Да, он ошибся. Календарно ошибся. На самом деле, его дочь по Вселенским меркам прожила уже более тридцати, был в этой шестнадцатилетней девчушке сфокусирован такой опыт, такое знание, что реально, по космическим измерениям, она была вдвое старше своего календарного возраста. Это, наверное, скорее плохо, чем хорошо, но она реально была старше, он ошибаться не мог, просто любой факт он обозначал более точно и емко, чем позволяла обычная земная логика. А с позиции земной логики, земных измерений, этот факт мог показаться ошибочным, искаженным.
– А с мужем вы уже несколько лет в разводе, – прозвучало это более утверждением, чем вопросом, она опять возразила:
– Нет, года не прошло.
Если судить по юридическому факту развода – года не прошло. Но если судить со Вселенских позиций – в разводе она была уже несколько лет. Он и говорил то, что было, хотя в переводе на земные понятия сказанное им выглядело странным и ошибочным.
– Меня столкнули в пропасть, я должна была упасть и разбиться. Но я не разбилась – у меня выросли крылья, – она мягко улыбнулась, а он отметил про себя с огромной радостью, отметил как озарение, как наиважнейший вывод, как принятое решение: она – Поймет!
– Я так и хочу лететь дальше, но меня все время что-то сбрасывает на землю, будто за ноги стягивает.
– А я хочу ходить по земле. Но меня все время что-то не отпускает, что-то с неумолимой силой тянет и тянет в небо.
3. – Вместо того, чтобы за компьютером сидеть, газету делать, девушек провожаешь! – ехидно улыбался Волчков. Потом шлепнул меня ладонью по плечу: – Она неплохая тетка, рекомендую, вышколена.
– Ваша пациентка?
– Как тебе сказать? Денег я с нее не возьму, потому что она, сам понимаешь, после этого неудобно… А лечить бесплатно… Там опухоль мозга, возни очень много. Бесплатно не возьмусь. Ведь, если берусь, надо делать до конца! Я же давал клятву Герострата!
По-моему, он что-то напутал. Я даже осмелился поправить – клятву Гиппократа? – но он не слышал:
– Давай, давай, за компьютер, за клавиши, пианист ты наш газетный!
4. С утра в коридоре шум. Я не высовываюсь. Я могу спокойно полежать, занимаясь тренингом мозга, погружением в могущественный внутренний микромир. Что мне этот шум в коридоре? Что мне эта квартира? Что мне этот мир? Мне не до них.
Но все-таки соседи меня вышибают из моего мира, и я узнаю, что Хихичка Якимова вляпалась в какашку. И даже не хихикает. Лежала какашка спокойно на кухне, никого не трогала, надо же было Хихичке вступить именно в нее. Как в анекдоте советского времени: вчера в дерьмо, сегодня в партию, вечно ты во что-нибудь вступишь.
Хихичка с криком стучит в дверь к Вите Баранову:
– Скотина!..
Тот, как всегда:
– Это не я!
Но сам он – в женском халате, а на голой ноге – след сползшей вниз какашки. Хихичка заставила его мыть пол. Кучки не осталось, хотя маленькие дрищинки видны были не только вокруг протертого места, видны даже на стене.
– Михалыч! Забери швабру к себе! – Якимова решила не пояснять, что от швабры дерьмом воняет, мотивировала свою просьбу по-другому: – Забери швабру в комнату, а то украдут!
Хихичка утихла, а я смог продолжить свои упражнения. Можно, конечно, медитировать в полной тишине, но полная тишина редко бывает. В условиях крика и визга занятия даже эффективнее, они дают устойчивость результата. Вне зависимости от условий.
5. Опечатки – весьма коварная вещь в журналистике. У меня на память хранится номер одной газеты от 20-го февраля 1982-го года, где слово «Ленинград» написано без буквы «р». Это был последний год брежневского правления, за такие опечатки давно уже не сажали, верхушка редакции отделалась выговорами по партийной линии. Нередко корректура и дежурный по номеру наловят «блох», а ошибки в самых крупных заголовках и рубриках пропускают. Храню я на память и номер с рубрикой на всю полосу: «ИНТЕНСИФИКЦИЯ-90». Да, я знаю, что правильно на самом деле «Интенсификация-90», что после буквы «к» пропущенная буква «а» в корне меняет смысл рубрики, но тем-то и коварны опечатки. Помню, редакторшу после этой «интенсиФИКЦИИ» вызывали в обком «на ковер», она вернулась возбужденная, сосала валидол, потом нервно курила, приговаривая:
– Ну, подумаешь, ну, назвали вещь своим именем, ну, подумаешь…
Для чего я это вспоминаю? Нет, не случайно. Я не видел иного выхода в ситуации, когда Волчков намеревался спереть внаглую открытие Игоря Храмцова. Я сделаю «очепятку». Вместо имени Vitali Volchkov над статьей будет стоять имя Igor Khramtsov. Заметят? Заметят, да. Но в готовом номере. Когда ничего уже изменить невозможно. А при правке и сверке? Когда еще можно все исправить, поменять? Волчков вряд ли в это полезет, вряд ли станет заниматься вычиткой, сверкой. Он понимает, что ничего в этом не понимает. Понайотыч заметит? Если б опечатка была внутри текста, наверняка заметил бы. Но в имени, набранном крупно, расположенном над текстом, он проморгает. Да еще после голодного обморока и рюмочки коньячку из потайного бара хозяина.
Заметила бы и дорогая переводчица. Но мы работали с дешевым Кричухиным.
6. – А-а! Старший лейтенант Добрецов! – радуюсь я, открывая входную дверь на четыре звонка.
– Уже капитан! Это… – поворачивает он мне под нос новехонький милицейский погон.
– Да вы проходите, проходите, – пропускаю я его в кухню. – Как там ваши дохлые мыши?
– Я не с мышами, – отрезает он, – я о собаке.
– О какой собаке?
– Вы травите собакой маленьких детей! – торжествует капитан, доставая из папки бумагу.
– Но у меня нет собаки…
– Не знаю, не знаю. Вот тут, в заявлении, сказано, что вы травите собакой маленьких детей своей соседки Татьяны Капитоньевой!
– А не сказано, что я их ем?
– Нет. Но собакой – травите!
– Вы проходите в комнату, посмотрите, есть ли у меня собака.
– Нам известно, что нет. Но собака есть у Якимовых! Доберман!
– Но я сам этого добермана боюсь!
– Так зачем же, детишек…
– Как можно травить кого-то чужой собакой?
– Значит, вы отрицаете, что травите собакой породы доберман по кличке Игран детей Татьяны Капитоньевой?
– Отрицаю.
– Так и запишем… не травит… это… детей Капитоньевой… Распишитесь – здесь!
