Страница:
Смирнов Алексей
Мемуриалки - 2
Алексей Смирнов
Мемуриалки
Часть вторая
Не Мемуриалка, но очень важно
О кузнице кадров
Светлый Путь
Пролетарский Мемуар
Первый коммунистический портрет
Другие коммунистические портреты
Насквозь Смотрящий
Внутримышечный Мемуар
Плоды
Египетские ночи
Приподнимая завесу
Суд идет
БТР-на-БМП
Хроника одного утра
Сны разума
Бабулечка
Про Ленина
Контактеры и гуманоиды
Допрос
Случай
Рим
Адресная группа
Полчаса в Эрмитаже
Камень на сердце
Барби
В театре
Океан
В ожидании Годо
НЛО
Танатос
Дог-Шоу: Если Хозяин с Тобой
Тита, Настоящий Полковник
Атлетический Мемуар
Морда
Далеко от народа
Меч
Мышиный вопрос
Рождественская сказка
Про водопроводчика
Анатомический Мемуар
Айболит-79
Достигая невозможного
Чрезвычайно-Полномочный Мемуар
Корпоративный Мемуар
Любовь к отеческим гробам
Токсический Мемуар
Хакер
Новогодний Мемуар
Зрелый Новогодний Мемуар
Гречневая Ёлка
Уголовный Мемуар
Вечно Живой Уголок
Домик в Коломне
Генеалогический Мемуар
Путевой Мемуар
Doom
Мастер Иллюзий
Про животных
Ребята с нашего двора
Хлеб по Водам
Почти Голубой Мемуар
Goat'ика: ужас
Почерк
Стопудовый Мемуар
Ангел Истребления
"Ты не знаешь, что бывает"
Айболит-84
Петух
Холодная Голова горячего копчения
Правовое сознание
Скандальный Мемуар
Зловещее
Музыкальный Мемуар
В осаде
Апокалипсис сегодня
Черный пояс
Ядерная реакция
Слепой музыкант
В блокнот агитатору
Про колебания
Барсук
Неуверенное послесловие
Не Мемуриалка, но очень важно
Если верить (что, конечно, не обязательно) Карлосу Кастанеде, то умершего человека встречает огромное существо, похожее на Орла. Этот Орел только тем и занимается, что пожирает человеческое "осознание" (то есть весь накопленный за жизнь духовный и умственный багаж). Возможно, что это аналог православных "мытарств", на которых (по Флоренскому, скажем), отбирается все "лишнее и тленное" - тот же багаж.
В общем, человек кормит Орла своими познаниями и опытом. Обогатившись, так сказать, в своем земном существовании, нагуляв жиру на вольных материальных лугах.
Мне интересно: вот, например, Лев Толстой. Орел сожрал его умственный багаж. Но Толстой, в отличие от какого-нибудь мелкого субъекта, отразился в миллионе чужих мозгов. Значит, Орел сожрал Толстого не раз и не два, а многократно: сперва - самого, а после - в осознании читателей.
Толстым, таким образом, сдобрено чуть ли не каждое блюдо, поданное к столу Орла.
Следуют ли из этого какие-то предпочтения, льготы для того, что осталось от Толстого в загробном мире?
Вопрос ко всем писателям.
О кузнице кадров
Меня часто спрашивают, как я попал в медицину.
Как это меня, стало быть, угораздило.
Если рассуждать рационально, то всякого можно наговорить. Тут вам и семейные традиции, и военнообязанные привилегии, и просто ослепительная дурь.
Но если рассуждать иррационально, то вскрываются замечательные вещи.
Я всегда боялся докторов, я не любил их.
В детской поликлинике я мрачно расхаживал по коридору и долго рассматривал санитарную стенгазету с огромным рисунком, под которым стояла подпись не то художника, не то его натурщика: "Чесоточный Зудень".
Зудень прилагался ко многим другим опасностям - глистам, лишаям и враждебному миру вообще.
В моем послужном анамнезе числятся следующие подвиги:
1. В возрасте 7 лет, будучи доставлен в организованном порядке к зубному врачу, вместе с классом, отказался открыть рот и был выпущен на волю.
2. В возрасте 6 лет не дал маме сделать мне укол, выбив из рук шприц и согнув иглу.
3. В том же возрасте наотрез отказался войти в кабинет "Иглотерапия", где почему-то принимала наша докторша. Я уже умел читать, прочел табличку, и не вошел. Меня тащили, но так и не затащили.
Однако решающую роль сыграло, я думаю, вот что.
Мне было годиков пять, и я захворал гриппом. Заставить меня сожрать антигриппин не было никакой возможности. Бабушка танцевала передо мной с развернутым зонтиком. Не знаю, с чего ей взбрело в голову, будто это поможет. Я смотрел внимательно и мрачно, ни на секунду не забывая, зачем все это затеяно. И тогда мой батюшка переоделся Страшным Доктором со станции Вырица, которым меня давно уже пугали - но в самых крайних случаях. Крайний случай наступил. Папаня переоделся в белый халат, колпак и маску. Он вошел, и меня парализовало. Я заглотил антигриппин, сам того не заметив.
И вот, уже юным и глупым, я реализовал давнишнюю мечту, отождествившись с грозным Образом. Я сделался тем, кто меня напугал. Наверно, мне хотелось отомстить миру.
Может, и получилось.
Светлый Путь
Свой путь к дохтурскому диплому я начал с самого низа.
Такое можно встретить в производственных сагах и киноэпопеях: герой-любовник, начиная мойщиком окон, к эпилогу перемещается в директорское кресло с секретаршей.
Я даже и своеобразным директором немножко побыл, но недолго, потому что совесть надо иметь все-таки.
Правда, начинал я не мойщиком, а уборщицей дамского полу.
После второго курса мы с приятелем записались в медотряд "Витамин". Дела требовали нашего присутствия в городе, и нам не хотелось строить коровники.
Так я стал уборщицей в поликлинике при 20й больнице. Я надевал драный халат, брал швабру и шел по этажам. На второй день "Витамин" мне окончательно надоел, и я стал мыть плохо.
На меня пожаловались, и я был сделан картоношей при регистратуре.
Я разносил карточки по кабинетам.
С этого ответственного поста меня выгнали после того, как я, в чем был - то есть без халата, но в темных, по-моему, очках, вошел с кипой карточек в рентгеновский кабинет, где в предвкушении флюорографии толпились голые женщины.
Тогда меня списали на продуктовый склад.
Там мы с приятелем прижились. Мы сменили белые халаты на серые. Нас часто сажали в крытый кузов и возили на базу, где мы затаривались пищей, в том числе персиками, арбузами и многим другим. От базы до больницы было 15 минут скорой езды, и за это время мы успевали, подобно хищным птицам-гиенам-грифам, нанести припасам невосполнимый ущерб. По асфальту за нами, как за мальчиками с пальчиками, тянулся пунктирный след, состоявший из косточек, кожуры и скорлупы.
