказывают свое нетерпение ко мне, как бы к лангету.
   Если я сброшу крылатку, а продав, придется сбросить, мысленно констатирую я (меня охватывает ужас), побратимы съедят любого, кто окажется на столе, как говорится, и косточек не оставят. Так вот для чего Рене мой байковый балдахон?! - прозреваю я, и отчаяние придает мне силы.
   - Во-первых, это не балдахон и тем более не балдахин, это, это крылатка - крылатка всадника, скачущего впереди!
   Реня достает из-под черного блестящего плаща (он теперь в плаще и цилиндре джентльмена) портмоне, туго набитое долларами. Портмоне из крокодиловой кожи, оно до того распухло от СКВ, что не закрывается, и Реня вынужден держать его перед моими глазами кармашками наружу. Я вскрикиваю:
   - Манчестер Сити!
   Вскрикиваю оттого, что внезапно узнал и англичанина, и его портмоне. Я даже заметил, когда он по-джентльменски широко откинул плащ, розовый платочек в кармашке его смокинга.
   Понимая, что разоблачен, что ничего уже не исправишь, Реня со всей силы так треснул подносом о стол, что все яства (в том числе и я в серебряной посудине) покатились в разные стороны, разбивая на своем пути всякие бутылки, банки и склянки. Да-да, последнее, что я слышал, - звон стекла. И последнее, что видел, - занесенные надо мною ножи и вилки (сейчас они вонзятся в мою плоть - я с криком просыпался).
   Теперь, когда пришло письмо от Розочки, часто повторяющийся сон обрадовал - среди рукописей, принесенных из редакции, попался "Сонник" Нины Григорьевны Гришиной, из которого я узнал, что удары получать от живых - это семейное cчacтьe, все хорошо.
   ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   ГЛАВА 30
   Мое появление в "Свинячьей луже" никого не удивило, оказывается, меня ждали. Не конкретно, но, как говорится, со дня на день. Транспарант с моим стихотворением был заменен (теперь на небесно-голубом ситце сияли всего два слова - "ПИВНОЙ БАР"). Двуносый сказал мне, точно какому-нибудь фининспектору, что обслуживание населения - серьезный вопрос, а поэтому надо стремиться к простым, но неоскорбительным формам.
   - Человека надо уважать! Человек - вещь священная (Ноmо res sacra).
   То, что Двуносый стал использовать крылатые слова, да еще на латыни, меня нисколько не удивило. Обыкновенные изыски, наподобие - поэт от Фаберже!.. А вот подчеркивание, что обслуживание - вопрос серьезный, что во всем надо стремиться к простым, но неоскорбительным формам, как-то сразу озадачило: почувствовал, что это не его слова, то есть слова, может быть, и его, а самая мысль кого-то, имеющего власть над ним. Тут, наверное, мой прежний опыт работы в газете сказался, когда после очередного или внеочередного Пленума ЦК КПСС я замечал в какой-нибудь самой непритязательной статейке отблеск великих решений... Сейчас это трудно представить, но в те времена талантливость автора определялась не прямой компиляцией решений партии, нет-нет, она определялась умением так тонко подбирать и располагать факты, чтобы они сами, подобно лакмусовой бумажке, проявляли высочайшую необходимость принятых решений. В каждой газете были компиляторы настолько высокой пробы, что их признавали "золотыми перьями" и даже в некотором смысле инакомыслящими (диссидентами не называли, это слово пугало тогда даже самих "инакомыслящих"). Не считая Васи Кружкина, я двоих таковых знавал в нашем отделе комсомольской жизни. Почему Двуносый напомнил одного из них, бог весть! Я его напрямую спросил: видел ли он начальника железнодорожной милиции? Не тот ли приказал ему снять транспарант с моим стихотворением, и вообще, не он ли наставлял Двуносого стремиться к простым, но неоскорбительным формам?
   - Он, Митя, он! - воскликнул Двуносый и, опасливо озираясь, пригласил меня в свой так называемый кабинет для конфиденциального разговора (в центральном киоске у него была тесная выгородка из ящиков, заполненных стеклотарой).