7. Как я сочувствовал соседке Капитоньевой, но особенно жалко было ее детей. Нет, не потому, что, если верить милицейским бумагам, я травил их чужой собакой. Собака действительно страшная. Жуткий пес, по кличке Игран. Глаза умные, при встрече взглядом с человеком Игран их не отводил, беспощадные глаза. Жаль было всю семейку Капитоньевых. Замужем мать никогда не была, отличала детей, как в анекдоте, – по отчествам. Родила шестерых, двое из них – счастливые: они были лишены необходимости пройти свой жизненный путь в той среде и в том обществе, в которых они родились. Четверо, несчастные, остались жить.
Я часто встречал их на улице: то бутылки пустые собирают, то попрошайничают. Иногда я что-нибудь им приносил – конфеты, фрукты. Они содержали сами себя, заодно и мать. Она прекрасно знала, где какие фонды раздают бедным одежду секонд-хенд, где какие пайки дают бесплатные для многодетных. Восемь фондов ее финансировали стабильно. Купила дачу, машину. Квартиру не покупает – ей так дадут.
Недавно у нее произошла потеря: один из восьми фондов финансировать перестал. Пришли в квартиру сотрудники фонда. Она плакала, как тяжело ей жить. Ее уже вносили в список на материальную помощь, но среди пришедших была одна неглупая, видать, женщина, спросила Капитоньеву: где учатся ее дети? Естественный родительский вопрос. Та пыталась уйти от ответа, она не могла назвать ни школу, ни класс. Ее не это волновало. Какое ей дело, где учатся дети и учатся ли вообще? Ей бы за счет этих детей еще пару новых благотворительных фондов с подачками. Да и сами детишки, побираясь, немало приносят в дом.
Скорей бы им дали квартиру, хоть кастрюлю на кухне можно будет оставить. Капитоньева, правда, наказывала периодически то старших, то младших: когда они что-нибудь у нее же, у матери, воровали. У своих – нельзя!
Этим детям – очень комфортно в той стране, где они родились. Посмотрите предвыборную программу большинства кандидатов в депутаты. Там почти слово в слово: отдать неимущим, отдать неимущим! Один раз страну уже отдали неимущим. Неимущими стали все. И это продолжается. Поколениями воспитывались профессиональные иждивенцы. Они – тоже родят по шестеро. Те – еще по шестеро… Их будет все больше и больше. Все больше и больше алчных глоток будут орать одно и то же слово, забыв о других словах. Слово – «Дай!»
Почему-то нет детей ни у Храмцова, ни у Кричухина. И квартиры им – не дадут. Им всего надо добиваться самим.
Представьте, что это по глубинной сути своей значит: даром давать жилье? Это значит – отнимать у тех, кто его строил, кто зарабатывал, чтобы его построили, из чьего кармана оплачивали все расходы по его содержанию. И кому-то – ДАВАТЬ! Из кармана тех, кому – НЕ ДАЛИ. Не всем ведь дали. Не дали миллионам и миллионам. Они могут его, наконец-то, купить. Но по какой цене! Если вы покупаете квартиру в России, знайте: вы покупаете ее сразу для пяти-шести семей. Вы платите за них, потому что им квартиры – ДАЛИ!
Игорю Храмцову ничего не дали, он заработал денег, внес пай в строительство нового дома. Но строительство «заморозили». Президент строительный компании смылся за рубеж с деньгами пайщиков. Потом Игорь купил готовую квартиру. Но оказалось, у нее уже был владелец, который вернулся из заключения и вселился в свой дом. Деньги Храмцову так и не вернули. В итоге он квартиру стал снимать. Снимал у одной старушки. Ей квартиру дали, как неимущей. Ее дочери дали. И ее внучке дали. Зачем им – три? В одной жили, две сдавали.
В нашей стране более семи десятилетий одним давали, отбирая у других. Но людей, способных к созиданию, у которых по традиционным советским понятиям надо отнять, остается в стране все меньше и меньше. Скоро на одного производителя станет столько отнимателей, что отнимать будет нечего.
8. Лиса действительно приходила. Он узнал ее по призрачному сиянию, разливавшемуся в небе высоко над городом. Она шла неторопливо по направлению к центральным улицам, часто оглядывалась, осматривала все вокруг. Он спросил прохожего, что виднеется там, над домами?
– Ничего, – пожал плечами прохожий.
Спросил другого. Та же реакция.
– Да посмотрите же внимательно, посмотрите! – не унимался он. – Вон там, над домами!
Наверное, спятил, с облегчением отмечали про себя прохожие, потому что, когда на улице к вам подходит человек его сложения и его роста и ничего не хочет у вас отнять, вы, естественно, вздохнете с облегчением… Он еще поприставал к людям, но скоро прекратил. Для него не осталось сомнений: Ее видел только он.
А Она была в настроении недобром. Она была явно задета. Она была возмущена. Кто посмел? Кто посмел узнать Ее земное имя?
Ему бы спрятаться. Но что толку? Она все равно найдет. Лучше попытаться с Ней договориться. Он поспешил к своему дому, поднялся на четвертый этаж, заперся изнутри и достал чистый холст. Именно за холстом он умел предельно сосредоточиться и найти верное решение любого вопроса. Именно за холстом ему удавалось лучше всего подключаться к Миру Иного, к могущественному Пространству Иных Измерений. И хоть Там легко разрешались любые ситуации, но тревога нависла над миром, явная, кожей ощущаемая.
Космическая Лиса была возмущена. Буквально через несколько мгновений Она будет здесь, Она пройдет сквозь него, Она знает, как расправиться с ним. С ним, узнавшим Ее земное имя.
Стремительным рывком он отбросил чистый холст, сорвал со стены Ее уже готовый портрет и быстро-быстро стал наносить на него новые краски. Похоже, Она остановилась где-то невдалеке. Похоже, Она рассматривала, что же он сделает в итоге с Ее портретом.
9. Можно, конечно, решить, что он все это придумал, наверное, для него так было бы легче, но были уже десятки свидетелей у происшедшего. Двое из них побывали у него в мастерской в конце августа 2001 года. Они отметили странную картину, где над склонившимися небоскребами пронесся, размахивая мечом, призрачный рыцарь или, может быть, ангел смерти. Картина еще не была закончена, оставалось лишь несколько мазков, чтобы «попасть в цвет». На это нужно было еще неделю, максимум две. Через две недели наступило… 11-е сентября.
– Ты – знал?! – позвонили ему в тот же день оба из недавних гостей. В их голосе было не столько удивление, сколько обвинение.
Он не знал, что ответить. И какая взаимосвязь между картиной, написанной на Галерной улице в Санкт-Петербурге, и трагедией тысяч и тысяч людей, трагедией целого народа – там, за океаном? Может быть, картина пыталась предупредить этот народ, которому он давно симпатизировал, о нависшей беде? Но кто услышит? Кто поверит? Так, совпадение.
