Страница:
И родителям ничего не оставалось, как учинять допрос с пристрастием и распекать-распекать умницу-красавицу. У нас в семье царили строгие, подчеркнуто строгие порядки. Встречаться с друзьями полагалось исключительно при свете дня, с разрешения родителей, не позднее девяти быть дома, а уж про объятия-поцелуи и речи быть не могло. Вот за руку держаться – пожалуйста. До запястья, не выше.
Замуж следовало выходить девственно чистыми, практически нецелованными, чтоб всю себя отдать одному-единственному, одобренному семьей избраннику.
При первых признаках полового созревания мама проводила с каждой из нас «спецбеседу», рассказывая как можно более ровным голосом правду о взаимоотношениях полов. Акцентируя внимание не только на вопросах личной гигиены, но особенно на этически-нравственном аспекте.
– Учтите, девочки, если кто-то будет делать вам бесстыдные предложения или даже едва различимые, но пошлые намеки, вы обязаны быть неприступно-твердыми. Никого близко к себе не подпускать!
Я рискнула всё же задать вопрос, раскаленным углем крутившийся на языке.
– Мамочка, а как же ты… к себе… подпустила-то? – и округлила глаза в наивном ужасе.
Мама запнулась, но ответила. Правда, как мне показалось, слегка растерянно:
– Ну я ведь была уже большой, совсем большой… взрослой, понимаешь? Взрослой женщиной.
С какого момента можно считать себя большой, ну, в смысле – взрослой, я не спросила тогда. Побоялась быть неправильно понятой.
После просветительной беседы мама торжественно вручала нам книгу под названием «Вам, девушки».
Предполагалось, что в ней мы найдем нужную информацию для закрепления ее «лекций».
Сначала книгу эту с любопытством изучила Лиза, а спустя некоторое время раритет перекочевал ко мне. В этом «выдающемся» издании популярным языком описывались этапы становления (созревания) советской девушки. Во всех ее ипостасях. Не могу не процитировать. То, что запечатлелось в памяти особенно ярко. Например, глава про личную гигиену.
Принимать душ, указывалось в той главе, следует не реже раза в неделю, при этом стараться не пользоваться мочалкой и полотенцем соседа по квартире, так как это негигиенично.
Волосы рекомендовалось мыть, напротив, не чаще раза в две недели, так как более частое мытье вызывало повышенное салоотделение с дальнейшим отмиранием волосяных луковиц. Там давался, кстати, очень ценный совет для тех, кто «торопится на свидание», а волосы при этом уже не блещут свежестью: «Посыпьте волосы мукой, а затем тщательно расчешитесь».
Я как-то раз попробовала последовать этому совету и так увязла! Не следовало, вероятно, расческу мочить в воде! А про это написано не было. Мои жесткие рыжие кудри слиплись и встали колом. Ужас. Пришлось звать на помощь бабушку. Разумеется, в тот день я всюду опоздала.
Еще нас сильно впечатлила глава про нижнее белье.
Оно, белье, рекомендовалось исключительно хлопчатобумажное, не стесняющее движения и не вызывающее раздражения на коже. Но самое главное – хорошо впитывающее пот. Картинки демонстрировали лучшие образцы правильного белья – трусы-панталоны и бюстгальтеры на широких бретельках, с крупными белыми пуговицами на спине. Чулки рекомендовалось носить также хлопчатобумажные, «в резиночку», и пристегивать их болтающимися резиновыми штрипками к специальному поясу. Вся эта ценная информация неизменно и подчеркнуто была адресована исключительно советским девушкам, как специально выведенным на земном шаре особям.
Сознаюсь: страницы с «обязательной» информацией я скоренько пролистывала, не читая. Потому что, учась в школе, все назидания по поводу «развития и совершенствования морального облика строителя коммунизма» и так невольно вызубрила. Однако с жадным любопытством вчитывалась в иное, запретное прежде. И разумеется, самое увлекательное!
«В социалистическом обществе единственная форма половой жизни – это брак», – ратифицировалось в книге.
В связи с этим не представлялось возможным до брака допускать даже минимальной близости с юношами, потому что все они преследуют одну-единственную цель: обманным путем вскружить голову неискушенной девушке, а затем гнусно воспользоваться ее неопытностью.
(Это не касалось, однако, товарищей по комсомольской организации, которым их высокая организованность и комсомольская совесть не позволяли опускаться до подобных низменных мыслей.)
В основном глава, посвященная взаимоотношениям полов, состояла из примеров-предостережений.
Один случай, описанный там, долгие годы потом маячил в моем возбужденном сознании, не давая покоя. Рассказывалось, как в некой разгульной компании юная дева по неопытности выпила лишнего и весьма опрометчиво заснула, забыв про всё на свете. А через некоторое время ей пришлось обратиться к врачу с непонятными и весьма пугающими симптомами. Тот установил шестинедельную беременность, но при этом без потери девственности.
«Значит, что кто-то из непорядочных молодых людей, воспользовавшись ее беспомощным состоянием, попытался вступить с ней в половую связь. Но, по всей вероятности, состояние опьянения не позволило ему осуществить дефлорацию».
Я перечитывала это место несколько раз, но так и не смогла разобраться в данном просто-напросто детективном случае. Как же надо было упиться юной деве, чтобы совсем не почувствовать, что с тобой производят такие варварские действия?
И потом – что означает беременность без потери девственности?