   - Вот здесь, Митя, вот здесь! Прямо на кресле, на котором ты сидишь!..
   Я сидел на каком-то амбарном приспособлении с разъезжающимися металлическими ножками, которые сами по себе постоянно спружинивали, отчего было чувство, что я все время куда-то еду, не то на верблюде, не то на пауке. Я даже тряхнул головой, чтобы освободиться от внезапного наваждения.
   А между тем Двуносый горделиво продолжал, что позавчера его самолично посетил Лимоныч (так он называл начальника железнодорожной милиции и при этом всегда уважительно добавлял: глаз - алмаз и Голова - с большой буквы). Посетил для того, чтобы иметь с ним неофициальную беседу. (И смех и грех два дипломата, встретившиеся в чулане.)
   Впрочем, подобострастное отношение к Лимонычу вскоре разъяснилось. Оказывается, большое счастье улыбнулось Двуносому, что нашлись-таки умные люди, надоумили его выйти на начальника железнодорожной милиции. Потому что, если бы не Лимоныч - Двуносый резко ударил по ящику - звякнула стеклотара, сгорели бы киосочки, и следов бы не нашли, а так благодаря ему, Лимонычу, и киоски живы, и сам Феофилактович не только жив и здоров, а получил разрешение четвертый киоск поставить.
   Двуносый стал увлеченно рассказывать, что прежде всего заасфальтирует пивной дворик, на углах разместит киоски, а между ними натянет тент от дождя. Ограждение тоже продумал - сейчас армия торгует всем, чем ни попадя. Он уже знает, где, у кого и за сколько ящиков взять маскировочную сетку, лучшего дизайна для летнего пивного бара и придумать невозможно.
   - Лоскутики шевелятся на ветерке, танцуют легкие тени, словно листочки сада, а побратимы уже сидят. Сидят за отдельными столиками, как говорится, за кружкой пива и о жизни толкуют, и все умн?о и уютно - кайф!
   Двуносый от удовольствия даже глаза зажмурил, но я вернул его к Лимонычу:
   - А что, начальник железнодорожной милиции - горисполком, пивными точками распоряжается?
   - Эх, Митя, Митя, какой горисполком? Ничего нету, а что есть, ненавидят таких, как я! Говорят: спекулянты вы, жулье, мы охранять ваше добро не будем, ведь вас хотят ограбить такие же жулики, как вы, потому что все вы проходимцы, криминальные элементы, одно слово - "новые русские".
   Двуносый, досадуя, махнул рукой, сел на такое же членистоногое приспособление. Мягко заколебался перед моими глазами, словно и он поехал на каком-то двугорбом пауке.
   - Никогда я не был "новым русским", я был и остаюсь просто русским, который выдвинулся исключительно благодаря своим способностям. Другое дело я - человек новых взглядов, передовой человек - Homo novus.
   Двуносый опять стал рассказывать, каких трудов ему стоило наладить беспрерывное производство, он, конечно, имел в виду торговлю пивом, но я и на этот раз вернул его к начальнику железнодорожной милиции.
   - Эх, Митя, Митя. Лимоныч, в натуре, глаз - алмаз и Голова - с большой буквы! Если уж я, Феофилактович, криминальный элемент, то знай - все-все криминальные элементы уважают Лимоныча как отца родного.
   И тут Двуносый поведал прямо-таки сагу, как после очередного налета конкурентов (разбитые витрины, бутыли и так далее) заявился он с челобитной к Лимонычу, который не только за пять минут решил все его вопросы, но и помог с телефоном.
   Двуносый соскочил с "паука", откуда-то из-под ящиков вытащил богато оформленный аппарат с кнопочками цифр (у нас даже в редакции такого не было), набрал номер.
   - Здравствуйте, это зв?онит директор пивного бара... А можно Филимона П?уплиевича?
   В тесном пространстве ящиков замаячила гигантская фигура Тутатхамона сразу все вокруг как будто уменьшилось, стало теснее.