Но если бы только одно…
Весной 2003 года была написана картина, герой которой уменьшился до размеров Мальчика-с-Пальчика и вдвоем с Дюймовочкой разгуливал среди зарослей гигантских грибов. Так ее автор «увидел» невероятно грибной год.
15 марта того же года, в котором приходила Космическая Лиса, в доме на Галерной был пожар. Незадолго до пожара он закончил картину «Одна из последних Видящих». Закопченная стена старого дома из обгоревших кирпичей, языки пламени. Посредине – окно, наполненное ярким светом, и в окне – призрачный девичий силуэт. И вот эти образы реализовались: обгорелые кирпичи, языки пламени.
Совпадений становилось слишком много. Они происходили спонтанно, непредсказуемо, их невозможно организовать намеренно, потому и называются они – совпадениями. Не сменить ли род занятий? – уже подумывал он. Может быть, своей кистью он попадает ненароком в какие-то точки в параллельных мирах, регулирующие события мира видимого? Есть же точки акупунктуры на теле человека, отражающие (или регулирующие?) работу его внутренних органов. О существовании таких же точек в Параллельном Мире, о силе их воздействия на мир видимый, реальный, догадался еще древний человек, впервые сделавший наскальную роспись…
10. Она продолжала свое наблюдение: что же он сделает в итоге с Ее портретом? Она была где-то совсем близко, он чувствовал Ее дыхание. Нет, совсем не такое дыхание, которое слышишь от увязавшейся за тобой на улице собаки. Дыхание было беззвучным, но от дыхания этого шли колебания внутри каждого органа его тела, внутри каждой клеточки. Мощные, захлестывающие.
Лиса наблюдала.
Похоже, портрет Ей понравился. Портрет зачастую расскажет о вас больше, чем анкета, мемуары и дневники, вместе взятые. Он ничего не менял в начертаниях, он только высветлил пространство вокруг Нее. Да, он Знал Ее земное имя. И Она ушла, бросив на ходу:
– Ему – можно.
Нет, Она не произносила этих слов вслух. Слова звучали сами, внутри него, там же, где ощущалось Ее мощное, захлестывающее дыхание.
11. Эта вещь не сразу понятна, но со временем, кто хоть раз с описанным столкнулся, убеждаются в непреложной истине. Знать ее необходимо, она упредит самое важное, предостережет от непоправимого.
Если вы захотите мелких неприятностей, можете подойти к постовому, задеть его, плюнуть в него (мы не призываем, конечно же, этого делать, здесь сказано образно), вас накажут за хулиганство. Можете угнать машину, ограбить банк, можете выпить кислоту или прыгнуть в реку с моста (не надо, конечно, этого делать!) – в любой из перечисленных ситуаций вас ожидают неприятности среднего масштаба. Если вы покончите самоубийством, повесившись, последствия тоже будут достаточно плачевны.
Но не дай Бог, если вы хоть как-то заденете Сына Неба. Вы не знаете, Кого вы задели, внешне Он нисколько не выделяется в толпе. Однако масштаб негативных последствий от случившегося окажется для вас несоизмеримым с теми жалкими земными последствиями, о которых мы только что говорили. Будьте осторожны и уважительны, если хоть как-то пересекаетесь с Миром Иного.
12. Мне очень не понравились эти рожи у подворотни. К счастью, я их заметил раньше, чем они заметили меня. Я не подошел к дому, остановился поодаль. Ждал. Чего ждал? Ждал, когда пойдет народ, чтобы входить в подворотню в окружении людей.
Вряд ли они решатся напасть при большом количестве свидетелей. Хотя нет, этот, громила с виду, вроде и не решится, а тому, маленькому, похоже, все равно. Он явно с отклонениями в мозгу. Убьет – отправят в психушку, продержат какое-то время, потом он вернется к Волчкову в бомжатник – снова оказывать услуги хозяину и хлебать бесплатный суп, оплаченный сердобольными немцами.
Этого, маленького, я испугался больше, чем громилы. Я и сам по внешнему виду скорее громила, чем хиляк, но сильнее всегда тот, кто хочет драться. Если я драться не хочу – мои шансы резко падают.
А мне эта драка была совершенно ни к чему. Хотя после сделанной мной опечатки иного хода событий и ожидать не стоило. Пусть на сей раз мне удалось проскользнуть в свою квартиру мимо поджидавших меня питомцев «Христианского центра защиты бедных». Они придут снова. Кто же выдал Волчкову мой адрес? Тузовский? Кричухин? Или тот узнал через справочное? Или внешне незаметный бомж – питомец волчковского центра – ловко проследил за мной?
13. Домой я вошел, естественно, «на взводе», не зная, чего ожидать. Но ожидать определенно можно было только одного – в покое меня не оставят. Номер газеты, где подпись «Виталий Волчков» изменена на «Игорь Храмцов», уже пошел по стендам на выставке, уже разослан подписчикам. А Волчков еще только хватился. Вот тупой. Изменить он уже ничего не мог, ему оставалось одно – мстить. В этой ситуации не договоришься, не вывернешься. Каких происшествий теперь ожидать?
А в квартире меня уже ждало новое происшествие.
Происшествие довольно банальное, вряд ли представляющее судьбоносную значимость, подобное не раз уже происходило, произошло и на этот раз: пьяный Виктор Михайлович Баранов заснул в туалете. Но на этот раз он заснул, стоя ногами на унитазе. В позе орла на вершине скалы. Естественно, при наступлении сна он потерял равновесие и упал.
Рядовой для алкаша случай, совершенно бытовой, обычный. Но на этот раз он имел два необычных последствия. Первое: упал Михалыч так, что высадил головой дверь. Дверь сорвало с крючка. Михалыч валялся на полу, из головы сочилась кровь. Я кинулся его поднимать, оттащил в ванную комнату, стал эту кровь замывать.
И второе последствие. Прискакали Хихичка Якимова и Капитоньева.
– Вызовите… Ноль три надо набирать… – слова у меня слетали с языка сбивчиво, несуразно. Очевидно, я был вне себя – не многовато ли происшествий за один день?
Хихичка пошла к телефону.
– Ноль два надо набирать! – это был голос Капитоньевой, я не придал тогда значения ее словам…
14. Не знаю, какой из телефонов Хихичка Якимова набрала первым, но служба «02» приехала быстрее, чем служба «03».
– Он его по голове! Дверью! С размаху! – вопила Капитоньева во всю мочь, но только когда менты кинулись меня хватать и надевать мне наручники, я догадался, что она – обо мне.
Подоспел и старый знакомый – старший лейтенант (простите, уже капитан) Добрецов:
– Это он подбрасывал Баранову… это… четырнадцать дохлых мышей! Или даже шестнадцать! А теперь! Это! Дверью его! Ах, негодяй!
