Слипенчук Виктор Трифонович. Зинзивер

   - Наши начальники - кто был наверху, тот там и остался, - рассуждала она. - После гэкачепистов маленько вспугнули их, как грачей, они покружили, покружили и еще лучше сверху уселись, потому что сверху всего удобней усаживаться повыше и поближе к макушке.
   Я никогда и ни в чем не перечил Раисе Максимовне. Если в Черноморске мои разговоры касались квартиры, то есть материального, то по возвращении из Крыма я всячески избегал подобных тем. И не потому, что следовал какой-то хитроумной тактике - это происходило по велению сердца. Да-да, "по велению...", и это не высокопарная фраза!.. Ну посудите сами, в зале раздвижной итальянский диван. В спальной - широченная американская кровать. А мы с Розочкой днюем и ночуем в моем кабинете, на полу. Отчего, почему мы валяемся на общежитской постели, весело укрываемся крылатками и нам хорошо, поистине хорошо?!
   Раисе Максимовне, напротив, присутствие материального весьма льстило. Однажды я сказал Розочке, что нам пора наведаться к художнику. Она, как и прежде, стала отнекиваться, но тут вмешалась Раиса Максимовна:
   - Давай сходим. И я прогуляюсь с вами, а то уж надоели дворовые сплетни.
   Это она намекнула на посиделки возле дома. Надо сказать, что дворничиха и определенный круг пенсионерок (в основном заработавших свои пенсии в Заполярье) приняли ее за свою.
   - А что вы хотите?! С Крыма и Рыма ягодки, считай, с одного поля.
   Мы шли по парку вдоль кремлевской стены, и Раиса Максимовна удивлялась, что уже двадцатые числа, а снегу кругом почти по колено. Возле молчащего фонтана мы по ее просьбе сели на лавочку, и она опять заговорила о том, что в Крыму уже давно пора сажать картошку.
   - Да ладно тебе, ма, - сказала Розочка; они потихоньку стали препираться, но не зло, а в удовольствие, как это свойственно близким людям.
   Мне было хорошо, я улыбался и думал о великой родственности душ. В самом деле, влажный асфальт парит, ручейки звенят, чешуйчато серебрятся, и мне кажется, я слышу шорох ноздреватого снега, проседающего под деревьями другого парка и другой весны.
   Весна еще лежит под снегом,
   такая тонкая, с подснежник,
   но все же слышно иногда,
   как ощутимо оживает
   по капле первая вода.
   Она, как маленькое сердце,
   стучит по корке изо льда.
   Она хотела бы погреться,
   но холод ходит у пруда!
   О, как его звон капель бесит!
   На крышах, ставнях и в саду
   он их сосульками повесил
   для устрашенья на виду.
   Но чем сильнее холодило,
   чем жестче капли стужа жгла,
   тем больше те в себе копили
   победоносного тепла.
   И час пробил. И
   наступленье!
   Лед тронулся - и в бурунах
   вода несла освобожденье.
   А проще - к нам пришла весна.
   Мы, члены школьного литературного кружка, сидим на лавочке и прилежно слушаем нашего в прошлом старшеклассника, а ныне студента третьего курса факультета журналистики ДВГУ Валерия Губкина. Мы читаем ему свои новые стихи, и он тут же подвергает их разбору. Его оценки строги и нелицеприятны; вот он внимательно прослушал мое стихотворение "Пришла весна" и потребовал тетрадку - так легче обнаруживать недочеты.
   - Некоторые... привносят такое своим красивым голосом, чего сроду не было и нет в их слабеньких стихах, - пояснил он, взяв тетрадку с моим стихотворением.
   Намек был слишком прозрачным, я приготовился к самому худшему, но Валерий неожиданно похвалил стихотворение и тут же посоветовал писать прозу.
   - Твоя образная система хороша для романа, - сказал он. - Зима, воплощенная во льду. Весна - в тепле и воде. Это слишком общо, поэзия всегда кратка и конкретна. Холод - палач, и точка. "О, как его звон капель бесит! На крышах, ставнях и в саду он их сосульками повесил для устрашенья на виду". И так далее...