   - Надо правильно, по-культурному выражаться - не зв?онит, а звон?ит, и не директор, а генеральный директор, а то, понимаешь, "из грязи - в князи"!
   - Хорошо, хорошо, я потом сам перезв?оню, - совсем сбился с ударения Двуносый, но при этом говорил так ласково, словно на другом конце провода была не секретарь Филимона Пуплиевича, а совсем маленькая девочка, с которой, играя, он нарочно коверкал слова.
   Двуносый, конечно, понял, как глупо он выглядел, а потому, положив трубку, взвился от негодования.
   - Ну погоди, Тутатхамонище! Идешь-бредешь, а у меня человек!.. Может, у нас какая-нибудь протокольная беседа со стенографисткой?! И тут он - на тебе! Чего надобно, старче?! Хотя какой ты старче, моложе меня! - возмутился Двуносый и в сердцах пригрозил: - Достукаешься, буду начислять зарплату все припомню!
   Тутатхамон растерялся, стал оправдываться, мол, сами предупредили, что нужно культурное обращение иметь, притом с правильным ударением. А чуть он показал свою культуру - ему тут же клизму: за что?!
   - Да погоди ты паниковать, - неожиданно повеселев, остановил Двуносый. - Видал, Митя, как мы друг друга окультуриваем?! И это только начало... Повернулся к Тутатхамону: - Ну что, родной, что там у тебя, выкладывай, сказал с сочувствием - повинился за свои прежние наскоки.
   Тутатхамон пришел выяснить, что ему делать со школой по бухгалтерскому учету, просят пять ящиков пива (у них в конце апреля - выпускной), но они еще за Новый год не расплатились.
   - Не давать, - сказал Двуносый, но тут же отменил свое распоряжение: Нет-нет, дай, но скажи, что в ихнем новом наборе учащихся наш человек будет. У них там этих великовозрастных учетчиков из сел - навалом! Я, может, сам пойду в ихнюю школу. Бывают знания дороже мешка с золотом, а плеч не оттягивают. Правильно я говорю, Митя, или как ты считаешь?
   Я согласно кивнул, хотя, честно говоря, меня начали раздражать уже и Двуносый, и Тутатхамон. В особенности Тутатхамон - действительно, пришел, прибрел!.. А у меня разговор с Двуносым был только с виду как бы то да сё... А на самом деле разговор был самый серьезнейший, потому что расспрашивал я о начальнике милиции не из праздного любопытства, а с целью - да-да, с целью, весьма важной для меня. Потому что в тот момент меня терзала одна мысль, у кого занять денег для Розочки! Побольше и побыстрее, и желательно в СКВ вчерашние советские рубли даже я стал называть "деревянными".
   Конечно, свое недовольство я не должен был выдавать ни словом, ни жестом. И я не выдал, сказалась прежняя закалка руководителя областного литературного объединения. Эх, где они, мои Толстые?! Словом, я согласно кивнул и машинально ухмыльнулся (увы, все знания мира я променял бы сейчас на мешок с золотом). Мысль о мешке, как молния, взорвала воображение, и я как ухмыльнулся, так и остался с ухмылкой на лице. В свое время Розочка говаривала:
   - Митенька, тебе страшно идет, когда ты ухмыляешься и как бы забываешь ухмылку на лице. В тебе появляется какая-то многозначительная отвлеченность и даже пронзительный демонизм, так и кажется, что ты нарочно нахальничаешь.
   Итак, я согласно кивнул и ухмыльнулся. Я и думать не думал ни о Двуносом, ни о Тутатхамоне, что они там продолжают решать. Для меня они словно испарились или провалились сквозь землю. Я вдруг увидел себя под сводами какой-то триумфальной арки, с которой свешивался глазеющий на меня сфинкс с головою и грудью Розочки.
   - Ответь, что такое любовь? - сказал сфинкс, и его крылатое туловище льва шевельнулось, и лицо и грудь Розочки приблизились ко мне настолько, что я невольно привстал на цыпочки и закрыл глаза. (Не буду отрицать, я хотел поцеловать Розочку и этим поцелуем ответить сфинксу, что такое любовь.)