Далее было пояснено: дескать, некоторые сперматозоиды обладают такой невероятной жаждой жизни, что им достаточно лишь символической близости (как показывает вышеизложенный пример, даже без проникновения в запретную зону инородных органов), чтобы в нее (зону) ворваться беззастенчиво и без посторонней помощи! С неимоверной скоростью промчаться по невидимым трубам и протокам, чтоб скоренько оплодотворить ни о чем не подозревающую, мирно дремлющую юную яйцеклетку.
Этот пример сыграл со мной однажды недобрую шутку. Но об этом расскажу чуть позже.
Что касается досуга молодежи, к примеру, времяпрепровождения в «неформальной обстановке», то подобное характеризовалось исключительно с негативным оттенком. И фотографии были соответствующие. И комментарии к ним. Например, такая иллюстрация: некая особа, окруженная молодыми людьми, опрокидывает рюмашку. Вид у нее развязный, волосы растрепаны, взгляд туманный, улыбка нетрезвая. Под фотографией подпись: «А вот такое поведение может вызвать только презрение».
Что и говорить, меня это впечатляло, хоть и было опубликовано несколько десятилетий назад и многие вещи можно было спокойно отнести к пережиткам прошлого. Пожалуй, что угодно, только не морально-нравственный аспект.
«Девушки! Берегите честь смолоду! Высоко, как знамя, несите право называться советской девушкой! Не позволяйте сбить себя с правильного курса!» – примерно так провозглашалось в книге.
Правильный курс это: коммунистические субботники, стройотряды и всевозможные комсомольско-молодежные стройки. Ну и так, по мелочи: совместный сбор металлолома, политинформации, комсомольские собрания, агитбригады и тому подобные мероприятия. Везде, где плечом к плечу молодые люди строят, роют, пекут, собирают, созидают во всех вариантах, то есть сообща идут правильным строем. Плечом к плечу сидеть в библиотеке, кстати, тоже не возбранялось.
– Девственность – ваше главное приданое, – упорно вселяла в нас мама. Этим она подтверждала глубокую мысль, заложенную в книге «Вам, девушки». Мы с Лизой кивали, уясняя. И росли в атмосфере сущей правильности.
Но отчего-то это не уберегло нас от ошибок в дальнейшем.
Глава 4. Грегори, Григорий… Гришенька!
Замуж следовало выходить девственно чистыми, практически нецелованными, чтоб всю себя отдать одному-единственному, одобренному семьей избраннику.
При первых признаках полового созревания мама проводила с каждой из нас «спецбеседу», рассказывая как можно более ровным голосом правду о взаимоотношениях полов. Акцентируя внимание не только на вопросах личной гигиены, но особенно на этически-нравственном аспекте.
– Учтите, девочки, если кто-то будет делать вам бесстыдные предложения или даже едва различимые, но пошлые намеки, вы обязаны быть неприступно-твердыми. Никого близко к себе не подпускать!
Я рискнула всё же задать вопрос, раскаленным углем крутившийся на языке.
– Мамочка, а как же ты… к себе… подпустила-то? – и округлила глаза в наивном ужасе.
Мама запнулась, но ответила. Правда, как мне показалось, слегка растерянно:
– Ну я ведь была уже большой, совсем большой… взрослой, понимаешь? Взрослой женщиной.
С какого момента можно считать себя большой, ну, в смысле – взрослой, я не спросила тогда. Побоялась быть неправильно понятой.
После просветительной беседы мама торжественно вручала нам книгу под названием «Вам, девушки».
Предполагалось, что в ней мы найдем нужную информацию для закрепления ее «лекций».
Сначала книгу эту с любопытством изучила Лиза, а спустя некоторое время раритет перекочевал ко мне. В этом «выдающемся» издании популярным языком описывались этапы становления (созревания) советской девушки. Во всех ее ипостасях. Не могу не процитировать. То, что запечатлелось в памяти особенно ярко. Например, глава про личную гигиену.
Принимать душ, указывалось в той главе, следует не реже раза в неделю, при этом стараться не пользоваться мочалкой и полотенцем соседа по квартире, так как это негигиенично.
Волосы рекомендовалось мыть, напротив, не чаще раза в две недели, так как более частое мытье вызывало повышенное салоотделение с дальнейшим отмиранием волосяных луковиц. Там давался, кстати, очень ценный совет для тех, кто «торопится на свидание», а волосы при этом уже не блещут свежестью: «Посыпьте волосы мукой, а затем тщательно расчешитесь».
Я как-то раз попробовала последовать этому совету и так увязла! Не следовало, вероятно, расческу мочить в воде! А про это написано не было. Мои жесткие рыжие кудри слиплись и встали колом. Ужас. Пришлось звать на помощь бабушку. Разумеется, в тот день я всюду опоздала.
Еще нас сильно впечатлила глава про нижнее белье.
Оно, белье, рекомендовалось исключительно хлопчатобумажное, не стесняющее движения и не вызывающее раздражения на коже. Но самое главное – хорошо впитывающее пот. Картинки демонстрировали лучшие образцы правильного белья – трусы-панталоны и бюстгальтеры на широких бретельках, с крупными белыми пуговицами на спине. Чулки рекомендовалось носить также хлопчатобумажные, «в резиночку», и пристегивать их болтающимися резиновыми штрипками к специальному поясу. Вся эта ценная информация неизменно и подчеркнуто была адресована исключительно советским девушкам, как специально выведенным на земном шаре особям.