Наконец, нам надоело и на складе, и мы поехали собирать маки.
Потом про нас написали в желтой институтской газетенке. Там начали с летописи отряда: жили, дескать, были веселые человечки. Звали их Витаминами. И тому подобная херня. Как они людям помогали, как воевали на малой земле и запускали в космос белых мышей. А потом такое: "Но были в отряде два человека (имяреки), которые оскорбили звание советского студента, опорочили звание врача. Они очень плохо работали в июле, а в августе не вышли на работу вообще. Их дела направлены в персональную комиссию".
Пролетарский Мемуар
Когда мне будет 53 года и у меня разовьется старческое слабоумие, осложненное корсаковским алкогольным синдромом, я возьму за руку доверчивого внучка и, если дойду, сведу его на улицу Льва Толстого. Там я остановлюсь и покажу ему белоснежное девятиэтажное здание Нефроцентра. "Смотри, мой внучек, - скажу я ему, превозмогая одноименные болезни Альцгеймера и Паркинсона. - Твой дедушка не только языком молол! Твой дедушка помогал строить этот прекрасный дом... " И в этом месте я взволнованно замолчу, подавившись утробным пафосом.
Я учился в институте шесть лет. И все эти шесть лет я строил Нефроцентр.
В первый раз, когда я оказался на его территории, я был юн, только что поступил на первый курс и чудом избежал гестаповского колхоза. Поэтому меня, конечно, по малолетству и незначительности не допустили до нарождавшегося тела Нефроцентра. Мне поручили содействовать строительству котельной; если точнее - корчевать пень. И мы его корчевали две недели по причине долгих расчетов. Но Нефроцентр манил нас, недоступный, хотя и был всего-навсего фундаментом - или, может, быть уже первым этажом, сейчас не помню. Его нужно было завоевать честным трудом.
Вторично я попал в Нефроцентр, когда учился не то на втором, не то на третьем курсе. Нас сняли с занятий и завели в подвал. Был март. В подвале стояла вода и плавали мутные льды. Там царила мрачная готика с примесью античности, напоминавшей про Лету, Цербера и вообще Аид. Нас разделили, и каждый направился в свой личный отрезок лабиринта. Скоро я остался в катакомбах один. Было темно. Может быть, это было уже метро. Ко мне пришла строгая девушка в ватнике и молча вручила лом. Мне было поручено долбить канавки в подводном льду, для отвода воды. Воды же было по колено, и долбеж не приносил удовлетворения, так как нельзя было увидеть результатов своего труда. Дождавшись, когда девушка уйдет, я прицелился и метнул лом в какое-то сооружение. Затем я вышел на белый свет и отправился в бар "Кирпич" для соблюдения преемственности, ибо в названии бара звучало нечто строительное, и связь не рвалась.
Третично (опускаю промежуточные подстадии) я пришел в Нефроцентр уже шестикурсником. Этажи к тому времени успели достроить. Мне, как зрелому и ответственному лицу, которое за шесть годов хлебнуло разного лиха, доверили компрессор. Это были незабываемые дни. Мы разъезжали взад и вперед, разламывая отбойными молотками свежую кладку. Так бывало изо дня в день: нам регулярно поручали ломать стены, возведенные накануне. Раствор еще не успевал толком схватиться, и крушить это дело было одно удовольствие.
Теперь-то в этом здании все сияет. Там многие доктора, мудрые и не очень, золотыми руками спасают больных, благосостояние которых тоже значительно повысилось, но впустую, потому что уже не радует и этим больным, собственно говоря, ни к чему.
"Видишь, внучек, - скажу я. - В фундаменте этого замечательного дома запеклись дедушкины окурки! "
И пригласил бы его восхититься величием строительства и Труда вообще.
Правда, там, по всей вероятности, немножко хромает вентиляция. Ничего не поделаешь, надо было думать, кого приглашать в рабочие.
Первый коммунистический портрет
Мою маленькую галерею портретов открывает доцент ученых наук Рыбальченко, который учил нас истории партии.
В нашей аудитории, где лекции читали, прямо под надписью "Стоматологи гниды беременные" располагались две другие: "Рыбальченко - мудак" и "Рыбальченко - перхоть лобковая".
Наверное, это написали, когда Рыбальченко помянул в лекции Максима Горького. Доктор-Лектор расхаживал по своему ораторскому пятачку и строго вещал, сводя брови к переносице:
- Как сказал великий советский писатель Максим Горький, "Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма".
И застыл, ощущая, что преподал нечто не вполне достоверное.
- Как сказал Горький? - Рыбальченко подался стремительным корпусом к девушке, сидевшей в первом ряду.
- Буря... - прошептала девушка одними губами.
- Правильно, - удовлетворенно кивнул тот. - Как сказал писатель Горький, "Буря будет, будет буря".
Затертую фразу о курящей женщине, которая кончит раком, Рыбальченко воспринимал совершенно всерьез и многажды повторял, и даже развивал ее, добавляя (уж не знаю, от себя или выполнял поручение):
- Она наносит вред обороноспособности нашей страны! Потому что она не может рожать нормальных детей, - и Рыбальченко, как бы удивленный такой очевидностью вывода, вытягивал губы в дудочку и разводил руками. Однажды он вышел на лестницу и там увидел этих самых женщин-диверсанток, которым грозил рак. Он уже начал качать головой, у него уже распахнулся рот, но вдруг подвернулась нога, и он ко всеобщему восхищению покатился вверх тормашками по ступенькам.
Еще он окал. И очень уважал конспекты.
Помню, я явился к нему с зачеткой.
- Так, - и Рыбальченко склонился над ведомостью. - Сдано... Сдано... Сдано... Зачет! - и он протянул руку, но тут же отдернул. - Конспект, засвистел он митральным клапаном.
Я выхватил и вручил ему тетрадь, куда списал записи одного наркомана: тот переписывал первоисточники без сокращений, слово в слово, в том числе все речи Леонида Ильича Брежнева. Одна запись, помню, так и начиналась: "Дорогие товарищи! "
И с красной строки: "Дорогие фронтовики! "
Итак, я дал ему тетрадь.
Черты лица Рыбальченко разгладились, он взвесил ее в руке, провел ладонью по обложке. И проурчал с довольным оканьем:
- О. Конспект.
