Страница:
Когда мы приехали домой, он приказал мистеру Клинкеру следовать за ним наверх и обратился к нему с такими словами:
— Ежели дух призывает вас проповедовать и поучать, то давно пришла пора, чтобы вы сняли ливрею земного владыки, я же недостоин держать у себя в услужении апостола.
— Надеюсь, — сказал Хамфри, — я исправно исполнял свои обязанности при вашей чести. В противном случае я был бы жалким, ничтожным человеком, ежели вспомнить ту бедность, от которой избавили меня ваше милосердие и сострадание! Но когда глас духа…
— Глас дьявола! — в гневе возопил сквайр. — Какой там глас, болван? Может ли такой парень лезть в проповедники?
— Прошу не прогневаться, ваша честь, — отвечал Клинкер, — но разве не может свет благодати божьей озарить смиренного бедняка и невежду, равно как богача и философа, который кичится мирскою премудростью.
— Для вас это свет благодати, — воскликнул его хозяин, — а для меня болотный огонек, мерцающий сквозь щель в вашей башке! Словом, мистер Клинкер, не нужен мне никакой свет в моем семействе, кроме того, за который я плачу налог королю, разве что это свет разума, которому вы не хотите следовать.
— Ах, сэр! — воскликнул Хамфри. — Свет разума по сравнению с тем светом, о котором говорю я, все равно что дешевая тусклая свеча по сравнению с полуденным солнцем.
— Пусть будет так, — сказал дядюшка. — Но свеча может осветить вам путь, а солнце ослепит вас и затуманит вашу слабую голову. Слушайте, Клинкер, либо вы лицемер и плут, либо одержимый, и мозги у вас повреждены! И в том и в другом случае вы не нужны мне как слуга. Ежели вы шарлатан и промышляете святостью и благочестием, то вам легко будет найти глупых баб или людей свихнувшихся, которые будут щедрой рукой снабжать вас деньгами. А ежели вас и в самом деле обмануло поврежденное воображение, то чем скорее вы рехнетесь окончательно, тем лучше будет и для вас и для общества! Тогда кто-нибудь из человеколюбия доставит вам темный чулан и чистую соломенную подстилку в Бедламе, где вы не будете заражать своим изуверством других. Но если у вас еще сохранилась крупица рассудка, чтобы изображать избранный сосуд на благочестивых собраниях, то блуждающий огонек будет сбивать с пути вас и слушателей ваших, вовлекая в греховные дела, покуда не охватит вас религиозное помешательство, а тогда вы можете с отчаяния удавиться.
— От чего да сохранит меня господь в бесконечном своем милосердии! — воскликнул устрашенный Клинкер. — Да, весьма возможно, что я поддался искушению дьявола, который жаждет повергнуть меня на камни духовной гордыни. Вы говорите, ваша честь, что я либо плут, либо сумасшедший, но раз я могу заверить вашу честь, что я не плут, то, значит, я сошел с ума, а потому и умоляю вас на коленях подумать о моей судьбе и измыслить способы, какими можно было бы меня исцелить.
Сквайр не мог не посмеяться простодушию бедного малого и обещал позаботиться о нем, если он будет исполнять свое дело, не гоняясь за новыми откровениями методизма. Но мисс Табита была возмущена его скудоумием, которое приписывала недостатку благочестия и суетным помыслам. Она корила его малодушием, препятствующим ему пострадать за веру, говорила, что если бы он и лишился места, отстаивая истину, то провидение не преминуло бы даровать ему другое, может быть, более выгодное, и, заявив, что не очень-то приятно жить в доме, где введена инквизиция, в большом волнении удалилась в другую комнату.
Дядюшка проводил ее выразительным взглядом, после чего обратился -к проповеднику:
— Вы слышали, что говорит моя сестра? Если не можете вы жить у меня так, как я вам приказываю, то пред вами открыт методистский вертоград, а сестра моя, кажется, весьма расположена вознаградить ваши труды.
— Не хотелось бы мне обижать кого бы то ни было из ближних, — отвечал Хамфри. — Миледи была очень милостива ко мне с той поры, как мы приехали в Лондон, и, конечно, сердце ее обращено к благочестивым делам, ибо она и леди Грискин распевают псалмы и гимны, как херувимы. Но в то же время я должен любить и слушаться вас, ваша честь. Не подобает такому бедному невежде, как я, перечить джентльмену знатному и ученому. Что до премудрости, то по сравнению с вашей честью я не более чем скотина, а потому подчиняюсь вам и с божьей помощью последую за вами на край света, если вы полагаете, что я не настолько еще рехнулся, чтобы не мог уже ходить на свободе.
Хозяин его обещал оставить его на некоторое время при себе на испытании, а потом пожелал узнать, каким образом леди Грискин и мистер Бартон присоединились к их благочестивому обществу. Клинкер рассказал ему, что эта леди сама привела в первый раз мою тетушку и сестру в молитвенный дом, куда он их сопровождал и где его набожный дух воспламенила проповедь мистера У., что на этой новой стезе утвердили его поучения проповедника, которые он купил и изучал с великим вниманием; что речи его и молитвы обратили на ту же стезю мисс Дженкинс и служанку, но мистера Бартона он, Клинкер, не видел там до сего дня, когда тот пришел вместе с леди Грискин.
Затем Хамфри признался, что взойти на кафедру побудили его пример и успех некоего ткача, славного проповедника, имевшего много последователей; что при первом же опыте его обуяло великое рвение, заставившее поверить, будто на него и в самом деле снизошел дух, и что он присутствовал при набожных молениях в доме леди Грискин и во многих других домах.
Узнав, что сия леди была главной особой в этом сообществе, мистер Брамбл заключил, что она употребила Клинкера только как орудие для проведения своего плана, тайный смысл которого был ему вовсе неизвестен. Дядюшка заявил, что поистине голова миледи набита всевозможными проектами и что она и Табби, без сомнения, заключили секретный договор, которого он не мог уразуметь.
Я сказал ему, что, по моему мнению, совсем нетрудно разгадать намерения мисс Табиты, которая хочет опутать сетями сердце Бартона, а миледи Грискин, вероятно, ей помогает; что это предположение объясняет их усилия обратить Бартона в методизм, ибо такое событие приведет к единению душ, которое легко может закончиться брачным союзом.