Сознаюсь: страницы с «обязательной» информацией я скоренько пролистывала, не читая. Потому что, учась в школе, все назидания по поводу «развития и совершенствования морального облика строителя коммунизма» и так невольно вызубрила. Однако с жадным любопытством вчитывалась в иное, запретное прежде. И разумеется, самое увлекательное!
«В социалистическом обществе единственная форма половой жизни – это брак», – ратифицировалось в книге.
В связи с этим не представлялось возможным до брака допускать даже минимальной близости с юношами, потому что все они преследуют одну-единственную цель: обманным путем вскружить голову неискушенной девушке, а затем гнусно воспользоваться ее неопытностью.
(Это не касалось, однако, товарищей по комсомольской организации, которым их высокая организованность и комсомольская совесть не позволяли опускаться до подобных низменных мыслей.)
В основном глава, посвященная взаимоотношениям полов, состояла из примеров-предостережений.
Один случай, описанный там, долгие годы потом маячил в моем возбужденном сознании, не давая покоя. Рассказывалось, как в некой разгульной компании юная дева по неопытности выпила лишнего и весьма опрометчиво заснула, забыв про всё на свете. А через некоторое время ей пришлось обратиться к врачу с непонятными и весьма пугающими симптомами. Тот установил шестинедельную беременность, но при этом без потери девственности.
«Значит, что кто-то из непорядочных молодых людей, воспользовавшись ее беспомощным состоянием, попытался вступить с ней в половую связь. Но, по всей вероятности, состояние опьянения не позволило ему осуществить дефлорацию».
Я перечитывала это место несколько раз, но так и не смогла разобраться в данном просто-напросто детективном случае. Как же надо было упиться юной деве, чтобы совсем не почувствовать, что с тобой производят такие варварские действия?
И потом – что означает беременность без потери девственности?
Далее было пояснено: дескать, некоторые сперматозоиды обладают такой невероятной жаждой жизни, что им достаточно лишь символической близости (как показывает вышеизложенный пример, даже без проникновения в запретную зону инородных органов), чтобы в нее (зону) ворваться беззастенчиво и без посторонней помощи! С неимоверной скоростью промчаться по невидимым трубам и протокам, чтоб скоренько оплодотворить ни о чем не подозревающую, мирно дремлющую юную яйцеклетку.
Этот пример сыграл со мной однажды недобрую шутку. Но об этом расскажу чуть позже.
Что касается досуга молодежи, к примеру, времяпрепровождения в «неформальной обстановке», то подобное характеризовалось исключительно с негативным оттенком. И фотографии были соответствующие. И комментарии к ним. Например, такая иллюстрация: некая особа, окруженная молодыми людьми, опрокидывает рюмашку. Вид у нее развязный, волосы растрепаны, взгляд туманный, улыбка нетрезвая. Под фотографией подпись: «А вот такое поведение может вызвать только презрение».
Что и говорить, меня это впечатляло, хоть и было опубликовано несколько десятилетий назад и многие вещи можно было спокойно отнести к пережиткам прошлого. Пожалуй, что угодно, только не морально-нравственный аспект.
«Девушки! Берегите честь смолоду! Высоко, как знамя, несите право называться советской девушкой! Не позволяйте сбить себя с правильного курса!» – примерно так провозглашалось в книге.
Правильный курс это: коммунистические субботники, стройотряды и всевозможные комсомольско-молодежные стройки. Ну и так, по мелочи: совместный сбор металлолома, политинформации, комсомольские собрания, агитбригады и тому подобные мероприятия. Везде, где плечом к плечу молодые люди строят, роют, пекут, собирают, созидают во всех вариантах, то есть сообща идут правильным строем. Плечом к плечу сидеть в библиотеке, кстати, тоже не возбранялось.
– Девственность – ваше главное приданое, – упорно вселяла в нас мама. Этим она подтверждала глубокую мысль, заложенную в книге «Вам, девушки». Мы с Лизой кивали, уясняя. И росли в атмосфере сущей правильности.
Но отчего-то это не уберегло нас от ошибок в дальнейшем.
Глава 4. Грегори, Григорий… Гришенька!
Вот уже три недели как в мою жизнь вошел мужчина по имени Григорий. Или Грегори. Так даже интереснее. Он звонит каждый вечер из далекой Америки, мы подолгу беседуем, и порой мне кажется, что знаем друг о друге всё. Хотя конечно же это невозможно. Тем не менее у меня уже выработалась новая потребность – потребность в этом ежевечернем звонке. Я, неожиданно для себя, стала отменять все вечерние мероприятия, чтобы, побыстрее завершив домашние дела и уложив чадо спать, усесться в нетерпеливом ожидании поближе к телефону.
– Добрый вечер, Саша, – начинает Грегори, – ну, рассказывай, как прошел твой день?
Мне нравится его голос – очень глубокомысленный, очень уверенный, очень красивый. Я принимаюсь развлекать его подробностями суетной московской жизни, по ходу повествования удивляясь, до чего забавно и красочно могут выглядеть события одного вполне заурядного дня в устах заинтересованного рассказчика.
– Какая погода в Москве? – спрашивает Грегори. Ему интересно знать всё, чем я живу, всё, что меня окружает, начиная с погоды.
– Какая погода? Прохладно и сыро. С утра моросил дождь, и мне не хотелось вылезать из теплой постели. Но надо было поднимать ребенка в школу.
– Теперь я буду звонить по утрам, и пробуждаться тебе станет гораздо легче.