Другие коммунистические портреты
Среди наших коммунистов попадались неординарные личности. Особой свирепостью отличался некто Фаторов, поп-расстрига, поменявший Царство Божие на истукана - не золотого даже, а простого, как дополнительное яичко Курочки Рябы, на которую Фаторов был сильно похож. Этого патлатого человека с желтым, одутловатым и неизменно гладко выбритым лицом, по которому вечно бродила недоуменная ухмылочка, не страшила никакая работа. Он не щадил никого; на отработки к нему записывалось по сорок человек, и он всех приглашал бесстрастным, механическим взмахом руки-шатуна - мол, заходите, занимайте места. И усмехался, глаза опустивши. В его кабинете засиживались допоздна. Однажды я, прекрасно понимая, что ни за что и никогда не отбатрачу пять пропитых уроков, воспользовался его кратковременной отлучкой и обвел кружками три занятия. Рука моя дрожала, один кружок получился гаденьким, дрянным. Попадись я на этом, и мне конец. И этот негодяй заподозрил что-то, понес журнал к профессору кислых щей, но тот, вероятно, уже ничего не соображал, и все обошлось.
Я слышал, что Фаторов помер не то от цирроза, не просто от гепатита. Таких, как он, было мало. Вообще не было. В нем заключалось исключение. Правило оказывалось куда веселее.
Лектор Ботов, помнится, сходил на гремевший тогда фильм "АББА".
- Вот тут посмотрел я АББА, - поделился он с залом. - Ну и что эти АББА? К чему же они нас призывают?
Кинематографические пристрастия кафедры выяснились очень скоро.
Еще один деятель, не помню уж по фамилии, ни с того, ни с сего сказал следующее:
- Вы видели фильм "Товарищ Иннокентий"? Посмотрите. Вы будете удовлетворены.
Насквозь Смотрящий
Нас учили не только партийные мистики.
Еще у нас был рентгенолог по фамилии М., которую не назову. Он слыл фигурой парадоксальных манер. Поговаривали, будто М. здорово облученный, но я не слишком в это верю.
Вот придет к нему человек за бумажкой (М. нарядили деканом), а тот глядит на вошедшего рыбьими глазами, и лицо абсолютно бесстрастное. И молчит. После четвертого обращения просит выйти и закрыть дверь. А то еще спросит: "Кто вы такой? " Ему, по размышлении, отвечают, а он головой качает: не знаю, дескать, такого. Выйдите вон. Человек уходит. И слышит, как М. доверительно делится со случайными свидетелями: "Лучший студент на моем курсе", - и кивает вдогонку.
Однажды на занятиях он показал нам рентгеновский снимок со свободным газом в брюшной полости, такое бывает при проникающих ранениях. Интересуется:
- Кто это?
Все мы, понятно, молчим - откуда нам знать?
- Кто это?
Слышится встревоженный лепет:
- Мы не знаем...
Допрос, полный недомолвок и темных намеков, продолжался минут двадцать.
- А я думаю, что вы этого человека прекрасно знаете. (Пауза). Его зовут Саша. (Пауза). Александр Сергеевич Пушкин...
Ход его мысли был затейлив и прихотлив. Однажды ему вздумалось спрашивать у нас, какой у человека самый главный выделительный орган.
- Почки! - ответили мы.
- Нет.
- Желудочно-кишечный тракт!
- Нет!
Все призадумались.
- Кожа! - догадался кто-то.
- Нет!
Мы развели руками и сдались.
- Легкие! - объяснил М. с надменным видом.
- Но почему же? - спросили мы в искреннем непонимании.
Оказалось, потому, что если пережать человеку почечную артерию, то он еще с часок поживет. А если перекрыть кислород - черта с два.
Внутримышечный Мемуар
В 1984 году я сделал свой первый укол.
Не себе, разумеется, а незнакомому человеку.
Сначала нас учили на резиновых муляжах. У них, между прочим, вены отменные. Мы с ними многое делали, в том числе дыхание рот-в-рот, но через марлю, чтобы не подцепить чего. Они, собаки, не оживали. И, хотя мы таких слов не знали, само мироздание звенело криком: "Мы теряем его! "
Я готов был и дальше лечить резину, потому что это занятие спокойное, но меня отправили к людям, медсестрой.
В десятую травматологическую больницу из класса истребительных.
Там я увидел, что изменилось немногое: та же резина в смысле обездвиженности, разве только матерится.
Я бодро насасывал шприц и шел набивать руку. Меня уже ждали. Это были мужики, закованные в гипс, с аппаратами Илизарова и твердыми ошейниками. Травмы получают, как правило, не самые дисциплинированные граждане, и мужики видали виды. Но одного не забуду. Я впился ему в бедро. Это был проспиртованный очкастый человек со сломанной ногой. "Оооооо! - округлились глаза за очками. И послышался визг, по нарастающей: - Ну и укольчик! Вот это укольчик!! "
Укол был и вправду хороший, обезболивающий.
Там еще лежала старушка, на которой можно было тренироваться сутками. С костяной ногой, закованной в аппарат Илизарова. У нее отобрали ступу с метлой, и она выла без передыху неделями напролет. Ее травма осложнялась хроническим алкоголизмом, или наоборот. Мы без спросу кололи ей по шесть-восемь кубов тизерцина и всякого прочего, что строго по врачебному рецепту. Но дохтура там бывали редко, и у нас была свобода творчества. Так даже наше творчество не брало эту бабулечку. Она все равно выла на прежней ноте. Ее спасал только стакан спирта, в меру разбавленного.
На следующий год, подрабатывая медсестрой на дохтурской практике, я уже был уверен в себе. Я подрабатывал, потому что мне не хватало на водку. На первой же тетке, что вошла в кабинет, случилась неприятность. Я художественно размахнулся, клюнул ее в задницу, и игла согнулась под прямым углом.
На следующий укол тетка не пришла.
А через пару дней, когда основная масса свое получила, я, помню, вздохнул, взглянул на дверь и вижу: очки высовываются. Заглядывают из-за косяка. И губы поджаты.
Пришла.
Жить-то всем хочется.
Плоды
Как-то раз к моей матушке, которая гинеколог, привели отроковицу 8 лет. У нее тоже была матушка, очень заботливая и внимательная. Она сразу забила тревогу, как только у нее сформировались смутные подозрения. И не зря! Оказалось, что ребенок вот уже год как живет половой жизнью с учащимися 9 и 10 классов. "Но как же так, - сказали ей. - У тебя даже месячных еще нет". "Вот и хорошо, - ответила отроковица. - Значит, детей не будет".
Я бы не смог работать гинекологом. Гинекологию с акушерством я невзлюбил еще в институте.
И учили нас черт-те чему. Давали пластмассовый женский таз и учили пропихивать через него тряпочную куклу с пуповиной, которую мы звали "Аркашкой".
