Смирнов Виталий. Памяти Максима

правильно.
Спасибо тебе, что ты заставил меня снимать эти веревки.

x x x

Свой лагерь мы разбиваем внизу у реки. Здесь, на
перекрестке горных долин низкий берег, выровненный весенними
паводками и укрытый березовой рощей, логичен, как точка
окончания дневного пути. И лапы железного дракона цивилизации
уже протоптали в гальке посадочные круги палаточных стоянок, и
клочья его шкуры, курганчики чешуи пустых консервных банок
ржавеют среди камней, покрытых копотью его дыхания, пламенем
той войны, в которой некому осудить победителя.
Юра приглядел место под палатку. Осматривая его, он
присаживается около стоящего рядом большого камня и достает
из-под него пакетик - непочатую пачку презервативов, аккуратно
завернутых в аптекарскую бумажку. Кто-то забыл ее здесь, а
скорее всего, просто оставил под камушком за ненадобностью.
Синдром несбывшихся надежд.
Мы несем к храму гор свои маленькие надежды, свою
суетность и свое тщеславие, свое одиночество и свою жажду
любви, и кажется нам, что близость к небу дарует величие нашим
стремлениям, но горы к нам равнодушны, они не приносят счастья
самим фактом своего существования, и наши маленькие надежды так
и остаются ржаветь между камней, опаленных пламенем наших
костров.
На одиноком примусе, прямо в мисках мы кипятим бульон и
чай, расстилаем коврики и ложимся перекусить. Нам ни к чему
экономить продукты, и наш скромный ужин состоит из деликатесов,
давно уже забытых на равнине. Вечереет, с реки тянет холодом.
Здесь, после дневной жары, это особенно заметно.

x x x

Пьяница берет в руки стакан и говорит: "Ах ты, моя
хорошая, ах ты, моя любимая," - и пьет. А алкоголик: "... ты
проклятая, жизнь ты мою поломала, вкус твой поганый ненавижу,
видеть тебя не могу," - и все равно пьет.
Я не могу видеть горы, этот снег на вершинах. Меня не
восторгает уже его слепящая белизна. Я знаю, как мучительно
долго режет обожженные глаза эта белизна, которая слепит. Какой
жесткий этот снег, когда пальцами разгребаешь его, чтобы
ввинтить крюк, и кровь сочится из-под посиневших ногтей. Как
рвет легкие вакуум ультрафиолетового неба. Каким страхом
наполняется сизая дымка ущелья, когда камни из-под ног внезапно
срываются в его манящую глубину. Какая сила кроется в
хрустальном потоке, сбивающем тебя со сведенных судорогой ног в
свою глубину. И как пусто, бессильно пусто в этих горах, когда
тебя стало на одного меньше.
- Любите ли вы туризм?
- Ненавижу. Жить без него не могу.

x x x

- Представляешь, пока мы его опускали, он ни единого
признака жизни не подал, ни разу не пошевельнулся.
Представляю. Он был мертв с самого начала. Во всяком
случае, я это твердо знал с того самого момента, когда Миша
перевернул его на спину, и я посмотрел ему в лицо.
Представляю. Представляю, как смотришь и ждешь, а вдруг,
вдруг, все-таки, вопреки всему. Ждешь без всякой логики, без
всякого смысла, ибо та часть тебя, которая владеет смыслом в
этот момент, долгий момент, который тянется часами, решает на
практике теоретически неразрешимую задачу движения двух тел
относительно третьего, твоего тела и его тела относительно тела
Земли, тела, окаменевшего от холода и вставшего на дыбы.
И эта мысль, что он там, в этой скорлупе трупа, он там
еще что-то, он там еще живой, непроницаемо для тебя, и ты в
своем бессилии ждешь - вдруг он шевельнет рукой, протянет ее
тебе, и ты вытащишь, вытянешь, спасешь, только помоги, помоги
же, научи, дай знак, и трепет руки на мельчайших неровностях
этой гигантской ледовой арены, южную трибуну которой заняло
небо, неразличимость движимого и движущегося, мельчайший обман
зрения, так жаждущего обмануться, снова и снова, часами, каждый
миг, колет в самое сердце.
Представляю. Я слышу эту фразу от тебя третий раз за эти
сут ки. В чем ты оправдываешься передо мной?

x x x

Все мы живем в мире вещей. И вещи остаются вехами нашего
жизненного пути. Век каменный и век паровоза, век атомный и век
шариковой ручки. И, уходя от благ цивилизации, мы самые лучшие
из них прихватываем с собой.
- Какую книгу взяли бы Вы с собой в далекое путешествие?
- В далекое путешествие я прежде всего взял бы с собой
примус.
Возможно, когда на Земле уже не будет оружия, основной
движущей силой прогресса станет туризм.
В свое время полиэтилен и бульонные кубики произвели
революцию в туризме. Сейчас мы живем в век капрона, титана и
вспененных материалов. Пенополиэтиленовый коврик для ванн,
выпущенный где-то в Ижевске из отходов танкового производства,
быстро покорил сердца туристов, прикрыв их мозолистые спины от
сквозняков на просторах необъятной Родины, теплые районы
которой уже давно застроены еще более теплыми домами, и лишь по
дальним углам можно найти места, где нога человека редко
ступает на так и на успевающий растаять за лето снег. Однако
подлинным апофеозом, венчающим победное шествие вспененных
материалов по пути все более полного удовлетворения насущных
потребностей человечества стало изобретение "сидушки".
Прямоугольник пенополиэтилена, размером с лист писчей
бумаги, нанизанный на кольцо эластичной тесемки, трон,
сковавший бедра, я владею всем миром, я ставлю свое царское
кресло в любой его точке, пояс верности теплу, домашнему уюту,
гнездо, свитое на краткий миг перекура. Сидушка - это зеркало
души. Толщина сидушки расскажет Вам о туристском опыте ее
хозяина больше, чем простое перечисление пройденных им
перевалов. По разнообразию способов применения она быстро
переплюнула легендарный ледоруб. Раздуть костер и поставить
бачок с чаем, чтобы он не так быстро остывал на снегу, порезать
хлеб и написать записку на перевале. Но есть у нее еще одно
применение. Надев сидушку на плечо, пропустив резинку под
мышкой другой руки, на том плече удобно нести носилки, на
которых лежит человек. На которых лежит то, что осталось от
человека.
На дай Бог узнать вам этот способ ее применения.