Смущаюсь. В его голосе впервые за время нашего общения зазвучали интимные нотки. Интересно, а почему это он убежден, что именно после его звонка мне станет легче подниматься? Впрочем, не возражаю. Мне приятно слышать, что кому-то может быть небезразлично мое пробуждение.
– Какая погода в Нью-Йорке? – в тон ему продолжаю я заданную тему.
– Превосходная! Наконец наступило мое любимое время года. Сегодня, по дороге на работу (а я хожу в офис пешком, чтобы не давать застаиваться организму), обнаружил, что уже начала распускаться сакура. Ты когда-нибудь видела цветущую сакуру?
– Нет, к сожалению.
– Скоро увидишь. Ты же не передумала приехать ко мне?
Все происходящее кажется мне занимательным спектаклем или фильмом, в котором я играю одну из главных ролей. Представить всерьез, что я из своей махровой неблагоустроенности могу переместиться в центр Нью-Йорка, видится умопомрачительным розыгрышем судьбы.
– Значит, у вас на Манхэттене настоящая весна?
– Да, весна у нас в самом разгаре. Тепло, солнечно, в душе бродят мечты и неясные пока еще надежды…
Каков романтик, подумать только!
– Так вы, Григорий – поэт?
– Не без того, не без того…
– В самом деле? Почитайте что-нибудь… из последнего.
– Из последнего? Что ж, изволь:
– Недавно, – уклоняется от прямого ответа он, – а ты, Сашенька, никогда не пробовала сочинять стихи?
Это я не пробовала? Я-то пробовала, еще как пробовала! Никто, правда, поначалу не воспринимал всерьез мои угловатые стихосложения…
…Творить и создавать в нашей семье мог лишь отец. Он был драматургом, весьма известным, именитым, хотя (по непонятной мне причине) без всякого лауреатского звания. Драматургом, который изредка, время от времени, забавлялся стишками и эпиграммами по случаю. Мы с Лизой гордились им, трепетали перед ним, за счастье почитали редкое его к нам внимание.
Иногда, чтобы не будить родителей воскресным утром, мы просили их оставить для нас на тумбочке деньги на ранний сеанс в кино, а также на посещение буфета. Потому что, какое же это воскресное кино без предварительного бутерброда с негнущейся, долгожевательной и невообразимо вкусной колбасой? Без лимонада «Буратино» в граненом стакане и особенно без пирожного эклер?
Выполняя просьбу, папа, как правило, придумывал нам стихотворное напутствие. Так, перед фильмом «Пеппи Длинный Чулок» на тумбочке лежала бумажная банкнота, прижатая запиской:
Случались, конечно, и золотые мгновения, когда отец, снисходя до своих детей, отрывался от бесконечно создаваемых образов, мизансцен, явлений и диалогов, спускал на землю крылатого Пегаса и вдумчиво развивал наши с Лизой творческие способности. Мы же, пользуясь такой уникальной возможностью, изощрялись, как могли: упоенно выдумывали вслух сказочки да рассказики, наивно рифмовали слова. Папа педагогически выверенно подбадривал каждую из нас, пытаясь разглядеть: на что же мы способны?
Лиза, питавшая склонность к естественным наукам, к сочинительству относилась весьма сдержанно. Ее фантазия заканчивалась там, где подступали старательно вызубренные фундаментальные познания. Легкости и свободы изъяснения ей определенно не хватало.
Я же просто обожала сочинять стихи. С самого раннего детства они пробивались, пузырились или выстреливали из меня. Забавные и бессмысленные. Если вдруг это случалось на скучнейших школьных уроках, я мигом записывала свои творения на развороте школьной тетрадки. Чтоб можно было, отогнув скрепки на сгибе, незаметно извлечь исписанный лист и, дрожа от нетерпения, смешанного со страхом, показать папе. Когда удавалось его отловить. Дело в том, что заходить в тот самый «его кабинет» было строго-настрого запрещено. А вдруг в приоткрытую не вовремя дверь вылетит с таким трудом прирученный папой строптивый Пегас?
Зато когда отец направлялся в ванную комнату, чтобы приступить к завораживающей процедуре бритья, я могла уповать на его внимание. Заранее рассчитав время, пока взбивается и наносится пенное средство на щетинистые участки лица. Затем, приплюсовав к этому взлет и скольжение бритвенного станка, получить достаточный временной промежуток, чтобы успеть скороговоркой донести до отца свое очередное стихотворное озарение:
– Пап, я не успела досочинить в стихах, я могу дорассказать своими словами. Можно?
– Валяй, – кивнул папа, вытягивая верхнюю губу, чтоб было удобнее подбрить щетину над нею.
– Ну, в общем, Кучер повел Машину в цирк, она там увидела, какие из себя лошади, и захотела тоже по арене бегать вместе с ними, но ее не взяли, ну а потом… даже не знаю. Пап, а как бы ты продолжил? – выпалила я торопливо.
– Милочка моя, прежде всего, я не стал бы так лихо накручивать кучу деталей с самого начала, – папа промокнул вафельным полотенцем остатки пены, – у тебя прямо-таки компот из деталей получился. Стихи надо сочинять осмысленно, последовательно. Каждую строчку лелея. Так, словно бы рассказ пишешь, только в рифму. А у тебя всё вразнобой.
Он, прикрыв глаза, попшикал на себя ароматным одеколоном Drakkar и похлопал ладонями по свежевыбритым щекам.