– Он Виктора Михайловича, хи-хи, Викторией Михайловной звал, хи-хи…
Два бомжа из питомцев Волчкова с недоумением смотрели, как меня уводят менты, сажают в воронок. Тот, который поменьше, даже дернулся было в мою сторону, но громила его удержал.
Почему-то я чувствовал твердую, спокойную уверенность в себе. Я будто наблюдал за всем происходящим со стороны, сверху откуда-то. Вот меня выводят из парадной, вот сажают в воронок, вот мы едем. Вижу, как мы стоим перед светофором, как пересекаем широкую площадь. Вижу, как водитель тормозит перед воротами с железной решеткой наверху. Вижу себя, сидящего между двумя ментами. Все так спокойно, буднично. И что мне волноваться? Проспится Баранов, объяснит, что я ни при чем. А в ситуации с бомжами волчковскими все происшедшее – это даже очень кстати.
Я не хотел думать ни о чем, происходящем вокруг. Я думал об Ульрике.
15. Было это в далеком 1990-м году. Мы, двое начинающих тогда художников, Юра и я, страшно бедствовавших, пытались продать свои работы. Продать было сложно. Еще сложнее было купить краски, кисти и холсты. Экономика, строившаяся на принципах дефицита, не позволяла ничего приобрести без борьбы. Вроде бы, все было дешево, но попробуй достань.
Но уже тогда, в глубине далекого 1990 года, мы видели свое будущее. Мы представляли свои выставки через несколько лет по всему миру. Мы даже сочинили себе будущих жён: Юрину звали Ингрид, мою – Ульрике. У Юры – шведка, у меня – норвежка. Статус иностранца в изувеченной коммунистическим режимом стране был выше любого другого статуса. В те годы любой иностранец воспринимался нами пришельцем с другой планеты: он может свободно путешествовать по миру, он может свободно творить в любом жанре, в любом виде искусства, он богат, наконец, он может себе позволить не бесконечно думать о деньгах, о деньгах, о деньгах, а думать о творчестве. Это мы, совки, за паршивые восемь долларов (тогда это было сто шестьдесят рублей) должны были вкалывать, как Золушка, целый месяц. И с такими деньгами Юра подойдет к Ингрид, а я – к Ульрике?
Нет! Мы будем выставляться на Западе, выставляться с успехом, с блеском. И вот наступает оно, светлое бессовковое будущее, и на своей выставке (в Лондоне, в Париже, в Осло, в Стокгольме) я стою у любимой своей картины и жду. Я знаю: сегодня придет Ульрике. Мы с этого дня – навек вместе. Она будет моей женой. Мы будем жить в маленьком домике (не коммунальном) на фиорде, снаружи будет снег и вьюга, а внутри – тепло, много света, я с огромным наслаждением наношу краску на холст, Ульрике сидит у камина, вяжет на спицах для меня новый свитер или читает мне вслух. Норвежский я освою. Потом мы смотаемся на недельку в Париж, на очередную выставку. С успехом, с блеском.
Но это будет после. Сначала будет та, первая выставка, на которой мы встретимся. Я ни с кем ее не спутаю. Она медленно будет проходить мимо картин, и когда подойдет к той, моей любимой, я спрошу ее:
– Вы – Ульрике?
Я знал, что эта встреча будет, я ждал. Ульрике тоже нагадали, что муж у нее будет художник, что жить они будут счастливо, только вот… Извини, Ульрике, сказала ей мама, отложив гадальные карты, но он будет…
Она сделала паузу, а потом выдохнула:
– Он будет – совок.
В ту эпоху мы были не россиянами, мы были совками. Не знаю, кто ввел в обращение этот термин, означавший, видимо, сокращение от слов «советский человек», но термин гениально соответствовал сути, обозначая не только советского человека, но и советский строй, и советское государство, и сам уклад жизни в совке. Конечно же, для совка отхватить такую невесту, как Ульрике, – это покруче, чем выиграть «Волгу» по государственной лотерее или получить от государства бесплатно квартиру.
– Ой, мама, не хочу за совка, – застонала Ульрике, но стонать было поздно. Или рано.
– Ничего, доченька, – успокаивала ее мать. – От судьбы не уйдешь. Совки тоже разные бывают, а те, которые попадают сюда, к нам, непростые совки, они – умны, деятельны, талантливы. Это может быть вариант покруче, чем многие из наших.
И Ульрике успокоилась. И стала ждать меня. И когда она пришла на выставку, она подолгу останавливалась у каждой картины. И когда подошла к той, моей любимой, я не сомневался, что это подошла именно она, я не мог ее спутать ни с кем. И я спросил:
– Вы… Вы – Ульрике?
И она поняла, что это – я. Что сбылись предсказания матери, что сейчас осуществляется ее вселенское предначертание: всегда быть со мной. Она узнала меня. И она спросила с сильным акцентом, но по-русски:
– А вы?.. Вы – совок?!
16. Мы никогда не знаем, началом каких событий становится порой маленький, незначительный с виду эпизод. В момент, когда меня уводили в наручниках, я больше всего радовался, что таким неожиданным способом ускользнул от волчковских бомжей. Бомжи эти несомненно представляли собой реальную опасность. И серьезную. Для бандитствующих структур люди, стоящие на учете в психушке, – бесценные кадры. Никакому профессиональному, высококвалифицированному киллеру не под силу то, что легко разрешимо для них: убить человека и, даже попавшись, ускользнуть от тюрьмы. Какой спрос с шиза? И все-таки, как я классно смылся от них на ментовском воронке!
Я ждал, когда разберутся в моем деле. Но прошли сутки, двое, трое. Пора бы Баранову проспаться и пролить свет на ситуацию.
Была встреча с адвокатом. Человек он оказался довольно молодой, неглупый, он ошарашил меня новостью: Баранов – скончался.
17. – Кто там?
– Тихо! Тс-с-с.
– Это кто?
– Это я – Каюмба. Я пришла тебя спасти, Уманга!
– Каюмба…
– Не бойся, я усыпила охрану. Бабушка Маганда дала мне волшебной травы. Я скатала из нее шарики, через трубочку из кустов плюнула шариками по охранникам, они уснули. До рассвета не проснутся. А мы к рассвету будем уже далеко! Хватайся за лиану! Ой, какой ты тяжелый!
Наверху было свежо и приятно. После трех дней сидения в затхлой глубокой яме я всем своим первобытным чутьем наслаждался ароматом таинственной атлантической ночи.
– Бежим, Уманга! Если до рассвета мы скроемся в горах, они не найдут нас!