Потом я рисовал, как наш доцент рождается вниз головой через чугунный с шипами таз - прямо в помойное ведро.
А занятия проходили так:
"Возьмите плода в руки", - строго говорила наша туторша.
В перерывах мы резвились, хватали аркашку за пуповину и раскручивали его, словно вертолетный пропеллер.
"Вы не любите плода", - скорбно вздыхала учительница.
Египетские ночи
В нашем институте, как и во многих прочих, училась чертова пропасть всевозможных иностранцев. Был бармен из Туниса, Фарид, которого вышибли за обезьяньи повадки. Был демократический немец "папаша Шульц", тосковавший по германскому пиву. Была даже дочка греческого премьера Папандреу. И, конечно, до кучи арабов и негров.
В нашей группе обосновался как раз араб, которого для экономии сил и времени все завали просто "Али". Он был сыном египетского богатея, державшего собственную клинику. Отец состарился и снарядил своего сына в наше Отечество за молодильными яблоками. Сын приехал и сел со мной за одну парту.
На физике, увидев мостик Уитстона, он отпихнул его ко мне и уверенно изрек:
- Ти будишь это делать.
Ми не сталь это делать, и оба схлопотали по отработке.
Вообще, он был симпатичный парень. Поначалу не понимал, что имеет право не ходить на историю партии. Сидел, слушал Рыбальченко, и усердно карябал крючочки-петельки, вязал свой письменный арабский носок. Пока, наконец, не спросил у меня, отчаянно морща лоб и честно надеясь разобраться:
- Что такой "блян"?
В ходе сложного коммуникативного акта выяснилось, что он говорит о "пятилетнем плане", который поминался у нас всуе, словно имя Господне.
Мы сумели перевоспитать Али.
Предметом его особого восхищения стал мой мохнатый полушубок с бездонными карманами. Али неизменно поражался при виде того, как посуда неважно, которой емкости - бесследно исчезает в этих тайных хранилищах, никак не отражаясь на моей внешности. Ничто не оттопыривалось, нигде не выпирало.
Поэтому на любой пьянке, когда мне выпадало идти в магазин, Али шел со мной, чтобы лишний раз насладиться диковинным зрелищем как русской зимы, так и выживания в ее суровых условиях. Для него начиналась Тысяча И Одна Ночь. Я опускал в карманы огромные бомбы, начиненные вермутом, а он стоял в сторонке, качал головой и восторженно цокал языком.
И доцокался.
Женился на какой-то, не приведи Господь, и после шестого курса остался работать в пригородной поликлинике. Он забыл о пирамидах и мог ответить на любую загадку Сфинкса.
Приподнимая завесу
Полезно вспоминать не только события, но и умные мысли.
Надсадный кашель, когда отгремит, побуждает меня к рассудительности. Что есть болезнь, если разобраться? Конечно, это не микроб, и даже не ослабленность организма. И можно плюнуть на тот неоспоримый факт, что с убийством микроба болезнь, как правило, отступает. Если человека треснуть по голове, он тоже умрет, но мы же не скажем, что человек состоит из одной головы.
Болезнь есть совокупность всего, что только можно себе вообразить. Если взять банальную простуду, то тут вам и серое небо, и ветер, и теплые тапочки, и мед в молоке, и целый комплекс причин и следствий.
Поэтому "мор", к примеру, слово более емкое, чем "эпидемия". Иначе в Библии так бы и написали: "Нашлю на вас эпидемию и белковое голодание". Потому что Черная Смерть никак не соизмерима с какой-то дурацкой чумой, которую вызывает научный микроб "иерсиния пестис". У каждого болезненного состояния существует свой идеальный прообраз, типа платоновского, и он, разумеется, не ограничивается клеточным телом микроба. Здесь и костры, и погребальные шествия, и религиозное начало, и темные силы, и целебные зелья в горшочках (болезнь неотделима от лекарства), инь и ян - всего понемножку.
Это хорошо видно на примере СПИДа, о котором стали поговаривать, будто его и вовсе нет, будто все это придумали с корыстными фармацевтическими целями, тогда как дело - в чертовых наркоманах, которые превращают свою иммунную систему в никому не понятную вещь. Но явление остается.
За всем этим делом стоит нечто большее, неуловимое.
Я уж не говорю о так называемой психиатрии. Об алкоголизме, например, нам так и говорили, что настоящих алкоголиков - один процент, а в девяносто девяти оставшихся виноваты "сволочи матери и жены", потому что это "неврозы под маской пьянства".
Вот случай: те, кому хватило терпения прочитать мои врачебные записи "Под крестом и полумесяцем", должны помнить уролога К. Однажды К. отправился в казино с двумя молодыми бизнесменами - а может быть, там с ними и познакомился, не суть. Главное, они на какое-то время стали друзьями. В казино он снял им блядей, от которых случилось два триппера - по числу бизнесменов. Рассказывая об этом, К. не скрывал, что сделал это умышленно, потому что бизнесмены у него же и лечились по страшной тайне и за серьезное вознаграждение. "Надо же и о себе позаботиться! " - удивленно восклицал К.
Так вот, исходя из комплекса причин и следствий - что есть триппер? Какая материнская идея маячит за его сутулыми плечами?
И сколько нам открытий чудных готовит? ...
Суд идет
Это было уже очень давно, на излете студенчества. Моего приятеля, упокой Господи его душу, решили судить за то, что он выстрелил из обреза в дверной звонок.
Этот обрез я помню очень хорошо, мы с Братцем (погоняло моего друга) не раз рассматривали его, строя планы о наилучшем использовании. Изящества в этом изделии было столько же, сколько в сломанной ножке стола, перепоясанной веревочкой. Вот и выяснилось, что зря мы смеялись, обрез работал.
Бессовестная женщина, для которой не было ничего святого, задолжала Братцу двадцать рублей. Он дал их ей в минуту благодушия и доверчивости, рассчитывая на такое же отношение к себе, но жестоко просчитался.
Когда все надежды вернуть двадцать рублей бесславно умерли, Братец взял обрез и поехал ее убеждать.
Убедить не удалось. Братцу расхохотались прямо в ошеломленное лицо и выставили за дверь.
Очутившись на лестнице, он какое-то время посидел, привалившись к стене ("Пригорюнился, видите - вот и случайная свидетельница говорит! Из этого видно, что человек пребывал в полном отчаянии! " - так впоследствии рассуждал адвокат, педалируя жалобные чувства). Погоревав, Братец встал, вынул обрез и выстрелил в дверной звонок. На его беду, квартира была коммунальная, и звонков насчитывалось восемь. То, что он попал именно в нужный, говорило в пользу не отчаяния, но уголовного замысла - факт, на котором настаивал прокурор, требовавший, конечно же, расстрела с предварительным колесованием.
