Слонимский Михаил. Черныш

Слонимский Михаил
Черныш

   Мих. Слонимский
   Черныш
   I.
   Часов в шесть вечера к подъезду, над которым огромными буквами выписано было название учреждения, подошел человек низкого роста, но очень широкий. Широкое у него было все: лицо, грудь, бедра. На голове у него зеленая богатырка. Шинель - длинная, как у кавалериста. Впрочем, человек, действительно, служил одно время в кавалерии. За двухлетнюю службу под ним пало семь лошадей, человек же остался жив, жив он остался и в дальнейших передрягах и теперь только одежда у него военная. В руке у него - стэк. Он похлопывал стэком по правой ноге. Это был Черныш.
   Черныш вошел в подъезд. Лестница была широкая; окна на площадках были такие большие, что в каждое из них свободно могли бы въехать бок-о-бок два кавалериста.
   Черныш толкнулся в дверь, что во втором этаже направо.
   Сторож в ватной куртке и валенках (хотя было лето) отворил дверь.
   - Кончены занятия. Кто там?
   - Свои, - отвечал примирительно Черныш.
   Сторож впустил его.
   Черныш осведомился:
   - А что - товарища Чаплина нельзя ли увидеть?
   - Товарищ Чаплин занимается до четырех тридцать минут, - отвечал сторож. - А сейчас товарища Чаплина нет уже.
   - Нет уже? Неужели ж совсем-таки нету?
   - Товарища Чаплина нет, - повторил сторож.
   Черныш глянул из передней в служебные комнаты и покачал головой.
   - Очень большое учреждение. Дел-то, представляю себе, сколько! Вы поглядите: товарищ Чаплин задержаться мог, - может он тут еще, не ушел?
   - Ушел товарищ Чаплин, - вежливо сказал сторож. - А что я еще тут, так я тут живу, комнату при учреждении имею.
   - Ушел?
   И Черныш задумался. Потом спросил:
   - А товарищ Чаплин часто бывает на службе?
   - Все дни, за исключением праздников. У нас строго. У нас даже ежели, например, человек женился, - так и то неделя отпуску, а не медовый месяц. Я вот в этом месяце второго числа женился, - так только неделю свободы и получил.
   - Женились, - значит, дети будут, - сказал Черныш.
   - Мальчик, - отвечал сторож. - Полтора года паршивцу. Я с женой в сожительстве состоял, а вот второго числа в комиссариате узаконились.
   Черныш одобрительно кивнул головой.
   - Хорошо. Это очень хорошо!
   Сторож пожал руку Чернышу и растрогался.
   - Очень приятно было приобрести знакомство. Будете в наших палестинах заходите!
   - Завтра буду.
   И Черныш пошел вниз по лестнице.
   Невдалеке от подъезда стояла плотная женщина в черном платье и пела. На ее высокой груди висел плакат: "Единственное средство к существованию". Черныш остановился послушать, но пение не понравилось ему. Не понравилось и то, что женщина глядела вперед, не мигая, словно нарочно. Она явно рассчитывала не на свой голос, а на жалостливые сердца прохожих.
   - "Дворянка должно быть", подумал Черныш и пошел дальше.
   Пройдя несколько кварталов, Черныш сообразил, что следовало спросить у сторожа адрес Чаплина. Он вернулся, но никто уже не отворил дверь на его настойчивые стуки: сторож, должно быть, исполнив свои общественные обязанности, по уши погрузился в личную жизнь.
   На утро, когда трамваи стали принимать и выбрасывать людей в пиджаках и толстовках с обязательными портфелями под мышкой и тощих девиц, - Черныш вновь отправился в учреждение, где служил Чаплин.
   Сторож встретил Черныша по-приятельски, как старого знакомого, и указал ему комнату, в которой работал Чаплин. Чаплин сидел за отдельным столом, склонившись над толстой книгой, в которую вписывал ордера. Два регистратора стояли у него на столе - широкими корешками к посетителям. Кроме Чаплина, в комнате работало, склоняясь над столами, еще пять человек: четверо мужчин и одна женщина.
   Черныш подошел к Чаплину и сказал:
   - А вот и я. Узнаешь?