Я смотрел с восхищением на эту стройную двенадцатилетнюю женщину, настоящую деву-охотницу. Она рисковала всем. Она обрекала себя на вечное изгнание, чтобы жить, до последнего дня своего прячась от людей. Жить вдали от родных, от своего племени. И все – ради меня! На ее черных волосах появился золотистый отлив при свете звезд, призрачных, мерцающих, непостижимых. Ее ноги, стройные, сильные, будто бежали уже туда, в горы, чтобы спасти меня. В нетерпении она делала какие-то бессмысленные движения:
– А с мужем вы уже несколько лет в разводе, – прозвучало это более утверждением, чем вопросом, она опять возразила:
– Нет, года не прошло.
Если судить по юридическому факту развода – года не прошло. Но если судить со Вселенских позиций – в разводе она была уже несколько лет. Он и говорил то, что было, хотя в переводе на земные понятия сказанное им выглядело странным и ошибочным.
– Меня столкнули в пропасть, я должна была упасть и разбиться. Но я не разбилась – у меня выросли крылья, – она мягко улыбнулась, а он отметил про себя с огромной радостью, отметил как озарение, как наиважнейший вывод, как принятое решение: она – Поймет!
– Я так и хочу лететь дальше, но меня все время что-то сбрасывает на землю, будто за ноги стягивает.
– А я хочу ходить по земле. Но меня все время что-то не отпускает, что-то с неумолимой силой тянет и тянет в небо.
3. – Вместо того, чтобы за компьютером сидеть, газету делать, девушек провожаешь! – ехидно улыбался Волчков. Потом шлепнул меня ладонью по плечу: – Она неплохая тетка, рекомендую, вышколена.
– Ваша пациентка?
– Как тебе сказать? Денег я с нее не возьму, потому что она, сам понимаешь, после этого неудобно… А лечить бесплатно… Там опухоль мозга, возни очень много. Бесплатно не возьмусь. Ведь, если берусь, надо делать до конца! Я же давал клятву Герострата!
По-моему, он что-то напутал. Я даже осмелился поправить – клятву Гиппократа? – но он не слышал:
– Давай, давай, за компьютер, за клавиши, пианист ты наш газетный!
4. С утра в коридоре шум. Я не высовываюсь. Я могу спокойно полежать, занимаясь тренингом мозга, погружением в могущественный внутренний микромир. Что мне этот шум в коридоре? Что мне эта квартира? Что мне этот мир? Мне не до них.
Но все-таки соседи меня вышибают из моего мира, и я узнаю, что Хихичка Якимова вляпалась в какашку. И даже не хихикает. Лежала какашка спокойно на кухне, никого не трогала, надо же было Хихичке вступить именно в нее. Как в анекдоте советского времени: вчера в дерьмо, сегодня в партию, вечно ты во что-нибудь вступишь.
Хихичка с криком стучит в дверь к Вите Баранову:
– Скотина!..
Тот, как всегда:
– Это не я!
Но сам он – в женском халате, а на голой ноге – след сползшей вниз какашки. Хихичка заставила его мыть пол. Кучки не осталось, хотя маленькие дрищинки видны были не только вокруг протертого места, видны даже на стене.
– Михалыч! Забери швабру к себе! – Якимова решила не пояснять, что от швабры дерьмом воняет, мотивировала свою просьбу по-другому: – Забери швабру в комнату, а то украдут!
Хихичка утихла, а я смог продолжить свои упражнения. Можно, конечно, медитировать в полной тишине, но полная тишина редко бывает. В условиях крика и визга занятия даже эффективнее, они дают устойчивость результата. Вне зависимости от условий.
5. Опечатки – весьма коварная вещь в журналистике. У меня на память хранится номер одной газеты от 20-го февраля 1982-го года, где слово «Ленинград» написано без буквы «р». Это был последний год брежневского правления, за такие опечатки давно уже не сажали, верхушка редакции отделалась выговорами по партийной линии. Нередко корректура и дежурный по номеру наловят «блох», а ошибки в самых крупных заголовках и рубриках пропускают. Храню я на память и номер с рубрикой на всю полосу: «ИНТЕНСИФИКЦИЯ-90». Да, я знаю, что правильно на самом деле «Интенсификация-90», что после буквы «к» пропущенная буква «а» в корне меняет смысл рубрики, но тем-то и коварны опечатки. Помню, редакторшу после этой «интенсиФИКЦИИ» вызывали в обком «на ковер», она вернулась возбужденная, сосала валидол, потом нервно курила, приговаривая:
– Ну, подумаешь, ну, назвали вещь своим именем, ну, подумаешь…
Для чего я это вспоминаю? Нет, не случайно. Я не видел иного выхода в ситуации, когда Волчков намеревался спереть внаглую открытие Игоря Храмцова. Я сделаю «очепятку». Вместо имени Vitali Volchkov над статьей будет стоять имя Igor Khramtsov. Заметят? Заметят, да. Но в готовом номере. Когда ничего уже изменить невозможно. А при правке и сверке? Когда еще можно все исправить, поменять? Волчков вряд ли в это полезет, вряд ли станет заниматься вычиткой, сверкой. Он понимает, что ничего в этом не понимает. Понайотыч заметит? Если б опечатка была внутри текста, наверняка заметил бы. Но в имени, набранном крупно, расположенном над текстом, он проморгает. Да еще после голодного обморока и рюмочки коньячку из потайного бара хозяина.
Заметила бы и дорогая переводчица. Но мы работали с дешевым Кричухиным.
6. – А-а! Старший лейтенант Добрецов! – радуюсь я, открывая входную дверь на четыре звонка.
– Уже капитан! Это… – поворачивает он мне под нос новехонький милицейский погон.
– Да вы проходите, проходите, – пропускаю я его в кухню. – Как там ваши дохлые мыши?
– Я не с мышами, – отрезает он, – я о собаке.
– О какой собаке?
– Вы травите собакой маленьких детей! – торжествует капитан, доставая из папки бумагу.
– Но у меня нет собаки…
– Не знаю, не знаю. Вот тут, в заявлении, сказано, что вы травите собакой маленьких детей своей соседки Татьяны Капитоньевой!
– А не сказано, что я их ем?
– Нет. Но собакой – травите!
– Вы проходите в комнату, посмотрите, есть ли у меня собака.
– Нам известно, что нет. Но собака есть у Якимовых! Доберман!
– Но я сам этого добермана боюсь!
– Так зачем же, детишек…
– Как можно травить кого-то чужой собакой?
– Значит, вы отрицаете, что травите собакой породы доберман по кличке Игран детей Татьяны Капитоньевой?
– Отрицаю.
– Так и запишем… не травит… это… детей Капитоньевой… Распишитесь – здесь!
7. Как я сочувствовал соседке Капитоньевой, но особенно жалко было ее детей. Нет, не потому, что, если верить милицейским бумагам, я травил их чужой собакой. Собака действительно страшная. Жуткий пес, по кличке Игран. Глаза умные, при встрече взглядом с человеком Игран их не отводил, беспощадные глаза. Жаль было всю семейку Капитоньевых. Замужем мать никогда не была, отличала детей, как в анекдоте, – по отчествам. Родила шестерых, двое из них – счастливые: они были лишены необходимости пройти свой жизненный путь в той среде и в том обществе, в которых они родились. Четверо, несчастные, остались жить.