Мемуриалки
Часть вторая
Не Мемуриалка, но очень важно
О кузнице кадров
Светлый Путь
Пролетарский Мемуар
Первый коммунистический портрет
Другие коммунистические портреты
Насквозь Смотрящий
Внутримышечный Мемуар
Плоды
Египетские ночи
Приподнимая завесу
Суд идет
БТР-на-БМП
Хроника одного утра
Сны разума
Бабулечка
Про Ленина
Контактеры и гуманоиды
Допрос
Случай
Рим
Адресная группа
Полчаса в Эрмитаже
Камень на сердце
Барби
В театре
Океан
В ожидании Годо
НЛО
Танатос
Дог-Шоу: Если Хозяин с Тобой
Тита, Настоящий Полковник
Атлетический Мемуар
Морда
Далеко от народа
Меч
Мышиный вопрос
Рождественская сказка
Про водопроводчика
Анатомический Мемуар
Айболит-79
Достигая невозможного
Чрезвычайно-Полномочный Мемуар
Корпоративный Мемуар
Любовь к отеческим гробам
Токсический Мемуар
Хакер
Новогодний Мемуар
Зрелый Новогодний Мемуар
Гречневая Ёлка
Уголовный Мемуар
Вечно Живой Уголок
Домик в Коломне
Генеалогический Мемуар
Путевой Мемуар
Doom
Мастер Иллюзий
Про животных
Ребята с нашего двора
Хлеб по Водам
Почти Голубой Мемуар
Goat'ика: ужас
Почерк
Стопудовый Мемуар
Ангел Истребления
"Ты не знаешь, что бывает"
Айболит-84
Петух
Холодная Голова горячего копчения
Правовое сознание
Скандальный Мемуар
Зловещее
Музыкальный Мемуар
В осаде
Апокалипсис сегодня
Черный пояс
Ядерная реакция
Слепой музыкант
В блокнот агитатору
Про колебания
Барсук
Неуверенное послесловие
Не Мемуриалка, но очень важно
Если верить (что, конечно, не обязательно) Карлосу Кастанеде, то умершего человека встречает огромное существо, похожее на Орла. Этот Орел только тем и занимается, что пожирает человеческое "осознание" (то есть весь накопленный за жизнь духовный и умственный багаж). Возможно, что это аналог православных "мытарств", на которых (по Флоренскому, скажем), отбирается все "лишнее и тленное" - тот же багаж.
В общем, человек кормит Орла своими познаниями и опытом. Обогатившись, так сказать, в своем земном существовании, нагуляв жиру на вольных материальных лугах.
Мне интересно: вот, например, Лев Толстой. Орел сожрал его умственный багаж. Но Толстой, в отличие от какого-нибудь мелкого субъекта, отразился в миллионе чужих мозгов. Значит, Орел сожрал Толстого не раз и не два, а многократно: сперва - самого, а после - в осознании читателей.
Толстым, таким образом, сдобрено чуть ли не каждое блюдо, поданное к столу Орла.
Следуют ли из этого какие-то предпочтения, льготы для того, что осталось от Толстого в загробном мире?
Вопрос ко всем писателям.
О кузнице кадров
Меня часто спрашивают, как я попал в медицину.
Как это меня, стало быть, угораздило.
Если рассуждать рационально, то всякого можно наговорить. Тут вам и семейные традиции, и военнообязанные привилегии, и просто ослепительная дурь.
Но если рассуждать иррационально, то вскрываются замечательные вещи.
Я всегда боялся докторов, я не любил их.
В детской поликлинике я мрачно расхаживал по коридору и долго рассматривал санитарную стенгазету с огромным рисунком, под которым стояла подпись не то художника, не то его натурщика: "Чесоточный Зудень".
Зудень прилагался ко многим другим опасностям - глистам, лишаям и враждебному миру вообще.
В моем послужном анамнезе числятся следующие подвиги:
1. В возрасте 7 лет, будучи доставлен в организованном порядке к зубному врачу, вместе с классом, отказался открыть рот и был выпущен на волю.
2. В возрасте 6 лет не дал маме сделать мне укол, выбив из рук шприц и согнув иглу.
3. В том же возрасте наотрез отказался войти в кабинет "Иглотерапия", где почему-то принимала наша докторша. Я уже умел читать, прочел табличку, и не вошел. Меня тащили, но так и не затащили.
Однако решающую роль сыграло, я думаю, вот что.
Мне было годиков пять, и я захворал гриппом. Заставить меня сожрать антигриппин не было никакой возможности. Бабушка танцевала передо мной с развернутым зонтиком. Не знаю, с чего ей взбрело в голову, будто это поможет. Я смотрел внимательно и мрачно, ни на секунду не забывая, зачем все это затеяно. И тогда мой батюшка переоделся Страшным Доктором со станции Вырица, которым меня давно уже пугали - но в самых крайних случаях. Крайний случай наступил. Папаня переоделся в белый халат, колпак и маску. Он вошел, и меня парализовало. Я заглотил антигриппин, сам того не заметив.
И вот, уже юным и глупым, я реализовал давнишнюю мечту, отождествившись с грозным Образом. Я сделался тем, кто меня напугал. Наверно, мне хотелось отомстить миру.
Может, и получилось.
Светлый Путь
Свой путь к дохтурскому диплому я начал с самого низа.
Такое можно встретить в производственных сагах и киноэпопеях: герой-любовник, начиная мойщиком окон, к эпилогу перемещается в директорское кресло с секретаршей.
Я даже и своеобразным директором немножко побыл, но недолго, потому что совесть надо иметь все-таки.
Правда, начинал я не мойщиком, а уборщицей дамского полу.
После второго курса мы с приятелем записались в медотряд "Витамин". Дела требовали нашего присутствия в городе, и нам не хотелось строить коровники.
Так я стал уборщицей в поликлинике при 20й больнице. Я надевал драный халат, брал швабру и шел по этажам. На второй день "Витамин" мне окончательно надоел, и я стал мыть плохо.
На меня пожаловались, и я был сделан картоношей при регистратуре.
Я разносил карточки по кабинетам.
С этого ответственного поста меня выгнали после того, как я, в чем был - то есть без халата, но в темных, по-моему, очках, вошел с кипой карточек в рентгеновский кабинет, где в предвкушении флюорографии толпились голые женщины.
Тогда меня списали на продуктовый склад.
Там мы с приятелем прижились. Мы сменили белые халаты на серые. Нас часто сажали в крытый кузов и возили на базу, где мы затаривались пищей, в том числе персиками, арбузами и многим другим. От базы до больницы было 15 минут скорой езды, и за это время мы успевали, подобно хищным птицам-гиенам-грифам, нанести припасам невосполнимый ущерб. По асфальту за нами, как за мальчиками с пальчиками, тянулся пунктирный след, состоявший из косточек, кожуры и скорлупы.