   Но поцелуя не получилось. Я открыл глаза оттого, что сфинкс еще больше свесился и своим правым крылом отодвинул меня от мешка с золотом, который откуда-то взялся у моих ног.
   - Молодец, Митенька, молодец! Твой нетривиальный ответ спас твою Розочку, твою супругу Розарию Федоровну. Ура, ура, миру - мир!
   Своими мускулистыми лапами сфинкс обхватил мешок с золотом и, оглянувшись, опять приблизился лицом и грудью...
   Я закрыл глаза, я был больше чем уверен, что почувствую на губах Розочкин поцелуй. И она поцеловала, но не в губы, а в лоб. И наверное, все же не она - я ощутил мертвый холод камня. Когда же открыл глаза, сфинкс с такой силой ударил крыльями о воздух, что меня отбросило, словно взрывной волной.
   Он поднялся над триумфальной аркой (в ознаменование чьей победы она была возведена, я не понял), деловито, как крестьянин, закинул куль с золотом за спину и, уже не оглядываясь, точно норовил скрыться по холодку, так активно заработал крыльями, что в какую-то долю секунды вначале превратился в воробья, потом в шмеля и наконец растаял в голубой выси.
   А между тем в выгородке киоска атмосфера изрядно накалилась.
   - Ты посмотри, как он ухмыляется, он же тать, он же Алю обратал вот этой самой ухмылкой! - разорялся Тутатхамон, а Двуносый, перекрыв собою проход, не пускал его.
   - Окстись! - кричал Двуносый.
   И до того удивительным было слышать в его устах наряду с внезапной латынью это вышедшее из употребления старинное слово, что я невольно рассмеялся.
   - Смотри, он еще смеется!..
   В общем, ничем не мотивированный приступ ревности.
   Двуносый выпроводил своего телохранителя, но доверительный тон разговора утратился. Когда я попытался его возобновить, Двуносый не поддержал.
   - Неужто ты и в самом деле тать? - не столько озабоченно, сколько задумчиво не то спросил, не то подивился Двуносый и впервые посмотрел на меня с такой равнодушной отвлеченностью, что мне стало не по себе. (Такой сухой блеск глаз пугает ударом ножа, причем обязательно в спину.)
   - Да брось ты, - сказал я Двуносому. - У меня письмо от жены.
   А когда сказал, что хочу у начальника железнодорожной милиции занять тысячу долларов, Двуносый вообще растерялся, прямо-таки обомлел.
   - Хорошо, Феофилактович, тогда ты займи.
   В ответ он всплеснул руками, хлопнул себя по коленям и в изнеможении упал на приспособление, которое, самортизировав, запрыгало вместе с ним, словно он попытался ускакать.
   - Нет, Митя, нет и еще раз нет! Откуда деньги? Они все в обороте: киоск, тент, асфальт, перегруппировка киосков... Кроме того, с меня никто не снимал наличку за охрану недвижимости!
   Он объяснил, что благодаря Лимонычу они заключили серьезный и очень выгодный договор с одной бандитской фирмой по охране недвижимости.
   Нет у него денег, нет, едва на зарплату сотрудникам хватает. И то больше от капитала для решения ежедневных проблем приходится отстегивать. А накоплений, увы, нет, совсем нет!
   - Ну что ж, Розочка тоже ждать не может, у нее уже был один привод в милицию, а она, между прочим, по паспорту Роза Слезкина, - сказал я и, как о давно решенном, отрезал: - Мне просто ничего не остается, как идти к Филимону Пуплиевичу.
   - Ты с ума сошел! - вскричал Двуносый.
   Они намедни встречались с Лимонычем, кстати, и меня, Митю, по-хорошему вспоминали. "Голова" якобы даже похвалил Феофилактовича за дружбу со мной.
   (Умные друзья у тебя, Феофилактович, с будущим. Помогай им советами, деньгами - всем, чем можешь. Именно эта помощь создаст тебе настоящий капитал, имидж, который поможет удержаться на гребне в будущем.)
   Двуносый сказал, что, благодаря знакомству со мной, Лимоныч позвонил директору фирмы по частной охране, какому-то Толе Крезу, чтобы тот наполовину уменьшил плату за свои услуги. (Двуносый перешел на шепот.)
   - И он уменьшил... Единственное, о чем просил Лимоныч, так это чтобы всячески помогал тебе как поэту с высшим гуманитарием. И это не только его просьба - с ним была одна особа...
   - Хватит, все это не имеет никакого значения, - сказал я. (Хотя сразу догадался, кто эта особа. Мне было приятно ее очевидное беспокойство о состоянии современной русской поэзии.)
   - Как это - не имеет?! - схватился за голову Двуносый. - После всех наших совместных речей заявишься к Лимонычу и скажешь: займите бедному поэту тысячу баксов?! Так, что ли? Ты соображаешь, в какое положение поставишь меня, что он подумает обо мне, соображаешь?! А этот Толя Крез - ты когда-нибудь видел харю с носом, размазанным по лицу?!
   - Я не скажу, что беседовал с тобой. Или скажу, что о деньгах не беседовал, потому что сам догадался, что они у него есть. Ведь это же факт, что он купил у меня стихотворение за сто долларов?
   - Вот, возьми твои оставшиеся... я хотел их приберечь тебе на питание, - сказал Двуносый, оправдываясь, и, вскочив со все еще продолжавшего скакать членистоногого седалища, сунул мне пятидесятидолларовую бумажку. А теперь он не хочет ни видеть ничего, ни слышать - ему ничего не надо.
   Никогда я не видел Двуносого таким расстроенным, а потому, как говорится, не стал перегибать палку. Осторожно, без всякого шантажа, пообещал, что не пойду к Филимону Пуплиевичу, ни за что не пойду. Но и он, Феофилактович, пусть постарается для меня - перезаймет деньги у кого-нибудь и не беспокоится, я оставлю ему залог, папку со своими лучшими стихами.
   Для Двуносого мои даже лучшие стихи имели, конечно, слабое утешение, но и ситуация у нас обоих была тупиковая. Он понимал, что из-за Розочки я вполне способен на безрассудство. В конце концов, взяв папку, он сказал, не то чтобы очень зло, но все-таки с достаточно сильным чувством, что лучше было бы ему не останавливать Тутатхамона, который хотел задушить меня заживо.
   - Нет человека - нет проблемы, - сказал он чужие известные слова с таким пониманием и выразительностью, словно хотел подчеркнуть какую-то свою претензию на их авторство.
   Словом, взяв папку и потребовав от меня никуда не высовываться, Двуносый отправился, как я понял, по своим злачным местам.
   - Тысячу "зеленых" для Розочки - охо-хо-хо! - воскликнул он и, наскакивая на стены из ящиков, поспешил к выходу.
   В кабинете Двуносого, узкой амбарной щели, я находился более двух часов. Сдвинув приспособления, на которых мы сидели, я безуспешно пытался вздремнуть - увы, амортизируя невпопад, они теперь создавали иллюзию двух непримиримых петухов, ожесточенно наскакивающих друг на друга. Ощущалось какое-то мистическое присутствие Эдгара По, точнее, некоторых не совсем приятных его литературных героев. Временами даже страх охватывал. Впрочем, он не шел ни в какое сравнение с тем, который нагнал на меня Тутатхамон, когда, внезапно просунув голову в проход, вдруг заорал:
   - Та-ать! Хватайте та-атя!
   Первое, что я подумал, - на меня совершается покушение по заказу Двуносого. Грешен, но так подумалось. Правда, уже в следующую секунду я отбросил эту мысль. На глазах у меня Тутатхамон, разъяренный, как раненый зверь, буквально в щепки растерзал пустой деревянный ящик. Потом, пьяно икнув, обмяк и, растянувшись на полу, блаженно захрапел.