– Прости, Аля, но ты меня задерживаешь. Спешу на собрание в Союзе писателей.
Я закивала и попятилась. Во мне словно бы обломилось всё на полуслове от дидактического папиного тона. Фантазия с рифмой тоже сникли и попятились.
Папа увидел мое безысходное выражение лица и сжалился:
– Вот вернусь, и продолжим.
Иногда получалось попасть в его благосклонность!
Я решила скоренько, до его возвращения, сочинить другое стихотворение. Более реалистичное. Без «компота из деталей». И персонаж нормальный выдумала. Не машину какую-то многофункциональную, с непонятным, хоть и зарифмованным, именем Красношина.
А хорошую добрую девочку. По имени Маринка. Пионерку, кстати.
Она, правда, поначалу тоже куда-то шла – это их несколько роднило с той самой машиной. Только здесь уже появлялись и смысл, и цель, и правда жизни.
Едва услышав поворот папиных ключей в замке, я вылетела в прихожую и выпалила сразу два четверостишия:
Я:
– «Дядя»?
Папа, с хитрецой:
– Ой, что ты. Для папы это была лишь несерьезная развлекаловка в угоду младшей дочке. Можно сказать, единичный случай! Правда, Лиза имела наглость прочитать этот стишок перед своим подшефным классом, то есть перед моим классом. Не обозначая авторства, правда. Она даже придумала концовку, в воспитательных целях:
– Всем понравилось, какая может быть реакция? Училка, правда, критиковать начала за некоторую странность стихотворного размера, но Лиза шепнула ей, кто является автором, и та запнулась. Перед папой учителя буквально благоговели.
– Наверное, было легко учиться за спиной такого знаменитого отца? – В трубке раздается громкий хруст.
– Ну, как посмотреть, – замялась я. – Не сказала бы, что особо легко. – И, чтобы переключиться с этой скользкой темы, интересуюсь: – А чем это ты хрустишь?
– Яблоком.
– Ты так любишь яблоки?
«Так», что даже во время нашей романтической беседы без них не обойтись? Подковырки он не слышит.
– Я жить без них не могу. Когда не успеваю съесть утром, обязательно беру с собой на работу и крушу-крушу!
– Потешное определение.
– Так комментировала мама этот процесс: «Нормальные люди яблоки едят, а Гришенька их крушит».
Гришенька, как трогательно. Вряд ли кто-либо называет его так нынче. Солидный человек, директор крупной компании с мировым именем. Правда, и само имя, и то, что оно мировое, я узнала недавно, но это и неудивительно. Откуда мне знать, кто определяет и проводит в жизнь финансовую политику в Соединенных Штатах? Никогда прежде меня это не интересовало, да и теперь, признаться, сильно не волнует.
Когда он попытался доходчиво объяснить мне, в чем заключается его работа, я не поняла ни слова, к своему стыду. Слишком мудрены для моих гуманитарных мозгов эти его экономические изыскания, переложенные к тому же на американский лад.
– А как к тебе обращаются коллеги?
– Мистер Стил или доктор Стил. Друзья же зовут меня Грегори.
– Признаться, я до сих пор не знаю, как лучше к вам обращаться… мистер…
– В самом деле? А как тебе хочется ко мне обращаться?
Он любит ставить людей в неловкое положение. Вместо того чтобы помочь, усложняет задачу.
– Я вот, кстати, терпеть не могу свое имя, – решила схитрить, уводя от ответа, который еще не придумала. – Всегда недоумевала: зачем меня назвали мужским именем? Видно, так сильно ждали мальчика Сашу, что решили не выдумывать ничего нового…
– Скажи, девочка Саша, а тебе нравится, как называет тебя сестра? Я случайно подслушал, прости.
– Конечно, нравится, но это домашнее имя, так именуют меня только самые близкие люди.
– Вот как? Буду знать. Ну что же, как ни прискорбно, я вынужден тебя покинуть. Нужно работать. До завтра, Алечка…
Хорошо, что до завтра. А то у меня неожиданно екнуло сердце, после этого «…вынужден тебя покинуть». И в особенности после ласкового «Алечка»!
– Добрый вечер, Саша, – начинает Грегори, – ну, рассказывай, как прошел твой день?
Мне нравится его голос – очень глубокомысленный, очень уверенный, очень красивый. Я принимаюсь развлекать его подробностями суетной московской жизни, по ходу повествования удивляясь, до чего забавно и красочно могут выглядеть события одного вполне заурядного дня в устах заинтересованного рассказчика.
– Какая погода в Москве? – спрашивает Грегори. Ему интересно знать всё, чем я живу, всё, что меня окружает, начиная с погоды.
– Какая погода? Прохладно и сыро. С утра моросил дождь, и мне не хотелось вылезать из теплой постели. Но надо было поднимать ребенка в школу.
– Теперь я буду звонить по утрам, и пробуждаться тебе станет гораздо легче.
Смущаюсь. В его голосе впервые за время нашего общения зазвучали интимные нотки. Интересно, а почему это он убежден, что именно после его звонка мне станет легче подниматься? Впрочем, не возражаю. Мне приятно слышать, что кому-то может быть небезразлично мое пробуждение.
– Какая погода в Нью-Йорке? – в тон ему продолжаю я заданную тему.
– Превосходная! Наконец наступило мое любимое время года. Сегодня, по дороге на работу (а я хожу в офис пешком, чтобы не давать застаиваться организму), обнаружил, что уже начала распускаться сакура. Ты когда-нибудь видела цветущую сакуру?