Я часто встречал их на улице: то бутылки пустые собирают, то попрошайничают. Иногда я что-нибудь им приносил – конфеты, фрукты. Они содержали сами себя, заодно и мать. Она прекрасно знала, где какие фонды раздают бедным одежду секонд-хенд, где какие пайки дают бесплатные для многодетных. Восемь фондов ее финансировали стабильно. Купила дачу, машину. Квартиру не покупает – ей так дадут.
Недавно у нее произошла потеря: один из восьми фондов финансировать перестал. Пришли в квартиру сотрудники фонда. Она плакала, как тяжело ей жить. Ее уже вносили в список на материальную помощь, но среди пришедших была одна неглупая, видать, женщина, спросила Капитоньеву: где учатся ее дети? Естественный родительский вопрос. Та пыталась уйти от ответа, она не могла назвать ни школу, ни класс. Ее не это волновало. Какое ей дело, где учатся дети и учатся ли вообще? Ей бы за счет этих детей еще пару новых благотворительных фондов с подачками. Да и сами детишки, побираясь, немало приносят в дом.
Скорей бы им дали квартиру, хоть кастрюлю на кухне можно будет оставить. Капитоньева, правда, наказывала периодически то старших, то младших: когда они что-нибудь у нее же, у матери, воровали. У своих – нельзя!
Этим детям – очень комфортно в той стране, где они родились. Посмотрите предвыборную программу большинства кандидатов в депутаты. Там почти слово в слово: отдать неимущим, отдать неимущим! Один раз страну уже отдали неимущим. Неимущими стали все. И это продолжается. Поколениями воспитывались профессиональные иждивенцы. Они – тоже родят по шестеро. Те – еще по шестеро… Их будет все больше и больше. Все больше и больше алчных глоток будут орать одно и то же слово, забыв о других словах. Слово – «Дай!»
Почему-то нет детей ни у Храмцова, ни у Кричухина. И квартиры им – не дадут. Им всего надо добиваться самим.
Представьте, что это по глубинной сути своей значит: даром давать жилье? Это значит – отнимать у тех, кто его строил, кто зарабатывал, чтобы его построили, из чьего кармана оплачивали все расходы по его содержанию. И кому-то – ДАВАТЬ! Из кармана тех, кому – НЕ ДАЛИ. Не всем ведь дали. Не дали миллионам и миллионам. Они могут его, наконец-то, купить. Но по какой цене! Если вы покупаете квартиру в России, знайте: вы покупаете ее сразу для пяти-шести семей. Вы платите за них, потому что им квартиры – ДАЛИ!
Игорю Храмцову ничего не дали, он заработал денег, внес пай в строительство нового дома. Но строительство «заморозили». Президент строительный компании смылся за рубеж с деньгами пайщиков. Потом Игорь купил готовую квартиру. Но оказалось, у нее уже был владелец, который вернулся из заключения и вселился в свой дом. Деньги Храмцову так и не вернули. В итоге он квартиру стал снимать. Снимал у одной старушки. Ей квартиру дали, как неимущей. Ее дочери дали. И ее внучке дали. Зачем им – три? В одной жили, две сдавали.
В нашей стране более семи десятилетий одним давали, отбирая у других. Но людей, способных к созиданию, у которых по традиционным советским понятиям надо отнять, остается в стране все меньше и меньше. Скоро на одного производителя станет столько отнимателей, что отнимать будет нечего.
8. Лиса действительно приходила. Он узнал ее по призрачному сиянию, разливавшемуся в небе высоко над городом. Она шла неторопливо по направлению к центральным улицам, часто оглядывалась, осматривала все вокруг. Он спросил прохожего, что виднеется там, над домами?
– Ничего, – пожал плечами прохожий.
Спросил другого. Та же реакция.
– Да посмотрите же внимательно, посмотрите! – не унимался он. – Вон там, над домами!
Наверное, спятил, с облегчением отмечали про себя прохожие, потому что, когда на улице к вам подходит человек его сложения и его роста и ничего не хочет у вас отнять, вы, естественно, вздохнете с облегчением… Он еще поприставал к людям, но скоро прекратил. Для него не осталось сомнений: Ее видел только он.
А Она была в настроении недобром. Она была явно задета. Она была возмущена. Кто посмел? Кто посмел узнать Ее земное имя?
Ему бы спрятаться. Но что толку? Она все равно найдет. Лучше попытаться с Ней договориться. Он поспешил к своему дому, поднялся на четвертый этаж, заперся изнутри и достал чистый холст. Именно за холстом он умел предельно сосредоточиться и найти верное решение любого вопроса. Именно за холстом ему удавалось лучше всего подключаться к Миру Иного, к могущественному Пространству Иных Измерений. И хоть Там легко разрешались любые ситуации, но тревога нависла над миром, явная, кожей ощущаемая.
Космическая Лиса была возмущена. Буквально через несколько мгновений Она будет здесь, Она пройдет сквозь него, Она знает, как расправиться с ним. С ним, узнавшим Ее земное имя.
Стремительным рывком он отбросил чистый холст, сорвал со стены Ее уже готовый портрет и быстро-быстро стал наносить на него новые краски. Похоже, Она остановилась где-то невдалеке. Похоже, Она рассматривала, что же он сделает в итоге с Ее портретом.
9. Можно, конечно, решить, что он все это придумал, наверное, для него так было бы легче, но были уже десятки свидетелей у происшедшего. Двое из них побывали у него в мастерской в конце августа 2001 года. Они отметили странную картину, где над склонившимися небоскребами пронесся, размахивая мечом, призрачный рыцарь или, может быть, ангел смерти. Картина еще не была закончена, оставалось лишь несколько мазков, чтобы «попасть в цвет». На это нужно было еще неделю, максимум две. Через две недели наступило… 11-е сентября.
– Ты – знал?! – позвонили ему в тот же день оба из недавних гостей. В их голосе было не столько удивление, сколько обвинение.
Он не знал, что ответить. И какая взаимосвязь между картиной, написанной на Галерной улице в Санкт-Петербурге, и трагедией тысяч и тысяч людей, трагедией целого народа – там, за океаном? Может быть, картина пыталась предупредить этот народ, которому он давно симпатизировал, о нависшей беде? Но кто услышит? Кто поверит? Так, совпадение.
Но если бы только одно…
Весной 2003 года была написана картина, герой которой уменьшился до размеров Мальчика-с-Пальчика и вдвоем с Дюймовочкой разгуливал среди зарослей гигантских грибов. Так ее автор «увидел» невероятно грибной год.