Наконец, нам надоело и на складе, и мы поехали собирать маки.
Потом про нас написали в желтой институтской газетенке. Там начали с летописи отряда: жили, дескать, были веселые человечки. Звали их Витаминами. И тому подобная херня. Как они людям помогали, как воевали на малой земле и запускали в космос белых мышей. А потом такое: "Но были в отряде два человека (имяреки), которые оскорбили звание советского студента, опорочили звание врача. Они очень плохо работали в июле, а в августе не вышли на работу вообще. Их дела направлены в персональную комиссию".
Пролетарский Мемуар
Когда мне будет 53 года и у меня разовьется старческое слабоумие, осложненное корсаковским алкогольным синдромом, я возьму за руку доверчивого внучка и, если дойду, сведу его на улицу Льва Толстого. Там я остановлюсь и покажу ему белоснежное девятиэтажное здание Нефроцентра. "Смотри, мой внучек, - скажу я ему, превозмогая одноименные болезни Альцгеймера и Паркинсона. - Твой дедушка не только языком молол! Твой дедушка помогал строить этот прекрасный дом... " И в этом месте я взволнованно замолчу, подавившись утробным пафосом.
Я учился в институте шесть лет. И все эти шесть лет я строил Нефроцентр.
В первый раз, когда я оказался на его территории, я был юн, только что поступил на первый курс и чудом избежал гестаповского колхоза. Поэтому меня, конечно, по малолетству и незначительности не допустили до нарождавшегося тела Нефроцентра. Мне поручили содействовать строительству котельной; если точнее - корчевать пень. И мы его корчевали две недели по причине долгих расчетов. Но Нефроцентр манил нас, недоступный, хотя и был всего-навсего фундаментом - или, может, быть уже первым этажом, сейчас не помню. Его нужно было завоевать честным трудом.
Вторично я попал в Нефроцентр, когда учился не то на втором, не то на третьем курсе. Нас сняли с занятий и завели в подвал. Был март. В подвале стояла вода и плавали мутные льды. Там царила мрачная готика с примесью античности, напоминавшей про Лету, Цербера и вообще Аид. Нас разделили, и каждый направился в свой личный отрезок лабиринта. Скоро я остался в катакомбах один. Было темно. Может быть, это было уже метро. Ко мне пришла строгая девушка в ватнике и молча вручила лом. Мне было поручено долбить канавки в подводном льду, для отвода воды. Воды же было по колено, и долбеж не приносил удовлетворения, так как нельзя было увидеть результатов своего труда. Дождавшись, когда девушка уйдет, я прицелился и метнул лом в какое-то сооружение. Затем я вышел на белый свет и отправился в бар "Кирпич" для соблюдения преемственности, ибо в названии бара звучало нечто строительное, и связь не рвалась.
Третично (опускаю промежуточные подстадии) я пришел в Нефроцентр уже шестикурсником. Этажи к тому времени успели достроить. Мне, как зрелому и ответственному лицу, которое за шесть годов хлебнуло разного лиха, доверили компрессор. Это были незабываемые дни. Мы разъезжали взад и вперед, разламывая отбойными молотками свежую кладку. Так бывало изо дня в день: нам регулярно поручали ломать стены, возведенные накануне. Раствор еще не успевал толком схватиться, и крушить это дело было одно удовольствие.
Теперь-то в этом здании все сияет. Там многие доктора, мудрые и не очень, золотыми руками спасают больных, благосостояние которых тоже значительно повысилось, но впустую, потому что уже не радует и этим больным, собственно говоря, ни к чему.
"Видишь, внучек, - скажу я. - В фундаменте этого замечательного дома запеклись дедушкины окурки! "
И пригласил бы его восхититься величием строительства и Труда вообще.
Правда, там, по всей вероятности, немножко хромает вентиляция. Ничего не поделаешь, надо было думать, кого приглашать в рабочие.
Первый коммунистический портрет
Мою маленькую галерею портретов открывает доцент ученых наук Рыбальченко, который учил нас истории партии.
В нашей аудитории, где лекции читали, прямо под надписью "Стоматологи гниды беременные" располагались две другие: "Рыбальченко - мудак" и "Рыбальченко - перхоть лобковая".
Наверное, это написали, когда Рыбальченко помянул в лекции Максима Горького. Доктор-Лектор расхаживал по своему ораторскому пятачку и строго вещал, сводя брови к переносице:
- Как сказал великий советский писатель Максим Горький, "Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма".
И застыл, ощущая, что преподал нечто не вполне достоверное.
- Как сказал Горький? - Рыбальченко подался стремительным корпусом к девушке, сидевшей в первом ряду.
- Буря... - прошептала девушка одними губами.
- Правильно, - удовлетворенно кивнул тот. - Как сказал писатель Горький, "Буря будет, будет буря".
Затертую фразу о курящей женщине, которая кончит раком, Рыбальченко воспринимал совершенно всерьез и многажды повторял, и даже развивал ее, добавляя (уж не знаю, от себя или выполнял поручение):
- Она наносит вред обороноспособности нашей страны! Потому что она не может рожать нормальных детей, - и Рыбальченко, как бы удивленный такой очевидностью вывода, вытягивал губы в дудочку и разводил руками. Однажды он вышел на лестницу и там увидел этих самых женщин-диверсанток, которым грозил рак. Он уже начал качать головой, у него уже распахнулся рот, но вдруг подвернулась нога, и он ко всеобщему восхищению покатился вверх тормашками по ступенькам.
Еще он окал. И очень уважал конспекты.
Помню, я явился к нему с зачеткой.
- Так, - и Рыбальченко склонился над ведомостью. - Сдано... Сдано... Сдано... Зачет! - и он протянул руку, но тут же отдернул. - Конспект, засвистел он митральным клапаном.
Я выхватил и вручил ему тетрадь, куда списал записи одного наркомана: тот переписывал первоисточники без сокращений, слово в слово, в том числе все речи Леонида Ильича Брежнева. Одна запись, помню, так и начиналась: "Дорогие товарищи! "
И с красной строки: "Дорогие фронтовики! "
Итак, я дал ему тетрадь.
Черты лица Рыбальченко разгладились, он взвесил ее в руке, провел ладонью по обложке. И проурчал с довольным оканьем:
- О. Конспект.
Другие коммунистические портреты
Среди наших коммунистов попадались неординарные личности. Особой свирепостью отличался некто Фаторов, поп-расстрига, поменявший Царство Божие на истукана - не золотого даже, а простого, как дополнительное яичко Курочки Рябы, на которую Фаторов был сильно похож. Этого патлатого человека с желтым, одутловатым и неизменно гладко выбритым лицом, по которому вечно бродила недоуменная ухмылочка, не страшила никакая работа. Он не щадил никого; на отработки к нему записывалось по сорок человек, и он всех приглашал бесстрастным, механическим взмахом руки-шатуна - мол, заходите, занимайте места. И усмехался, глаза опустивши. В его кабинете засиживались допоздна. Однажды я, прекрасно понимая, что ни за что и никогда не отбатрачу пять пропитых уроков, воспользовался его кратковременной отлучкой и обвел кружками три занятия. Рука моя дрожала, один кружок получился гаденьким, дрянным. Попадись я на этом, и мне конец. И этот негодяй заподозрил что-то, понес журнал к профессору кислых щей, но тот, вероятно, уже ничего не соображал, и все обошлось.
Я слышал, что Фаторов помер не то от цирроза, не просто от гепатита. Таких, как он, было мало. Вообще не было. В нем заключалось исключение. Правило оказывалось куда веселее.
Лектор Ботов, помнится, сходил на гремевший тогда фильм "АББА".
- Вот тут посмотрел я АББА, - поделился он с залом. - Ну и что эти АББА? К чему же они нас призывают?
Кинематографические пристрастия кафедры выяснились очень скоро.
Еще один деятель, не помню уж по фамилии, ни с того, ни с сего сказал следующее:
- Вы видели фильм "Товарищ Иннокентий"? Посмотрите. Вы будете удовлетворены.
Насквозь Смотрящий
Нас учили не только партийные мистики.
Еще у нас был рентгенолог по фамилии М., которую не назову. Он слыл фигурой парадоксальных манер. Поговаривали, будто М. здорово облученный, но я не слишком в это верю.
Вот придет к нему человек за бумажкой (М. нарядили деканом), а тот глядит на вошедшего рыбьими глазами, и лицо абсолютно бесстрастное. И молчит. После четвертого обращения просит выйти и закрыть дверь. А то еще спросит: "Кто вы такой? " Ему, по размышлении, отвечают, а он головой качает: не знаю, дескать, такого. Выйдите вон. Человек уходит. И слышит, как М. доверительно делится со случайными свидетелями: "Лучший студент на моем курсе", - и кивает вдогонку.
Однажды на занятиях он показал нам рентгеновский снимок со свободным газом в брюшной полости, такое бывает при проникающих ранениях. Интересуется:
- Кто это?
Все мы, понятно, молчим - откуда нам знать?
- Кто это?
Слышится встревоженный лепет:
- Мы не знаем...
Допрос, полный недомолвок и темных намеков, продолжался минут двадцать.
- А я думаю, что вы этого человека прекрасно знаете. (Пауза). Его зовут Саша. (Пауза). Александр Сергеевич Пушкин...
Ход его мысли был затейлив и прихотлив. Однажды ему вздумалось спрашивать у нас, какой у человека самый главный выделительный орган.
- Почки! - ответили мы.
- Нет.
- Желудочно-кишечный тракт!
- Нет!
Все призадумались.
- Кожа! - догадался кто-то.
- Нет!
Мы развели руками и сдались.
- Легкие! - объяснил М. с надменным видом.
- Но почему же? - спросили мы в искреннем непонимании.
Оказалось, потому, что если пережать человеку почечную артерию, то он еще с часок поживет. А если перекрыть кислород - черта с два.
Внутримышечный Мемуар
В 1984 году я сделал свой первый укол.
Не себе, разумеется, а незнакомому человеку.
Сначала нас учили на резиновых муляжах. У них, между прочим, вены отменные. Мы с ними многое делали, в том числе дыхание рот-в-рот, но через марлю, чтобы не подцепить чего. Они, собаки, не оживали. И, хотя мы таких слов не знали, само мироздание звенело криком: "Мы теряем его! "
Я готов был и дальше лечить резину, потому что это занятие спокойное, но меня отправили к людям, медсестрой.
В десятую травматологическую больницу из класса истребительных.
Там я увидел, что изменилось немногое: та же резина в смысле обездвиженности, разве только матерится.
Я бодро насасывал шприц и шел набивать руку. Меня уже ждали. Это были мужики, закованные в гипс, с аппаратами Илизарова и твердыми ошейниками. Травмы получают, как правило, не самые дисциплинированные граждане, и мужики видали виды. Но одного не забуду. Я впился ему в бедро. Это был проспиртованный очкастый человек со сломанной ногой. "Оооооо! - округлились глаза за очками. И послышался визг, по нарастающей: - Ну и укольчик! Вот это укольчик!! "
Укол был и вправду хороший, обезболивающий.
Там еще лежала старушка, на которой можно было тренироваться сутками. С костяной ногой, закованной в аппарат Илизарова. У нее отобрали ступу с метлой, и она выла без передыху неделями напролет. Ее травма осложнялась хроническим алкоголизмом, или наоборот. Мы без спросу кололи ей по шесть-восемь кубов тизерцина и всякого прочего, что строго по врачебному рецепту. Но дохтура там бывали редко, и у нас была свобода творчества. Так даже наше творчество не брало эту бабулечку. Она все равно выла на прежней ноте. Ее спасал только стакан спирта, в меру разбавленного.
На следующий год, подрабатывая медсестрой на дохтурской практике, я уже был уверен в себе. Я подрабатывал, потому что мне не хватало на водку. На первой же тетке, что вошла в кабинет, случилась неприятность. Я художественно размахнулся, клюнул ее в задницу, и игла согнулась под прямым углом.
На следующий укол тетка не пришла.
А через пару дней, когда основная масса свое получила, я, помню, вздохнул, взглянул на дверь и вижу: очки высовываются. Заглядывают из-за косяка. И губы поджаты.
Пришла.
Жить-то всем хочется.
Плоды
Как-то раз к моей матушке, которая гинеколог, привели отроковицу 8 лет. У нее тоже была матушка, очень заботливая и внимательная. Она сразу забила тревогу, как только у нее сформировались смутные подозрения. И не зря! Оказалось, что ребенок вот уже год как живет половой жизнью с учащимися 9 и 10 классов. "Но как же так, - сказали ей. - У тебя даже месячных еще нет". "Вот и хорошо, - ответила отроковица. - Значит, детей не будет".
Я бы не смог работать гинекологом. Гинекологию с акушерством я невзлюбил еще в институте.
И учили нас черт-те чему. Давали пластмассовый женский таз и учили пропихивать через него тряпочную куклу с пуповиной, которую мы звали "Аркашкой".
Потом я рисовал, как наш доцент рождается вниз головой через чугунный с шипами таз - прямо в помойное ведро.
А занятия проходили так:
"Возьмите плода в руки", - строго говорила наша туторша.
В перерывах мы резвились, хватали аркашку за пуповину и раскручивали его, словно вертолетный пропеллер.
"Вы не любите плода", - скорбно вздыхала учительница.
Египетские ночи
В нашем институте, как и во многих прочих, училась чертова пропасть всевозможных иностранцев. Был бармен из Туниса, Фарид, которого вышибли за обезьяньи повадки. Был демократический немец "папаша Шульц", тосковавший по германскому пиву. Была даже дочка греческого премьера Папандреу. И, конечно, до кучи арабов и негров.
В нашей группе обосновался как раз араб, которого для экономии сил и времени все завали просто "Али". Он был сыном египетского богатея, державшего собственную клинику. Отец состарился и снарядил своего сына в наше Отечество за молодильными яблоками. Сын приехал и сел со мной за одну парту.
На физике, увидев мостик Уитстона, он отпихнул его ко мне и уверенно изрек:
- Ти будишь это делать.
Ми не сталь это делать, и оба схлопотали по отработке.
Вообще, он был симпатичный парень. Поначалу не понимал, что имеет право не ходить на историю партии. Сидел, слушал Рыбальченко, и усердно карябал крючочки-петельки, вязал свой письменный арабский носок. Пока, наконец, не спросил у меня, отчаянно морща лоб и честно надеясь разобраться:
- Что такой "блян"?
В ходе сложного коммуникативного акта выяснилось, что он говорит о "пятилетнем плане", который поминался у нас всуе, словно имя Господне.
Мы сумели перевоспитать Али.
Предметом его особого восхищения стал мой мохнатый полушубок с бездонными карманами. Али неизменно поражался при виде того, как посуда неважно, которой емкости - бесследно исчезает в этих тайных хранилищах, никак не отражаясь на моей внешности. Ничто не оттопыривалось, нигде не выпирало.
Поэтому на любой пьянке, когда мне выпадало идти в магазин, Али шел со мной, чтобы лишний раз насладиться диковинным зрелищем как русской зимы, так и выживания в ее суровых условиях. Для него начиналась Тысяча И Одна Ночь. Я опускал в карманы огромные бомбы, начиненные вермутом, а он стоял в сторонке, качал головой и восторженно цокал языком.
И доцокался.
Женился на какой-то, не приведи Господь, и после шестого курса остался работать в пригородной поликлинике. Он забыл о пирамидах и мог ответить на любую загадку Сфинкса.
Приподнимая завесу
Полезно вспоминать не только события, но и умные мысли.
Надсадный кашель, когда отгремит, побуждает меня к рассудительности. Что есть болезнь, если разобраться? Конечно, это не микроб, и даже не ослабленность организма. И можно плюнуть на тот неоспоримый факт, что с убийством микроба болезнь, как правило, отступает. Если человека треснуть по голове, он тоже умрет, но мы же не скажем, что человек состоит из одной головы.
Болезнь есть совокупность всего, что только можно себе вообразить. Если взять банальную простуду, то тут вам и серое небо, и ветер, и теплые тапочки, и мед в молоке, и целый комплекс причин и следствий.
Поэтому "мор", к примеру, слово более емкое, чем "эпидемия". Иначе в Библии так бы и написали: "Нашлю на вас эпидемию и белковое голодание". Потому что Черная Смерть никак не соизмерима с какой-то дурацкой чумой, которую вызывает научный микроб "иерсиния пестис". У каждого болезненного состояния существует свой идеальный прообраз, типа платоновского, и он, разумеется, не ограничивается клеточным телом микроба. Здесь и костры, и погребальные шествия, и религиозное начало, и темные силы, и целебные зелья в горшочках (болезнь неотделима от лекарства), инь и ян - всего понемножку.
Это хорошо видно на примере СПИДа, о котором стали поговаривать, будто его и вовсе нет, будто все это придумали с корыстными фармацевтическими целями, тогда как дело - в чертовых наркоманах, которые превращают свою иммунную систему в никому не понятную вещь. Но явление остается.
За всем этим делом стоит нечто большее, неуловимое.
Я уж не говорю о так называемой психиатрии. Об алкоголизме, например, нам так и говорили, что настоящих алкоголиков - один процент, а в девяносто девяти оставшихся виноваты "сволочи матери и жены", потому что это "неврозы под маской пьянства".
Вот случай: те, кому хватило терпения прочитать мои врачебные записи "Под крестом и полумесяцем", должны помнить уролога К. Однажды К. отправился в казино с двумя молодыми бизнесменами - а может быть, там с ними и познакомился, не суть. Главное, они на какое-то время стали друзьями. В казино он снял им блядей, от которых случилось два триппера - по числу бизнесменов. Рассказывая об этом, К. не скрывал, что сделал это умышленно, потому что бизнесмены у него же и лечились по страшной тайне и за серьезное вознаграждение. "Надо же и о себе позаботиться! " - удивленно восклицал К.
Так вот, исходя из комплекса причин и следствий - что есть триппер? Какая материнская идея маячит за его сутулыми плечами?
И сколько нам открытий чудных готовит? ...
Суд идет
Это было уже очень давно, на излете студенчества. Моего приятеля, упокой Господи его душу, решили судить за то, что он выстрелил из обреза в дверной звонок.
Этот обрез я помню очень хорошо, мы с Братцем (погоняло моего друга) не раз рассматривали его, строя планы о наилучшем использовании. Изящества в этом изделии было столько же, сколько в сломанной ножке стола, перепоясанной веревочкой. Вот и выяснилось, что зря мы смеялись, обрез работал.
Бессовестная женщина, для которой не было ничего святого, задолжала Братцу двадцать рублей. Он дал их ей в минуту благодушия и доверчивости, рассчитывая на такое же отношение к себе, но жестоко просчитался.
Когда все надежды вернуть двадцать рублей бесславно умерли, Братец взял обрез и поехал ее убеждать.
Убедить не удалось. Братцу расхохотались прямо в ошеломленное лицо и выставили за дверь.
Очутившись на лестнице, он какое-то время посидел, привалившись к стене ("Пригорюнился, видите - вот и случайная свидетельница говорит! Из этого видно, что человек пребывал в полном отчаянии! " - так впоследствии рассуждал адвокат, педалируя жалобные чувства). Погоревав, Братец встал, вынул обрез и выстрелил в дверной звонок. На его беду, квартира была коммунальная, и звонков насчитывалось восемь. То, что он попал именно в нужный, говорило в пользу не отчаяния, но уголовного замысла - факт, на котором настаивал прокурор, требовавший, конечно же, расстрела с предварительным колесованием.