Смит Уилбур. Ассегай

   – Маниоро! – крикнул Леон и, указав на сержанта, добавил: – Маниоро мама?
   Смешки стихли. Женщины с изумлением уставились на него.
   Раньше других Леона поняла самая, пожалуй, юная и симпатичная из всех.
   – Лусима! – воскликнула она и, повернувшись, указала на голубеющие вдалеке очертания дальней стены разлома.
   – Лусима! – радостно подхватили остальные. – Лусима мама!
   По-видимому, именно так звали мать Маниоро. Довольные своей сообразительностью, женщины снова загалдели, а Леон, показав на пальцах, что Маниоро нужны носилки, ткнул пальцем в том же направлении:
   – Отнесите Маниоро к Лусиме.
   Восторги поутихли, женщины недоуменно переглядывались, определенно не понимая, чего требует от них белый незнакомец.
   И снова самой смышленой оказалась симпатичная молодка. Топнув ногой, она подскочила к мужчинам и, нисколько не смущаясь, атаковала опешивших воинов как словесно, так и физически, мутузя кулачками одних и подталкивая других. Больше всего досталось воину с изысканной прической из заплетенных косичек, которого красавица попросту оттягала за волосы. В конце концов, пристыженные и обиженные, они вняли ее требованиям. Двое побежали в деревню и вскоре вернулись с длинным крепким шестом, к которому привязали некое подобие гамака из связанных по углам шкур. Это были масайские носилки, мушила. Потерявшего сознание Маниоро уложили на шкуры, после чего вся компания бодрой трусцой направилась на восток. Леон остался один на пыльной равнине. Пение мужчин и радостные причитания женщин вскоре стихли.
   Лейтенант закрыл глаза, пытаясь собрать силы, чтобы подняться и последовать за ними. Открыв их через какое-то время, он обнаружил, что о нем не забыли. Трое голых пастушков, встав полукругом, молча и сосредоточенно смотрели на него. Старший сказал что-то и повторил свой требовательный жест. Леон послушно перекатился со спины на живот, поднялся на колени и, пошатываясь, выпрямился в полный рост. Паренек шагнул к нему, взял за руку и решительно потянул за собой.
   – Лусима.
   Второй, встав с другой стороны, взял его за другую руку и сказал:
   – Лусима.
   – Ладно, ладно. Пусть будет по-вашему, – согласился лейтенант. – Ничего другого мне, похоже, и не остается. Лусима так Лусима. – Он ткнул того, что постарше, пальцем в грудь. – Имя? Тебя как зовут?
   Эта фраза была одной из тех немногих, которым научил его Маниоро.
   – Лойкот! – с гордостью ответил мальчишка.
   – Итак, Лойкот, мы пойдем к Маме Лусиме. Веди меня.
   И они потащили ковыляющего Леона за собой – к далеким голубым холмам, вслед за взрослыми, уносившими бесчувственного Маниоро.
 
   Пересекая долину, Леон заметил совершенно изолированную, отдельно стоящую гору, выраставшую из земли посредине широкой плоской равнины. Издалека ее можно было принять за своего рода подпорку восточной стены, неуместный нарост на огромном пространстве долины, но, подойдя ближе, он увидел, что она стоит сама по себе и никак с обрывом не связана. А еще расстояние не позволяло оценить ее истинное величие, удивительную высоту и крутизну склонов. Нижнюю часть горы покрывали рощи величественных зонтичных акаций, выше их сменял густой горный лес, а поднимавшуюся за облака вершину окружала стена серого камня, напоминавшая гласис^[1] рукотворной крепости.
   Приблизившись к этому природному бастиону, Леон сделал еще одно открытие: макушку горы прикрывала зеленая шапка могучих деревьев, получавших необходимую для роста влагу непосредственно из облаков. Даже снизу было видно, что верхние ветви украшены бородатым мхом и древесными орхидеями. Усыпанные белыми цветами пышные кроны походили на свадебные букеты. Орлы и другие хищные птицы, устроившие гнезда на голых скалах пониже вершины, парили на широких крыльях в бескрайней небесной синеве.
   Солнце миновало зенит, когда Леон в сопровождении трех юных пастушков добрался до подножия горы. К этому времени носильщики были уже на середине тропинки, зигзагами уходившей вверх по крутому склону. Сил хватило ненадолго: одолев пару сотен футов, лейтенант свалился в тени акации. Ноги просто отказались ступать по каменистой дорожке. С минуту он возился со шнурками, а стаскивая ботинок, застонал от боли. Шерстяной носок почернел от крови и, казалось, намертво присох к подошве. Осторожно отодрав его, Леон с ужасом уставился распухшую, стертую до мяса стопу. Полопавшиеся волдыри свисали кусками кожи, пальцы выглядели так, словно их жевал шакал. Присевшие рядом мальчишки рассматривали раны с нескрываемым интересом и мерзко скалились, как учуявшие запах крови упыри.
   Наконец Лойкот, вспомнив об обязанностях старшего, отдал какие-то распоряжения, и его юные помощники резво понеслись в буш, где небольшое стадо длиннорогих животных пощипывало под акациями серо-зеленую травку. Через несколько минут посланцы вернулись с пригоршнями свежего помета. Уразумев, что ему предлагается использовать подношение в качестве припарки для лопнувших волдырей, Леон ясно дал понять, что не потерпит бесцеремонного давления со стороны Лойкота. Мальчишки упорствовали, навязчиво предлагая свое, по-видимому, проверенное средство. В конце концов лейтенант порвал на полосы рукава рубашки, связал ботинки шнурками и повесил на шею. Лойкот протянул ему свой пастушеский посох, и Леон, приняв палку, заковылял по тропе. С каждым шагом дорога становилась круче и круче, и он снова начал спотыкаться. Лойкот, заметив это, отправил своих порученцев куда-то вперед, и они послушно поскакали вверх на тонких, как веточки, ногах.
   Лойкот и Леон последовали за ними с куда меньшим проворством – кровь, просачиваясь через повязки, оставляла на камнях красные пятна. Через какое-то время лейтенант опять остановился, сел на землю и с тоской посмотрел вверх – забраться на вершину ему, похоже, было не суждено. Лойкот опустился на корточки рядышком и завел длинный, запутанный рассказ. Леон понимал лишь отдельные слова, но паренек оказался хорошим актером: он иллюстрировал повествование энергичной мимической сценой, наглядно продемонстрировав, как именно защитил отцовское стадо от покусившихся на него львов. Представление сопровождалось кровожадным рычанием, прыжками и потрясанием воображаемым копьем – приятное разнообразие на фоне событий последних дней. Леон почти забыл об изуродованных ногах и от души смеялся над ужимками обаятельного мальчугана. Уже темнело, когда они услышали голоса. По тропинке спускалась группа морани. С собой они принесли мушила, на которых утащили Маниоро. В ответ на их жесты Леон забрался на кожаные носилки, и четверо мужчин взялись за шест, положили себе на плечи и легкой трусцой побежали вверх.
   Тропинка привела их на плоскую вершину, где под высоченными деревьями пылали костры. Носильщики повернули к ним и, пройдя через ограждение, вышли на открытое пространство с огромной, раскидистой смоковницей, вокруг которой собрались десятка два хижин. Леон обратил внимание, что построены они с куда большим искусством, чем те, которые ему доводилось видеть в других масайских поселках. Скот в загоне был упитанный и ухоженный.
   Взглянуть на чужака собралась небольшая толпа мужчин и женщин. Одежды первых привлекали внимание высоким качеством, вторые же демонстрировали обилие украшений из кости и дорогих заморских бус. Деревня явно жила в достатке. Смеясь и забрасывая Леона вопросами, они обступили мушила, а некоторые из девушек, что посмелее, трогали лицо лейтенанта и пробовали на ощупь изорванную форму. Масайские женщины вообще не особенно скрывали свой интерес к противоположному полу.
   Внезапно шумная толпа притихла. Со стороны хижин к ним шла высокая, статная женщина с поистине королевской осанкой. Собравшиеся расступились, и она направилась к носилкам. Ее сопровождали две девушки-рабыни с факелами, в свете которых кожа женщины отливала золотом. Масаи уважительно склонились перед ней, как трава под ветром. Шорох почтительных голосов пронесся над толпой.
   – Лусима! – шептали они, негромко прихлопывая в ладоши и отводя глаза, словно не смея любоваться ее поразительной красотой.
   Остановившись перед Леоном, женщина устремила на него внимательный, гипнотический взгляд.
   – Приветствую тебя, Лусима, – сказал лейтенант.
   Женщина не ответила и, может быть, даже не слышала его.
   Высокая, почти одного с ним роста, с удивительно гладкой, лоснящейся, без единой морщинки кожей цвета темного меда. Матери Маниоро должно было быть за пятьдесят, но эта женщина выглядела по меньшей лет на двадцать моложе: обнаженные груди оставались твердыми и округлыми, татуированный живот плоским и тугим, как будто она и не рожала вовсе. Характерные для женщин нильской группы черты лица поражали тонкостью и чистотой линий, а взгляд темных глаз, казалось, проникал в самые сокровенные мысли, добирался до самых заветных тайн.
   – Ндио. – Она кивнула. – Да, я Лусима. И я ждала тебя. Я следила за вами всю ту ночь, что вы шли из Ниомби.
   Леон обрадовался, что мать Маниоро говорит не на маа, а на кисуахили – это облегчало общение, – но ее слова вызвали недоумение. Откуда ей знать, что они пришли из Ниомби? Может быть, Маниоро пришел в сознание и что-то рассказал?
   – Маниоро со мной не разговаривал. Он ушел в страну теней и до сих пор спит, – произнесла Лусима. Леон вздрогнул. Она ответила на незаданный вопрос, словно прочитала его мысли. – Я была с вами, наблюдала за вами, – повторила Лусима. – Я видела, как ты спас моего сына, а потом принес его ко мне. Сделав это, ты стал вторым моим сыном. – Она взяла его руку. Ладонь у нее была прохладная и твердая, как камень. – Идем. Мне нужно взглянуть на твои ноги.
   – Где Маниоро? – спросил Леон. – Ты говоришь, что он жив, но выживет ли?
   – Маниоро поражен недугом, в его крови демоны. Борьба предстоит нелегкая, и исход ее не определен.
   – Я должен его увидеть.
   – Я отведу тебя к нему. Сейчас Маниоро спит. Ему нужно набраться сил для предстоящего испытания. До утра удалить стрелу я не смогу – чтобы работать, нужен дневной свет. И еще мне понадобится мужская помощь. Но ты должен отдохнуть, потому что даже твоя великая сила имеет предел. Она потребуется нам позже.
   Лусима отвела Леона к одной из хижин, и он, пригнувшись под низкой притолокой, прошел в полутемное, затянутое дымом помещение. Она указала ему на кучку накидок-кароссов из обезьяньих шкур у дальней стены. Леон с облегчением опустился. Лусима встала перед ним на колени и принялась разматывать и отдирать тряпки, которыми он обвязал ноги. Тем временем девушки-прислужницы готовили травяной отвар в стоявшем над огнем, в центре хижины, трехногом железном котле. Девушек скорее всего захватили при набеге на какое-нибудь полузависимое соседнее племя, и они находились здесь фактически на положении рабынь; масаи брали все, что хотели – будь то скот или женщины, – и никто из соседей не смел усомниться в их праве на это и бросить им вызов.
   Когда отвар был готов, служанки принесли котел к тому месту, где сидел Леон. Лусима проверила температуру и разбавила содержимое холодной, но столь же мерзко пахнущей жидкостью из другой емкости, представлявшей собой выдолбленную и высушенную бутылочную тыкву. Потом взяла его ноги и опустила в котел.
   Лишь огромным усилием воли Леону удалось удержать в себе рванувшийся из горла крик – отвар был горячий, как кипяток, едкий и жгучий. Женщины, внимательно наблюдавшие за его реакцией, обменялись одобрительными взглядами – они-то прекрасно понимали, чего стоило гостю сохранить бесстрастное выражение и стоическое молчание. Потом, когда пытка закончилась, Лусима обернула ноги полосками ткани.
   – А теперь ты поешь и поспишь.
   Она кивнула одной из девушек, и та поднесла внушительных размеров калебас, который, почтительно опустившись на колени, и предложила гостю. Леон уловил запах содержимого, но отказаться не посмел, чтобы не обидеть хозяйку. Собрав волю в кулак, он взял чашу обеими руками и поднес к губам.
   – Оно свежее, – заверила Лусима. – Я приготовила его своими руками. Оно восстанавливает силы и способствует быстрому заживлению.
   Желудок восстал после первого глотка. Напиток был теплый, но сама по себе смесь свежей бычьей крови и молока представляла собой нечто желеобразное и, мягко говоря, малоприятное на вкус. На стенках горла моментально появилась пленка. Тем не менее Леон пил и пил, пока посудина не опустела. Потом опустил ее на землю и громко рыгнул, чем вызвал восторг прислужниц. Даже Лусима позволила себе улыбнуться.
   – Это демоны улетели из твоего живота, – одобрительно сказала она. – А теперь спи.
   Лусима уложила гостя на каросс и накрыла другим. Веки его, словно к ним привязали свинцовые грузики, сомкнулись.
 
   Когда лейтенант снова открыл глаза, в открытую дверь били лучи утреннего солнца. Лойкот, сидевший на корточках у порога, резво вскочил, как только Леон заворочался, и, подойдя ближе, спросил о чем-то, указывая на ноги.
   – Пока говорить рано, – ответил лейтенант.
   Тело все еще ныло, зато голова была ясная. Он сел, размотал наложенные Лусимой повязки и с изумлением обнаружил, что опухлость спала, а воспаление заметно уменьшилось.
   – Змеиное маслице доктора Лусимы, – усмехнулся лейтенант.
   Настроение мгновенно улучшилось, но тут он вспомнил о Маниоро и, торопливо перевязав ноги, проковылял к стоявшему за дверью большому глиняному горшку с водой. Стащил изорванную в лохмотья рубашку, ополоснул лицо, смыл пыль с волос, а когда выпрямился, увидел, что вокруг собралась едва ли не вся деревня, старики и молодежь, женщины и мужчины. Рассевшись кружком, масаи с живым интересом наблюдали за каждым его движением, обмениваясь впечатлениями и отпуская комментарии.
   – Леди! – воззвал Леон, обращаясь к прекрасной половине. – Я собираюсь помочиться, и ваше присутствие при этой церемонии нежелательно.
   С этими словами он, опершись о плечо Лойкота, направился к загону для скота.
   Когда Леон вернулся, Лусима уже ждала у двери.
   – Идем. Пора начинать, – сказала она и повела его в соседнюю хижину.
   Внутри было сумрачно, так что после яркого дневного света пришлось с минуту привыкать к полутьме. В воздухе стоял тяжелый запах дыма и чуть менее ощутимый, но еще более неприятный, тошнотворный запах гниющей плоти. Возле огня, на кожаном кароссе, лицом вниз лежал Маниоро. Леон шагнул к нему и остановился: сержант больше походил на мертвеца, чем на живого человека. Кожа утратила здоровый природный блеск, посерела и напоминала золу скопившуюся под висевшим над угольями чаном. Мышцы на спине как будто высохли. Шея неестественно вывернулась, глаза впали и походили за полуоткрытыми веками на темные, отполированные водой кусочки кварца, что встречаются у реки. Нога над коленом сильно распухла, а из раны сочился желтоватый гной, вонь от которого и примешивалась к дыму.
   Лусима хлопнула в ладоши, и в хижину вошли четверо мужчин. Взявшись за углы носилок, на которых лежал Маниоро, они вынесли его наружу, отнесли к растущему в центре загона дереву мукуйю и положили на землю в тени. Лусима, раздевшись по пояс, встала над сыном и, повернувшись к Леону, негромко сказала:
   – Назад стрелу не вытащить – наконечник не пойдет, – значит, придется вытаскивать вперед. Рана созрела. Ты чувствуешь запах. И все же легко стрелу она не отдаст.
   Одна из девушек принесла маленький нож с рукоятью из кости носорога, другая глиняный горшок с углями, который крутила над головой, чтобы угли не погасли. Когда Лусима взяла нож, вторая служанка поставила перед ней горшок. Несколько минут шаманка держала лезвие над огнем, пока оно раскалилось, потом опустила в горшок с жидкостью, запахом напоминавшей ту, которой накануне вечером смазывала Леону ноги. В горшке зашипело и забулькало.
   С ножом в руке Лусима опустилась на корточки рядом с сыном. Ее примеру последовали и четверо мужчин, что принесли Маниоро из хижины; двое присели у головы больного, двое у ног. Лусима подняла голову, посмотрела на Леона и сказала:
   – Вот что ты сделаешь… – Далее она подробно объяснила, чего ждет от него, и закончила такими словами: – Хотя ты и самый сильный из нас, тебе потребуется вся сила. У наконечника много зубьев, и они крепко ухватились за плоть Маниоро. – Она посмотрела Леону в глаза. – Ты понял, сын мой?
   – Понял, Мама.
   Лусима развязала кожаный мешочек, который носила на поясе, и достала моток тонкой белой бечевы.
   – Это послужит тебе веревкой. – Она протянула Леону моток. – Я сплела ее сама из кишок леопарда. Тугая и прочная. Крепче нет ничего. – За бечевкой последовала толстая полоска слоновьей шкуры, которую Лусима положила сыну между зубов и закрепила, чтобы Маниоро не мог ее выплюнуть, коротким кетгутом из кишки импалы. – Чтобы не сломал зубы, когда боль станет невыносимой, – пояснила она.
   Леон кивнул, хотя и понимал, что действительная причина предосторожности другая: Мама Лусима опасается, что сын закричит и тем самым навлечет на нее позор.
   – Переверните его на спину, – распорядилась она, – но не потревожьте рану. – Воины осторожно положили Маниоро лицом вверх, а Лусима позаботилась о том, чтобы выступающий из бедра обломок древка не касался каросса, и подложила под него две деревяшки. – А теперь держите. Крепко.
   Заняв позицию поудобнее, она положила руки на раненую ногу и стала осторожно ощупывать бедро, чтобы определить положение наконечника в воспаленной, распухшей плоти. Пальцы двигались легко, как могло показаться, почти не касаясь кожи, но Маниоро тем не менее зашевелился, заворочался. Лусима, найдя наконечник, поднесла острие ножа к нужному месту и начала читать заклинание. Следующие один за другим монотонные рефрены оказали на раненого должный эффект: он успокоился, расслабился и тихонько засопел.
   Внезапно, без предупреждения и даже не переставая читать, шаманка опустила нож, и лезвие легко вошло в темную плоть. Маниоро напрягся – гладкий, ровный рельеф тела мгновенно преобразился, на нем проступили скульптурные бугры мышц и узлы сухожилий. Металл проскрежетал по металлу, и из разверстой раны ударил гной. Лусима отложила нож и надавила ладонями на края разреза, из которого проступил первый ряд зазубрин.
   Леону доводилось изучать оружие плененных нанди, а потому он и не удивился, увидев наконечник незнакомого образца. Выковали его из ножки котелка толщиной с мизинец Лусимы с таким расчетом, чтобы он как можно глубже входил в тело крупного животного, например слона. Средневековые английские лучники били по защищенным доспехами французским рыцарям стрелами, наконечники которых имели один большой зуб. Здесь зубцов было много – крошечных, как рыбья чешуя, зазубрин, благодаря чему стрела проникала в плоть практически без сопротивления. Именно поэтому вытащить наконечник по входному каналу было невозможно.
   – Быстро! – шепнула Лусима. – Привязывай!
   Леон уже приготовил петлю и теперь надел ее на острие и затянул за первым рядом зубцов.
   – Готово.
   – Держите его. Держите крепче, чтобы он не дергал бечеву и чтобы она не оборвалась, – предупредила Лусима морани, и все четверо налегли на распростертого Маниоро. Она повернулась к Леону: – Тяни, сын мой. Тяни со всей силой. Вытащи из него зло.
   Леон обмотал бечеву вокруг запястья и потянул. Лусима снова принялась читать заклинание. Тонкая нить напряглась. Тянуть следовало осторожно, плавно, без рывков – острые как бритва зубцы могли легко перерезать кетгут, – и он добавлял понемногу, по чуть-чуть. Петля затянулась туже… еще туже… но стрела оставалась на месте. Леон уменьшил нить, обернув ее еще раз вокруг запястья, и слегка переменил позу, выравнивая плечи по углу, под которым стрела вошла в ногу Маниоро. Теперь он тянул двумя руками, не обращая внимания на режущую боль, с которой кетгут впивался в кожу. Под рваной рубашкой вздулись плечевые мышцы, на шее выступили жилы, лицо потемнело от напряжения.
   – Тяни, – прошептала Лусима, – и пусть Мкуба-Мкуба, величайший из великих богов, наполнит силой твои руки.
   Между тем четверо взрослых мужчин с трудом удерживали мечущегося на ложе Маниоро. Резкие, похожие на рык крики не гасил даже кляп из слоновьей шкуры, сумасшедшие, налитые кровью глаза грозили вот-вот выскочить из впадин глазниц. Захваченный петлей, наконечник продирался наружу, поднимая разорванную и распухшую плоть, но зубья намертво вцепились в мясо.
   – Тяни! – заклинала Леона Лусима. – Сила твоя превосходит силу льва. Сила твоя – сила М’бого, великого буйвола.
   И наконечник пошел. Сначала с едва слышным рвущимся звуком из раны показался второй ряд зубчиков, потом третий. Теперь из развороченной плоти высовывалось уже два дюйма темного от крови острия. Оставалось еще одно, последнее усилие, и Леон взял паузу. Расслабился на секунду, потом уперся ногами в землю, поиграв желваками, стиснул зубы, сделал глубокий вдох и потянул. Из мяса нехотя вылез еще дюйм железа. А потом из раны хлынула вдруг густая струя наполовину свернувшейся черной крови и багрового гноя. От мерзкой вони даже у Лусимы перехватило дыхание. Впрочем, нет худа без добра – смазанный зловонной жидкостью обломок древка выскользнул из раны легко и почти без усилий, как некий плод из чрева зла в страшный миг своего рождения.
   Леон не устоял на ногах и повалился на спину, с ужасом взирая на результат своих трудов. Рана зияла точно разинутый в агонии рот, из развороченной плоти вытекала перемешанная с какими-то ошметками кровь. Боль была настолько невыносимой, что Маниоро прожевал слоновью шкуру и искусал губы. Кровь тонкой струйкой ползла по подбородку. Он все еще метался и рвался, и четверым морани едва удавалось удерживать его на месте.
   – Подержи ногу, М’бого! – окликнула Леона Лусима.
   Прислужница протянула ей длинный тонкий рог антилопы-прыгуна, изогнутый наподобие воронки. Шаманка погрузила острый конец рога в рану, и Маниоро забился в новом приступе боли. Девушка поднесла к ее губам посудину из выдолбленной тыквы. Набрав в рот неведомой жидкости – несколько капель скатились по подбородку, и Леон успел уловить ее резкий, терпкий запах, – Лусима наклонилась над расширенным, как у горна, краем воронки и с силой выдула содержимое в глубь раны. За первой порцией последовала вторая. Жидкость, пенясь, поднялась над краями раны, вымывая зараженную кровь и прочую грязь.
   – Переверните его, – распорядилась она, и воины перевернули сопротивляющегося Маниоро на живот, а Леон сел ему на поясницу, всем весом удерживая на кароссе.
   Лусима снова опустила рог в рану, теперь со стороны входного отверстия, и вдула в загноившуюся плоть еще две порции неведомой жидкости.
   – Достаточно, – сказала она наконец. – Я вывела яд.
   Она отодвинула рог, приложила к ране подушечки с сушеными травами и перебинтовала все длинными полосками ткани. Между тем сопротивление Маниоро ослабевало, пока он не затих совсем, погрузившись в беспамятство, скорее похожее на смерть, чем на сон.
   – Все кончено. Больше я ничего сделать не могу. Теперь его судьба решится в битве между богами его предков и демонами тьмы. Исход ее мы узнаем через три дня. Отнесите его в хижину. – Она повернулась и по смотрела на Леона: – А мы с тобой, М’бого, будем поочередно сидеть у ложа и поддерживать его силы в этом сражении.
 
   На протяжении нескольких последующих дней жизнь Маниоро висела на волоске. Временами он проваливался в такую глубокую кому, что Леону приходилось прикладываться ухом к его груди, чтобы понять, дышит ли он еще. В другие часы стонал и хрипел, метался, обливаясь потом, скрипел зубами и кричал. Лусима и Леон сидели справа и слева от больного, следя за тем, чтобы тот в приступе лихорадки не поранился еще сильнее. Ночи были длинные, и никто не смыкал глаз. Разведя небольшой огонь, они коротали время за негромкими разговорами.
   – Чувствую я, родился ты не на далеком острове за морем, как большинство твоих соотечественников, а здесь, в Африке, – сказала как-то Лусима. Ее поразительная проницательность уже не вызывала у Леона удивления. Не услышав ответа, она продолжала: – И родился к северу отсюда, на берегах великой реки.
   – Ты права. Так оно и есть, – согласился Леон. – Место, где я родился, называется Каир, а река – Нил.
   – Твоя родина – эта земля, и ты никогда ее не покинешь.
   – Об этом я никогда и не думал.
   Лусима перегнулась через сына и, взяв Леона за руку, закрыла глаза и на какое-то время умолкла.
   – Я вижу твою мать, – сказала она. – Большого ума женщина. Чуткая и отзывчивая. Вы с ней близки по духу. Она не хотела, чтобы ты уезжал.
   Темные тени печали залегли в его глазах.
   – И отца твоего я вижу. Это из-за него ты ушел.
   Леон кивнул.
   – Он обращался со мной как с ребенком. Заставлял делать то, чего я не хотел. Я отказывался. Мы часто ругались, и мама страдала из-за этого.
   – И что он заставлял тебя делать? – спросила Лусима с видом человека, знающего ответ.
   – У моего отца одна цель – деньги. Ничто больше его не интересует. Даже жена и дети. Он очень тяжелый человек, и мы с ним друг другу не нравились и сходились плохо. Уважение к нему у меня, наверное, есть, а вот восхищения точно нет. Отец хотел, чтобы я работал с ним, занимался тем же самым. Меня такая перспектива не радовала.