   В то время любое отлучение от стихотворчества воспринималось болезненно, я чувствовал себя оскорбленным. Но сейчас я ощущал свою родственность и с Валерием Губкиным, и с теми членами литературного кружка, с которыми тогда сидел плечом к плечу на лавочке. Наверное, генетическая родственность душ бывает не только физической, но и духовной. Ведь отразился же тот весенний день в этом дне и обогатил его. И почему именно тот, а не другой и не третий? Что-то такое есть в человеке, что делает его, несмотря ни на что, отзывчивым к совершенно удаленному, скажем так, индивидууму, порой даже в ущерб себе. Не мной замечено, что зачастую какая-нибудь нация гораздо ближе по взаимопониманию к другой нации, нередко враждующей с нею, нежели к самой себе, скажем, столетней давности. Все-таки я думаю, в каждом из нас присутствует какая-то генетическая клетка духовности и она обладает избирательной памятью - на первое и второе отзывается, а на третье, увы, нет. Я предполагаю, что духовные генетические клетки растворены в самом воздухе, которым мы дышим, но они доступны нам лишь в моменты вдохновения. Или когда мы внимаем поэзии, музыке - словом, созерцаем красоту. Да-да, когда мы созерцаем красоту, духовные гены группируются так, что мы, внимая им, просветляемся. И здесь, как в невиданном калейдоскопе, столько вариантов и вариаций, что о клонировании духовного гена не может быть и речи.
   Из глубины парка повеяло тонким запахом хвои и талого снега. Розочка, хохотнув, толкнула в бок:
   - О чем задумался, детина?
   В ответ я прочел "Пришла весна".
   Мы некоторое время помолчали, а потом Раиса Максимовна сказала, что после стихотворения как будто даже солнце повеселело.
   Ресторан, а точнее, литературный клуб "Нечаянная радость" словно выпрыгнул из-за деревьев. Ажурные резные наличники, стрельчатая крыша, деревянные колонны, обрамляющие веранду, и итальянские арочные окна - все было в гармонии и действительно явилось взору как нечаянная радость, как сказка.
   Внутри кипела работа. В залах и на лестничных площадках набирали и шлифовали мозаичный паркет. На кухонных стенах трепетали иссиня-белые всполохи, шла сварка какого-то крепежа. В туалетных комнатах устанавливали фаянс и клали плитку. Даже для меня, довольно часто наведывающегося сюда, темпы строительства казались потрясающими - все здесь менялось буквально на глазах.
   В отсутствие Двуносого главный прораб стройки стал для нас и главным гидом. Особенно долго он распространялся на кухне: показывал, где проходят вентиляционные колодцы, где поставят электропечи и принудительные вытяжки, а где - разделочные столы. При этом всякий раз поглядывал на Раису Максимовну так, что мне показалось, он принял ее за шеф-повара.
   В актовом зале, похожем на кают-компанию, главный прораб оставил нас на попечение художника, того самого гривастого цыпленка, который пообещал написать Розочкин портрет. Художник сразу стал кричать, то есть в его понимании - говорить. Вручил огромную папку эскизов по оформлению зала на антресолях, а сам, не давая никому опомниться, усадил Розочку на невысоком подиуме и, пока мы с Раисой Максимовной рассматривали эскизы, нарисовал ее на фоне занавеса из ярко-красного бархата - бархата, водопадом упавшего на роскошную крышку рояля. Самое удивительное, что он ухватил сходство, какую-то утонченную горечь и отстраненность Розочки. Львастый цыпленок, очевидно, и сам почувствовал, что ухватил что-то, что вне портрета, но без чего портрет не бывает полным. Быстренько спрятал рисунок - потом, когда портрет будет готов, он все покажет.