– Нет, к сожалению.
– Скоро увидишь. Ты же не передумала приехать ко мне?
Все происходящее кажется мне занимательным спектаклем или фильмом, в котором я играю одну из главных ролей. Представить всерьез, что я из своей махровой неблагоустроенности могу переместиться в центр Нью-Йорка, видится умопомрачительным розыгрышем судьбы.
– Значит, у вас на Манхэттене настоящая весна?
– Да, весна у нас в самом разгаре. Тепло, солнечно, в душе бродят мечты и неясные пока еще надежды…
Каков романтик, подумать только!
– Так вы, Григорий – поэт?
– Не без того, не без того…
– В самом деле? Почитайте что-нибудь… из последнего.
– Из последнего? Что ж, изволь:
– И как давно это сочинилось? – с потаенной надеждой спрашиваю я.
Откуда вы узнали обо мне?
Кто вам сказал, что я нуждаюсь в вас?
Что я не раз уж видел вас во сне,
И небеса молил о вас не раз!
Откуда вы пришли? Издалека?
Не стойте там, садитесь здесь пока.
Я долго ждал вас, и моя судьба горька,
Не стойте там, вот вам моя рука!
– Недавно, – уклоняется от прямого ответа он, – а ты, Сашенька, никогда не пробовала сочинять стихи?
Это я не пробовала? Я-то пробовала, еще как пробовала! Никто, правда, поначалу не воспринимал всерьез мои угловатые стихосложения…
…Творить и создавать в нашей семье мог лишь отец. Он был драматургом, весьма известным, именитым, хотя (по непонятной мне причине) без всякого лауреатского звания. Драматургом, который изредка, время от времени, забавлялся стишками и эпиграммами по случаю. Мы с Лизой гордились им, трепетали перед ним, за счастье почитали редкое его к нам внимание.
Иногда, чтобы не будить родителей воскресным утром, мы просили их оставить для нас на тумбочке деньги на ранний сеанс в кино, а также на посещение буфета. Потому что, какое же это воскресное кино без предварительного бутерброда с негнущейся, долгожевательной и невообразимо вкусной колбасой? Без лимонада «Буратино» в граненом стакане и особенно без пирожного эклер?
Выполняя просьбу, папа, как правило, придумывал нам стихотворное напутствие. Так, перед фильмом «Пеппи Длинный Чулок» на тумбочке лежала бумажная банкнота, прижатая запиской:
Или как-то раз, после папиного выступления на фабрике мягкой игрушки, мы с сестрой обнаружили утром на кухонном столе смешного мохнатого Чебурашку с приколотым к лапе посланием:
Вот вам, дети,
На кино и на буфетик!
Будьте дружны и разумны,
Одеты, но не разуты.
Целую каждую в пупок —
Ваш Паппи Длинный Носок!
Так посредством записок и происходило чаще всего наше общение с родителем. Свидания с ним бывали нечасты. Потому как он всегда был занят. Целыми днями пропадал на встречах, симпозиумах, читке новой пьесы артистам в театре. Ну, а если и находился дома, то, запершись в дальней комнате, именуемой «кабинетом», вдохновенно стучал по клавишам печатной машинки.
Дорогие мои дети!
Шлю вам свой пушной приветик.
Вместо грубого папаши —
Черноглазик-Чебурашик!
Случались, конечно, и золотые мгновения, когда отец, снисходя до своих детей, отрывался от бесконечно создаваемых образов, мизансцен, явлений и диалогов, спускал на землю крылатого Пегаса и вдумчиво развивал наши с Лизой творческие способности. Мы же, пользуясь такой уникальной возможностью, изощрялись, как могли: упоенно выдумывали вслух сказочки да рассказики, наивно рифмовали слова. Папа педагогически выверенно подбадривал каждую из нас, пытаясь разглядеть: на что же мы способны?
Лиза, питавшая склонность к естественным наукам, к сочинительству относилась весьма сдержанно. Ее фантазия заканчивалась там, где подступали старательно вызубренные фундаментальные познания. Легкости и свободы изъяснения ей определенно не хватало.
Я же просто обожала сочинять стихи. С самого раннего детства они пробивались, пузырились или выстреливали из меня. Забавные и бессмысленные. Если вдруг это случалось на скучнейших школьных уроках, я мигом записывала свои творения на развороте школьной тетрадки. Чтоб можно было, отогнув скрепки на сгибе, незаметно извлечь исписанный лист и, дрожа от нетерпения, смешанного со страхом, показать папе. Когда удавалось его отловить. Дело в том, что заходить в тот самый «его кабинет» было строго-настрого запрещено. А вдруг в приоткрытую не вовремя дверь вылетит с таким трудом прирученный папой строптивый Пегас?
Зато когда отец направлялся в ванную комнату, чтобы приступить к завораживающей процедуре бритья, я могла уповать на его внимание. Заранее рассчитав время, пока взбивается и наносится пенное средство на щетинистые участки лица. Затем, приплюсовав к этому взлет и скольжение бритвенного станка, получить достаточный временной промежуток, чтобы успеть скороговоркой донести до отца свое очередное стихотворное озарение:
– Ну, допустим, – согласился папа, взбивая помазком в пластмассовом стакане крем Florena. – Что дальше?
Однажды шла машина.
Машина-Красношина.
Она возила кирпичи, и валенки, и калачи.