15 марта того же года, в котором приходила Космическая Лиса, в доме на Галерной был пожар. Незадолго до пожара он закончил картину «Одна из последних Видящих». Закопченная стена старого дома из обгоревших кирпичей, языки пламени. Посредине – окно, наполненное ярким светом, и в окне – призрачный девичий силуэт. И вот эти образы реализовались: обгорелые кирпичи, языки пламени.
Совпадений становилось слишком много. Они происходили спонтанно, непредсказуемо, их невозможно организовать намеренно, потому и называются они – совпадениями. Не сменить ли род занятий? – уже подумывал он. Может быть, своей кистью он попадает ненароком в какие-то точки в параллельных мирах, регулирующие события мира видимого? Есть же точки акупунктуры на теле человека, отражающие (или регулирующие?) работу его внутренних органов. О существовании таких же точек в Параллельном Мире, о силе их воздействия на мир видимый, реальный, догадался еще древний человек, впервые сделавший наскальную роспись…
10. Она продолжала свое наблюдение: что же он сделает в итоге с Ее портретом? Она была где-то совсем близко, он чувствовал Ее дыхание. Нет, совсем не такое дыхание, которое слышишь от увязавшейся за тобой на улице собаки. Дыхание было беззвучным, но от дыхания этого шли колебания внутри каждого органа его тела, внутри каждой клеточки. Мощные, захлестывающие.
Лиса наблюдала.
Похоже, портрет Ей понравился. Портрет зачастую расскажет о вас больше, чем анкета, мемуары и дневники, вместе взятые. Он ничего не менял в начертаниях, он только высветлил пространство вокруг Нее. Да, он Знал Ее земное имя. И Она ушла, бросив на ходу:
– Ему – можно.
Нет, Она не произносила этих слов вслух. Слова звучали сами, внутри него, там же, где ощущалось Ее мощное, захлестывающее дыхание.
11. Эта вещь не сразу понятна, но со временем, кто хоть раз с описанным столкнулся, убеждаются в непреложной истине. Знать ее необходимо, она упредит самое важное, предостережет от непоправимого.
Если вы захотите мелких неприятностей, можете подойти к постовому, задеть его, плюнуть в него (мы не призываем, конечно же, этого делать, здесь сказано образно), вас накажут за хулиганство. Можете угнать машину, ограбить банк, можете выпить кислоту или прыгнуть в реку с моста (не надо, конечно, этого делать!) – в любой из перечисленных ситуаций вас ожидают неприятности среднего масштаба. Если вы покончите самоубийством, повесившись, последствия тоже будут достаточно плачевны.
Но не дай Бог, если вы хоть как-то заденете Сына Неба. Вы не знаете, Кого вы задели, внешне Он нисколько не выделяется в толпе. Однако масштаб негативных последствий от случившегося окажется для вас несоизмеримым с теми жалкими земными последствиями, о которых мы только что говорили. Будьте осторожны и уважительны, если хоть как-то пересекаетесь с Миром Иного.
12. Мне очень не понравились эти рожи у подворотни. К счастью, я их заметил раньше, чем они заметили меня. Я не подошел к дому, остановился поодаль. Ждал. Чего ждал? Ждал, когда пойдет народ, чтобы входить в подворотню в окружении людей.
Вряд ли они решатся напасть при большом количестве свидетелей. Хотя нет, этот, громила с виду, вроде и не решится, а тому, маленькому, похоже, все равно. Он явно с отклонениями в мозгу. Убьет – отправят в психушку, продержат какое-то время, потом он вернется к Волчкову в бомжатник – снова оказывать услуги хозяину и хлебать бесплатный суп, оплаченный сердобольными немцами.
Этого, маленького, я испугался больше, чем громилы. Я и сам по внешнему виду скорее громила, чем хиляк, но сильнее всегда тот, кто хочет драться. Если я драться не хочу – мои шансы резко падают.
А мне эта драка была совершенно ни к чему. Хотя после сделанной мной опечатки иного хода событий и ожидать не стоило. Пусть на сей раз мне удалось проскользнуть в свою квартиру мимо поджидавших меня питомцев «Христианского центра защиты бедных». Они придут снова. Кто же выдал Волчкову мой адрес? Тузовский? Кричухин? Или тот узнал через справочное? Или внешне незаметный бомж – питомец волчковского центра – ловко проследил за мной?
13. Домой я вошел, естественно, «на взводе», не зная, чего ожидать. Но ожидать определенно можно было только одного – в покое меня не оставят. Номер газеты, где подпись «Виталий Волчков» изменена на «Игорь Храмцов», уже пошел по стендам на выставке, уже разослан подписчикам. А Волчков еще только хватился. Вот тупой. Изменить он уже ничего не мог, ему оставалось одно – мстить. В этой ситуации не договоришься, не вывернешься. Каких происшествий теперь ожидать?
А в квартире меня уже ждало новое происшествие.
Происшествие довольно банальное, вряд ли представляющее судьбоносную значимость, подобное не раз уже происходило, произошло и на этот раз: пьяный Виктор Михайлович Баранов заснул в туалете. Но на этот раз он заснул, стоя ногами на унитазе. В позе орла на вершине скалы. Естественно, при наступлении сна он потерял равновесие и упал.
Рядовой для алкаша случай, совершенно бытовой, обычный. Но на этот раз он имел два необычных последствия. Первое: упал Михалыч так, что высадил головой дверь. Дверь сорвало с крючка. Михалыч валялся на полу, из головы сочилась кровь. Я кинулся его поднимать, оттащил в ванную комнату, стал эту кровь замывать.
И второе последствие. Прискакали Хихичка Якимова и Капитоньева.
– Вызовите… Ноль три надо набирать… – слова у меня слетали с языка сбивчиво, несуразно. Очевидно, я был вне себя – не многовато ли происшествий за один день?
Хихичка пошла к телефону.
– Ноль два надо набирать! – это был голос Капитоньевой, я не придал тогда значения ее словам…
14. Не знаю, какой из телефонов Хихичка Якимова набрала первым, но служба «02» приехала быстрее, чем служба «03».
– Он его по голове! Дверью! С размаху! – вопила Капитоньева во всю мочь, но только когда менты кинулись меня хватать и надевать мне наручники, я догадался, что она – обо мне.
Подоспел и старый знакомый – старший лейтенант (простите, уже капитан) Добрецов:
– Это он подбрасывал Баранову… это… четырнадцать дохлых мышей! Или даже шестнадцать! А теперь! Это! Дверью его! Ах, негодяй!
– Он Виктора Михайловича, хи-хи, Викторией Михайловной звал, хи-хи…
Два бомжа из питомцев Волчкова с недоумением смотрели, как меня уводят менты, сажают в воронок. Тот, который поменьше, даже дернулся было в мою сторону, но громила его удержал.