   Возвращались домой опять через парк, какое-то время шли молча, неожиданно Раиса Максимовна остановилась и взволнованно спросила:
   - Митя, неужто весь ресторан - твой?!
   Я кивнул.
   - А деньги, за которые строители работают?.. Ну вот главный прораб... на свою зарплату твои деньги получает?
   - Да, мои, - опять кивнул я.
   Мне показалось неуместным говорить Раисе Максимовне о каком-то контрольном пакете, о каких-то теневых деньгах и тем более о своей новой должности третейского судьи. Она прямо, без обиняков, спросила и имела право на такой же прямой, без обиняков, ответ. Всякие ссылки на Лимоныча, Толю Креза или Двуносого могли только запутать и даже напугать Раису Максимовну.
   - Это же море денег! - воскликнула она и огляделась по сторонам.
   - Да ты не бойся, ма, никто нас не арестует... Митя начинал с торговли своими стихами, а теперь он - спонсор-золотодобытчик!
   Мы с Розочкой весело переглянулись - до чего же она умна, до чего же читает меня, как раскрытую книгу!
   - Я не боюсь, меня ноги не держат - это же море денег! - опять потрясенно повторила Раиса Максимовна и вдруг сказала взволнованно и торжественно: - Дети, берегите себя, при ваших деньгах много охотников объявится, чтобы втесаться к вам в семью и - поживиться!
   И опять я не стал объяснять, что как поэт более всего признан не просто в криминальной среде, а в среде... или, скажем так, среди теневой номенклатуры, а это для денег самая надежная страховка уже потому хотя бы, что ходить против признанных поэтов там много опасней, чем здесь, хотя официальные критики тоже хорошие головорезы. Словом, на ее страхи мы с Розочкой только переглянулись и как-то неуместно, но весьма от души рассмеялись.
   Мы слишком беспечно отнеслись к ее потрясенности, именно потрясенности, а не страхам. После этого случая Раиса Максимовна замкнулась, перестала выходить даже к своим товаркам. В последующие дни мне стоило больших усилий удерживать ее от общения с бутылочкой, пока однажды я не сказал:
   - Чего вы волнуетесь?! Деньги в Промстройбанке, и, чтобы ограбить меня, прежде надо ограбить банк. Другое дело, что самые опасные грабители сейчас сами банкиры. Но им, чтобы вывернуть ваши карманы, не надо приставлять пистолет к виску или нож к горлу, для этого вполне достаточно какой-нибудь миролюбивой галочки на полях вашего финансового отчета.
   Как ни странно, мои слова, что ныне можно грабить без ножей и пистолетов, успокоили ее. Раиса Максимовна пришла в себя, вновь стала спускаться во двор на посиделки. Мне бы тут и умерить свой пыл, но нет... Увидев, что автодороги почти очистились и снег лежит только на обочине, я предложил Розочке выехать за город покататься, благо у меня три автомобиля.
   Пришли мы с Розочкой на автостоянку и, как в сказке, одну машину посмотрели - волшебство, шестерка кофейного цвета - как игрушечка. Вторую глянули - лучше первой, семерка белого цвета: солнце на никелевой рамочке играет, ни за что не скажешь, что машине шесть лет. А уж к третьей подошли и вовсе заглядение, ни в сказке сказать, ни пером описать - "Мерседес-Бенц" модели 190 "Е" рубинового цвета. Розочка как стояла, так и оцепенела. Я нажал кнопочку сигнализации, "мерс" мигнул фарами, я открыл правую дверцу прошу, Роза Федоровна!
   Она привстала на цыпочки, посмотрела на меня каким-то особенным взглядом, подошла и, упав в мои объятия, сказала:
   - Ну, Митя, мне даже страшно, ты - сразу за Твардовским, а потом уже за тобой все другие современные поэты!
   Почему она так сказала? Сие не знаю и не ведаю. А потом еще повинилась за куртку, за джинсы, за шарф мой мохеровый...
   - Да ладно тебе!.. - остановил я ее.