Она и пела, и плясала,
И бабку к ужину ждала…
– Ну а потом… – спросил папа, распределяя аппетитную мыльную пенку на щеках и подбородке. – Потом-то что?!
Но вдруг однажды стыдно стало.
Машине этой…
Ведь вчера
Случился необыкновенный случай…
Пришел старик к Машине —
Кучер. С огромной рыжей бородой.
И говорит: «Постой-постой!
Ты не одна у нас на свете,
Вот в цирке (куда ходят дети),
Есть лошади. Поехали туда? Согласна?»
«Да!»
– Пап, я не успела досочинить в стихах, я могу дорассказать своими словами. Можно?
– Валяй, – кивнул папа, вытягивая верхнюю губу, чтоб было удобнее подбрить щетину над нею.
– Ну, в общем, Кучер повел Машину в цирк, она там увидела, какие из себя лошади, и захотела тоже по арене бегать вместе с ними, но ее не взяли, ну а потом… даже не знаю. Пап, а как бы ты продолжил? – выпалила я торопливо.
– Милочка моя, прежде всего, я не стал бы так лихо накручивать кучу деталей с самого начала, – папа промокнул вафельным полотенцем остатки пены, – у тебя прямо-таки компот из деталей получился. Стихи надо сочинять осмысленно, последовательно. Каждую строчку лелея. Так, словно бы рассказ пишешь, только в рифму. А у тебя всё вразнобой.
Он, прикрыв глаза, попшикал на себя ароматным одеколоном Drakkar и похлопал ладонями по свежевыбритым щекам.
– Прости, Аля, но ты меня задерживаешь. Спешу на собрание в Союзе писателей.
Я закивала и попятилась. Во мне словно бы обломилось всё на полуслове от дидактического папиного тона. Фантазия с рифмой тоже сникли и попятились.
Папа увидел мое безысходное выражение лица и сжалился:
– Вот вернусь, и продолжим.
Иногда получалось попасть в его благосклонность!
Я решила скоренько, до его возвращения, сочинить другое стихотворение. Более реалистичное. Без «компота из деталей». И персонаж нормальный выдумала. Не машину какую-то многофункциональную, с непонятным, хоть и зарифмованным, именем Красношина.
А хорошую добрую девочку. По имени Маринка. Пионерку, кстати.
Она, правда, поначалу тоже куда-то шла – это их несколько роднило с той самой машиной. Только здесь уже появлялись и смысл, и цель, и правда жизни.
Едва услышав поворот папиных ключей в замке, я вылетела в прихожую и выпалила сразу два четверостишия:
– Вот это уже лучше, – одобрил папа, снимая уличную обувь. И с ходу продолжил:
Однажды шла Маринка.
В руке у ней – корзинка.
Дошла до поворота,
И… видит… бегемота!
Страшный! Зубастый! И волосастый!
Девочка Маринка
Бросила корзинку,
И помчалась по дороге,
Не жалея свои ноги.
Проходя в свой кабинет, подсказал еще строчку:
«Стоп», – взревел бегемот,
Не спеши за поворот!
Встань на расстоянии,
Выслушай признание…
Я, собравшись с духом:
Она встала чуть дыша,
Даже жалко малыша!
Папа, хитро:
В отдаленье бегемот,
Тоже дышит во весь рот.
Я, радостно:
Впрочем, рты подобной масти…
Тут мы дружно рассмеялись удачно всплывшей рифме. Боясь упустить редкий шанс его расположения, я уселась на подлокотник кресла и затараторила:
Называть удобней – пасти!
Папа:
Вот стоят, друг другу веря,
Дышат часто,
Словно звери.
И в размер ужасной пасти…
Я:
Бегемот воскликнул: «Здрасьти!»
А она, привстав с колен:
Папа, не моргнув глазом:
– Здравствуй, гиппо… мато… ген!
Ну а дальше мы застрочили кто во что горазд:
Говори, но стой вон там:
Страшно мне, гемо… по… там!
– Вводим новых персонажей! – азартно воскликнул папа.
– Лучше просто – бе-ге-мот, —
Отвечает скромно тот.
– Ты, по-моему, меня,
Испугалась как огня?
Я же, знаешь, просто дом ищу,
А к тебе бежал за помощью,
Помоги, я умоляю,
Без воды околеваю,
Похудел гиппопотам
На семнадцать килограмм!
Как дойдет до ста пяти,
Дальше мне уж не ползти.
Окажи ты мне спасенье,
Я погибну без бассейна!
На лице Маринки
Пролегли морщинки.
Мыслит что-то, трет свой лоб:
– Так, терпи, Гип… по… попоп,
Есть идея. План хитер,
Жди, бегу, Гиппо… мидор!
И умчалась по дороге,
Не жалея свои ноги,
Девочка Маринка,
Позабыв корзинку.
Я:
Мимо шли прохожие,
С виду все хорошие,
Но, вскричав: «Ай, бегемот!» —
Стали вдруг наоборот:
Жалкие, трусливые,
Папа:
Потные, плаксивые.
Я упрямо – своё:
Но ожили лица их:
– Браво! Бис! Ми-ли-ция!
Пистолетов двадцать пять
Шли прохожих выручать.
Папа:
Впереди – Маринка,
Вовсе без корзинки.
Я:
Подошла и шепчет что-то
На ухо гипо… гемоту!
Папа:
Тут подъехал грузовик,
Погрузил всех сразу их.
Хором:
Пробежал мороз по коже
У раскрывших рты прохожих.