Казалось, дядюшку весьма позабавила мысль об успехе этого плана, но я сообщил ему, что сердце Бартона уже отдано другой, что накануне он подарил Лидди золотой футляр, который тетушка заставила ее взять, без сомнения для того, чтобы ей самой прилично было принять от него в подарок табакерку; что сестра рассказала мне об этом случае, и я потребовал объяснения у мистера Бартона, который заявил, что намерения у него честные, и выразил надежду не встретить с моей стороны никаких препятствий этому союзу; что, поблагодарив его за честь, оказываемую нашему семейству, я указал ему на необходимость посоветоваться с ее дядюшкой и тетушкой, под чьей опекой она находится, и если их согласие будет получено, я не могу возражать против его предложения, хотя и уверен, что сестру мою отнюдь не будут принуждать в деле, столь близко касающемся счастья всей ее жизни. Сказал я также, что, по уверению Бартона, он и не думал прибегать к влиянию опекуна, если чувства его не будут приятны самой молодой леди, и хочет тотчас просить разрешения у мистера и мисс Брамбл предложить Лидди руку свою и состояние.
Сквайр не остался равнодушен к выгодам такого брака и объявил, что всеми силами будет ему споспешествовать, но, когда я указал, что Лидди, кажется, к нему не расположена, он выразил намерение выведать ее чувства, и, если сопротивление ее окажется очень сильным, он учтиво отклонит предложение мистера Бартона, ибо думает, что при выборе супруга молодая девица, невзирая ни на какие соображения, не должна приносить в жертву сердечные свои чувства.
— Лидди не так уж худо живется, — сказал он, — чтобы она такой ценой добивалась богатства. Я же полагаю, что все это развеется, как дым, хотя, кажется, сейчас можно ждать грозы, ибо мисс Табби сидела за обедом в мрачном и величественном молчании, будто вот-вот разразится жалобами и упреками. Без сомнения, она наметила Бартона своею собственной добычей и потому не может отнестись благосклонно к его домогательствам руки Лидди, а потому я ожидаю, что его объяснение в любви к моей сестре будет сопровождаться какими-нибудь чрезвычайными событиями.
Это объяснение, конечно, будет сделано в надлежащей форме, как только влюбленный возымеет достаточно мужества, чтобы устоять против бури, которую вызовут обманутые надежды мисс Табби, так как ему, без сомнения, известно ее желание завладеть его особой. О развязке этого дела вы узнаете в свое время, а я пребываю всегда ваш Дж. Мелфорд.
Лондон, 10 июня
Доктору Льюису
Любезный Льюис!
Недолго продолжалось обманчивое спокойствие. Снова я погрузился в бездну огорчений, боль в желудке моем и кишках снова воротилась, так что, кажется, не в состоянии я буду продолжать путешествие, которое задумал. Какого черта пустился я на эту проклятую охоту со сворой баб!
Моя драгоценная сестрица, которая, кстати говоря, недавно превратилась в отъявленную методистку, пришла вчера ко мне в комнату вместе с мистером Бартоном и с весьма торжественным видом выразила желание, чтобы я ее выслушал.
— Братец! — сказала она. — Этот джентльмен имеет вам кое-что предложить… Льщу себя надеждой, его предложение будет вам тем паче приятней, что избавит вас от спутника, который приносит вам много хлопот…
Потом мистер Бартон начал так:
— Я горячо желаю, мистер Брамбл, соединиться узами с вашим семейством и надеюсь, что в помеку мне вы не употребите своей власти…
Табби с жаром перебила его:
— Какой власти? Не знаю, какую власть он может употребить при сем случае! Я из учтивости говорю ему о своем намерении. И чего он еще может ждать? Так бы и он сам поступил, если б порешил изменить свою судьбу. Одним словом, братец, мне стиль понравились отменные достоинства мистера Бартона, что это заставило меня изменить решение мое остаться навсегда в девицах и я желаю вручить ему мое счастье, признав за ним законные права на меня и мое состояние. Сейчас надо нам все это закрепить на бумаге, и прошу я вас, братец, приищите мне какого-нибудь законоведа…
Можете себе представить, какое действие произвело на меня сие открытие! Ведь я ожидал, что Бартон сделает признание о своих чувствах к Лидди, как уведомлял меня мой племянник! Я от удивления онемел и пялил глаза то на Табби, то на ее предполагаемого воздыхателя, который, повесив голову, стоял ужасно переконфужонный, а потом сказал, что у него закружилась голова, и удалился. Мисс Табита очень обеспокоилась и уговаривала его прилечь у нас в доме, но он заявил, что должен идти домой и принять капли, которые хранит у себя на случай таких припадков, после чего возлюбленная его успокоилась.
Я пребывал в крайнем недоумении и хотя догадывался об истине, но не знал, как себя вести с мисс Табитой; тут вошел Джерри и сказал, что сейчас видел мистера Бартона, который выходил из коляски у дома леди Грискин. Сия встреча сулила, по-видимому, посещение нас миледи, которым мы и были почтены менее чем через полчаса.
— Вижу, любезные мои друзья, — сказала она, — что у вас произошло маленькое недоразумение, и я приехала, чтобы все уладить.
С этими словами она протянула мне следующее письмецо:
«Дорогой сэр!
Как только я оправился от смущения, в которое повергла меня злосчастная ошибка вашей сестры, почитаю долгом уверить вас, что мое обращение с мисс Брамбл никогда не переступало границ обычной учтивости, но мое сердце неизменно приковано к мисс Лидди Мелфорд, как я имел честь сообщить ее брату, когда он у меня о том осведомился. Леди Грискин была столь добра, что взяла на себя не только труд передать эту записку, но и вывести из затруднения мисс Брамбл, которую я глубоко уважаю и почитаю; тем не менее мое сердце принадлежит другой особе и над ним не волен ваш покорный слуга Ральф Бартон».
Пробежав сие письмецо, я сказал миледи, что не возражаю против дружеской услуги, которую она намерена оказать, после чего мы с Джерри удалились в другую комнату. Вскоре мы услышали, как разговор меж двумя леди становится все громче, и, наконец, послышались такие слова, что ради соблюдения благопристойности нам надлежало вмешаться не откладывая.
Когда мы появились на арене, где шел диспут, мы увидели Лидди; она присоединилась к спорщицам и дрожа стояла между ними, как бы опасаясь, чтобы они не перешли от слов к доводам более решительным.
Лицо леди Грискин похоже было на полную луну во время бури, ослепительную, огненно-красную, зловещую, тогда как Табби от злобы была бледна и весь вид ее свидетельствовал о смятении и бешенстве.
Прибытие наше положило конец их перебранке. Миледи обратилась ко мне так:
— Должна вам сказать, кузен, что за все мои услуги вашему семейству эта леди отплатила мне черной неблагодарностью!»
— Наше семейство весьма благодарно вашему лордству, — воскликнула Табби, истерически хихикая. — Но мы недостойны услуг столь почтенной посредницы…
— И все-таки, милейшая мисс Табита Брамбл, — перебила леди Грискин, — я уже тем удовлетворена, что добродетель сама по себе есть награда, и не моя вина, если вы и впредь останетесь смешной! Это дело близко касается мистера Брамбла, и он, конечно, употребит все свое влияние, чтобы способствовать союзу между мистером Бартоном и своей племянницей, который не только почетен, но и выгоден. И я уверена, сама мисс Лидди не станет возражать против такого предложения, которое сулит ей счастье.
— Прошу прощения, миледи, — вставила Лидди с горячностью, — но, право же, я не жду от этого ничего, кроме беды, и надеюсь, что мои опекуны сжалятся надо мной и не заставят меня променять спокойствие на почет или богатство.
— По чести скажу, мисс Лидди, вы следуете по стопам вашей дражайшей тетушки! — воскликнула леди Грискин. — Я поняла вас, и мы еще об этом поговорим, а теперь я удаляюсь. Счастливо оставаться, мадам!
Тут она подошла к моей сестре и присела так низко, что, казалось, вот-вот усядется на пол. Табби ответила столь же низким приседанием, а пока они в такой позиции пребывали, их физиономии достойны были кисти несравненного Хогарта, ежели бы он снова появился в наше развращенное время.
Джерри проводил миледи домой, чтобы вернуть мистеру Бартону шкатулочку и посоветовать ему отказаться от искательств, столь неприятных Лидди; возвратился он весьма раздраженный против своей сестры: леди Грискин убедила его, что сердце Лидди не свободно, он вспомнил об Уилсоне, и фамильная его гордость тотчас же вспыхнула. Он клялся отомстить этому пройдохе и намеревался поговорить с сестрой весьма решительно, но я убедил его укротить гнев, покуда я не побеседую с нею наедине.
Бедняжка! Когда я стал сурово о сем допрашивать, она созналась, вся в слезах, что Уилсон в самом деле появился на Горячих Водах в Бристоле и даже пришел к нам в дом под видом еврея-торговца, но она с ним никакого дела не имела, ежели не считать, что она умоляла его немедленно удалиться и не смущать ее покой, а он, дескать, так и поступил, попытавшись предварительно убедить горничную моей сестрицы, чтобы та вручила Лидди его письмо, которое она отказалась принять и согласилась только передать Лидди на словах, что он — джентльмен благородного рода и вскорости объявит о своей любви уже под своим настоящим именем. Она созналась, что хотя он не сдержал своего слова, однако же она не совсем к нему равнодушна, и торжественно обещала не иметь в будущем никаких отношений ни с ним, ни с любым другим поклонником без ведома и одобрения моего и ее брата.
После сего уверения они примирились с Джерри, но горячий юноша еще более разъярился на Уилсона, которого он почитает обманщиком, скрывающим гнусные намерения нанести поруху чести нашей фамилии. Что до Бартона, то он был крепко разобижен, получив подарок назад и обманувшись в своих ожиданиях, но он не из тех людей, которые сильно тужат от подобных разочарований; впрочем, не могу сказать, не более ли приятен ему отказ Лидди, чем разрешение продолжать свои искательства с риском выносить ежедневно козни мстительной Табби, которая не оставила бы такое к ней неуважение безнаказанным.
Об этом происшествии я не имел времени поразмыслить, так как к нам в дом явился констебль со своими подручными с приказом судьи Баззарда обыскать сундук Хамфри Клинкера, моего лакея, которого и задержали по обвинению в разбое.
Сие происшествие вызвало в доме переполох. Сестрица моя изругала констебля за то, что он по такому делу осмелился войти в дом к джентльмену, не испросив разрешения; с ее служанкой начался от страха истерический припадок; Лидди залилась слезами от жалости к несчастному Клинкеру, в сундуке которого не нашли ровно ничего, что подтверждало бы подозрение в разбое.
Я не сомневался, что парня по ошибке приняли за кого-то другого, и немедленно отправился к судье, чтобы добиться его освобождения. Но, придя туда, я узнал, что дело гораздо серьезней, чем я думал.
Бедняга Клинкер в трепете стоял за загородкой, окруженный сыщиками, а немного поодаль находился толстый рыжий форейтор, доносчик, который задержал его на улице и объявил под присягой, что якобы Клинкер ограбил пятнадцатого марта на Блекхите джентльмена, которого он вез в почтовой карете.
Показание под присягой было достаточным основанием для заточения Клинкера в тюрьму. И поэтому он был направлен в Клеркенуэллскую тюрьму, куда Джерри проводил его в карете для передачи ей смотрителю, с тем чтобы он не был лишен удобств, какие были там дозволены.
Ротозеи, собравшиеся поглазеть на разбойника, оказались столь прозорливыми, что по одному его лицу признали его отъявленным негодяем, тогда как лицо у него, не в обиду им будь сказано, было самое простоватое. Даже сам судья толковал некоторые его ответы весьма худо, в убеждении, будто свидетельствуют они об увертках и хитрости закоренелого преступника; я же полагаю, что было бы куда более справедливо и человеколюбиво приписать их смущению, которое должен был испытать деревенский парень, попав в такое положение.
Я все еще уверен, что он невиновен, и, убежденный в этом, приложу все силы, дабы спасти его от наказания.
Завтра мой племянник отправится к тому джентльмену, который был ограблен, и попросит, чтобы тот из человеколюбия пришел поглядеть на заключенного и свидетельствовать в его защиту, буде он не узнает в нем разбойника. Однако же как бы для Клинкера все сие ни кончилось, эта чертова история доставила мне невыносимое огорчение. Я уже получил сильнейшую простуду, выйдя на свежий воздух, после того как вспотел в набитой людьми приемной комнате у судьи, и ежели меня паче чаяния не скрутит подагра, я должен остаться в Лондоне на несколько недель, покуда в Рочестере не состоится суд над бедным: малым. Итак, по всей вероятности, мое путешествие на север не совершится.
Ежели у вас хранятся про запас какие-нибудь философические размышления, которые могли бы утешить меня в моих заботах и печали, поделитесь оными с вашим несчастным другом М. Брамблом.
Лондон, 12 июня
Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса
Дорогой Уот, комедия кончилась, и на сцене началось представление более серьезное. Тетушка наша произвела отчаянную атаку на Бартона, которому ради собственного спасения ничего иного не оставалось делать, как уступить ей поле битвы и объявить о своей любви к Лидди, а ею он, в свою очередь, был отвергнут. Леди Грискин служила ему защитницей и пособницей в этом деле с таким рвением, что поссорилась с мисс Табитой, и между этими двумя благочестивыми особами завязалась перебранка, которая могла бы перейти в драку, если бы не вмешался дядюшка. Однако же они помирились вследствие одного происшествия, которое доставило всем нам немало беспокойства и хлопот. Да будет вам известно, что бедный проповедник Хамфри Клинкер ныне упражняется в своем служении среди преступников в Клеркенуэллской тюрьме. Некий форейтор под присягой обвинил его в разбое, на поруки его не отпустили, и он был заключен в тюрьму, несмотря на все доводы и возражения моего дядюшки.
Судя по всему, бедняга не может быть виновен, но все же я опасаюсь, что ему грозит виселица. При допросе он отвечал с таким замешательством и с такими недомолвками, что большая часть присутствующих почла его за мошенника, а замечания судьи укрепили это мнение.
Исключая моего дядюшку и меня самого, нашлось только одно лицо, которое как будто благосклонно отнеслось к обвиняемому. Этот молодой человек был хорошо одет, и, судя по тому, какие вопросы задавал он свидетелю, мы заключили, что он обучался в каком-нибудь судебном инне; он без стеснения порицал судью за его недобрые замечания, сделанные в ущерб арестованному, и даже дерзнул вступить в спор с его честью по некоторым статьям закона.
Дядюшка, рассерженный бессвязными и неуверенными ответами Клинкера, которому грозила опасность пасть жертвой собственного простодушия, воскликнул:
— Если вы невиновны, то ради бога так и скажите!
— Сохрани бог, чтобы я назвал себя невиновным, если совесть моя отягощена грехами! — воскликнул Клинкер.
— Так, стало быть, вы совершили это ограбление? — продолжал его хозяин.
— О нет, нет! — отвечал тот. — Хвала господу, в этом грехе я неповинен!
Тогда вмешался судья, заметивший, что обвиняемый, кажется, склонен признаться и выдать сообщников, и приказал клерку записать его признание под присягой, но Хамфри объявил, что почитает исповедь папистским мошенничеством, придуманным вавилонскою блудницею. Молодой законовед из Темпла стал утверждать, что бедняга non compos 32, и уговаривал судью освободить его как помешавшегося в уме.
— Вам хорошо известно, — добавил он, — что арестованный неповинен в этом ограблении.
Сыщики пересмеивались, а судья, мистер Баззард, отвечал с великим раздражением:
— Мистер Мартин, прошу вас не соваться не в свое дело. В ближайшее время вы удостоверитесь, что я свои дела хорошо разумею.
Короче говоря, ничем нельзя было помочь; объявлено было решение о заключении в тюрьму, и бедного Клинкера увезли в наемной карете под охраной констебля и в сопровождении вашего покорного слуги. Дорогою я немало удивился, услыхав, как сей служитель правосудия уговаривает арестованного не сокрушаться, ибо ему-де известно, что Клинкер отделается всего двумя-тремя неделями тюремного заключения. По его словам, судья хорошо знает, что Клинкер неповинен в совершенном деянии и что настоящий разбойник с большой дороги, ограбивший карету, есть не кто иной, как тот самый мистер Мартин, который так усердно ратовал за честного Хамфри.
Пораженный этими словами, я спросил:
— Почему же позволяют ему гулять на воле, а с этим бедным, ни в чем не повинным человеком обходятся как со злодеем?
— Нам точно известны все похождения мистера Мартина, — отвечал констебль, — но до сей поры нет достаточных улик, чтобы его осудить. А что касается до этого малого, то судье ничего не оставалось делать, как засадить его в тюрьму, потому что форейтор опознал его под присягой.
— Значит, если мошенник-форейтор будет настаивать на своем лжесвидетельстве, — сказал я, — этого невинного парня могут приговорить к повешенью?
Констебль заметил, что у бедняги будет достаточно времени приготовиться перед судом и он докажет свое alibi, а может случиться и так, что Мартин будет уличен и обвинен в каком-нибудь другом преступлении, и тогда нетрудно будет убедить его взять на себя и это злодеяние, или же, наконец, если удачи не будет и показание против Клинкера останется неопровергнутым, присяжные могут его помиловать, принимая во внимание его молодость, тем более если обнаружится, что он впервые пошел на преступление.
Хамфри признался, что не может притвориться, будто припоминает, где находился он в тот день, когда было совершено ограбление, и еще менее того может он доказать свою непричастность к делу, происшедшему полгода тому назад; однако же он знал, что был в ту пору болен лихорадкой и трясавицей, хотя и мог передвигаться. Потом, возведя глаза к небу, он воскликнул:
— Да будет воля господня! Если на роду написано мне пострадать, то, надеюсь, не посрамлю веру, которую я, недостойный, исповедую!
Когда я выразил удивление, почему обвинитель тал настойчиво уличал Клинкера, не обращая ни малейшего внимания на настоящего грабителя, который стоял перед ним и не имел никакого сходства с Хамфри, констебль, который сам был сыщиком, объяснил, что мистер Мартин из всех известных ему рыцарей большой дороги был самым искусным в своем деле; что он действовал на свой страх, без сообщников и товарищей, а на работу всегда выходил трезвый и хладнокровный; что мужество и присутствие духа никогда не изменяли ему; что в обхождении он был учтив и не позволял себе никакой грубости и наглости; что он никогда не обременял себя ни часами, ни драгоценными безделушками, ни даже банковыми билетами, но брал только звонкую монету, имевшую обращение в королевстве; что он умел искусно переодеваться и перекрашивать своего коня, и после ограбления невозможно было узнать ни того, ни другого.
— Этот великий человек, — продолжал констебль, — в течение пятнадцати месяцев царствовал на всех больших дорогах в окрестностях Лондона и за пятьдесят миль от него. За это время он наделал бед больше, чем все остальные ребята, промышляющие тем же, что и он. Дело в том, что все, кто попадается ему в руки, не желают поели такого вежливого обхождения причинять ему неприятности. Однако же конец его не за горами. Сейчас он вертится около судьи, как мотылек вокруг свечи. Столько ловушек расставлено на его пути, что я готов биться об заклад на добрую сотню фунтов, что еще до рождества он будет болтаться на виселице.
— Ежели дух призывает вас проповедовать и поучать, то давно пришла пора, чтобы вы сняли ливрею земного владыки, я же недостоин держать у себя в услужении апостола.
— Надеюсь, — сказал Хамфри, — я исправно исполнял свои обязанности при вашей чести. В противном случае я был бы жалким, ничтожным человеком, ежели вспомнить ту бедность, от которой избавили меня ваше милосердие и сострадание! Но когда глас духа…
— Глас дьявола! — в гневе возопил сквайр. — Какой там глас, болван? Может ли такой парень лезть в проповедники?
— Прошу не прогневаться, ваша честь, — отвечал Клинкер, — но разве не может свет благодати божьей озарить смиренного бедняка и невежду, равно как богача и философа, который кичится мирскою премудростью.
— Для вас это свет благодати, — воскликнул его хозяин, — а для меня болотный огонек, мерцающий сквозь щель в вашей башке! Словом, мистер Клинкер, не нужен мне никакой свет в моем семействе, кроме того, за который я плачу налог королю, разве что это свет разума, которому вы не хотите следовать.
— Ах, сэр! — воскликнул Хамфри. — Свет разума по сравнению с тем светом, о котором говорю я, все равно что дешевая тусклая свеча по сравнению с полуденным солнцем.
— Пусть будет так, — сказал дядюшка. — Но свеча может осветить вам путь, а солнце ослепит вас и затуманит вашу слабую голову. Слушайте, Клинкер, либо вы лицемер и плут, либо одержимый, и мозги у вас повреждены! И в том и в другом случае вы не нужны мне как слуга. Ежели вы шарлатан и промышляете святостью и благочестием, то вам легко будет найти глупых баб или людей свихнувшихся, которые будут щедрой рукой снабжать вас деньгами. А ежели вас и в самом деле обмануло поврежденное воображение, то чем скорее вы рехнетесь окончательно, тем лучше будет и для вас и для общества! Тогда кто-нибудь из человеколюбия доставит вам темный чулан и чистую соломенную подстилку в Бедламе, где вы не будете заражать своим изуверством других. Но если у вас еще сохранилась крупица рассудка, чтобы изображать избранный сосуд на благочестивых собраниях, то блуждающий огонек будет сбивать с пути вас и слушателей ваших, вовлекая в греховные дела, покуда не охватит вас религиозное помешательство, а тогда вы можете с отчаяния удавиться.
— От чего да сохранит меня господь в бесконечном своем милосердии! — воскликнул устрашенный Клинкер. — Да, весьма возможно, что я поддался искушению дьявола, который жаждет повергнуть меня на камни духовной гордыни. Вы говорите, ваша честь, что я либо плут, либо сумасшедший, но раз я могу заверить вашу честь, что я не плут, то, значит, я сошел с ума, а потому и умоляю вас на коленях подумать о моей судьбе и измыслить способы, какими можно было бы меня исцелить.
Сквайр не мог не посмеяться простодушию бедного малого и обещал позаботиться о нем, если он будет исполнять свое дело, не гоняясь за новыми откровениями методизма. Но мисс Табита была возмущена его скудоумием, которое приписывала недостатку благочестия и суетным помыслам. Она корила его малодушием, препятствующим ему пострадать за веру, говорила, что если бы он и лишился места, отстаивая истину, то провидение не преминуло бы даровать ему другое, может быть, более выгодное, и, заявив, что не очень-то приятно жить в доме, где введена инквизиция, в большом волнении удалилась в другую комнату.
Дядюшка проводил ее выразительным взглядом, после чего обратился -к проповеднику:
— Вы слышали, что говорит моя сестра? Если не можете вы жить у меня так, как я вам приказываю, то пред вами открыт методистский вертоград, а сестра моя, кажется, весьма расположена вознаградить ваши труды.
— Не хотелось бы мне обижать кого бы то ни было из ближних, — отвечал Хамфри. — Миледи была очень милостива ко мне с той поры, как мы приехали в Лондон, и, конечно, сердце ее обращено к благочестивым делам, ибо она и леди Грискин распевают псалмы и гимны, как херувимы. Но в то же время я должен любить и слушаться вас, ваша честь. Не подобает такому бедному невежде, как я, перечить джентльмену знатному и ученому. Что до премудрости, то по сравнению с вашей честью я не более чем скотина, а потому подчиняюсь вам и с божьей помощью последую за вами на край света, если вы полагаете, что я не настолько еще рехнулся, чтобы не мог уже ходить на свободе.
Хозяин его обещал оставить его на некоторое время при себе на испытании, а потом пожелал узнать, каким образом леди Грискин и мистер Бартон присоединились к их благочестивому обществу. Клинкер рассказал ему, что эта леди сама привела в первый раз мою тетушку и сестру в молитвенный дом, куда он их сопровождал и где его набожный дух воспламенила проповедь мистера У., что на этой новой стезе утвердили его поучения проповедника, которые он купил и изучал с великим вниманием; что речи его и молитвы обратили на ту же стезю мисс Дженкинс и служанку, но мистера Бартона он, Клинкер, не видел там до сего дня, когда тот пришел вместе с леди Грискин.
Затем Хамфри признался, что взойти на кафедру побудили его пример и успех некоего ткача, славного проповедника, имевшего много последователей; что при первом же опыте его обуяло великое рвение, заставившее поверить, будто на него и в самом деле снизошел дух, и что он присутствовал при набожных молениях в доме леди Грискин и во многих других домах.
Узнав, что сия леди была главной особой в этом сообществе, мистер Брамбл заключил, что она употребила Клинкера только как орудие для проведения своего плана, тайный смысл которого был ему вовсе неизвестен. Дядюшка заявил, что поистине голова миледи набита всевозможными проектами и что она и Табби, без сомнения, заключили секретный договор, которого он не мог уразуметь.
Я сказал ему, что, по моему мнению, совсем нетрудно разгадать намерения мисс Табиты, которая хочет опутать сетями сердце Бартона, а миледи Грискин, вероятно, ей помогает; что это предположение объясняет их усилия обратить Бартона в методизм, ибо такое событие приведет к единению душ, которое легко может закончиться брачным союзом.
Казалось, дядюшку весьма позабавила мысль об успехе этого плана, но я сообщил ему, что сердце Бартона уже отдано другой, что накануне он подарил Лидди золотой футляр, который тетушка заставила ее взять, без сомнения для того, чтобы ей самой прилично было принять от него в подарок табакерку; что сестра рассказала мне об этом случае, и я потребовал объяснения у мистера Бартона, который заявил, что намерения у него честные, и выразил надежду не встретить с моей стороны никаких препятствий этому союзу; что, поблагодарив его за честь, оказываемую нашему семейству, я указал ему на необходимость посоветоваться с ее дядюшкой и тетушкой, под чьей опекой она находится, и если их согласие будет получено, я не могу возражать против его предложения, хотя и уверен, что сестру мою отнюдь не будут принуждать в деле, столь близко касающемся счастья всей ее жизни. Сказал я также, что, по уверению Бартона, он и не думал прибегать к влиянию опекуна, если чувства его не будут приятны самой молодой леди, и хочет тотчас просить разрешения у мистера и мисс Брамбл предложить Лидди руку свою и состояние.
Сквайр не остался равнодушен к выгодам такого брака и объявил, что всеми силами будет ему споспешествовать, но, когда я указал, что Лидди, кажется, к нему не расположена, он выразил намерение выведать ее чувства, и, если сопротивление ее окажется очень сильным, он учтиво отклонит предложение мистера Бартона, ибо думает, что при выборе супруга молодая девица, невзирая ни на какие соображения, не должна приносить в жертву сердечные свои чувства.
— Лидди не так уж худо живется, — сказал он, — чтобы она такой ценой добивалась богатства. Я же полагаю, что все это развеется, как дым, хотя, кажется, сейчас можно ждать грозы, ибо мисс Табби сидела за обедом в мрачном и величественном молчании, будто вот-вот разразится жалобами и упреками. Без сомнения, она наметила Бартона своею собственной добычей и потому не может отнестись благосклонно к его домогательствам руки Лидди, а потому я ожидаю, что его объяснение в любви к моей сестре будет сопровождаться какими-нибудь чрезвычайными событиями.
Это объяснение, конечно, будет сделано в надлежащей форме, как только влюбленный возымеет достаточно мужества, чтобы устоять против бури, которую вызовут обманутые надежды мисс Табби, так как ему, без сомнения, известно ее желание завладеть его особой. О развязке этого дела вы узнаете в свое время, а я пребываю всегда ваш Дж. Мелфорд.
Лондон, 10 июня
Доктору Льюису
Любезный Льюис!
Недолго продолжалось обманчивое спокойствие. Снова я погрузился в бездну огорчений, боль в желудке моем и кишках снова воротилась, так что, кажется, не в состоянии я буду продолжать путешествие, которое задумал. Какого черта пустился я на эту проклятую охоту со сворой баб!
Моя драгоценная сестрица, которая, кстати говоря, недавно превратилась в отъявленную методистку, пришла вчера ко мне в комнату вместе с мистером Бартоном и с весьма торжественным видом выразила желание, чтобы я ее выслушал.
— Братец! — сказала она. — Этот джентльмен имеет вам кое-что предложить… Льщу себя надеждой, его предложение будет вам тем паче приятней, что избавит вас от спутника, который приносит вам много хлопот…
Потом мистер Бартон начал так:
— Я горячо желаю, мистер Брамбл, соединиться узами с вашим семейством и надеюсь, что в помеку мне вы не употребите своей власти…
Табби с жаром перебила его:
— Какой власти? Не знаю, какую власть он может употребить при сем случае! Я из учтивости говорю ему о своем намерении. И чего он еще может ждать? Так бы и он сам поступил, если б порешил изменить свою судьбу. Одним словом, братец, мне стиль понравились отменные достоинства мистера Бартона, что это заставило меня изменить решение мое остаться навсегда в девицах и я желаю вручить ему мое счастье, признав за ним законные права на меня и мое состояние. Сейчас надо нам все это закрепить на бумаге, и прошу я вас, братец, приищите мне какого-нибудь законоведа…
Можете себе представить, какое действие произвело на меня сие открытие! Ведь я ожидал, что Бартон сделает признание о своих чувствах к Лидди, как уведомлял меня мой племянник! Я от удивления онемел и пялил глаза то на Табби, то на ее предполагаемого воздыхателя, который, повесив голову, стоял ужасно переконфужонный, а потом сказал, что у него закружилась голова, и удалился. Мисс Табита очень обеспокоилась и уговаривала его прилечь у нас в доме, но он заявил, что должен идти домой и принять капли, которые хранит у себя на случай таких припадков, после чего возлюбленная его успокоилась.
Я пребывал в крайнем недоумении и хотя догадывался об истине, но не знал, как себя вести с мисс Табитой; тут вошел Джерри и сказал, что сейчас видел мистера Бартона, который выходил из коляски у дома леди Грискин. Сия встреча сулила, по-видимому, посещение нас миледи, которым мы и были почтены менее чем через полчаса.
— Вижу, любезные мои друзья, — сказала она, — что у вас произошло маленькое недоразумение, и я приехала, чтобы все уладить.
С этими словами она протянула мне следующее письмецо:
«Дорогой сэр!
Как только я оправился от смущения, в которое повергла меня злосчастная ошибка вашей сестры, почитаю долгом уверить вас, что мое обращение с мисс Брамбл никогда не переступало границ обычной учтивости, но мое сердце неизменно приковано к мисс Лидди Мелфорд, как я имел честь сообщить ее брату, когда он у меня о том осведомился. Леди Грискин была столь добра, что взяла на себя не только труд передать эту записку, но и вывести из затруднения мисс Брамбл, которую я глубоко уважаю и почитаю; тем не менее мое сердце принадлежит другой особе и над ним не волен ваш покорный слуга Ральф Бартон».
Пробежав сие письмецо, я сказал миледи, что не возражаю против дружеской услуги, которую она намерена оказать, после чего мы с Джерри удалились в другую комнату. Вскоре мы услышали, как разговор меж двумя леди становится все громче, и, наконец, послышались такие слова, что ради соблюдения благопристойности нам надлежало вмешаться не откладывая.
Когда мы появились на арене, где шел диспут, мы увидели Лидди; она присоединилась к спорщицам и дрожа стояла между ними, как бы опасаясь, чтобы они не перешли от слов к доводам более решительным.
Лицо леди Грискин похоже было на полную луну во время бури, ослепительную, огненно-красную, зловещую, тогда как Табби от злобы была бледна и весь вид ее свидетельствовал о смятении и бешенстве.
Прибытие наше положило конец их перебранке. Миледи обратилась ко мне так:
— Должна вам сказать, кузен, что за все мои услуги вашему семейству эта леди отплатила мне черной неблагодарностью!»
— Наше семейство весьма благодарно вашему лордству, — воскликнула Табби, истерически хихикая. — Но мы недостойны услуг столь почтенной посредницы…
— И все-таки, милейшая мисс Табита Брамбл, — перебила леди Грискин, — я уже тем удовлетворена, что добродетель сама по себе есть награда, и не моя вина, если вы и впредь останетесь смешной! Это дело близко касается мистера Брамбла, и он, конечно, употребит все свое влияние, чтобы способствовать союзу между мистером Бартоном и своей племянницей, который не только почетен, но и выгоден. И я уверена, сама мисс Лидди не станет возражать против такого предложения, которое сулит ей счастье.
— Прошу прощения, миледи, — вставила Лидди с горячностью, — но, право же, я не жду от этого ничего, кроме беды, и надеюсь, что мои опекуны сжалятся надо мной и не заставят меня променять спокойствие на почет или богатство.
— По чести скажу, мисс Лидди, вы следуете по стопам вашей дражайшей тетушки! — воскликнула леди Грискин. — Я поняла вас, и мы еще об этом поговорим, а теперь я удаляюсь. Счастливо оставаться, мадам!
Тут она подошла к моей сестре и присела так низко, что, казалось, вот-вот усядется на пол. Табби ответила столь же низким приседанием, а пока они в такой позиции пребывали, их физиономии достойны были кисти несравненного Хогарта, ежели бы он снова появился в наше развращенное время.
Джерри проводил миледи домой, чтобы вернуть мистеру Бартону шкатулочку и посоветовать ему отказаться от искательств, столь неприятных Лидди; возвратился он весьма раздраженный против своей сестры: леди Грискин убедила его, что сердце Лидди не свободно, он вспомнил об Уилсоне, и фамильная его гордость тотчас же вспыхнула. Он клялся отомстить этому пройдохе и намеревался поговорить с сестрой весьма решительно, но я убедил его укротить гнев, покуда я не побеседую с нею наедине.
Бедняжка! Когда я стал сурово о сем допрашивать, она созналась, вся в слезах, что Уилсон в самом деле появился на Горячих Водах в Бристоле и даже пришел к нам в дом под видом еврея-торговца, но она с ним никакого дела не имела, ежели не считать, что она умоляла его немедленно удалиться и не смущать ее покой, а он, дескать, так и поступил, попытавшись предварительно убедить горничную моей сестрицы, чтобы та вручила Лидди его письмо, которое она отказалась принять и согласилась только передать Лидди на словах, что он — джентльмен благородного рода и вскорости объявит о своей любви уже под своим настоящим именем. Она созналась, что хотя он не сдержал своего слова, однако же она не совсем к нему равнодушна, и торжественно обещала не иметь в будущем никаких отношений ни с ним, ни с любым другим поклонником без ведома и одобрения моего и ее брата.
После сего уверения они примирились с Джерри, но горячий юноша еще более разъярился на Уилсона, которого он почитает обманщиком, скрывающим гнусные намерения нанести поруху чести нашей фамилии. Что до Бартона, то он был крепко разобижен, получив подарок назад и обманувшись в своих ожиданиях, но он не из тех людей, которые сильно тужат от подобных разочарований; впрочем, не могу сказать, не более ли приятен ему отказ Лидди, чем разрешение продолжать свои искательства с риском выносить ежедневно козни мстительной Табби, которая не оставила бы такое к ней неуважение безнаказанным.
Об этом происшествии я не имел времени поразмыслить, так как к нам в дом явился констебль со своими подручными с приказом судьи Баззарда обыскать сундук Хамфри Клинкера, моего лакея, которого и задержали по обвинению в разбое.
Сие происшествие вызвало в доме переполох. Сестрица моя изругала констебля за то, что он по такому делу осмелился войти в дом к джентльмену, не испросив разрешения; с ее служанкой начался от страха истерический припадок; Лидди залилась слезами от жалости к несчастному Клинкеру, в сундуке которого не нашли ровно ничего, что подтверждало бы подозрение в разбое.
Я не сомневался, что парня по ошибке приняли за кого-то другого, и немедленно отправился к судье, чтобы добиться его освобождения. Но, придя туда, я узнал, что дело гораздо серьезней, чем я думал.
Бедняга Клинкер в трепете стоял за загородкой, окруженный сыщиками, а немного поодаль находился толстый рыжий форейтор, доносчик, который задержал его на улице и объявил под присягой, что якобы Клинкер ограбил пятнадцатого марта на Блекхите джентльмена, которого он вез в почтовой карете.
Показание под присягой было достаточным основанием для заточения Клинкера в тюрьму. И поэтому он был направлен в Клеркенуэллскую тюрьму, куда Джерри проводил его в карете для передачи ей смотрителю, с тем чтобы он не был лишен удобств, какие были там дозволены.
Ротозеи, собравшиеся поглазеть на разбойника, оказались столь прозорливыми, что по одному его лицу признали его отъявленным негодяем, тогда как лицо у него, не в обиду им будь сказано, было самое простоватое. Даже сам судья толковал некоторые его ответы весьма худо, в убеждении, будто свидетельствуют они об увертках и хитрости закоренелого преступника; я же полагаю, что было бы куда более справедливо и человеколюбиво приписать их смущению, которое должен был испытать деревенский парень, попав в такое положение.
Я все еще уверен, что он невиновен, и, убежденный в этом, приложу все силы, дабы спасти его от наказания.
Завтра мой племянник отправится к тому джентльмену, который был ограблен, и попросит, чтобы тот из человеколюбия пришел поглядеть на заключенного и свидетельствовать в его защиту, буде он не узнает в нем разбойника. Однако же как бы для Клинкера все сие ни кончилось, эта чертова история доставила мне невыносимое огорчение. Я уже получил сильнейшую простуду, выйдя на свежий воздух, после того как вспотел в набитой людьми приемной комнате у судьи, и ежели меня паче чаяния не скрутит подагра, я должен остаться в Лондоне на несколько недель, покуда в Рочестере не состоится суд над бедным: малым. Итак, по всей вероятности, мое путешествие на север не совершится.
Ежели у вас хранятся про запас какие-нибудь философические размышления, которые могли бы утешить меня в моих заботах и печали, поделитесь оными с вашим несчастным другом М. Брамблом.
Лондон, 12 июня
Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса
Дорогой Уот, комедия кончилась, и на сцене началось представление более серьезное. Тетушка наша произвела отчаянную атаку на Бартона, которому ради собственного спасения ничего иного не оставалось делать, как уступить ей поле битвы и объявить о своей любви к Лидди, а ею он, в свою очередь, был отвергнут. Леди Грискин служила ему защитницей и пособницей в этом деле с таким рвением, что поссорилась с мисс Табитой, и между этими двумя благочестивыми особами завязалась перебранка, которая могла бы перейти в драку, если бы не вмешался дядюшка. Однако же они помирились вследствие одного происшествия, которое доставило всем нам немало беспокойства и хлопот. Да будет вам известно, что бедный проповедник Хамфри Клинкер ныне упражняется в своем служении среди преступников в Клеркенуэллской тюрьме. Некий форейтор под присягой обвинил его в разбое, на поруки его не отпустили, и он был заключен в тюрьму, несмотря на все доводы и возражения моего дядюшки.
Судя по всему, бедняга не может быть виновен, но все же я опасаюсь, что ему грозит виселица. При допросе он отвечал с таким замешательством и с такими недомолвками, что большая часть присутствующих почла его за мошенника, а замечания судьи укрепили это мнение.
Исключая моего дядюшку и меня самого, нашлось только одно лицо, которое как будто благосклонно отнеслось к обвиняемому. Этот молодой человек был хорошо одет, и, судя по тому, какие вопросы задавал он свидетелю, мы заключили, что он обучался в каком-нибудь судебном инне; он без стеснения порицал судью за его недобрые замечания, сделанные в ущерб арестованному, и даже дерзнул вступить в спор с его честью по некоторым статьям закона.
Дядюшка, рассерженный бессвязными и неуверенными ответами Клинкера, которому грозила опасность пасть жертвой собственного простодушия, воскликнул:
— Если вы невиновны, то ради бога так и скажите!
— Сохрани бог, чтобы я назвал себя невиновным, если совесть моя отягощена грехами! — воскликнул Клинкер.
— Так, стало быть, вы совершили это ограбление? — продолжал его хозяин.
— О нет, нет! — отвечал тот. — Хвала господу, в этом грехе я неповинен!
Тогда вмешался судья, заметивший, что обвиняемый, кажется, склонен признаться и выдать сообщников, и приказал клерку записать его признание под присягой, но Хамфри объявил, что почитает исповедь папистским мошенничеством, придуманным вавилонскою блудницею. Молодой законовед из Темпла стал утверждать, что бедняга non compos 32, и уговаривал судью освободить его как помешавшегося в уме.
— Вам хорошо известно, — добавил он, — что арестованный неповинен в этом ограблении.
Сыщики пересмеивались, а судья, мистер Баззард, отвечал с великим раздражением:
— Мистер Мартин, прошу вас не соваться не в свое дело. В ближайшее время вы удостоверитесь, что я свои дела хорошо разумею.
Короче говоря, ничем нельзя было помочь; объявлено было решение о заключении в тюрьму, и бедного Клинкера увезли в наемной карете под охраной констебля и в сопровождении вашего покорного слуги. Дорогою я немало удивился, услыхав, как сей служитель правосудия уговаривает арестованного не сокрушаться, ибо ему-де известно, что Клинкер отделается всего двумя-тремя неделями тюремного заключения. По его словам, судья хорошо знает, что Клинкер неповинен в совершенном деянии и что настоящий разбойник с большой дороги, ограбивший карету, есть не кто иной, как тот самый мистер Мартин, который так усердно ратовал за честного Хамфри.
Пораженный этими словами, я спросил:
— Почему же позволяют ему гулять на воле, а с этим бедным, ни в чем не повинным человеком обходятся как со злодеем?
— Нам точно известны все похождения мистера Мартина, — отвечал констебль, — но до сей поры нет достаточных улик, чтобы его осудить. А что касается до этого малого, то судье ничего не оставалось делать, как засадить его в тюрьму, потому что форейтор опознал его под присягой.
— Значит, если мошенник-форейтор будет настаивать на своем лжесвидетельстве, — сказал я, — этого невинного парня могут приговорить к повешенью?
Констебль заметил, что у бедняги будет достаточно времени приготовиться перед судом и он докажет свое alibi, а может случиться и так, что Мартин будет уличен и обвинен в каком-нибудь другом преступлении, и тогда нетрудно будет убедить его взять на себя и это злодеяние, или же, наконец, если удачи не будет и показание против Клинкера останется неопровергнутым, присяжные могут его помиловать, принимая во внимание его молодость, тем более если обнаружится, что он впервые пошел на преступление.
Хамфри признался, что не может притвориться, будто припоминает, где находился он в тот день, когда было совершено ограбление, и еще менее того может он доказать свою непричастность к делу, происшедшему полгода тому назад; однако же он знал, что был в ту пору болен лихорадкой и трясавицей, хотя и мог передвигаться. Потом, возведя глаза к небу, он воскликнул:
— Да будет воля господня! Если на роду написано мне пострадать, то, надеюсь, не посрамлю веру, которую я, недостойный, исповедую!
Когда я выразил удивление, почему обвинитель тал настойчиво уличал Клинкера, не обращая ни малейшего внимания на настоящего грабителя, который стоял перед ним и не имел никакого сходства с Хамфри, констебль, который сам был сыщиком, объяснил, что мистер Мартин из всех известных ему рыцарей большой дороги был самым искусным в своем деле; что он действовал на свой страх, без сообщников и товарищей, а на работу всегда выходил трезвый и хладнокровный; что мужество и присутствие духа никогда не изменяли ему; что в обхождении он был учтив и не позволял себе никакой грубости и наглости; что он никогда не обременял себя ни часами, ни драгоценными безделушками, ни даже банковыми билетами, но брал только звонкую монету, имевшую обращение в королевстве; что он умел искусно переодеваться и перекрашивать своего коня, и после ограбления невозможно было узнать ни того, ни другого.
— Этот великий человек, — продолжал констебль, — в течение пятнадцати месяцев царствовал на всех больших дорогах в окрестностях Лондона и за пятьдесят миль от него. За это время он наделал бед больше, чем все остальные ребята, промышляющие тем же, что и он. Дело в том, что все, кто попадается ему в руки, не желают поели такого вежливого обхождения причинять ему неприятности. Однако же конец его не за горами. Сейчас он вертится около судьи, как мотылек вокруг свечи. Столько ловушек расставлено на его пути, что я готов биться об заклад на добрую сотню фунтов, что еще до рождества он будет болтаться на виселице.