   Мне пришло на ум, что мы с нею два сапога - пара. Грубо, конечно, но именно эта пословица привела в восторг. Два сапога - пара!.. Не назови она Твардовского и не повинись передо мной - я бы не потерял контроля, предложил бы Розочке как-нибудь в другой раз взять с собою Раису Максимовну, но, как говорится, в зобу дыханье сперло, в своих фантазиях я уже представлял себя вторым после Твардовского, а потому на ее предложение, недолго думая, повернул направо, домой. Уж очень мне хотелось угодить Розочке, ведь в душе моей играл оркестр серебряных струн.
   Когда мы с Розочкой въехали во двор, Раиса Максимовна сидела на лавочке среди товарок. Увидев "мерс", они примолкли, а потом дружно засмеялись Раиса Максимовна отпустила шуточку, явно в наш адрес. Разумеется, она и думать не думала, что это мы подъехали.
   А между тем Розочка вышла из машины и, слегка опершись о раскрытую дверцу, громко позвала:
   - Ма, скорее иди сюда, поедем!
   Раиса Максимовна опешила, как сидела, так и продолжала сидеть. Потом очнулась, повела плечами:
   - Ты, что ли, доню?! А в машине кто?..
   Раиса Максимовна быстро приблизилась, но в последний момент стушевалась, стала опасливо заглядывать в салон, стараясь углядеть меня за затемненными стеклами. Тогда я открыл дверцу и пригласил ее садиться. Увидев, что за рулем действительно зять, она неуклюже, точно Винни-Пух в норку кролика, влезла в машину и, тяжело отдуваясь, плюхнулась на сиденье. "Мерседес" мягко присел и чувствительно, словно шлюпка, качнулся с борта на борт.
   Когда успела сесть Розочка, я не заметил, даже хлопка двери не услышал. Откуда-то набежала пацанва, стали заглядывать в салон, корчить рожи:
   - Мил-ли-арде-ры, мил-ли-арде-ры!..
   В ответ мы с Розочкой засмеялись, и я не торопясь выкатил на главную улицу. Миновал телеграф, мост через Волхов, гостиницу "Садко", а затем свернул в аллею вековых вётел, уходящих за город. Вспомнилось бунинское: "Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи..." Нет-нет, шиповник никогда здесь не цвел. Сквозь стройные ряды деревьев, стоящих по обе стороны дорожной насыпи, по которой мы ехали, всегда просматривались пустынные пойменные луга, в эту зиму как-то по-особенному заснеженные. Во всяком случае, когда я бросал беглый взгляд на обочину, мелькание снежных белых пятен между деревьями казалось мельтешением, а мельтешение - кромешной белой вьюгой, стеной, вставшей у насыпи.
   - Боже! Словно на лодке - сквозь белый ливень, - воскликнула Розочка и повернулась к матери.
   Я тоже посмотрел на нее через зеркальце. Сцепив руки на груди и изумленно приподняв брови, она отрешенно смотрела в одну точку.
   - Ма, ты чего? - обеспокоилась Розочка.
   - Ничего, - ответила Раиса Максимовна, не отрывая взгляда. И усмехнулась: - Миллиардеры!
   - А, ты вот о чем, - с напускным равнодушием проговорила Розочка.
   - Не обращайте внимания, посмотрите - весна, весна кругом! - сказал я, прибавляя газу.
   Мы, можно сказать, шагом проехали по "Синему мосту" и теперь сломя голову неслись в сторону автострады Москва-Питер. Я слегка опустил стекло, шины шипели по асфальту, как глазуньи на сковородке. Солнце сияло, солнце, подпрыгивая, скользило над макушками деревьев, словно чья-то бесшабашная голова.
   - Да, весна, - задумчиво согласилась Раиса Максимовна и впервые глянула в окно. - Твой отец тоже шоферил, и мы не миллиардеры, а тоже поездили.
   В поисках своей темно-коричневой бутылочки она машинально похлопала по карманам, но достать не успела - я притормозил у огромного панно, предваряющего и объясняющего дорожную развилку.
   - Дальше - на Москву или на Питер, выбирайте!
   Мы вылезли из машины, и нашему взору предстал темный ельник. От него тянуло хвойной свежестью и даже холодом. Лес стоял много ниже насыпи, так что глазам предстали тяжелые разлапистые ветви, на которых кое-где еще сохранялись наплывы снега. Наверное, подтаивая, он сваливался и крошился, во всяком случае, от снежной слюдянистой пыли воздух вокруг казался каким-то сладостно-мерцающим. Было совершенно тихо, но со стороны деревни, растянувшейся вдоль дороги, за ельником, доносилось веселое теньканье синиц. Оно почему-то только усиливало ощущение тишины и сладостного мерцания.
   - Ах ты, благодать какая, прямо живая вода вокруг. - Раиса Максимовна глубоко, полной грудью вздохнула. - У нас в Крыму такое бывает в середине июля. К ночи дневная жара спадет, зажгутся звезды, встанет луна, войдешь в воду, а море светится стоячим огнем, и звонкая-звонкая вокруг тишина, до чего ни дотронешься - звенит, аж поет!
   Она умолкла и, очевидно, в мгновение ока перенеслась туда, в полночный июль светящегося моря. Пожалуй, только машинальное похлопывание по карманам выдавало, что тело ее каким-то непонятным образом еще здесь.
   - Да ладно тебе, ма, - остановила ее Розочка. - Лучше подыши, ты же мечтала посмотреть на лес, подышать хвойным воздухом.
   Раиса Максимовна согласилась, что да, мечтала, но сейчас ей надо ехать домой, пора сажать картошку. Мы с Розочкой в один голос стали разубеждать ну на что ей картошка, на базаре купит. В ответ Раиса Максимовна многозначительно ухмыльнулась - она не миллиардерша. Насладясь впечатлением, вдруг хохотнула и не хуже Розочки враз погрустнела - картошка картошкой, а к двадцать седьмому марта, к дню поминовения, или, как она сказала, поминальной субботе, ей край как надо быть дома.
   В общем, катание по автостраде Москва-Питер пришлось отложить до другого раза и вернуться в город за билетами: железнодорожным - до Москвы, и авиа - до Симферополя.
   На следующий день, не простившись с товарками, Раиса Максимовна уехала.
   ГЛАВА 44
   После отъезда матери Розочка впала в депрессию, днями валялась на постели, и это было хуже всего. Хуже потому, что она захватила мой кабинет и не подпускала к себе, закрывалась. Все мои уговоры пойти поесть или, на крайний случай, валяться не на полу, а на тахте вызывали у нее прямо-таки приступы истерии. Она кричала, чтобы я убирался подальше, чтобы сам объедался и валялся, миллиардер несчастный. Потом плакала в подушку, и сердце мое разрывалось - я не знал, что делать, к тому же я ни на минуту не забывал о ее болезни. Теряясь в сомнениях, то ли вызывать "скорую", то ли ломать дверь в кабинет, и вполне сознавая, что и то и другое для наших отношений смерти подобно, я действительно шел в зал и как бы по ее настоянию падал на тахту. "Смилуйся, Боже!" - шептал я в своих молитвах и горько сетовал, что Раиса Максимовна уехала, - как хорошо, как замечательно было при ней! Одним своим присутствием она привносила в наш дом покой и миролюбие.
   И вот однажды, в воскресенье, как раз на другой день после поминальной субботы, зазвонил телефон. После очередной Розочкиной истерии я бессмысленно лежал, ни о чем не думая, и, естественно, трубку поднял машинально:
   - Да, слушаю. У аппарата поэт Слезкин.
   Видит Бог, никогда я не представлялся подобным образом, никогда всуе не поминал своей фамилии, а тут еще и поэтом назвался.
   В ответ раздался голос - зычный, с хрипотцой, который ни с чьим невозможно было спутать.
   - Поэт-то по-эт, но мой зятек - милли-ардер, а ты-то кто-о?!
   Некоторые слова поскальзывались - плыли, как на заезженной пластинке.
   - Раиса Максимовна - вы!.. - Я обрадовался, стал расспрашивать, как она добралась и вообще как у них там... картошка, погода и так далее?..
   Она рассказывала какими-то парящими восклицаниями и междометиями, дескать, все хорошо и дома, и на работе, а как у нас, чем занимаемся. Мне не хотелось вешать лапшу, сказал, что после ее отъезда мы никак не придем в себя: грустим, скучаем, места не находим. Зря она так поспешно уехала, надо было ей погостить подольше. И еще сказал, что в тот приезд оставил подарок в стеклянной банке из-под кофе - надо отодвинуть подоконник окна, третьего от входной двери. Там за коробкой с морфием я действительно оставил стеклянную банку, присыпанную камгой - высушенными водорослями, в которую положил ни много ни мало три тысячи американских "джорджиков".
   Про подарок она, наверное, не поняла. А вот что скучаем, места не находим, жалеем, что она так скоро уехала, - поняла! Расчувствовалась, стала говорить мне грубоватые комплименты, слушая которые я и сам расчувствовался и не заметил, как из-за спины у меня выскочила Розочка и выхватила трубку. Трубку-то выхватила, но прерывать матушку не стала, дала ей высказаться.
   Господи, как я был благодарен Раисе Максимовне за комплименты в мой адрес! Пусть грубоватые, пусть косноязычные, но искренние и такие необходимые мне именно сейчас, именно в эту минуту, когда благодаря зычности голоса они отчетливо слышны и Розочка просто принуждена их слушать. Нет-нет, лучшего адвоката для защиты моих пошатнувшихся прав просто невозможно было придумать... Это, конечно, сам Бог...
   Вначале Розочка смотрела на трубку (она держала ее, слегка отстранясь). Поскольку Раиса Максимовна не унималась и комплименты сыпались из трубки действительно как из рога изобилия, Розочка посмотрела на меня. Посмотрела строго, даже как-то насупившись, и вдруг - улыбнулась. Улыбнулась широко, откровенно, словно сорвалась с ледяной горы. Сорвалась и покатилась на санках, покатилась залихватски, с удалью, не ведающей о тормозах. Все во мне так и отозвалось, так и зазвенело колокольчиками Валдая. Не знаю, что ее развеселило, но, чтобы унять поток хвалебных слов, она накрыла трубку подушкой.
   - Ишь ты, соловей, заслушался!
   Тут уж я не стерпел, бросился к подушке:
   - Пусть говорит!
   - Так тебе и разрешила!
   Розочка преградила дорогу, мы сцепились, упали на тахту, но борьбы не прекратили. Барахтаясь, я декламировал:
   И мы, сплетясь, как пара змей,
   Обнявшись крепче двух друзей,
   Упали разом, и во мгле...
   Конечно, я декламировал, насколько это было возможным. Порой она так крепко сдавливала мою грудь, что у меня перехватывало дыхание. Но это только усиливало восторг. Стараясь вызволить трубку, я всеми силами тянулся к ней, а Розочка всеми силами противостояла. Мы, хохоча, катались по тахте как сумасшедшие. Когда же мне все-таки удавалось ухватиться за подушку и мой перевес представлялся неоспоримым, Розочка вдруг подбородком, словно острым локтем, утыкалась между ребер так, что я не выдерживал, взбрыкивая, бросал подушку - мне было щекотно. Сколько времени мы боролись? Судить не берусь, но точно знаю, когда, обессиленные, мы лежали, переводя дух, и Розочка внезапно огрела меня подушкой, первое, что услышал, - голос из трубки:
   - Никогда никем не гордилась, а тобою, зятек, горжусь. Да-да, горжусь! Так что вы там, донюшка, уступайте друг другу и берегите, берегите себя. А у меня всегда все хорошо!
   В трубке так громко треснуло и затрещало, словно на другом конце провода ее уронили. И сразу такой плотный сипящий стон, будто шквальный ветер влетел в трубку, и только потом все покрыл местный короткий зуммер.
   Мы с Розочкой потянулись друг к другу, обнялись и как бы поплыли на воздушном шаре. И время остановилось или мы выпали из корзины времени?! Уж давно как сказано - счастливые часов не наблюдают. А мы были счастливы и даже более, потому что плыли не на воздушном шаре, а - на Земном, вместе с Солнцем, вместе с другими планетами, через звездные поля, через туманности. Мы плыли как одно тело, потому что были единым миром, в котором начало одного служило продолжением другого.
   Нет нужды говорить, что мы помирились и решили устроить себе в некотором смысле медовый месяц - съездить в гости к моей матушке, а уж потом куда-нибудь за границу.
   ГЛАВА 45
   Несколько дней мы готовились к отъезду - это были прекрасные дни. С утра я пригонял машину, мы объезжали магазины, рынки (искали подарки маме и ее товаркам), а потом уносились за город - катались. Или останавливались на высоком берегу Волхова и наблюдали ледоход. Не знаю, есть ли в словах "Волхов" и "волхвы" какая-то родственная связь, но мне всегда представлялось, что есть. Я чувствовал эту связь как бы на вкус, кончиком языка. В самом понятии "седой Волхов" мне открывались белые-белые дали, холмы берегов, церквушки - открывалась вековая мудрость Святой Руси. А когда набегал ветерок и приносил со стороны Волхова запах талого снега и студеной воды, а закатное солнце возжигало золотой купол храма Премудрости, у меня не оставалось никаких сомнений, что в словах "Волхов" и "волхвы" корень един и он в святых дарах Богу. Убежден, что во второе Его пришествие, которое уже "близ при дверех", именно с берегов Волхова понесут Ему волхвы свои святые дары: надежду, веру, любовь, которые и станут для мира новых дней золотом, ладаном и смирной.
   Однажды мы с Розочкой стояли на крутом берегу - движущаяся равнина и крошево льда, звенящий шелест и мириады пузырьков воздуха, поднимающихся из темных глубин, вдруг окатывали нас, создавая иллюзию полета. Водянистая пыль вздымалась волнами, и так же волнами вздымалась ярчайшая радуга, которая накрывала нас, - мы превращались в какие-то светящиеся тени, тени парящих птиц. Я предложил Розочке сесть в машину, но она неожиданно резко повернулась ко мне:
   - Хочешь знать, почему я не стала новой матерью Розарией Российской?!
   Оказывается, Розочка немало сил положила, чтобы приблизиться к своей сверхвысокой цели. Она побывала во всех женских монастырях Москвы, но, увы, всюду для пострига требовались какие-то непонятные рекомендации духовника и обязательно его благословение. А когда по примеру матери Терезы она вышла на улицы, чтобы помогать всем сестрам, нуждающимся в помощи, которых, как оказалось, хоть пруд пруди на любой станции метро, и начала с того, что подобрала пьяную женщину, - ее, Розочку, тут же арестовали и посадили в СИЗО "по подозрению в грабеже пьяных лиц". И что ужасно - ту женщину, из-за которой разгорелся сыр-бор, несмотря на все уговоры, милиционеры так и оставили на автобусной остановке. Привалили к грязной металлической урне, словно неодушевленный предмет, и - уехали. А уж как над Розочкой издевались - не верили, что по бескорыстию пыталась помочь. Тогда в СИЗО она и познакомилась с Катрин.
   Воспоминания о Катрин и вообще о той московской квартире были еще достаточно свежими, болезненными, но Розочка все же решила поведать о своих похождениях. Однако неожиданно даже для себя я взмолился не делать этого, пощадить нас обоих. В самом деле, если у меня не было сил слушать ее откровения, то каково же было бы ей рассказывать о них?!