   Двуносый вернулся с деньгами - шестьсот долларов!
   ГЛАВА 31
   Мне не хочется вспоминать, как, перешагивая через Тутатхамона, Двуносый предостерег, чтобы и я не рехнулся из-за своей Розочки. Глупое сравнение: я - и Тутатхамон. Представьте себе сермяжного Отелло, привыкшего все решать с кондачка, который, заигрывая, всякий раз норовит ущипнуть Дездемону за определенное место, а потом в припадке ревности ни за что ни про что душит ее насмерть. Вот вам образчик тутатхамонизма, и при чем тут я?! Свет и тьма физически исключают друг друга. Тьма жаждет поглотить свет, но это невозможно, потому что, чем больше и плотнее тьма, тем ярче горит лучинка. А уж если света много, то при одном его приближении тьма рассеивается и бежит. Помните Венок сонетов
   И свет во тьме, как прежде, не погас,
   И тьма его, как прежде, не объяла!
   Мне не хочется вспоминать, как Двуносый самодовольно пересчитал новенькие стодолларовые бумажки, как присовокупил к ним и мою купюру, а потом вызвал такси и мы поехали на вещевой рынок. Во всем этом было мало интересного - вальс трикотажа из Прибалтики в обмен на русскую калинку цветных металлов и телевизоров. Единственное, что поражало, - в сонме мелькающих лиц и товаров Двуносый чувствовал себя действительно как рыба в воде. С отдельными людьми он не только перебрасывался ничего не значащими приветствиями, но иногда останавливался и разговаривал накоротке. А некоторых (чаще всего кавказцев) сам останавливал, спрашивал о киоске какого-то Визиря. Удивительно, что при этом с Двуносым разговаривали не как с Двуносым, владельцем трех киосков, а как бы с неким неофициальным представителем всего русского народа. Да и сам Двуносый чувствовал свою неофициальную весомость и, как говорится, к месту и не к месту лепил что ни попадя.
   - Здоров, Ш?аржик! Ну как, яйца ишо не отморозил?! А как мани-мани, маленько есть?..
   - Слава Аллаху!
   - Аллах Аллахом, а отморозишь - мне отвечать! - весело продолжал лепить Двуносый.
   Увидев, что его шутки меня озадачивают, подмигнул и доверительно пояснил:
   - Черножопики под видом "моя - не понимай" все слопают. Потому что здесь уже не они, а я - русский. А все остальное, как говорит Толя Крез, шелупонь!
   Тем не менее возле киоска Визиря Двуносый внутренне подобрался, лицом построжел, и кстати. Визирь стоял в окружении таких же, как и он, золоторотых кавказцев, больше похожих на конокрадов, щелкал орешки. Увидев нас, что-то сказал на своем языке, неторопливо вышел из круга и, отерев руки о бедра, поздоровался с Двуносым.
   С некоторых пор лица кавказской национальности (и тут нет никакого тутатхамонизма) навевают на меня тоску. Почему они, эти лица, так беспардонно липнут к нашим девушкам, а своих прячут от нас, хотя мы не из тех, что липнут?!
   - Визирь, тебе привет от Лимоныча. Как твои дела?
   - Какие мои дела?! Всякий человек того, что он приобрел, заложник. Зачем маленький человек - большому?
   Двуносый кивнул на меня:
   - Приодеть надо парня, приодеть с ног до головы - исподнее бельишко тоже не помешает. (Словно Леха-мент, вытащил из бокового кармана бумажку, прочитал громко, но без всякого понятия: "Поэт, - поджидаем мы перемены судьбы над ним".)
   Я сразу понял, что на бумажке был написан (уж не знаю, Лимонычем или еще кем-нибудь) стих из Корана. И хотя я не исламист, мне стало неловко за невольную комедию - то, что прочитал Двуносый, нельзя читать так бессмысленно, и вовсе не потому, что это стих из священной книги. Бессмысленно вообще нельзя читать никакие стихи - получается как бы умышленное подсмеивание над извечным человеческим тяготением к мудрости.