   Он придвинул стул, сел и повторил:
   - Узнаешь? Вот я и приехал. Черныш. Не узнал? Ведь земляки ж, вместе росли. Еще когда я ранен был, - так жена твоя - фельдшерица - за мной ходила, - я тогда для поправления здоровья на родину был отправлен. Узнал? Еще я тогда стих ей написал, копию тебе на фронт послал. Фамилия моя Черныш. Теперь узнал?
   Чаплин жал ему руку.
   - Как же, как же не узнать земляка! Вместе боролись! Как же!
   Подумав, он прибавил:
   - Как же, как же.
   И увел Черныша для разговора в пустую приемную, где висели портреты Ленина и Томского.
   Они уселись рядышком на кожаный диван.
   - Вот и так, - сказал Черныш. - А почему я приехал? Ты и не представишь себе! Я работу тут хочу найти - вот почему я приехал! Не могу я в деревне. Я город люблю, чтоб шум вокруг и борьба. Вот как.
   - Как же, как же, - растерянно говорил Чаплин, - обязательно надо работать. Узнаю - как не узнать земляка.
   - А ну-ка поворотись, - сказал Черныш. - Да, раздобрел сильно, и пиджак - отличного сукна пиджак. В брюхе тебя порядком разнесло. Ну, и у меня, - прибавил он тут же, - одежа отличная: своя, не казенная. И вид у меня хороший. Здоровый вид.
   - Я живу очень хорошо, - скромно отвечал Чаплин. - Не зря боролся, на фронтах погибал. Жалованье приличное, квартира есть. Не зря боролся.
   И он быстро переменил тон:
   - Впрочем, борьба не кончена. При нашем мирном строительстве очень приходится бороться. Так что на себя денег хватает, а вот - поверить трудно - даже если пустяк одолжить кому-нибудь - так уж не хватает. Очень серьезная борьба идет за новый быт. Совсем денег нету.
   Черныш кивал головой.
   - Представляю, представляю. Ты за то и жену кинул?
   - За то самое, - отвечал Чаплин. - Я тихой жизнью не интересуюсь.
   И ему показалось на миг, что он, действительно, бросил жену и дочь не потому, что они надоели ему и мешали, а война и революция вынудили его к этому.
   - А почему я тебя нашел? - сказал Черныш. - Это ты и не представишь себе. Я тут уж сколько дней мыкаюсь, - то тут, то там подработаю, и сплю тут и там. Так вот почему я тебя нашел.
   - Почему же? - спросил Чаплин.
   - Я ж тебе разъяснил, - удивился Черныш. - Знакомец один сказал. На фронте с тобой боролся. "Важная, - говорит, - шишка, все для тебя сможет". Только представить трудно, как сказал: так сказал, что еле нашел я. Грамотный человек один название разъяснил, - а то бы и совсем заблудился. А на селе - что мне делать на селе? Я туда и не заезжал вовсе. Я город люблю. Центр событий. А знакомца я на Краматоровке встретил - я, ты представляешь себе, с Краматоровки сюда явился. Где только я не был!
   И он замолк, опустив голову на ладони и локтями опершись о колени. Видно было, что он очень устал и сейчас почти спит на-яву.
   Чаплин обратился к нему ласково:
   - Это очень трудно найти сейчас в городе работу. Такая борьба... такая борьба...
   Черныш разогнулся и встал. Снова он весь напрягся в полной уверенности, что он не может не найти работу.
   - Трудно - так и сам найду. Посильней вас будем, товарищ.
   - Что ты! Что ты! - забеспокоился Чаплин. - Я сделаю все, что могу. Я только так.
   - Так-то так, да не так, - сказал Черныш.
   Это было неясно, но звучало угрожающе.
   - И тебя обязательно устрою, - что ты! - сказал Чаплин. - И обедать будешь у меня.
   Тогда Черныш снова опустился на диван с таким видом, словно его странствия, наконец, кончились, и он снова нашел настоящее дело в жизни.
   Чаплин жил у тетки на Старо-Невском проспекте, где темно, узко и криво. Тетка вела его несложное хозяйство и была раз-навсегда обижена тем, что ничего не знала о прошлой жизни племянника: явился тот внезапно с фронта, поселился, спас от уплотнения, стал жить и хоть бы рассказал о чем-нибудь: ну хоть о любовных своих делах. На всякий случай тетка всегда бранила его и приписывала ему целый ряд преступлений. Чаплин к теткиной брани привык быстро, брань даже развлекала его, а главное - пусть только хозяйство идет аккуратно.
