Снегирев Александр. Нефтяная Венера

   Я вспоминаю себя в детстве едущим в трамвае с мамой и папой. Я читал все надписи за окошком, радуясь каждой букве. Ваня спрашивает без паузы:
   – Папа, что такое «ин-тим»?!
   – Это... это... там... там разные вещи продаются для жизни...
   – Почему мы там не были? Пойдём туда!
   Стоящим рядом пассажирам смешно, но они, бедняги, сдерживаются. Вроде не принято над инвалидом ржать.
   – Сходим как-нибудь... Ха-ха...
   – Папа, почему ты смеёшься? – Ваня весь подобрался. Чего он не любит, так это когда над ним смеются.
   – Я смеюсь, потому что я тебя люблю. – Я обнимаю Ваню. Он доверчиво улыбается.
   Наверняка многие пассажиры размышляют, как бы сами поступили, будь их жизнь связана с дауном. Ухаживали бы или сдали в приют. Наш вид настраивает людей на мысли о вечном, они жалеют нас. Вряд ли кто-нибудь догадывается, как часто я корю родителей за их милосердие, сделавшее и меня милосердным поневоле. Они не знают, что я скрываю Ваню от друзей, что завидую пускай минутному, но притягательному блеску их благополучия. Пассажиры не знают, что в Ванином рюкзаке лежит украденная «Венера», сорванная с подрамника и скрученная в рулон...
   От метро к дому идём мимо стройки. Два парня в оранжевых касках стоят, опёршись на ограждения, установленные вдоль тротуара. Приоткрыв рты и улыбаясь, они зачарованно смотрят на что-то. Я прослеживаю направление их взглядов: возле тротуара, метрах в двух от ограждений, припаркована красная японская машина, на передних сиденьях устроились две прихорашивающиеся блондинки. Свет в салоне горит, и блондинки видны, как в аквариуме. Та, что за рулём, смотрится в зеркало заднего вида, а та, что рядом, – в зеркальце, спрятанное в откидывающейся заслонке от солнца. Блондинки обводят помадой растянутые губы, растирают ватными дисками тональный крем по носикам и скулам, втирают в щёточки ресниц щёточки с тушью. Им прекрасно известно, что две пары азиатских глаз ловят каждое их движение, но они демонстративно не замечают этого.
   Проходя мимо, мы с Ваней тоже не можем оторвать глаз от блондинок, Ваня даже замедлил шаг. Увидев за окошком моего сына с высунутым от восторга языком и меня, глуповато ухмыляющегося, блондинки фыркнули, выключили свет и убрали косметику.
   Отпирая замок нашей двери, я вспомнил, как бывает в кино: герой возвращается домой, а там его уже поджидают убийцы. Мешкаю секунду, а затем распахиваю дверь.
   В окне, расположенном за четырёхстворчатыми стеклянными дверями гостиной, горит огнями город. Башня министерства иностранных дел, статуи на жилом доме с противоположной стороны реки, неоновая реклама кубиков куриного бульона... На контрасте с темнотой квартиры окно выглядит как картина. И разбившийся пьяный художник, и «дворцовая мебель» с «интимом», и знак крутого поворота, на который никто не обращает внимания... всё там, в этом мире, на этом «холсте». Может быть, Бог, создавший этот вид за окном, этого Ваню, сам ебандэ на всю голову? Тоже любитель покорчить рожи вроде меня?
   В квартире бардак. Два парня, один из которых «особенный», живут вместе. Повсюду разбросаны одежда, книги. Посуду мы стараемся мыть не реже двух раз в неделю, но удаётся это не всегда.
   Ваня уже вытащил картину и раскатал её на полу.
   – Спрячу пока, – говорит деловито.
   – Правильно, молодец! – подмигиваю я, как гангстер из кино, и даже делаю характерный жест указательным пальцем.
   А может, мои мысли о ничтожной ценности «Венеры» лишь самоуспокоение? Может, я подсознательно внушаю себе, что история, в которую мы вляпались, не опасна?..
   Ваня потащил картину к своему тайнику, индийскому лоскутному ковру. В своё время я привёз его родителям в подарок. Купил на базаре в Индии у тамошних цыганок. Мама с помощью молитв сняла с него отрицательные программы и наговоры, после чего повесила в Ванину комнату. Яркие пятна полезны для развития, а ковёр сплошь состоит из разноцветных обрывков старых сари. Грязно-розовые, сине-зелёные, золотые, шафрановые. Узоры составляют мир фантастических растений, солнц и звёзд, колосьев, корон, турецких «огурцов». Есть узоры, похожие на меловую обводку на полу вокруг трупа, если бы убили человекоподобное существо с кроличьими ушами. Мне нравятся квадратики, перекрещенные из угла в угол наподобие флага российского военно-морского флота. Только здесь вместо белого поля и голубого креста поле красное, расшитое солнцами с кудрявыми лучами, а крестики из салатовой ткани в блёстках. Это флаг не суровых матросов с простыми и мужественными лицами, а бесшабашных морячков, плутов, весельчаков и разгильдяев.
   В швах между лоскутами ковра прячутся молнии, открывающие потайные кармашки. Это уже сделала мама специально для Вани. Однажды, воспользовавшись тем, что Ваню осматривает врач, я не удержался и изучил его сокровища. В одном кармане хранится коллекция красивых конфетных фантиков и бутылочных этикеток, в другом – винтовочная тёмная гильза и человечки из шоколадных яиц с сюрпризом, в третьем – собрание колёсиков от игрушечных машинок (сами машинки Ваню почему-то не интересуют). Отдельно лежит полароидная фотография – мои родители с Ваней. На обратной стороне надпись печатными большими буквами «госпади зделай так штобы мама с папой были в раю зарание спасибо».
   За счёт содержимого ковёр весит килограммов десять. Ваня просит меня не подглядывать, но я-то знаю, что он попытается засунуть картину в самый большой карман.
   – Не получается! – раздаётся вскоре его жалоба.
   – Помочь? – интересуюсь я, тактично не поворачиваясь.
   – Помоги! – требует Ваня, позабыв про таинственность.
   Я вижу, что он уже успел бесцеремонно сложить холст пополам и ещё раз пополам. Места сгиба Ваня тщательно разгладил толстым англо-русским словарём. Теперь, если картину развернуть, будут видны четыре складки, как на простыне, долго лежавшей в шкафу. Я помогаю Ване впихнуть краденый шедевр в тканевое цветастое лоно.
   – Всё. – Ваня удовлетворённо потирает ладошки.

* * *

   Синдром Дауна у всех проявляется по-разному. Ванин случай, если можно так выразиться, не самый тяжёлый. Можно даже сказать, что Ваня симпатяга. Не будь у него одной лишней хромосомы, от поклонниц не было бы отбоя. Пухловатый зеленоглазый блондин с надменным по неизвестной причине лицом. Цветом волос он в мою маму: у Лены всегда была каштановая грива, у меня – тёмно-русый ёжик. Ваня посматривает по сторонам так, что кажется, будто он бог в изгнании. Даунский Зигфрид. Однако это выражение легко меняется на озорную улыбку человечка, сожравшего втихаря праздничный торт. Во внешности немаловажную роль играет язык, который он так и не научился держать исключительно во рту.
   Ваню нельзя оставить одного, его надо укладывать спать. Его нельзя отправить в магазин. Он не может даже кашу сварить. Если мы уходим из дома больше чем на час, на всякий случай надеваем подгузник. А ещё он удивительно похож на свою мать, на Ленку...
   Не в том смысле, что у неё черты дауна, но что-то от неё есть в глазах, скулах, губах. Копия Лены, сделанная пьяным скульптором. Результат моей прекрасной любви.
   Кстати, с Леной мы с тех пор даже не созванивались. Я набрал однажды её номер, но, прослушав пару гудков, бросил трубку. Понял вдруг, что сказать мне нечего, а молчать вместе было невыносимо.
   Мозг у Вани набит знаниями двух видов. Первые относятся к материнским теориям о Боге, ведьмах, молитвах, ясновидящих и карме. Вся эта катавасия из верований мирно уживается в его голове с отцовскими походами в музеи, чтением вслух стихов и романов. Оценивая окружающий мир, Ваня берёт с полочки то одно, то другое познание и уверенно прикладывает к любой ситуации. Частенько он получает советы от Ангела. Не знаю, Ангел ли ему что-то говорит, или фантазия вперемешку с галлюцинациями.
   А ещё он боится террористов, чеченцев и женщин-шахидок. Общественная истерия по поводу враждебных брюнетов в чёрных балахонах получила в мозгу моего сына своеобразное преломление. Тёмные силы вроде ведьм слились с шахидками, превратившись в нечто единое, смертельно опасное.
   Ваня научился узнавать меня только к восьми годам, до этого боялся, как и всех чужих. Мама с папой соблюдали негласный этикет, не говорили Ване, что я его отец. К счастью, потом его легко удалось переубедить, Ваня, как и все дауны, поддаётся внушению.
   – Как у меня может быть два папы? – недоумевал он.
   – Может, Иван. В жизни и не такое бывает. Один папа теперь у Бога, а другой здесь, – убеждал его я, тыкая себе в грудь.
   – А что скажет он? – Ваня указал пальцем вверх, имея в виду моего отца.