Почему-то я чувствовал твердую, спокойную уверенность в себе. Я будто наблюдал за всем происходящим со стороны, сверху откуда-то. Вот меня выводят из парадной, вот сажают в воронок, вот мы едем. Вижу, как мы стоим перед светофором, как пересекаем широкую площадь. Вижу, как водитель тормозит перед воротами с железной решеткой наверху. Вижу себя, сидящего между двумя ментами. Все так спокойно, буднично. И что мне волноваться? Проспится Баранов, объяснит, что я ни при чем. А в ситуации с бомжами волчковскими все происшедшее – это даже очень кстати.
Я не хотел думать ни о чем, происходящем вокруг. Я думал об Ульрике.
15. Было это в далеком 1990-м году. Мы, двое начинающих тогда художников, Юра и я, страшно бедствовавших, пытались продать свои работы. Продать было сложно. Еще сложнее было купить краски, кисти и холсты. Экономика, строившаяся на принципах дефицита, не позволяла ничего приобрести без борьбы. Вроде бы, все было дешево, но попробуй достань.
Но уже тогда, в глубине далекого 1990 года, мы видели свое будущее. Мы представляли свои выставки через несколько лет по всему миру. Мы даже сочинили себе будущих жён: Юрину звали Ингрид, мою – Ульрике. У Юры – шведка, у меня – норвежка. Статус иностранца в изувеченной коммунистическим режимом стране был выше любого другого статуса. В те годы любой иностранец воспринимался нами пришельцем с другой планеты: он может свободно путешествовать по миру, он может свободно творить в любом жанре, в любом виде искусства, он богат, наконец, он может себе позволить не бесконечно думать о деньгах, о деньгах, о деньгах, а думать о творчестве. Это мы, совки, за паршивые восемь долларов (тогда это было сто шестьдесят рублей) должны были вкалывать, как Золушка, целый месяц. И с такими деньгами Юра подойдет к Ингрид, а я – к Ульрике?
Нет! Мы будем выставляться на Западе, выставляться с успехом, с блеском. И вот наступает оно, светлое бессовковое будущее, и на своей выставке (в Лондоне, в Париже, в Осло, в Стокгольме) я стою у любимой своей картины и жду. Я знаю: сегодня придет Ульрике. Мы с этого дня – навек вместе. Она будет моей женой. Мы будем жить в маленьком домике (не коммунальном) на фиорде, снаружи будет снег и вьюга, а внутри – тепло, много света, я с огромным наслаждением наношу краску на холст, Ульрике сидит у камина, вяжет на спицах для меня новый свитер или читает мне вслух. Норвежский я освою. Потом мы смотаемся на недельку в Париж, на очередную выставку. С успехом, с блеском.
Но это будет после. Сначала будет та, первая выставка, на которой мы встретимся. Я ни с кем ее не спутаю. Она медленно будет проходить мимо картин, и когда подойдет к той, моей любимой, я спрошу ее:
– Вы – Ульрике?
Я знал, что эта встреча будет, я ждал. Ульрике тоже нагадали, что муж у нее будет художник, что жить они будут счастливо, только вот… Извини, Ульрике, сказала ей мама, отложив гадальные карты, но он будет…
Она сделала паузу, а потом выдохнула:
– Он будет – совок.
В ту эпоху мы были не россиянами, мы были совками. Не знаю, кто ввел в обращение этот термин, означавший, видимо, сокращение от слов «советский человек», но термин гениально соответствовал сути, обозначая не только советского человека, но и советский строй, и советское государство, и сам уклад жизни в совке. Конечно же, для совка отхватить такую невесту, как Ульрике, – это покруче, чем выиграть «Волгу» по государственной лотерее или получить от государства бесплатно квартиру.
– Ой, мама, не хочу за совка, – застонала Ульрике, но стонать было поздно. Или рано.
– Ничего, доченька, – успокаивала ее мать. – От судьбы не уйдешь. Совки тоже разные бывают, а те, которые попадают сюда, к нам, непростые совки, они – умны, деятельны, талантливы. Это может быть вариант покруче, чем многие из наших.
И Ульрике успокоилась. И стала ждать меня. И когда она пришла на выставку, она подолгу останавливалась у каждой картины. И когда подошла к той, моей любимой, я не сомневался, что это подошла именно она, я не мог ее спутать ни с кем. И я спросил:
– Вы… Вы – Ульрике?
И она поняла, что это – я. Что сбылись предсказания матери, что сейчас осуществляется ее вселенское предначертание: всегда быть со мной. Она узнала меня. И она спросила с сильным акцентом, но по-русски:
– А вы?.. Вы – совок?!
16. Мы никогда не знаем, началом каких событий становится порой маленький, незначительный с виду эпизод. В момент, когда меня уводили в наручниках, я больше всего радовался, что таким неожиданным способом ускользнул от волчковских бомжей. Бомжи эти несомненно представляли собой реальную опасность. И серьезную. Для бандитствующих структур люди, стоящие на учете в психушке, – бесценные кадры. Никакому профессиональному, высококвалифицированному киллеру не под силу то, что легко разрешимо для них: убить человека и, даже попавшись, ускользнуть от тюрьмы. Какой спрос с шиза? И все-таки, как я классно смылся от них на ментовском воронке!
Я ждал, когда разберутся в моем деле. Но прошли сутки, двое, трое. Пора бы Баранову проспаться и пролить свет на ситуацию.
Была встреча с адвокатом. Человек он оказался довольно молодой, неглупый, он ошарашил меня новостью: Баранов – скончался.
17. – Кто там?
– Тихо! Тс-с-с.
– Это кто?
– Это я – Каюмба. Я пришла тебя спасти, Уманга!
– Каюмба…
– Не бойся, я усыпила охрану. Бабушка Маганда дала мне волшебной травы. Я скатала из нее шарики, через трубочку из кустов плюнула шариками по охранникам, они уснули. До рассвета не проснутся. А мы к рассвету будем уже далеко! Хватайся за лиану! Ой, какой ты тяжелый!
Наверху было свежо и приятно. После трех дней сидения в затхлой глубокой яме я всем своим первобытным чутьем наслаждался ароматом таинственной атлантической ночи.
– Бежим, Уманга! Если до рассвета мы скроемся в горах, они не найдут нас!
Я смотрел с восхищением на эту стройную двенадцатилетнюю женщину, настоящую деву-охотницу. Она рисковала всем. Она обрекала себя на вечное изгнание, чтобы жить, до последнего дня своего прячась от людей. Жить вдали от родных, от своего племени. И все – ради меня! На ее черных волосах появился золотистый отлив при свете звезд, призрачных, мерцающих, непостижимых. Ее ноги, стройные, сильные, будто бежали уже туда, в горы, чтобы спасти меня. В нетерпении она делала какие-то бессмысленные движения: