Страница:
«У тебя будет очень долгая жизнь и две жены!» — сказала она.
«Может быть! — усмехнулся Умберто. — Но если ты еще раз бросишь Агату без присмотра, я этой же самой рукой переломаю тебе ребра! Надеюсь, ты смогла прочесть это в линиях?»
«Не пугай меня — пуганая! — продолжала дерзить Лусинда. — Только заявился, и уже грозишь! Смотри-ка какой воин в деревне объявился! Кто ж тебя тогда без пальца смог оставить? Или совал, куда не нужно, — откусили?»
Умберто хмыкнул.
«Палец-то у меня еще вырастет, а срубленную башку на шею не насадишь!»
Он не забыл сумбурный бой, в котором лишился мизинца, но сам момент удара в памяти не отложился. Помнились только давка, вонь окружавших его тел, кусты сдеревьями, мешавшие сомкнуть и выровнять ряды, оглушительный рев напирающих германцев да лязг железа со всех сторон. Он и боль ощутил только к вечеру, а крови и подавно не было. Он был тогда молод, и заживало все как на собаке — ни красноты, ни гноя.
«Куда ходила? К индейцам?»
«Очень надо! — пренебрежительно оттопырила нижнюю губу Лусинда. — Здесь час ходьбы до поселка строителей. И наши есть, и гринго с мексиканцами!»
«Чего хотела? — настаивал Умберто. — Чтоб на твою бутафорию купились? — он кивнул на ее бесформенную «грудь». — Так дураков мало! А вот урода-извращенца ты на свою шею легко могла бы поймать!»
Лусинда ощерилась, показав мелкие острые зубы.
«Не родился еще кобель, который на меня насильно вскочит!»
Она согнулась под стол, пошарила рукой под юбкой, швырнула на стол узкий нож с деревянной рукояткой. Нож покатился, Умберто прихлопнул его ладонью, взял в руки, проверил заточку. Лезвие было отменной остроты, но для боя нож не годился — рукоятка не имела ограничителя, и при сильном ударе можно было рассечь собственные сухожилия.
«Таким только сумки на рынках резать — барахло!» — выставил он оценку.
Лусинда дернула плечом.
«Я его и не доставала ни разу, вообще от мужиков подальше держалась!»
«Так зачем тогда таскалась туда? Да еще дома не ночевала?»
«В шалаше жила!» — буркнула Лусинда.
«Ясно! — кивнул Умберто. Ему и в самом деле все стало ясно, однако он счел своим долгом ее предупредить. — Бросай свои походы! Вернется Казимиро, все войдет в свою колею, а начнешь блудить — палец о палец не ударю, когда он палкой учить начнет. Я его знаю, от него ремнем по мягкому месту не отделаешься!»
Неожиданно для него Лусинда разрыдалась, спрятав лицо в ладони.
«Ты чего?»
«Не вернется Казимиро! — давилась она слезами. — Сон видела — не вернется!»
«Что за бабьи истерики!» — рявкнул Умберто, и проснувшаяся Агата тут же отозвалась плачем.
Лусинда поспела к внучке первой, с трудом подняла на руки, села на край кровати, принялась укачивать. Утешальщик из Умберто был никакой, поэтому он, махнув рукой, вышел из дома и уселся на ступеньках веранды.
Конечно, в деревне уже бывало, когда мужчины не возвращались. Иногда женщины, так же, как и Лусинда сейчас, видели плохие сны, иногда обходилось без них. Да и причины невозвращения могли быть разные. Что бы там ни говорили и ни думали, но люди по-прежнему смертны, и чем дальше на восток — тем больше их подстерегало опасностей. Войны, болезни, несчастные случаи… Одно плаванье через океан чего стоило! Умберто хмыкнул, вспомнив, как отплыл из порта Макапы в каюте парохода, а на вторые сутки, едва (как ему тогда показалось) он сомкнул глаза, как был разбужен топотом чужих сапог над головой, оказавшись в душном кубрике двухмачтового парусника, ползущего вдоль африканского берега. С тех пор он развил в себе умение дремать вполглаза, лишь скользя по поверхности сна и не погружаясь в него полностью. Во всяком случае до Сан-Себастьяно эта привычка не раз его выручала. А в «форде» он просто расслабился, посчитав себя дома.
Да, бывало, что мужчины не возвращались в деревню. Муж Камилы, например, так и осел в Сан-Паулу. Встречали его там, Отец Балтазар рассказывал. Видать, устал человек живым маятником быть: из деревни в мир, из мира в деревню. Решил остановиться, закрепиться на одном месте, жизнь прожить как все. Хоть и проклинала его Камила, а все ж понять его можно. Конечно, если мужчина понять пытается, да еще пришлый. Те, что от Отцова корня, — те никогда не поймут.
В доме вроде затихло. Умберто поднялся, стараясь ступать осторожно, вошел внутрь. Лусинда уже убирала со стола, грела воду для мытья посуды. Агату она убаюкала, уложила на место. Умберто присел, спросил негромко.
«Ну, и что намереваешься делать?»
Лусинда передернула плечами, буркнула: «А сам что думаешь?»
«Думаю, мужчину тебе надо сыскать, у Отца Балтазара разрешенья испрашивать!»
«Я, между прочим, внучка его родная — если забыл вдруг!»
«И что? — не понял Умберто. — Для кровной родни ему сам бог велел расстараться!»
«Много ты понимаешь! — скривилась Лусинда. Странно было видеть на ее детском лице столь откровенное проявление ненависти. — Для него что написано в Евангелии — то и истина! Апостол же Павел предпослал римлянам: «Ибо замужняя женщина привязана законом к мужу, пока он жив; а если муж умрет, то она освобождается от закона о муже. Итак, если при живом муже она соединится с другим, то будет называться прелюбодейкой; а если муж умрет, то она свободна от закона…» [7]»
«Да, — согласился Умберто, — если Казимиро умер, то свидетельства о смерти ты не дождешься…»
Они помолчали, не желая говорить об угрозе. На маленьком деревенском кладбище две трети могил таили в себе скелетики в локоть длиной — жалкие останки женщин, не дождавшихся возвращения мужей. И Камилин гроб там же. Нет там только могил родителей Агаты, а на каком кладбище они похоронены — одному Богу известно.
«Что же делать? — мучительно пытался собраться с мыслями Умберто. — Если Казимиро и вправду мертв, Лусинда чиста перед Богом и собственной совестью и может снова вступить в брак. Ну а если супруг ее жив, да еще и вернется? Ведь как ни крути, — он внимательно осмотрел сидевшую напротив него юную женщину, — а она в состоянии ждать возвращения еще лет десять-двенадцать. Именно на этом и будет настаивать Отец Балтазар, уповая на милость Господа нашего и, вполне вероятно, собственными руками толкая внучку в могилу.
Уже и сейчас ей придется тяжело, — продолжал думать старик. — Она давно миновала возраст, в котором нового жениха можно было бы выбирать из десятка претендентов. В особенности — если сразу исключить не способных решить ее проблему юнцов. Сейчас же на детские глаза Лусинды, ее худенькие пальчики и тонкие щиколотки может покуситься только слюнявый пресыщенный старикашка, но не свадьбу же он ей предложит!
Шантаж? — размышлял Умберто. — Рискованная штука! Да и как же трудно его организовать, если можешь покинуть деревню лишь на несколько часов! А ведь еще нужно преподнести результат таким образом, чтоб поверил даже Отец Балтазар! Ну, а если Лусинда все-таки ошиблась, и Казимиро жив? Не видать тогда второго Пришествия ни ей с новым мужем, ни мне с Агатой! Как пить дать — выгонит нас всех четверых Отец, как только узнает о подлоге!»
Вздохнул Умберто, и Лусинда вздохнула.
«Ладно! — произнес, наконец, старик. — Есть еще у нас время, чтобы хорошо все обдумать и глупостей не натворить… Ты помой посуду-то, вода закипела!»
Когда наступила ночь и Умберто лежал рядом с Агатой, обняв ее правой рукой и ощущая скорее кожей, чем слухом, невесомое ее дыхание, по вымытому полу прошлепали голые ноги, простыня откинулась и Лусинда улеглась за его спиной. И он, и она лежали неподвижно, и Умберто слышал, как наперебой его тяжело бухавшему сердцу, отделенное от его кожи лишь тонкой тканью ночной рубашки и полудюймом горячей плоти, ему под левую лопатку колотилось девичье сердце. Он ничем не выдал, что еще не спит, дышал ровно, медленно и глубоко, и Лусинда ничего не предпринимала, лишь приникла к нему, изгибами своего тела повторив его позу.
Он пытался объяснить себе, что ничего не произошло: маленькой девочке стало вдруг страшно одной в темной и пустой комнате, за прошедшие месяцы и годы она привыкла засыпать, чувствуя рядом живое и теплое тело Агаты. Но из попыток оправдать ее ничего не вышло. Слишком уж долго она жила, бабушка Лусинда, чтоб испугаться засыпать в пустых комнатах. Слишком уж многое она знает и слишком многого хочет.
Они лежали так долго, и Умберто уже начал скользить в старческой дремоте по поверхности сна, когда, побежденная тишиной, темнотой и собственной неподвижностью, Лусинда расслабилась и заснула.
3
4
«Может быть! — усмехнулся Умберто. — Но если ты еще раз бросишь Агату без присмотра, я этой же самой рукой переломаю тебе ребра! Надеюсь, ты смогла прочесть это в линиях?»
«Не пугай меня — пуганая! — продолжала дерзить Лусинда. — Только заявился, и уже грозишь! Смотри-ка какой воин в деревне объявился! Кто ж тебя тогда без пальца смог оставить? Или совал, куда не нужно, — откусили?»
Умберто хмыкнул.
«Палец-то у меня еще вырастет, а срубленную башку на шею не насадишь!»
Он не забыл сумбурный бой, в котором лишился мизинца, но сам момент удара в памяти не отложился. Помнились только давка, вонь окружавших его тел, кусты сдеревьями, мешавшие сомкнуть и выровнять ряды, оглушительный рев напирающих германцев да лязг железа со всех сторон. Он и боль ощутил только к вечеру, а крови и подавно не было. Он был тогда молод, и заживало все как на собаке — ни красноты, ни гноя.
«Куда ходила? К индейцам?»
«Очень надо! — пренебрежительно оттопырила нижнюю губу Лусинда. — Здесь час ходьбы до поселка строителей. И наши есть, и гринго с мексиканцами!»
«Чего хотела? — настаивал Умберто. — Чтоб на твою бутафорию купились? — он кивнул на ее бесформенную «грудь». — Так дураков мало! А вот урода-извращенца ты на свою шею легко могла бы поймать!»
Лусинда ощерилась, показав мелкие острые зубы.
«Не родился еще кобель, который на меня насильно вскочит!»
Она согнулась под стол, пошарила рукой под юбкой, швырнула на стол узкий нож с деревянной рукояткой. Нож покатился, Умберто прихлопнул его ладонью, взял в руки, проверил заточку. Лезвие было отменной остроты, но для боя нож не годился — рукоятка не имела ограничителя, и при сильном ударе можно было рассечь собственные сухожилия.
«Таким только сумки на рынках резать — барахло!» — выставил он оценку.
Лусинда дернула плечом.
«Я его и не доставала ни разу, вообще от мужиков подальше держалась!»
«Так зачем тогда таскалась туда? Да еще дома не ночевала?»
«В шалаше жила!» — буркнула Лусинда.
«Ясно! — кивнул Умберто. Ему и в самом деле все стало ясно, однако он счел своим долгом ее предупредить. — Бросай свои походы! Вернется Казимиро, все войдет в свою колею, а начнешь блудить — палец о палец не ударю, когда он палкой учить начнет. Я его знаю, от него ремнем по мягкому месту не отделаешься!»
Неожиданно для него Лусинда разрыдалась, спрятав лицо в ладони.
«Ты чего?»
«Не вернется Казимиро! — давилась она слезами. — Сон видела — не вернется!»
«Что за бабьи истерики!» — рявкнул Умберто, и проснувшаяся Агата тут же отозвалась плачем.
Лусинда поспела к внучке первой, с трудом подняла на руки, села на край кровати, принялась укачивать. Утешальщик из Умберто был никакой, поэтому он, махнув рукой, вышел из дома и уселся на ступеньках веранды.
Конечно, в деревне уже бывало, когда мужчины не возвращались. Иногда женщины, так же, как и Лусинда сейчас, видели плохие сны, иногда обходилось без них. Да и причины невозвращения могли быть разные. Что бы там ни говорили и ни думали, но люди по-прежнему смертны, и чем дальше на восток — тем больше их подстерегало опасностей. Войны, болезни, несчастные случаи… Одно плаванье через океан чего стоило! Умберто хмыкнул, вспомнив, как отплыл из порта Макапы в каюте парохода, а на вторые сутки, едва (как ему тогда показалось) он сомкнул глаза, как был разбужен топотом чужих сапог над головой, оказавшись в душном кубрике двухмачтового парусника, ползущего вдоль африканского берега. С тех пор он развил в себе умение дремать вполглаза, лишь скользя по поверхности сна и не погружаясь в него полностью. Во всяком случае до Сан-Себастьяно эта привычка не раз его выручала. А в «форде» он просто расслабился, посчитав себя дома.
Да, бывало, что мужчины не возвращались в деревню. Муж Камилы, например, так и осел в Сан-Паулу. Встречали его там, Отец Балтазар рассказывал. Видать, устал человек живым маятником быть: из деревни в мир, из мира в деревню. Решил остановиться, закрепиться на одном месте, жизнь прожить как все. Хоть и проклинала его Камила, а все ж понять его можно. Конечно, если мужчина понять пытается, да еще пришлый. Те, что от Отцова корня, — те никогда не поймут.
В доме вроде затихло. Умберто поднялся, стараясь ступать осторожно, вошел внутрь. Лусинда уже убирала со стола, грела воду для мытья посуды. Агату она убаюкала, уложила на место. Умберто присел, спросил негромко.
«Ну, и что намереваешься делать?»
Лусинда передернула плечами, буркнула: «А сам что думаешь?»
«Думаю, мужчину тебе надо сыскать, у Отца Балтазара разрешенья испрашивать!»
«Я, между прочим, внучка его родная — если забыл вдруг!»
«И что? — не понял Умберто. — Для кровной родни ему сам бог велел расстараться!»
«Много ты понимаешь! — скривилась Лусинда. Странно было видеть на ее детском лице столь откровенное проявление ненависти. — Для него что написано в Евангелии — то и истина! Апостол же Павел предпослал римлянам: «Ибо замужняя женщина привязана законом к мужу, пока он жив; а если муж умрет, то она освобождается от закона о муже. Итак, если при живом муже она соединится с другим, то будет называться прелюбодейкой; а если муж умрет, то она свободна от закона…» [7]»
«Да, — согласился Умберто, — если Казимиро умер, то свидетельства о смерти ты не дождешься…»
Они помолчали, не желая говорить об угрозе. На маленьком деревенском кладбище две трети могил таили в себе скелетики в локоть длиной — жалкие останки женщин, не дождавшихся возвращения мужей. И Камилин гроб там же. Нет там только могил родителей Агаты, а на каком кладбище они похоронены — одному Богу известно.
«Что же делать? — мучительно пытался собраться с мыслями Умберто. — Если Казимиро и вправду мертв, Лусинда чиста перед Богом и собственной совестью и может снова вступить в брак. Ну а если супруг ее жив, да еще и вернется? Ведь как ни крути, — он внимательно осмотрел сидевшую напротив него юную женщину, — а она в состоянии ждать возвращения еще лет десять-двенадцать. Именно на этом и будет настаивать Отец Балтазар, уповая на милость Господа нашего и, вполне вероятно, собственными руками толкая внучку в могилу.
Уже и сейчас ей придется тяжело, — продолжал думать старик. — Она давно миновала возраст, в котором нового жениха можно было бы выбирать из десятка претендентов. В особенности — если сразу исключить не способных решить ее проблему юнцов. Сейчас же на детские глаза Лусинды, ее худенькие пальчики и тонкие щиколотки может покуситься только слюнявый пресыщенный старикашка, но не свадьбу же он ей предложит!
Шантаж? — размышлял Умберто. — Рискованная штука! Да и как же трудно его организовать, если можешь покинуть деревню лишь на несколько часов! А ведь еще нужно преподнести результат таким образом, чтоб поверил даже Отец Балтазар! Ну, а если Лусинда все-таки ошиблась, и Казимиро жив? Не видать тогда второго Пришествия ни ей с новым мужем, ни мне с Агатой! Как пить дать — выгонит нас всех четверых Отец, как только узнает о подлоге!»
Вздохнул Умберто, и Лусинда вздохнула.
«Ладно! — произнес, наконец, старик. — Есть еще у нас время, чтобы хорошо все обдумать и глупостей не натворить… Ты помой посуду-то, вода закипела!»
Когда наступила ночь и Умберто лежал рядом с Агатой, обняв ее правой рукой и ощущая скорее кожей, чем слухом, невесомое ее дыхание, по вымытому полу прошлепали голые ноги, простыня откинулась и Лусинда улеглась за его спиной. И он, и она лежали неподвижно, и Умберто слышал, как наперебой его тяжело бухавшему сердцу, отделенное от его кожи лишь тонкой тканью ночной рубашки и полудюймом горячей плоти, ему под левую лопатку колотилось девичье сердце. Он ничем не выдал, что еще не спит, дышал ровно, медленно и глубоко, и Лусинда ничего не предпринимала, лишь приникла к нему, изгибами своего тела повторив его позу.
Он пытался объяснить себе, что ничего не произошло: маленькой девочке стало вдруг страшно одной в темной и пустой комнате, за прошедшие месяцы и годы она привыкла засыпать, чувствуя рядом живое и теплое тело Агаты. Но из попыток оправдать ее ничего не вышло. Слишком уж долго она жила, бабушка Лусинда, чтоб испугаться засыпать в пустых комнатах. Слишком уж многое она знает и слишком многого хочет.
Они лежали так долго, и Умберто уже начал скользить в старческой дремоте по поверхности сна, когда, побежденная тишиной, темнотой и собственной неподвижностью, Лусинда расслабилась и заснула.
3
Сегодня американец казался значительно меньше ростом, хоть
и пытался задирать подбородок. Умберто, стоя на веранде, медленно и тщательно, палец за пальцем вытирал только что вымытые руки и, не говоря ни слова, смотрел на гринго сверху вниз.
«Я знал, что она вам все расскажет! — страдальчески морщился инженер, обильно потея, периодически проводя ладонью по загорелому лбу, распространившемуся почти до затылка, и машинально вытирая руку о рубашку. В нагрудном кармане сорочки у него лежал заметный Умберто чистый носовой платок, но американец напрочь забыл о нем. — Не подумайте, что я какой-нибудь бессовестный негодяй, я не пытаюсь сбежать от вас или спрятаться! В конце концов, вы сами отпустили ее прокатиться в машине с малознакомым мужчиной, выходит, отчасти и вы виноваты в происшедшем!»
Питер О’Брайан и впрямь здорово нервничал. Не то чтобы трусил, но искренне переживал все случившееся вчера между ним и Лусиндой. Ничем иным, кроме душевного волнения, Умберто не мог объяснить суточную щетину на его обычно гладком лице и проступивший на скулах румянец — того рода, что еще в начале века звали апоплексическим.
Они общались уже с месяц. Операция знакомства планировалась так, как планировали атаки во всех армиях, в которых только довелось служить Умберто. Рекогносцировка лагеря строителей, тянувших шоссе через сельву. Пара вечеров в тамошнем баре и несколько подслушанных фраз. Визит туда же с Лусиндой и недолгая, ни к чему не обязывающая болтовня с инженером за столиком. Еще одна, вроде бы случайная, встреча с ним через день и приглашение поучаствовать в деревенской свадьбе — Эпифания словно нарочно с ней подгадала.
В этой заранее спланированной сцене Умберто играл строгого отца наивной крестьянской девушки, воспитываемой в патриархальных традициях. По этой же легенде, накрепко затверженной его «дочерьми» Лусиндои и Агатой, мать их не вынесла тяжелых родов и погибла, едва дав жизнь Агате. Сейчас Умберто должен приступить к следующей мизансцене.
«Лусинда! — рявкнул он, не отводя пристального взгляда от лица инженера и изо всех сил стараясь, чтобы в голосе прозвучала угроза. — Ну-ка выйди сюда!»
В глубине дома прозвучал стук каблуков, слишком быстрый для дочери, опасающейся отца, но американец этого не заметил. Дверь скрипнула, в узкую щель скользнула тонкая фигура «дочери», не решившейся полностью выйти на веранду и ступившей на нее лишь одной ногой.
«Посмотри, дочь, это именно тот человек, что превратил тебя в женщину?»
Вопрос явно был излишним, ведь вся деревня видела, как Лусинда садилась к Питеру в маленький открытый джип и уехала с ним со свадьбы. Однако главное здесь не в смысле вопроса — американец за год работы в Бразилии едва выучил несколько десятков португальских фраз, — а в интонации, с которой произносились ключевые слова: «дочь», «человек», «женщина». Остальное инженер должен додумать сам.
«Да, отец!» — ответила Лусинда чуть слышно.
«Выйди сюда, покажись этому гринго!» — снова рявкнул Умберто, рассчитывая, как и в прошлый раз, что американец разберет только последнее слово.
Лусинда ступила на веранду, прикрыв за собой дверь. Опустив глаза, она повернула лицо к Питеру, продемонстрировав правую его половину, до того скрытую в тени комнаты. По округлившимся глазам О'Брайана Умберто понял, что требуемый эффект достигнут. Конечно, в основном отек имитировался комком ваты, сунутым за правую щеку, а на багрово-синий кровоподтек Лусинда потратила все утро, колдуя с ягодным соком и чернилами, но распухшей верхней губой она была обязана тяжелой руке Умберто и горячим компрессам.
«Как вы посмели! — закричал инженер. — Она ни в чем не виновата!»
Хороший муж Лусинде достанется, подумал Умберто, взглянув на поднятый в его направлении кулак и с трудом сдержав улыбку. Жаль, конечно, мужика — то-то он беситься начнет, когда все узнает, но ведь и для его же пользы стараемся!
Спектакль, однако, требовалось продолжать, не снижая темпа.
«Ты на кого орешь? На меня?»
Умберто двумя прыжками вылетел из-за перил веранды, соскочил на землю и сгреб американца за грудки.
«Я тебя в дом привел! Гостем на свадьбе сделал! Дочку тебе, как другу, доверил! — он слегка потряхивал американца, не давая ему прийти в себя. — Я думал, ты инженер, образованный человек, а ты — как и все остальные гринго!»
Он оттолкнул Питера от себя, плюнул ему под ноги и снова поднялся на крыльцо.
«Уходи отсюда, пока я не пристрелил тебя, как бешеную собаку! Тварь без чести и совести, опозорившая мой дом!»
Вчера он долго подбирал подзабытые английские слова, готовя реплику. Было бы проще объясниться по-французски или по-немецки, но для крестьянина такие знания выглядели бы странновато, а портовой бранью спектакль портить не хотелось. Однако все на удивление ладно склеилось, даже американское «р-р» удалось воспроизвести.
«Подожди, Умберто! — пришел в себя О'Брайан. — Я пришел исправить ошибку! Не знаю, что со мной вчера произошло, вроде и выпил немного, две или три рюмки вашей кашасы, но словно бес меня попутал! Давай договоримся, Умберто! А? Мы же серьезные люди!»
Это Умберто и сам хорошо знал, что инженер выпил совсем немного, ровно столько, сколько им было нужно, чтобы все заметили — пил, но ни глотком больше. Иначе Лусинда вообще побоялась бы сесть с ним в машину — не для того она столько прожила, чтоб сломать шею на лесной дороге. Ну, а остальное сделало искусство самой Лусинды: ее запах, тепло, смех, прикосновение руки и влажный блеск глаз. Чуть пережала бы мечтающего о скорой пенсии американца и могла бы спугнуть.
А могла бы пережать — очень уж была голодной. Уж кто-кто, а Умберто мог судить об этом с полным на то правом. Недаром последний год ему приходилось спать с ней в одной постели. Да какое там спать! Иногда вся ночь проходила в напряженной полудреме, когда даже волосы на затылке становились чувствительней кошачьих усов: вот затаила дыхание, вот шевельнулась, вот заскользила рукой по его бедру… Первое время он еще пытался ее уговаривать, мол, не дело она задумала, при спящем-то ребенке, собственной внучке и его жене! Не пойдет он на это, а если упрямиться станет — выгонит к дьяволу из дому, пусть живет в своей развалюхе, хоть и крыша в ней течет, и мыши летучие чердак обжили! Да где там! Только уткнется глазами в стол, вроде стыдно, а присмотришься — улыбку прячет. И опять такая же ночь без сна, после которой ноги заплетаются и мозги словно паутиной затянуты.
Долго он такой изнурительной осады выдержать не смог и после месяца борьбы был вынужден пойти на компромисс. С тех пор, едва засыпала Агата, Лусинда, нарушая ночную тишину лишь шумным дыханием, использовала его бедро для собственного удовлетворения. Использовала без всякого стеснения (да и какой стеснительности можно ожидать от женщины, прожившей на этом свете лет двести с гаком!), иногда жестоко и яростно, иногда мучительно медленно, но с неизменной последовательностью, приводящей к результату. Он смирился с этим, как смиряются оказавшиеся волею судьбы на панели женщины. И только перехватывал ее руки, стремившиеся вовлечь и его в изматывающую игру. Держал их, маленькие, горячие и твердые, рвущиеся на волю из его ладоней, и строил планы на завтрашний день: надо бы еще накопать маниоки [8], или начать рыть новую выгребную яму — старая почти полна, или заказать Отцу Балтазару хоть с десяток дюймовых досок и пару фунтов гвоздей.
Лусинда знала, что делала. За прошедший год она сильно изменилась, став внешне походить на шестнадцатилетнюю девушку с оформившейся грудью и округлившимися бедрами. Даже за последний месяц она прибавила в росте и весе, и Питер все охал: «А мне сначала она показалась почти ребенком!». Хорош ребенок — мужик с ней еле справляется!
«Хочешь поговорить? — как бы с нерешительностью спросил Умберто. — О чем?»
«Я не против загладить свою вину! — сказал инженер. Он по-прежнему оставался внизу, не решаясь подняться на веранду. — Я не богат, но деньги у меня есть. Сколько ей нужно на хорошее приданое? Триста долларов? Пятьсот?»
Они ожидали попытки откупиться. Гринго — они такие, считают, что все на свете можно приобрести за деньги. Земля, еда, любовь, здоровье — на всем видят ярлычки-ценники. Они даже жизнь измеряют в деньгах. Так и говорят: мой час стоит сорок долларов. Или пятьсот — кто во сколько себя оценивает.
«Ты Лусинду за шлюху портовую принял, а меня за «кота» ее? — взорвался Умберто, теперь уже по-настоящему, без притворства. — А деньги большие предлагаешь — это, значит, надбавка за невинность, как за повышенное качество? А если я тебе кишки сейчас из брюха выпущу — во сколько оценишь, чтоб я тебе их назад в живот заправил?»
Не успел О' Брайан опомниться, как Умберто скрылся за дверью, через мгновение появившись на пороге с клинком устрашающего вида. Сгоряча он схватил изогнутый арабский кинжал, используемый для бритья. Это не было запланировано, и чуть не испортило все дело — инженер бросился бежать. Ситуацию надо было срочно возвращать под контроль.
«Стой! — заорал Умберто. — Куда!? А ну, назад!»
Если бы он кинулся за американцем следом, тот мог бы наделать глупостей. А так, услышав лишь крик и поняв, что погони не будет, отважился остановиться в отдалении.
«Иди сюда! — Умберто махнул рукой. — Иди, не убивать же мне тебя в самом деле!»
Видя, что Питер не трогается с места, Умберто не глядя швырнул нож в сторону. Тот с глухим стуком вбился в угловой столб, поддерживающий навес.
«Видишь! — снова крикнул он, показывая пустые ладони. — У меня чистые руки, не то что у тебя!»
Надо отдать должное американцу—он пересилил свой страх перед сумасшедшим крестьянином и осторожно двинулся к крыльцу. Когда он приблизился достаточно, чтобы можно было разговаривать, не повышая голоса, Умберто сказал, поворачиваясь к нему спиной:
«Пошли, поговорим за столом!»
Пока Лусинда вертела ручку древней мельницы, в которой хрустели зерна кофе, Умберто поставил на стол два стакана и плеснул в них кашасы. До сиесты пить было нежелательно — развезет на полуденной жаре, а американцу еще и за руль садиться, — но это было самым быстрым способом разрядить обстановку.
«Пей!» — пододвинул он стакан Питеру. Тот, наконец, вспомнил про свой платок, достал, вытер бисеринки пота с верхней губы, тыла ладоней.
Умберто поднял свой стакан, звякнул им о стоящий второй, вылил содержимое себе в рот. Маслянистая и теплая жидкость с трудом протолкнулась в глотку. Он стукнул себя по груди, помогая кашасе миновать пищевод, вздохнул, приказал Агате:
«Принеси закусить!»
Агата, до того беззвучно сидевшая на полу и делавшая вид, что увлечена игрой с деревянной лошадкой, метнулась в кухню, вернулась с миской холодных жареных бананов.
«Вилки принеси, не то гость подумает, что мы как обезьяны едим!» — усмехнулся Умберто.
«Сейчас, папа!» — голосом пай-девочки ответила Агата и снова скрылась на кухне.
Видя, что американец никак не решается взять свой стакан, Умберто решил его подтолкнуть к этому.
«Не хочешь пить со мной? Смотри, опять обижусь!»
О'Брайан не стал спорить и выпил, закашлявшись, схватил принесенную вилку.
«Вот то-то!» — одобрил Умберто, наливая по второй.
«Вот что я скажу, Питер, — сказал он через некоторое время, почувствовав по жжению в желудке начало действия алкоголя. — Хочешь обижайся, хочешь нет, но денег я у тебя не возьму! Не знаю, как у тебя в Штатах, а у нас в деревнях отцы дочерями не торгуют! Что распечатал ты ее, значит, так на роду у нее написано: согрешить и всю жизнь каяться. Жаль, конечно, девку — красивая очень! Уже из Сан-Себастьяно приезжали к ней свататься, да не судьба, значит!»
Он тяжело вздохнул, давая американцу осмыслить сказанное.
«Ясное дело, — продолжил чуть погодя, — был бы ты молодой, да Лусинда по глупости своей обетами не разбрасывалась — отдал бы ее за тебя замуж, да и покрыли бы грех! А так только один вариант у нее и выходит!»
«Какой вариант?» — спросил О’Брайан.
«Монастырь! — ответил Умберто. — Одна у нее дорога, у дочки моей порушенной, — в монастыре до самой смерти грех свой замаливать!»
«Что за глупость! — осторожно заспорил инженер. — Что за средневековье такое?»
«Какая глупость? — удивился Умберто. — Кто ж ее теперь замуж возьмет? Нет таких дураков! А если и найдется хитрован, что за приданым погонится, так измордует потом в замужестве — на это я сам не пойду!»
«И что же, нет никакого выхода?» — спросил американец.
«Выходит, нет!» — вздохнул Умберто.
Вода вскипела, и Лусинда вскоре подала им кафезиньо, приготовленный по-местному: крепкий, сладкий и фильтрованный. Для просветления лысеющей головы инженера это было верным средством — справилось бы его изношенное сердце!
В молчании выпив мазутной густоты напиток, О’Брайан перевел дух.
«Что ж, — нерешительно спросил он, — я пойду тогда?»
«Иди с Богом! — разрешил Умберто. — А надумаешь навестить нас — заезжай. Лусинда недели две еще здесь поживет, пока я с монастырем договорюсь, так что милости просим!»
Они с Лусиндой вышли на веранду, проводили американца взглядами, пока он не скрылся за оградой.
«А вдруг не придет?» — спросила Лусинда.
«Думаешь? — усмехнулся Умберто. — Если я хоть чуть знаю вашу породу, он не то что придет — на коленях приползет! И хорошо, если до послезавтра продержится, а не заявится завтра с раннего утра!»
И после паузы уже другим голосом сказал:
«Ты на его руки обратила внимание?»
«Нет, а что?»
«Уже шелушиться начали! — он передернул плечами. — Черт! Мне бы тоже не помешало в кипятке откиснуть! — Умберто провел рукой по предплечью, с которого посыпались похожие на перхоть чешуйки старой отторгаемой кожи. — Поможешь воды нагреть?»
«Куда от тебя денешься? — ответила Лусинда. — Конечно. Только тогда натаскай побольше, чтоб на нас с Агатой хватило!»
Идя по тропинке через огород к реке, Умберто продолжал думать об американце. Пожалуй, тот опередит его в омоложении, хоть и причастился женщины позже. Но зато полностью… Жалко Питера, тяжко ему с непривычки придется! Кожа — тьфу! Мойся чаще, чтоб лохмотья не сыпались, — всего и делов! А когда жрать каждый час хочется? А приступы поноса со слизью? А сводящая с ума эрекция по поводу и без повода, не дающая сосредоточиться на работе и от которой, кажется, одно избавленье — взять и открутить к чертовой матери эту приладу, возомнившую, что не она при тебе, а ты при ней!
Нет! Не просто достается новая молодость — за нее, как за все в жизни, платить приходится дорого. Не деньгами — терпением. А умение терпеть и ждать, надеяться и верить — редкий по нынешним временам дар. Дай Бог, чтоб он был у Питера!
и пытался задирать подбородок. Умберто, стоя на веранде, медленно и тщательно, палец за пальцем вытирал только что вымытые руки и, не говоря ни слова, смотрел на гринго сверху вниз.
«Я знал, что она вам все расскажет! — страдальчески морщился инженер, обильно потея, периодически проводя ладонью по загорелому лбу, распространившемуся почти до затылка, и машинально вытирая руку о рубашку. В нагрудном кармане сорочки у него лежал заметный Умберто чистый носовой платок, но американец напрочь забыл о нем. — Не подумайте, что я какой-нибудь бессовестный негодяй, я не пытаюсь сбежать от вас или спрятаться! В конце концов, вы сами отпустили ее прокатиться в машине с малознакомым мужчиной, выходит, отчасти и вы виноваты в происшедшем!»
Питер О’Брайан и впрямь здорово нервничал. Не то чтобы трусил, но искренне переживал все случившееся вчера между ним и Лусиндой. Ничем иным, кроме душевного волнения, Умберто не мог объяснить суточную щетину на его обычно гладком лице и проступивший на скулах румянец — того рода, что еще в начале века звали апоплексическим.
Они общались уже с месяц. Операция знакомства планировалась так, как планировали атаки во всех армиях, в которых только довелось служить Умберто. Рекогносцировка лагеря строителей, тянувших шоссе через сельву. Пара вечеров в тамошнем баре и несколько подслушанных фраз. Визит туда же с Лусиндой и недолгая, ни к чему не обязывающая болтовня с инженером за столиком. Еще одна, вроде бы случайная, встреча с ним через день и приглашение поучаствовать в деревенской свадьбе — Эпифания словно нарочно с ней подгадала.
В этой заранее спланированной сцене Умберто играл строгого отца наивной крестьянской девушки, воспитываемой в патриархальных традициях. По этой же легенде, накрепко затверженной его «дочерьми» Лусиндои и Агатой, мать их не вынесла тяжелых родов и погибла, едва дав жизнь Агате. Сейчас Умберто должен приступить к следующей мизансцене.
«Лусинда! — рявкнул он, не отводя пристального взгляда от лица инженера и изо всех сил стараясь, чтобы в голосе прозвучала угроза. — Ну-ка выйди сюда!»
В глубине дома прозвучал стук каблуков, слишком быстрый для дочери, опасающейся отца, но американец этого не заметил. Дверь скрипнула, в узкую щель скользнула тонкая фигура «дочери», не решившейся полностью выйти на веранду и ступившей на нее лишь одной ногой.
«Посмотри, дочь, это именно тот человек, что превратил тебя в женщину?»
Вопрос явно был излишним, ведь вся деревня видела, как Лусинда садилась к Питеру в маленький открытый джип и уехала с ним со свадьбы. Однако главное здесь не в смысле вопроса — американец за год работы в Бразилии едва выучил несколько десятков португальских фраз, — а в интонации, с которой произносились ключевые слова: «дочь», «человек», «женщина». Остальное инженер должен додумать сам.
«Да, отец!» — ответила Лусинда чуть слышно.
«Выйди сюда, покажись этому гринго!» — снова рявкнул Умберто, рассчитывая, как и в прошлый раз, что американец разберет только последнее слово.
Лусинда ступила на веранду, прикрыв за собой дверь. Опустив глаза, она повернула лицо к Питеру, продемонстрировав правую его половину, до того скрытую в тени комнаты. По округлившимся глазам О'Брайана Умберто понял, что требуемый эффект достигнут. Конечно, в основном отек имитировался комком ваты, сунутым за правую щеку, а на багрово-синий кровоподтек Лусинда потратила все утро, колдуя с ягодным соком и чернилами, но распухшей верхней губой она была обязана тяжелой руке Умберто и горячим компрессам.
«Как вы посмели! — закричал инженер. — Она ни в чем не виновата!»
Хороший муж Лусинде достанется, подумал Умберто, взглянув на поднятый в его направлении кулак и с трудом сдержав улыбку. Жаль, конечно, мужика — то-то он беситься начнет, когда все узнает, но ведь и для его же пользы стараемся!
Спектакль, однако, требовалось продолжать, не снижая темпа.
«Ты на кого орешь? На меня?»
Умберто двумя прыжками вылетел из-за перил веранды, соскочил на землю и сгреб американца за грудки.
«Я тебя в дом привел! Гостем на свадьбе сделал! Дочку тебе, как другу, доверил! — он слегка потряхивал американца, не давая ему прийти в себя. — Я думал, ты инженер, образованный человек, а ты — как и все остальные гринго!»
Он оттолкнул Питера от себя, плюнул ему под ноги и снова поднялся на крыльцо.
«Уходи отсюда, пока я не пристрелил тебя, как бешеную собаку! Тварь без чести и совести, опозорившая мой дом!»
Вчера он долго подбирал подзабытые английские слова, готовя реплику. Было бы проще объясниться по-французски или по-немецки, но для крестьянина такие знания выглядели бы странновато, а портовой бранью спектакль портить не хотелось. Однако все на удивление ладно склеилось, даже американское «р-р» удалось воспроизвести.
«Подожди, Умберто! — пришел в себя О'Брайан. — Я пришел исправить ошибку! Не знаю, что со мной вчера произошло, вроде и выпил немного, две или три рюмки вашей кашасы, но словно бес меня попутал! Давай договоримся, Умберто! А? Мы же серьезные люди!»
Это Умберто и сам хорошо знал, что инженер выпил совсем немного, ровно столько, сколько им было нужно, чтобы все заметили — пил, но ни глотком больше. Иначе Лусинда вообще побоялась бы сесть с ним в машину — не для того она столько прожила, чтоб сломать шею на лесной дороге. Ну, а остальное сделало искусство самой Лусинды: ее запах, тепло, смех, прикосновение руки и влажный блеск глаз. Чуть пережала бы мечтающего о скорой пенсии американца и могла бы спугнуть.
А могла бы пережать — очень уж была голодной. Уж кто-кто, а Умберто мог судить об этом с полным на то правом. Недаром последний год ему приходилось спать с ней в одной постели. Да какое там спать! Иногда вся ночь проходила в напряженной полудреме, когда даже волосы на затылке становились чувствительней кошачьих усов: вот затаила дыхание, вот шевельнулась, вот заскользила рукой по его бедру… Первое время он еще пытался ее уговаривать, мол, не дело она задумала, при спящем-то ребенке, собственной внучке и его жене! Не пойдет он на это, а если упрямиться станет — выгонит к дьяволу из дому, пусть живет в своей развалюхе, хоть и крыша в ней течет, и мыши летучие чердак обжили! Да где там! Только уткнется глазами в стол, вроде стыдно, а присмотришься — улыбку прячет. И опять такая же ночь без сна, после которой ноги заплетаются и мозги словно паутиной затянуты.
Долго он такой изнурительной осады выдержать не смог и после месяца борьбы был вынужден пойти на компромисс. С тех пор, едва засыпала Агата, Лусинда, нарушая ночную тишину лишь шумным дыханием, использовала его бедро для собственного удовлетворения. Использовала без всякого стеснения (да и какой стеснительности можно ожидать от женщины, прожившей на этом свете лет двести с гаком!), иногда жестоко и яростно, иногда мучительно медленно, но с неизменной последовательностью, приводящей к результату. Он смирился с этим, как смиряются оказавшиеся волею судьбы на панели женщины. И только перехватывал ее руки, стремившиеся вовлечь и его в изматывающую игру. Держал их, маленькие, горячие и твердые, рвущиеся на волю из его ладоней, и строил планы на завтрашний день: надо бы еще накопать маниоки [8], или начать рыть новую выгребную яму — старая почти полна, или заказать Отцу Балтазару хоть с десяток дюймовых досок и пару фунтов гвоздей.
Лусинда знала, что делала. За прошедший год она сильно изменилась, став внешне походить на шестнадцатилетнюю девушку с оформившейся грудью и округлившимися бедрами. Даже за последний месяц она прибавила в росте и весе, и Питер все охал: «А мне сначала она показалась почти ребенком!». Хорош ребенок — мужик с ней еле справляется!
«Хочешь поговорить? — как бы с нерешительностью спросил Умберто. — О чем?»
«Я не против загладить свою вину! — сказал инженер. Он по-прежнему оставался внизу, не решаясь подняться на веранду. — Я не богат, но деньги у меня есть. Сколько ей нужно на хорошее приданое? Триста долларов? Пятьсот?»
Они ожидали попытки откупиться. Гринго — они такие, считают, что все на свете можно приобрести за деньги. Земля, еда, любовь, здоровье — на всем видят ярлычки-ценники. Они даже жизнь измеряют в деньгах. Так и говорят: мой час стоит сорок долларов. Или пятьсот — кто во сколько себя оценивает.
«Ты Лусинду за шлюху портовую принял, а меня за «кота» ее? — взорвался Умберто, теперь уже по-настоящему, без притворства. — А деньги большие предлагаешь — это, значит, надбавка за невинность, как за повышенное качество? А если я тебе кишки сейчас из брюха выпущу — во сколько оценишь, чтоб я тебе их назад в живот заправил?»
Не успел О' Брайан опомниться, как Умберто скрылся за дверью, через мгновение появившись на пороге с клинком устрашающего вида. Сгоряча он схватил изогнутый арабский кинжал, используемый для бритья. Это не было запланировано, и чуть не испортило все дело — инженер бросился бежать. Ситуацию надо было срочно возвращать под контроль.
«Стой! — заорал Умберто. — Куда!? А ну, назад!»
Если бы он кинулся за американцем следом, тот мог бы наделать глупостей. А так, услышав лишь крик и поняв, что погони не будет, отважился остановиться в отдалении.
«Иди сюда! — Умберто махнул рукой. — Иди, не убивать же мне тебя в самом деле!»
Видя, что Питер не трогается с места, Умберто не глядя швырнул нож в сторону. Тот с глухим стуком вбился в угловой столб, поддерживающий навес.
«Видишь! — снова крикнул он, показывая пустые ладони. — У меня чистые руки, не то что у тебя!»
Надо отдать должное американцу—он пересилил свой страх перед сумасшедшим крестьянином и осторожно двинулся к крыльцу. Когда он приблизился достаточно, чтобы можно было разговаривать, не повышая голоса, Умберто сказал, поворачиваясь к нему спиной:
«Пошли, поговорим за столом!»
Пока Лусинда вертела ручку древней мельницы, в которой хрустели зерна кофе, Умберто поставил на стол два стакана и плеснул в них кашасы. До сиесты пить было нежелательно — развезет на полуденной жаре, а американцу еще и за руль садиться, — но это было самым быстрым способом разрядить обстановку.
«Пей!» — пододвинул он стакан Питеру. Тот, наконец, вспомнил про свой платок, достал, вытер бисеринки пота с верхней губы, тыла ладоней.
Умберто поднял свой стакан, звякнул им о стоящий второй, вылил содержимое себе в рот. Маслянистая и теплая жидкость с трудом протолкнулась в глотку. Он стукнул себя по груди, помогая кашасе миновать пищевод, вздохнул, приказал Агате:
«Принеси закусить!»
Агата, до того беззвучно сидевшая на полу и делавшая вид, что увлечена игрой с деревянной лошадкой, метнулась в кухню, вернулась с миской холодных жареных бананов.
«Вилки принеси, не то гость подумает, что мы как обезьяны едим!» — усмехнулся Умберто.
«Сейчас, папа!» — голосом пай-девочки ответила Агата и снова скрылась на кухне.
Видя, что американец никак не решается взять свой стакан, Умберто решил его подтолкнуть к этому.
«Не хочешь пить со мной? Смотри, опять обижусь!»
О'Брайан не стал спорить и выпил, закашлявшись, схватил принесенную вилку.
«Вот то-то!» — одобрил Умберто, наливая по второй.
«Вот что я скажу, Питер, — сказал он через некоторое время, почувствовав по жжению в желудке начало действия алкоголя. — Хочешь обижайся, хочешь нет, но денег я у тебя не возьму! Не знаю, как у тебя в Штатах, а у нас в деревнях отцы дочерями не торгуют! Что распечатал ты ее, значит, так на роду у нее написано: согрешить и всю жизнь каяться. Жаль, конечно, девку — красивая очень! Уже из Сан-Себастьяно приезжали к ней свататься, да не судьба, значит!»
Он тяжело вздохнул, давая американцу осмыслить сказанное.
«Ясное дело, — продолжил чуть погодя, — был бы ты молодой, да Лусинда по глупости своей обетами не разбрасывалась — отдал бы ее за тебя замуж, да и покрыли бы грех! А так только один вариант у нее и выходит!»
«Какой вариант?» — спросил О’Брайан.
«Монастырь! — ответил Умберто. — Одна у нее дорога, у дочки моей порушенной, — в монастыре до самой смерти грех свой замаливать!»
«Что за глупость! — осторожно заспорил инженер. — Что за средневековье такое?»
«Какая глупость? — удивился Умберто. — Кто ж ее теперь замуж возьмет? Нет таких дураков! А если и найдется хитрован, что за приданым погонится, так измордует потом в замужестве — на это я сам не пойду!»
«И что же, нет никакого выхода?» — спросил американец.
«Выходит, нет!» — вздохнул Умберто.
Вода вскипела, и Лусинда вскоре подала им кафезиньо, приготовленный по-местному: крепкий, сладкий и фильтрованный. Для просветления лысеющей головы инженера это было верным средством — справилось бы его изношенное сердце!
В молчании выпив мазутной густоты напиток, О’Брайан перевел дух.
«Что ж, — нерешительно спросил он, — я пойду тогда?»
«Иди с Богом! — разрешил Умберто. — А надумаешь навестить нас — заезжай. Лусинда недели две еще здесь поживет, пока я с монастырем договорюсь, так что милости просим!»
Они с Лусиндой вышли на веранду, проводили американца взглядами, пока он не скрылся за оградой.
«А вдруг не придет?» — спросила Лусинда.
«Думаешь? — усмехнулся Умберто. — Если я хоть чуть знаю вашу породу, он не то что придет — на коленях приползет! И хорошо, если до послезавтра продержится, а не заявится завтра с раннего утра!»
И после паузы уже другим голосом сказал:
«Ты на его руки обратила внимание?»
«Нет, а что?»
«Уже шелушиться начали! — он передернул плечами. — Черт! Мне бы тоже не помешало в кипятке откиснуть! — Умберто провел рукой по предплечью, с которого посыпались похожие на перхоть чешуйки старой отторгаемой кожи. — Поможешь воды нагреть?»
«Куда от тебя денешься? — ответила Лусинда. — Конечно. Только тогда натаскай побольше, чтоб на нас с Агатой хватило!»
Идя по тропинке через огород к реке, Умберто продолжал думать об американце. Пожалуй, тот опередит его в омоложении, хоть и причастился женщины позже. Но зато полностью… Жалко Питера, тяжко ему с непривычки придется! Кожа — тьфу! Мойся чаще, чтоб лохмотья не сыпались, — всего и делов! А когда жрать каждый час хочется? А приступы поноса со слизью? А сводящая с ума эрекция по поводу и без повода, не дающая сосредоточиться на работе и от которой, кажется, одно избавленье — взять и открутить к чертовой матери эту приладу, возомнившую, что не она при тебе, а ты при ней!
Нет! Не просто достается новая молодость — за нее, как за все в жизни, платить приходится дорого. Не деньгами — терпением. А умение терпеть и ждать, надеяться и верить — редкий по нынешним временам дар. Дай Бог, чтоб он был у Питера!
4
Умберто весь день провозился во дворе с листами кровельного железа, привезенного Питером. По его расчетам, должно было хватить на оба дома — его и Лусинды. Агату он забрал с собой — нечего ей мешаться у бабки под ногами, — и сейчас она развлекала его своей болтовней.
«А тебе все железо так нужно сделать?» — спросила она. «Почти», — ответил Умберто.
Лучи миновавшего зенит солнца падали с высоты на металлическую поверхность, разбрызгивались в стороны, слепили, попадая в глаза. Пачка плоских листов, прислоненных к столу справа, постепенно худела, проходя через руки Умберто и превращаясь в черепичные корытца, составляемые слева.
До них донесся приглушенный вскрик со стороны дома. Умберто сделал вид, что ничего не услышал, а Агата не удержалась от комментариев.
«Все кричит и кричит! И чего кричать? Будто одна во всей деревне!»
«Охота тебе подслушивать! — буркнул Умберто. — Какое тебе до них дело?»
«Да-а… — протянула Агата. — Бабке хорошо! Ей уже все можно, хоть десять раз на дню! Замуж выйдет — вообще из кровати вылезать не будет. Питер и сейчас как собачонка на задних лапах, был бы у него хвост — вилял бы!»
«Вредная ты!» — ответил Умберто.
«А чего вредная? — рассуждала Агата. — Кто бы вокруг меня так вился! Ты вот и жениха ей подыскал, и крышу собираешься на ее доме крыть. Даже спину ей трешь, когда она моется!»
«Так и она мне трет! — смущенно возразил Умберто. — Подрастешь маленько — ты начнешь!»
«А вот ей! — Агата показала кукиш в сторону дома. — Тебе буду тереть, а с ней пусть Питер возится!»
«Агата! — повысил он голос. — Имей совесть! Ведь она бабка тебе, а не нищенка приблудная!»
«Я не говорила, что она нищенка! — заспорила Агата. — Просто она всегда меня старше оказывается и власть свою проявляет…»
«Ну, может, в этот раз все наоборот получится!» — ответил Умберто.
Впрочем, сам он в этом сомневался. Слишком уж далеко ему пришлось зайти в желании помочь Лусинде и вряд ли ему удастся продержаться дольше Питера. Хорошо, что Агата ни о чем не догадывается, — досталось бы потом на орехи! В сердцах крякнув, Умберто еще более энергично застучал деревянным молотком.
«А тебе все железо так нужно сделать?» — спросила она. «Почти», — ответил Умберто.
Лучи миновавшего зенит солнца падали с высоты на металлическую поверхность, разбрызгивались в стороны, слепили, попадая в глаза. Пачка плоских листов, прислоненных к столу справа, постепенно худела, проходя через руки Умберто и превращаясь в черепичные корытца, составляемые слева.
До них донесся приглушенный вскрик со стороны дома. Умберто сделал вид, что ничего не услышал, а Агата не удержалась от комментариев.
«Все кричит и кричит! И чего кричать? Будто одна во всей деревне!»
«Охота тебе подслушивать! — буркнул Умберто. — Какое тебе до них дело?»
«Да-а… — протянула Агата. — Бабке хорошо! Ей уже все можно, хоть десять раз на дню! Замуж выйдет — вообще из кровати вылезать не будет. Питер и сейчас как собачонка на задних лапах, был бы у него хвост — вилял бы!»
«Вредная ты!» — ответил Умберто.
«А чего вредная? — рассуждала Агата. — Кто бы вокруг меня так вился! Ты вот и жениха ей подыскал, и крышу собираешься на ее доме крыть. Даже спину ей трешь, когда она моется!»
«Так и она мне трет! — смущенно возразил Умберто. — Подрастешь маленько — ты начнешь!»
«А вот ей! — Агата показала кукиш в сторону дома. — Тебе буду тереть, а с ней пусть Питер возится!»
«Агата! — повысил он голос. — Имей совесть! Ведь она бабка тебе, а не нищенка приблудная!»
«Я не говорила, что она нищенка! — заспорила Агата. — Просто она всегда меня старше оказывается и власть свою проявляет…»
«Ну, может, в этот раз все наоборот получится!» — ответил Умберто.
Впрочем, сам он в этом сомневался. Слишком уж далеко ему пришлось зайти в желании помочь Лусинде и вряд ли ему удастся продержаться дольше Питера. Хорошо, что Агата ни о чем не догадывается, — досталось бы потом на орехи! В сердцах крякнув, Умберто еще более энергично застучал деревянным молотком.