   – Мне Ангел сказал, что он не против...
   Ваня посмотрел на меня с уважением и больше вопросов не задавал.
   Оля, для длинных ног которой я ещё недавно отодвигал пассажирское сиденье, один раз увидела Ваню и больше не появлялась. Дала понять, что такая жизнь ей не подходит. С Ваней много забот, и я перестал быть удобным. Мы расстались без истерик.
   Людям, возящимся с больными, часто сносит крышу. Они становятся высокомерными. Мы, дескать, отдаём всех себя, жертвуем мирскими радостями ради немощных. По мне, так сестра милосердия, гордящаяся тем, что стирает гнойные бинты, ничем не лучше чванливой расфуфыренной дурёхи, хвастающей новеньким «мерсом». Я уж точно не святой, просто деваться некуда. Высокомерие страдания меня не впирает, не люблю возвышаться над другими. А небось трогательно смотрится: молодой мужчина, посвятивший себя инвалиду. Но мне чужое уважение и сострадание не требуются, поэтому я решил сына новым знакомым не показывать. Тут-то я и понял: инвалид – не просто тюрьма. Это тюрьма, которую себе строят те, кто за инвалидом ухаживает. Стены, которые они сами возводят между собой и миром. Узнав о моём выборе, часть знакомых решили, что я псих, другие намекнули, что я чуть ли не святой, раз взвалил на себя такую обузу. И те и другие перестали звонить. Я их понимаю: в клуб с Ваней не пойдёшь, в ресторане сидеть за одним с ним столом не каждый захочет. Он то кусок уронит, то скажет что-нибудь, демонстрируя во рту непрожёванное блюдо. Я никого не осуждаю. Зачем испытывать людей на прочность? Короче, мир вокруг меня в одночасье изменился. Я оказался в каком-то клоунском дурдоме.
 
   Мы с Ваней идём по мокрой асфальтовой дорожке кладбища. Под ногами неубранные, размолотые подошвами листья. Цвета листьев, как у сухофруктов. Дыня, папайя, курага. Приглушённые и благородные. Там, где их слишком много, кеды скользят. Небо хмурое, температура по-прежнему около десяти градусов выше нуля. Что-то с климатом происходит, уже месяц неправдоподобно тепло и холодов не предвидится. Солнце не показывается. Ваню это расстраивает, он без солнца жить не может.
   – Вань, следи за номерами, а то заблудимся. – Я тут сто лет не был, а Ваня с родителями иногда приходил.
   – Я слежу за номерами. Нам нужен номер сорок девять «Б»! – Ваня размахивает руками, на одной варежка, на другой ее нет.
   – Где варежка, Иван?
   Ваня разглядывает свою руку, будто впервые в жизни её видит, и делает вывод:
   – Потерял...
   Я вздыхаю. Хоть и тепло, но мы боимся простуды, поэтому Ваня и носит варежки. Отдаю ему свою перчатку.
   У меня тяжёлый пакет. В нём две урны с прахом: в одной – папа, в другой – мама. Мы пришли на кладбище, чтобы закопать их. Почему только теперь, спустя полгода после смерти? Дело в том, что мама уже давно подробно разъяснила мне, как их с отцом следует похоронить. Отцу ритуал был не важен, верховодила мама. Процесс её собственного захоронения менялся в зависимости от очередного религиозного увлечения. То ей хотелось быть похороненной в свадебном платье, то быть отпетой в церкви в закрытом гробу. Я старался запомнить её пожелания. В итоге мама наказала, чтобы тело, одетое в ночную рубашку, подаренную ясновидящей Ириной, было сожжено, а прах захоронили спустя шесть месяцев. Срок она лично высчитала с помощью маятника. Сам маятник надо было сжечь вместе с мамой. Папино тело проходило по тем же канонам, только без ночной рубашки и маятника. Точность соблюдения обряда гарантировала какие-то бонусы в загробном мире.
   Я всё выполнил, как она просила. Про маятник, правда, забыл, а когда вспомнил, то долго не мог его найти. Короче, сжечь его вместе с мамой не удалось. Решил просто зарыть маятник рядом. Надеюсь, этот промах не обречёт маму на муки в аду. А урны всё это время хранились на балконе.
   – Вон сорок девять! Вон, смотри! – орёт Ваня.
   – Сорок девять «Б», ты же сам говорил...
   – Ой, извини, извини, я невнимательный, извини!
   – Забей, Вань, это херня, – успокаиваю я. Не хватало ещё слушать его долгие извинения.
   – Папа, это плохое слово. Плохие слова портят карму, – говорит он точь-в-точь как мать. Нотки её речей срабатывают для меня детонатором. Не хватает ещё от Вани нотации выслушивать.