x x x

Тропа петляет среди камней, узкая, для одного человека,
всю ее ширину занимает Максим, мы идем по бокам от него, по
трое с каждой стороны, по камням. Я иду в заднем ряду, из-под
носилок плохо видно дорогу, эти камни, выжженные солнцем, ветер
дует сухой и теплый, и капли воды на камнях под ногами, как
будто кто-то нес по тропе полное ведро с водой, и вода
плескалась на камни, и ее не становилось меньше.
Короткий перекур - сменить плечо, размять спину - молча?
Нет, молча еще хуже, должен быть какой-то разговор, о том, что
за тем перегибом еще нет, а вот за следующим уже будет виден
вертолет, и что еще три раза посидим, передохнем, и что-то мне
на этом плече неудобно, потянул, наверное, а мне наоборот, в
самый раз, и что тебе вообще хорошо бы поменяться с ним местами
- он выше, и заваливаться будем меньше - только не молчать.
- Ну, пошли, что ли, а то тает...
И снова теплый ветер и капли воды на сухих камнях.
Миша отнес рюкзак к вертолету и вернулся помочь, но кто
бы один уступил ему свое место? Да и по росту он не вписывался
в нашу шестерку; так он и шел, немного впереди, как будто бы
вел нас куда-то, куда знал он один, маленький еврей в выцветшей
футболке, ветер трепал платок, подшитый к шапочке и
прикрывающий от солнца шею, и этот теплый ветер пах Палестиной.

x x x

Я могу, наверное, и в сотый раз рассказывать об этом.
- Да никто тебя в этом не винит!
В этом не винит. А в чем винит? В чем? В чем?
- Да никто тебя ни в чем не винит, успокойся. Перед кем
ты оправдываешься? Все было нормально.
Ни в чем не винит, говоришь? А что же ты смотришь на меня
так пристально? Что ты еще от меня ждешь?

x x x

Я показываю слайды этого похода. Солнце, зелень и
цветущий шиповник на подходах. Снег, небо и снова солнце
наверху. Наш перевал в конце долины. Я много фотографировал
его, красивого, в разных ракурсах. Наши ярко-цветные палатки
среди камней у озера Большое Алло, и Максим на их фоне, вот мы
бежим за заброской, и снова Максим, подтянутый, спортивный. Он
был самым молодым из нас. И дело даже не в этом. Он развивался
еще, детская пухлость переходила в мужскую силу, и эта сила и
радовала его, и была не осознана им до конца. Тело мужало и
крепло с каждым днем, и надо было каждый день учиться заново
управлять им. Он еще не умел расчитывать свои силы, и казался
неуклюжим иногда, но это потому, что сил становилось с каждым
днем все больше. Он и любовался собой, и стеснялся еще себя,
каждый день нового. И это стеснение дарило мягкость, а растущая
сила дарила доброту. В нем не было еще ожесточенности
взрослого, той завершенности структуры, которая и называется
мужской красотой, но которая посвоему уродлива, потому что
лишена прелести дальнейшего развития. Он еще только шел к своей
вершине.
Вот еще один кадр. Мы стоим с ним на перевале. Панорама
гор за нашими спинами. Мы так долго шли сюда, чтобы только
заглянуть на ту сторону. Этих слайдов у меня два. Один был для
него.
И еще два слайда подряд. Пленка тянется непрерывно, все
вроде бы то же, горы, небо, но уже произошел разрыв, не такой
уж и большой промежуток, но прошло так много, прошла целая
жизнь. Эти кадры я успел сделать, пока Миша поднимался к
Максиму, они почти одинаковы, съемка вверх сглатывает крутизну,
Максим просто лежит согнувшись на ослепительно белом снегу,
таком чистом, как будто и не катился тут только что камнепад,
только Миша неестественно наклонен к тянущейся из-под жумара
веревке. Два кадра подряд, две картинки, поиск различий на
которых мог бы занять чей=нибудь досуг, чуть ближе к Максиму
Миша, чуть больше к нему навстречу пятно ярко-красного снега.
Он только недавно женился. Детей нет. Больше всего жалко,
что детей нет. У него были бы красивые дети. Торопитесь,
торопитесь жить, торопитесь иметь детей. Жизнь так скоротечна,
и так внезапно наступает ее конец. Остаются горы, красивые и
вечные, и идущие в них наши дети.