   Черныш шумел за обедом так, что когда он, наконец, ушел, тетка повязала голову мокрым полотенцем.
   Чаплин за обедом соглашался со всем, что только ни говорил Черныш, изредка только, для приличия, вступая в спор. Он вообще предпочитал соглашаться со всеми, а то наговоришь лишнего - потом еще беду наживешь. Лучше в мире жить с людьми, чем в ссоре: всякий человек может вдруг пригодиться.
   У Чаплина было много друзей - таких же, как и он, - и они занимали самые различные должности - счетоводы, кассиры, портные, финансовые инспектора, дворники, участковые надзиратели... И на следующий после встречи с Чернышем вечер Чаплин торжественно привел Черныша к одному из своих приятелей - Уточкину: тому как-раз нужен был для домовой конторы честный и грамотный человек. А Черныш был не просто грамотен: он даже стихи писал. После этого Чаплин вернулся к себе на Старо-Невский, чтобы жить дальше в тишине и покое.
   II.
   Йорка Кащеев стоял у входа в Сад Отдыха. Вокруг него шумели и толкались в блеске электрического фонаря мальчишки с папиросами, торговки с корзинами фруктов, шпана в кепках и платочках, а он был молчалив и неподвижен, как плакат. На нем серая толстовка; тугие, синего цвета рейтузы стягивали его ляшки; сунуты были рейтузы в высокие ярко отчищенные сапоги.
   Иногда к ограде сада подходил милиционер, и тогда вокруг Йорки образовывалась пустота: папиросники и фруктовщики разбегались в разные стороны. Потом милиционер отходил, и беглецы возвращались на прежние места. Горожане проталкивались мимо Йорки Кащеева в сад, спасаясь в густую тень деревьев от трамваев, пыльных мостовых, идеологических шатаний и мыслей о налогах и сокращении штатов.
   Йорка Кащеев глядел на людей свысока, снисходительно, словно забрал над миром высоту в тысячу метров и оттуда жалеет человечество. Над ним - летнее небо, а перед ним - толчея и разнообразие сдавленного громадами домов проспекта. Искры быстрых трамваев, колеса пролеток,
   фары автомобилей, разноцветные вывески, огни, - все это, мелькая, уходило вдаль: налево к Адмиралтейству и направо - за Фонтанку.
   Но вот Йорка Кащеев сдвинул фуражку на левое ухо, папироску сбил к правому углу рта и заложил руки в карманы, отставив локти: мимо прошла такая девица, которой только и не доставало Йорке в этот чудный вечер. Он двинулся за ней, догоняя. Он был так уверен, что найдет повод познакомиться с ней, что не слишком торопился догнать ее и заговорить. Впрочем, он не был уверен в том, что захочет заговорить с ней. Он не в первый раз за этот месяц шел так по улице за женщиной: ростовские привычки еще жили в нем.
   Незнакомка не оглядывалась. Она, дойдя до Аничкова моста, свернула по набережной Фонтанки и, опустив голову, ускорила шаг. Йорка Кащеев почти нагнал ее, когда она свернула вдруг с тротуара, пересекла мостовую и, взявшись обеими руками за решетку канала, склонилась над водой...
   Йорка выплюнул окурок, вынул руки из карманов, схватил девушку за плечи и сказал:
   - Цоп!
   Девушка вырывалась, отталкивая Йорку Кащеева. Впрочем, она не кричала и не плакала. Она была поражена этим неожиданным нападением до того, что даже слов не могла подыскать.
   Йорка Кащеев говорил весело:
   - Не позволю топиться! Ни за что не позволю!
   Тогда девушка сказала тихо:
   - Отпустите меня. Кто вы такой?
   - Не хорошо, - говорил Йорка Кащеев. - Я вас все равно не пущу. Вам еще тридцать лет жить - это минимально, а вы в Фонтанку кидаетесь. Я вам вреда не сделаю.
   Девушка не вырывалась больше и не возражала Йорке.
   Йорка Кащеев сказал вежливо:
   - Разрешите, я вас провожу?
   Девушка покорно шла туда, куда вел ее Йорка Кащеев. Йорка привел ее к Саду Отдыха.
   - Посидимте, чтоб отдохнуть вам.
   Он заплатил в кассе за вход и повел девушку по аллее, напевая:
   Ростов-город мы прославим,
   На Садовой дом поставим...
   Все скамейки были заняты: сесть негде. Йорка Кащеев выбранился (он нарочно не торопил незнакомку с рассказом):
   - Зверски места мало!
   Они зашли далеко вглубь сада, туда, где сад был уже совершенно непохож на столичный. Эту часть сада можно было целиком перенести в любой провинциальный городок, и он пришелся бы там как-раз к месту. Они нашли свободную скамейку и уселись рядышком.
   Йорка Кащеев спросил лениво (лень он напускал на себя всегда, когда собеседник был взволнован):
   - Как прикажете вас называть?
   - Лиза, - отвечала девушка. - То-есть Елизавета Матвеевна.
   Йорка Кащеев говорил:
   - Итак, Лиза, мы, значит, с вами познакомились. Это хорошо. Будем гулять. Вы давно тут?
   - Давно, - отвечала Лиза.
   - А я с месяц, не больше, - сказал Йорка Кащеев. - Хороший город, стоит в нем жить. Так-то я ростовчанин и вообще я летчик. Хотя я еще не летаю, но все-таки. А город мне понравился. Есть у вас тут родные?
   - Есть. Отец.
   - Значит, у отца живете?
   Лиза заговорила с нарочной откровенностью:
   - Отец давно семью кинул. Я сама живу. Мать у меня фельдшерицей была, она уже с год как умерла. Я все вещи продала и сюда приехала: работы достать думала. Билась-билась, что только ни делала, со дня на день перебивалась - и устала вот. Мать говорила: "к отцу не ходи, меня уморил - и тебя уморит". Я хоть адрес узнала, а не ходила; боюсь, да и надеялась все - сама выбьюсь. Никому я не нужна, и мне итти некуда.
   - Некуда! - воскликнул Йорка Кащеев. - Этакой девушке - и некуда! Ведь интересно жить, честное слово!
   - Если есть работа, то интересно, - отвечала Лиза. - А что за охота жить, мне, например, если только голод один? Если не к отцу, так иначе, как на панель, - некуда. Так уж лучше в Фонтанку!
   - Некуда! - снова воскликнул Йорка Кащеев. - Некуда! Да... да...
   И сразу вся лень сошла с него. Он, вскочив, заговорил бессвязно:
   - Я ростовский грач! Да! Хай им грец, всей этой мелкоте! Давят фасон! Нам, ростовским шарлачам да летчикам, такой фасон не годится. Не из такого материя нас земля-матушка сделала. Да чего там - идемте ко мне вот сейчас же, и...
   Он забрал предельную высоту - "потолок", дальше лететь некуда. И грача заменил осторожный летчик, который напрасно не погубит машину.
   - Время - зверское, - сказал он, шикаря незнакомыми Лизе словечками, кренит так, что чуть зазеваешься - так и пойдешь штопором книзу. Штопор не страшен, да высоты жалко! Жалко низко жить, да еще и зря, не за дело, погибнуть. Да ничего, я человек крепкий, не согнусь в полете. Поздравляю вас, Лиза, вы приобрели сегодня исключительного товарища-летчика Йорку Кащеева. Он сделает из вас настоящего человека. Идемте сейчас же ко мне.
   Лиза выговорилась, и ей уже легче стало и не так страшно.
   - Спасибо, - отвечала Лиза, - только я не к вам, я к отцу пойду. Я уж у отца была утром, только дома не застала. Старуха какая-то вышла, не знаю даже кто, и за кого меня приняла - неизвестно, только грубо так: чего вам нужно? А мне и без нее плохо. Теперь уж отец дома наверное. До свиданья.
   Йорка Кащеев усмехнулся: только-что в Фонтанку кидалась, а теперь, на-те, пожалуйста - благоразумие разводит, дорожится! Впрочем, ему это даже понравилось.
   Он спросил:
   - Разрешите зайти как-нибудь к вам?
   Лиза кивнула головой утвердительно.
   - Тогда валяйте адрес.
   Лиза сказала адрес. Йорка Кащеев порылся в карманах, отыскал огрызок карандаша и записал на папиросной коробке адрес, напевая уже опять лениво:
   ...вышла замуж да за грача
   Али тебе да жалко стало
   Да ростовского да трепача.
   Потом он отломал кусок картона и протянул Лизе.
   - А вот тут записано, где моя кабинка.
   - Спасибо!
   И Лиза улыбнулась.
   - А знаете - я и не думала топиться. С чего вы это взяли? Я просто так наклонилась, чтоб время провести, постоять, пока отец вернется. Хотела дойти до Летнего сада, но устала. Вы простите. Уж очень мне плохо, вот я и пошла с вами.
   Смеясь, она простилась с Йоркой Кащеевым, и тот медленно пошел от нее по аллее. Чорт ее знает: не то отчаянная, не то благоразумная девица! Во всяком случае, надо поддержать знакомство: хорошенькая. И честное слово, интересно жить на свете!
   Йорка Кащеев весело вышел на улицу, снисходительно - с высоты тысячи метров - оглядывая затихающую вечернюю жизнь.
   III.
   Тетка принесла Чаплину на обед гороховый суп и бифштекс по-деревенски. При этом она сказала:
   - Новую себе завел? Можешь не беспокоиться. Днем она тебя не застала так она заявится вечером, в семь часов. И чего это они шляются к тебе!
   - Это рыженькая заходила? - добродушно осведомился Чаплин. - Так она не новая. Она уже второй месяц ко мне ходит.
   - Рыженькая! - возмутилась тетка. - Ту дуру уж я, слава богу, знаю. Нет, это даже совсем не рыженькая!
   - Значит, блондинка, - сказал примирительно Чаплин. - Тоже не новая. А больше никого у меня сейчас нет: только две.
   - Только две! А вот и третья пришла. И не рыженькая и не блондинка, а черного цвета. И чего это ей нужно у такого урода?
   Чаплин иронически улыбнулся:
   - Неужели я - урод?
   - Конечно, уродище, - обозлилась тетка. - Была бы я молодая - ни за что бы к такому не пошла. Уж я лучше взяла бы себе Никиту-грузчика. То представительный мужчина и трудится честно.
   Чаплин поддержал разговор.
   - А не труд разве, что я города на фронте брал!
   - Подумаешь, герой выискался! - обрадовалась тетка. - Города брал! А кто, скажите, пожалуйста, городов нынче не брал? Этих самых героев тыщи по улицам гуляет! Эти самые герои папиросами нынче по углам торгуют! Брал города! Да кабы не я - где бы покойную жизнь нашел, да уют, какие обеды кушал бы? Это я только по доброте сердечной ухаживаю, а он девок к себе таскает, квартиру пачкает. Эх, ты! Уж лучше бы молчал, уродище несчастный. Подумаешь - города брал!
   - Да, - отвечал Чаплин. - И не вам старухе судить: урод я или не урод?
   Тетка качала головой.
   - Да мне что? Хоть бы и раскрасавец - мне-то с этого какая прибыль? Я не жена, а тетка. А только я врать не люблю. Урод - так урод и есть. И не пойму я, чего это девки шляются.
   - Вы скажите, Варвара Петровна, - перебил Чаплин, - какая ж все-таки это девушка приходила?
   Но Варвара Петровна молча вышла, хлопнув дверью.
   Чаплин, отобедав, стал готовиться к приему неизвестной гостьи: прибрал комнату, вымыл на кухне под краном руки, лицо и даже шею. Долго причесывался у себя в комнате перед висевшим над кроватью зеркальцем. Разглядывал в зеркало свое лицо и бормотал:
   - Очень даже сохранилось лицо. Во всяком случае, примечательное лицо. Это она нарочно бранится. Уж я-то бабу знаю.
   Под окнами заиграла военная музыка. Чаплин зачесал вихор на затылке, сунул гребешок в боковой карман пиджака и подошел к окну. По улице медленно двигалась похоронная процессия. Музыкантская команда выдувала из духовых инструментов траурный марш Шопена.
   - Вот и меня так, - подумал Чаплин. - Помру - музыка будет играть. Хорошо жить на свете!
   На часах в столовой еще не пробило семи, когда тетка, не постучавшись, вошла к Чаплину, сказала резко:
   - К вам.
   И впустила в комнату молоденькую девушку. Еще через полчаса она подошла к комнате Чаплина, поставила на сундук у двери чайник с кипятком и тарелку с бутербродами, крикнула:
   - Ужин берите!
   И ушла окончательно.
   В спальной ждали ее: широкая кровать; над кроватью, в углу, Николай-чудотворец с возженной перед ним лампадой и на столике, в головах кровати тюбик с карамельками. Варвара Петровна, покрестившись на образ, скинула туфли и, не раздеваясь, прилегла на кровать. Началась обычная бессоница. Варвара Петровна вынула из-под подушки книгу с ободранным переплетом: роман писателя Немировича-Данченко "Сильные - бодрые смелые", - и, посасывая карамельки, стала читать. Изредка она, опуская книгу на живот, прислушивалась: уйдет девчонка от Чаплина или останется, как и другие, на ночь? Девчонка осталась на ночь.
   Варвара Петровна, раздевшись, легла под одеяло. Она задремала только к утру, когда первый трамвай уже прогремел под окнами. Ее разбудил стук в дверь.
   - Входите!
   Вошел Чаплин. Варвара Петровна с отвращением взглянула на его лицо, носившее на себе все несомненные следы бессонной ночи.
   - Чего надо?
   - Варвара Петровна...
   - Чаю, что ли? Можешь обождать. Я еще сплю, сам видишь.
   - Варвара Петровна, - сказал Чаплин. - А ведь эта девица - моя дочь.
   - Дочь? - заинтересовалась тетка. - Да ну?
   - Дочь, - подтвердил Чаплин. - Я ее с матерью очень давно кинул, до войны еще. Она еще маленькая была. А вот оказалось: выросла и пришла. Жить ей стало нечем, тетя, - голод и нищета - так она отца и вспомнила, покорилась.
   - Кинул, - сказала тетка. - Тебя самого надо бы в Фонтанку скинуть. Сволочь такая - женщину с малым ребенком бросать! Пфу!
   - Выросла и пришла, - спокойно продолжал Чаплин. - Раньше ей мать запрещала. Мать-то оказалась гордая, хоть и очень любила меня. А я, тетя, как кинул ее, так и забыл. Совсем даже и не вспоминал о ней, а она помнила.
   - Помнила! - злобно проговорила Варвара Петровна. - Поди, рада была, что от урода такого отделалась. Ух, и не люблю же я тебя, злодея!
   Чаплин говорил:
   - И вот, оказывается, умерла. Давно умерла. И как вспоминаю сейчас очень она была хорошая жена. Такая жена...
   - Сволочь ты и пес! - сказала тетка.
   Чаплин грустно покачал головой.
   - Да что же мне делать было? Такой я человек: семейным счастьем или тихой жизнью заинтересоваться не могу. Мне борьба нужна во всем, я человек военный.
   - Дурак, - сказала Варвара Петровна.
   Чаплин продолжал, вздохнув:
   - Это все ничего. А вот я о чем думаю: дочери-то моей Лизе семнадцать лет. Семнадцать лет! Это значит: что же такое? Это значит: я уже старик? Она как ко мне вошла - я к ней любезничать. И вдруг - как пуля в лоб - дочь. Изменилась очень, выросла. И ведь не так далеко жила от меня, а все не шла. И вот нищета пригнала. Это что ж? Старик я? Конец моей жизни?
   И Чаплин опустился на кровать к тете.
   - Пошел прочь с чистой кровати! - приказала Варвара Петровна. - Да уж ладно, не горюй. Живи, бог с тобой!
   - Горевать не приходится, - отвечал Чаплин. - Я помирать привык. Много раз в борьбе помирал. Да только обидно все-таки!
   Он прибавил, помолчав:
   - Вы уж, Варвара Петровна, позаботьтесь о моей дочери. Чаю больше сготовьте, булок, обед... Ну, да вы сами знаете.
   И он вышел.
   Варвара Петровна ворчала вслед ему:
   - Народу сколько поубивал, беспорядку сколько наделал, - а теперь туда же за утешеньями лезет. Нет тебе утешенья, убийца проклятый!
   Впрочем, больше всего было сейчас обидно Варваре Петровне то обстоятельство, что племянник только теперь, когда понадобилось по хозяйству, сообщил ей о жене и дочери. А раньше - не для булок, а для души не мог разве родной тетке сказать?
   Вечером Чаплин советовался с теткой, как быть с дочерью?
   - Может-быть, ее в деревню отослать? Я бы ей даже денег дал. Она ж без дела пропадет, а какое сейчас ей дело найти? Определить, конечно, куда-нибудь можно, да где ей жить? Ведь не вещь она - в шкаф не сунешь, если кто ко мне пришел. Да и мало ли что бывает с девицами: заболеет еще или влюбится. Я их во как знаю: нарушают они жизнь, если вместе жить. Беспокойно станет и занятиям вред.
   Варвара Петровна всплеснула руками.
   - Злодей ты! Изувер ты и злодей! Да такую всякий с удовольствием к себе возьмет, всякий на ней женится.
   Чаплин задумчиво поглядел на тетку.
   - А кому бы жениться на ней?
   И тут же продолжал:
   - Надо ей замуж, это верно. Муж ей все, что надо, предоставит. А я с дочерьми не привык - я человек военный. Да и дочь ли она мне? Может-быть, и врет она все, добротой моей пользуется. Пришла с улицы, - по книжке - дочь, а кто ее знает? Ведь уж одиннадцать полных лет не видались, а мать ее - так мать ее вот Черныш, которому я помощь оказал, - он и то лучше меня помнит. А я и забыл, я с фронта и не возвращался к ней. Кто знает: какая это девица? Может-быть - дочь, а, может-быть, и не дочь.
   Подумав, он прибавил:
   - Верней, что и не дочь она мне. Ненужна мне дочь - я человек военный. Ну, да уж ладно - приходится мне, видно, обо всех заботиться.
   - Злодей ты, - отвечала на всякий случай Варвара Петровна. Однако, она не настаивала уже на хороших качествах Лизы.
   А Чаплин этим же вечером говорил Лизе:
   - Ну, вот, дочурка, и устроим тебя: быстренько замуж отдадим. И Варвара Петровна советует. Я тебе завтра скажу за кого, а в воскресенье и познакомитесь.
   Лиза ничего не ответила. Да она и весь день молчала. Ей не о чем было говорить с этим совершенно чужим ей человеком, у которого пиджак, брюки, бородка и подстриженные усы были одного и того же серого седоватого цвета. Отец весь в секретах и тайнах. Даже шкаф, столы - все у него было замкнуто на ключ, а ключи он носил при себе, и они противно бренькали у него в кармане брюк. Лиза в испуге решила, что он не иначе как шпион или невероятный богач. Она не знала, что и в шкафу, и в столе лежит у Чаплина совершенная дрянь. Самое ценное, что там было, - это коллекция порнографических открыток.
   IV.
   Из ворот полуразрушенного дома на набережную Екатерининского канала вышел огромный рыжий пес. Пес жмурился. Он явно любил в эту минуту все, что видели его желтые глаза. От восторга перед миром пса
   даже слеза прошибла. Он очень ласково глянул на проходившего мимо Черныша и сразу же, отвернув морду, зевнул в июньское светлое небо.
   Когда ноги Черныша оказались на одной линии с мордой пса, пес, бросив притворяться, взрычал и кинулся к его сапогам, так стремительно, словно им выстрелили. Черныш хлестнул пса стэком по быстрой оскаленной морде и отскочил.
   Пес снова бросился на него.
   - А, дьявол! - радостно сказал Черныш, снова хлестнул пса стэком и отпрыгнул.
   Пес промахнул мимо, взрычал и опять скакнул на зеленую шинель.
   - У, дьявол! - пробасил Черныш.
   Он, не думая, почему и зачем он это делает, хлестал пса справа и слева, спереди и сзади, и приговаривал в совершенном восторге - то низким басом, то тончайшим тенором:
   - А, дьявол! У, дьявол! Э-эй, дьявол!
   Пес, обезумев, кидался из стороны в сторону. Он уже не нападал, а только увертывался от ударов. Глаза его налились кровью; язык вывалился; рычанье то-и-дело переходило в визг, - но бежать с поля сражения псу было обидно.