Я, кажется, иссякла:
Впрочем, рты подобной масти,
Называть удобней – пасти!
Отец:
Разве может так присниться им,
Двадцать пять солдат милиции…
– Ну, давай! – махнул он рукой.
С бегемотом! Налегке!
Вместе мчат в грузовике!
А знакомит всех друг с другом
Безо всякого испуга…
Я:
– Меняем декорацию, – подмигнул отец:
Девочка Маринка,
Правда, без корзинки…
Я, недоуменно:
Через час гиппопотам,
Подъезжает к воротам.
Дядя отворил ворота,
Пропуск выдал бегемоту.
– «Дядя»?
Папа, с хитрецой:
Я, с готовностью:
Дядя мокрый, дяде жарко.
Дядя – сторож зоопарка.
Вот забор, а вот – река,
Кончен путь грузовика.
Зверь худой, совсем без пуза,
Папа:
Покидает жесткий кузов.
Дальше вновь пошли вразнобой!
И, вздохнув как человек,
Сделав небольшой разбег,
Плюхнул в воду – с треском, с хрустом!
Здесь Маринке стало грустно…
– Давай, дочь, заканчивай!
Зверь, веселый, всплыл со дна:
«Приглашаю вас сюда!
За гуманное спасенье
Угощаю всех бассейном.
Здесь прохладно, все ко мне:
Доиграемся на дне!»
Но сказал, поправив бант
На Маринке, лейтенант:
«Человек, брат, под водой…
Этот номер – цирковой!
Каждый хочет быть живой
И ходить к себе домой.
Извини, товарищ зверь,
Мы на службу все теперь!»
Вновь, вздохнув как человек,
Бегемот взглянул наверх,
Улыбнулся во всю пасть и…
Пожелал Маринке счастья!
Папа, с намеком:
Пробежала сто дорог,
Не жалея своих ног,
Девочка Маринка
(Жаль, что без корзинки).
Я, заносчиво:
Дома долго объясняла,
Как корзинку потеряла…
– Сашенька, это здорово, просто здорово! – воскликнул Григорий, когда я закончила декламацию. – Скажи, это стихотворение было опубликовано? Оно, на мой взгляд, достойно публикации.
Но зато, поверь мне, мама,
Мы спасли беги… потама!
– Ой, что ты. Для папы это была лишь несерьезная развлекаловка в угоду младшей дочке. Можно сказать, единичный случай! Правда, Лиза имела наглость прочитать этот стишок перед своим подшефным классом, то есть перед моим классом. Не обозначая авторства, правда. Она даже придумала концовку, в воспитательных целях:
– И какова была реакция класса?
Ну вот и кончился рассказ.
Теперь, ребята, ждем от вас:
А вы такого, с кем беда, —
Спасали? Где? Кого? Когда?
– Всем понравилось, какая может быть реакция? Училка, правда, критиковать начала за некоторую странность стихотворного размера, но Лиза шепнула ей, кто является автором, и та запнулась. Перед папой учителя буквально благоговели.
– Наверное, было легко учиться за спиной такого знаменитого отца? – В трубке раздается громкий хруст.
– Ну, как посмотреть, – замялась я. – Не сказала бы, что особо легко. – И, чтобы переключиться с этой скользкой темы, интересуюсь: – А чем это ты хрустишь?
– Яблоком.
– Ты так любишь яблоки?
«Так», что даже во время нашей романтической беседы без них не обойтись? Подковырки он не слышит.
– Я жить без них не могу. Когда не успеваю съесть утром, обязательно беру с собой на работу и крушу-крушу!
– Потешное определение.
– Так комментировала мама этот процесс: «Нормальные люди яблоки едят, а Гришенька их крушит».
Гришенька, как трогательно. Вряд ли кто-либо называет его так нынче. Солидный человек, директор крупной компании с мировым именем. Правда, и само имя, и то, что оно мировое, я узнала недавно, но это и неудивительно. Откуда мне знать, кто определяет и проводит в жизнь финансовую политику в Соединенных Штатах? Никогда прежде меня это не интересовало, да и теперь, признаться, сильно не волнует.
Когда он попытался доходчиво объяснить мне, в чем заключается его работа, я не поняла ни слова, к своему стыду. Слишком мудрены для моих гуманитарных мозгов эти его экономические изыскания, переложенные к тому же на американский лад.
– А как к тебе обращаются коллеги?
– Мистер Стил или доктор Стил. Друзья же зовут меня Грегори.
– Признаться, я до сих пор не знаю, как лучше к вам обращаться… мистер…
– В самом деле? А как тебе хочется ко мне обращаться?
Он любит ставить людей в неловкое положение. Вместо того чтобы помочь, усложняет задачу.
– Я вот, кстати, терпеть не могу свое имя, – решила схитрить, уводя от ответа, который еще не придумала. – Всегда недоумевала: зачем меня назвали мужским именем? Видно, так сильно ждали мальчика Сашу, что решили не выдумывать ничего нового…
– Скажи, девочка Саша, а тебе нравится, как называет тебя сестра? Я случайно подслушал, прости.
– Конечно, нравится, но это домашнее имя, так именуют меня только самые близкие люди.
– Вот как? Буду знать. Ну что же, как ни прискорбно, я вынужден тебя покинуть. Нужно работать. До завтра, Алечка…
Хорошо, что до завтра. А то у меня неожиданно екнуло сердце, после этого «…вынужден тебя покинуть». И в особенности после ласкового «Алечка»!