Снегирев Александр. Нефтяная Венера

Александр Снегирев
Нефтяная Венера

   Моей семье.
   Римме Казаковой.
   Спасибо Ольге Столповской за помощь в работе.

Часть первая

   Июньское утро, пробок нет. С другой стороны, какие пробки в рабочий день по пути из города. Я иду на ста двадцати в левом ряду и рассчитываю оказаться на даче уже минут через десять. Шоссе вьётся среди посёлков и перелесков, освещённых розовато-золотистым светом.
   Мама срочно вызвала меня, чтобы я отвёз её в город на УЗИ. Все её дела имеют статус срочных. Без паники и кипиша она ничего не совершает. А тут ещё и маятник подсказал. Маятник – грузик на нитке, отвечающий на любой вопрос. С маятником мама советуется по любому, даже самому мелкому поводу. Крутится эта хрень по часовой стрелке – значит «да», против часовой – «нет». Теперь он «сказал», что надо срочно делать УЗИ. СРОЧНО! Типа у неё опухоль. Ну и бред...
   Проезжаю мимо рынка садовых растений. Возле «компании» яблонь с подвязанными мешковиной корнями копошатся месячные щенки. Их мать, косматая дворняга, отдыхает тут же, подставив солнцу бок.
   Скоро отъезд... Сяду в мягкое кресло бизнес-класса и полечу... Мне достался отличный заказ – оформление виллы богатых русских в Майами. Вылетаю через две недели. В паспорте уже стоит штатовская виза, билеты куплены. Я весь в предвкушении жизни на роскошном курорте и ненапряжной, интересной работы.
   Мой «фолькс» уже едет по заросшим улицам среди старых дач. Наш забор из штакетника, шелушащегося слоями старой краски, напоминает пьяную компанию: один столб кренится вправо, другой влево, а третий выперло в какую-то давнюю зиму, и он вовсе лезет ввысь.
   Выхожу из машины. К воротам спешит радостный Ваня. Точно медвежонок в вольере, увидевший, что служитель зоопарка принёс еду.
   – Привет! Привет!
   – Привет, поможешь открыть?
   Ваня пытается распахнуть одну из створок ворот, но она просела и цепляется за землю.
   – Приподнять надо, Вань.
   Кряхтя, мы открываем путь «фольксвагену».
   – Можно, я с тобой проедусь? – спрашивает Ваня, весь горя от желания залезть в машину.
   – Валяй.
   Он усаживается на соседнее сиденье и начинает копаться под ним в поиске рычажка. Сиденье отодвинуто слишком далеко – у Оли длинные ноги. Я трогаюсь с места.
   – Постой, я ещё не пристегнулся! – вопит Ваня.
   – Тут ехать два метра!
   – Стой! Непристёгнутых штрафуют!
   Приходится остановиться, помочь Ване найти гнездо для ременной застёжки и подвинуть сиденье, чтобы ему было комфортно. Теперь Ваня удовлетворён.
   – Как дела на работе?
   – Нормально, – отвечаю я, въезжая в ворота. – Идут потихоньку.
   Не люблю эти семейные расспросы о работе. А у Вани ещё манера интересоваться всем, как у моей матери. Интересоваться и давать советы. А вот и она...
   Ваня снова путается с ремнём, приходится его отстегнуть. Выходим из машины.
   – Привет, мам, – целую её прохладную щёку. Мать состарилась. Морщины, осанка.
   – Привет. – Мама простужена и явно не в настроении, лицо напряжённое, чем-то недовольное. Нос заложен.
   Со ступеней веранды спускается отец. Крепкий мужик с седым «ёжиком». Друг полковник давным-давно подарил ему штаны цвета хаки, побывавшие в Афгане. На даче отец из них не вылезает, отчего становится похож на бравого отставника. Он улыбается.
   – Привет, пап. – Его я тоже целую. Его щека колется незаметной щетиной, как в детстве, когда он целовал меня перед сном. Только теперь вместо нежной детской щёчки я отвечаю ему ответным покалыванием.
   – Как здоровье? – интересуется мама.
   – Нормально.
   – Ты страницу двести читаешь? – Недавно она снабдила меня необычным молитвенником из древнеегипетского храма. В современном названии, конечно. На странице двести содержится особо важная, с ее точки зрения, молитва: «Я не заставляю плакать других, не отнимаю молока у ребёнка»... От себя мама приписала: «Слушаюсь родителей во всём», а одну строчку тщательно зачеркнула. Я долго смотрел на просвет и определил, что там написано. «Я слушаюсь только Бога»...
   – Читаю.
   – Ты правда читаешь или только мне так говоришь? – наседает мать.
   – Галь, ну не начинай опять... – Отец трогает её за локоть.
   – А ты не лезь! – обрывает его мама. Вот и встретили сына...
   Чтобы ухаживать за Ваней, мама бросила работу и увлеклась религиями, гаданиями и разговорами с Высшими Космическими Силами. Ответы этих самых сил «озвучивает» всё тот же маятник. До недавних пор она переводила деньги целителю Семенкову за то, что тот «дистанционно лечил» Ваню. Мама свела знакомство с ясновидящей Ириной, бывшим бухгалтером, которая каждый день даёт советы. Мама часто рассказывает с благоговением историю жизни этой самой ясновидящей: «У Иры мать – ведьма. Когда Ира отказалась тоже стать ведьмой, мать навела на неё чёрномагические программы и чуть не убила. Ира перенесла клиническую смерть, но выжила. Ира разговаривала с Иисусом Христом. Он сказал, что ей рано умирать, что у неё есть миссия на Земле...»
   – А ты что, простыла? – спрашиваю.
   – Да, отец окно не закрыл, сквозняк устроил.
   Папа морщится, покачивает головой.
   – О, какие у вас качели! – с преувеличенным восторгом восклицаю я, чтобы разрядить обстановку.
   Ваня тут же плюхается на них и принимается раскачиваться, демонстрируя достоинства качелей. Однако мама решила не отставать:
   – Мне маятник сказал, что на тебя навели порчу. Я тоже в молодости ни во что не верила. Только Бог может помочь. Молись Богу. У тебя грехов много. Я уже сняла с тебя четыреста... нет, семьсот грехов из прошлых жизней, чищу твою карму молитвами, но ты сам тоже должен молиться.
   – Мам, я молюсь.
   – Галь, дай человеку отдохнуть с дороги, – снова пытается внедриться в разговор папа.
   – Весь в отца! – обвинительным голосом наезжает на меня мать. – Ни во что не веришь! У тебя здоровье из-за этого плохое, всё лицо в прыщах!
   – В каких прыщах?.. – Я машинально ощупываю свои щёки. Давно, когда обнаружилась Ванина болезнь, у меня от нервов появились воспаления на лице, но они тысячу лет как прошли.
   – Мам, ты в своём уме?! У меня нет прыщей! Я бритвой порезался!
   Ей хочется, чтобы все вокруг болели. Тогда окажется, что она права. Если люди здоровы и счастливы, значит, её теории о сглазах и порчах – туфта.
   Наши отношения не меняются годами: мама провоцирует меня на грубость, начинается скандал. Наговорив лишнего, я чувствую себя виноватым и иду к ней извиняться. Сколько раз я уговаривал себя не реагировать на её указания, хитрить – ничего не получается. Рано или поздно ей удаётся вывести меня из равновесия.
   – Я определила твои грехи из прошлых жизней: прелюбодеяние, предательство... И всё потому, что ты в Бога не веришь!
   – Да откуда ты знаешь, верю я или не верю?! – вскипаю я. – Бог! Нашлась посвящённая! Может, его вообще нет!!! – Упс... вот этого не надо было говорить...
   Ваня, не любящий ссор, спрятался на веранде, закрыв уши ладошками.
   – Как это – нет?! Молиться надо! Уважаемый Иисус Христос, помогите мне, пожалуйста... и так далее! Ты молишься?!
   – Да пошла ты на хер!..
   – Федь, не груби матери! – Лицо отца темнеет, глаза бешено вращаются. Отсутствие выдержки мне досталось от него.
   Я машу руками и убегаю в сад. Мимо старой теплицы, превращённой в беседку. Мимо корявых яблонь, кора на них шелушится так же, как краска на заборе и голубых ставнях дома. За яблонями сосны и осины. Тоже шершавые, морщинистые стволы. Точно кожа на лицах хозяев...
   Пинаю первое, что попадается. Игрушечный железный грузовичок. Он влетает в стекло теплицы. Звон. Чёрт! Ногу ушиб... Злость мигом прошла. Потираю пальцы ноги, присаживаюсь на корточки, беру грузовичок на руки, как ребёнка. Он заржавел и грустно поскрипывает. Извини, старина.
   Слава богу, что я скоро отсюда свалю! Целых несколько месяцев не буду видеть весь этот мудизм.
   Возвращаюсь к дому. На скамейке сидит отец с Ваней. Матери нет.
   – Ты полегче с ней, человек нервный, понимать надо... – начинает отец, морщась так, как морщатся, говоря о чём-то пустяковом.
   – Ты не представляешь, как она меня достала! Кровь из меня пьёт!
   – Нельзя так о маме говорить, она добрая, – назидательно произносит Ваня.
   – Вань, только ты не начинай...
   Сажусь с ними рядом. Трое мужчин, три поколения семьи сидят возле бревенчатой стены дома, построенного их предком, моим дедом, папиным отцом, Ваниным прадедом. Он был героем войны, генералом, получил этот участок в конце сороковых, дом построили тогда же. Большую часть первого этажа занимает просторная гостиная. Рядом комната, кухня и душ с туалетом. На втором этаже две спальни. Ещё есть большая летняя веранда, застеклённая рамами в форме ромбов. Там стоит прямоугольный, сколоченный отцом из простых досок стол, за которым обедают летом. Осенью под столом шуршат сухие листья.
   – Когда она готова будет? – спрашиваю отца.
   – Сейчас. Ей касторки надо выпить перед УЗИ. Чайку не хочешь?
   – Зачем касторки?
   – Слабительное. Меня срочно в аптеку гоняла.
   Я фыркаю, демонстрируя презрение к её заскокам.
   – Она всех нас переживёт!
   Папа приглашает за стол, наливает чай, угощает сырниками.
   – Только испёк. Попробуй.
   Пробую. Как всегда вкусно. Папа у меня спец по сырникам.
   – Не переживай ты так, – успокаивает отец. – Мы вот с Ваней скоро дворниками устроимся. – Он обнимает Ваню, тот широко улыбается.
   – Это куда?
   – В «Медитеране».
   «Медитеране» – французский ресторан в боковом крыле дома, где у родителей квартира.
   – Я люблю чистоту, – подтверждает свои намерения Ваня.
   – Ты билеты уже купил? – спрашивает отец.
   – Ага, через две недели лечу.
   Появляется мама со стаканом, наполненным золотистой жидкостью.
   – Ты, конечно, опять будешь меня ругать, но я узнала, почему всё ТАК случилось.
   – И почему же? – вяло интересуюсь я, жуя сырник. Сейчас речь пойдёт о причине Ваниной болезни.
   – На его семье проклятие! – произнесла мама, указывая на папу. – У них в роду были колдуны.
   – Ну, началось... – протяжно вздохнул папа и хлопнул меня по колену.
   – А ещё у Лены был какой-то Андрей, который её любил и навёл порчу.
   – Какой Андрей? Зачем ему наводить порчу?
   – Федь, ну хоть ты можешь не реагировать?! – Папа волнуется, что начнётся очередная перепалка.
   – Не знаю, какой Андрей! Мне маятник сказал. Он из ревности.
   – Слушай, пятнадцать лет прошло! Пятнадцать... О каком боге ты говоришь, если в тебе нет ни капли смирения?! Ты же никого не слушаешь, только себя! Всеми хочешь повелевать!.. А чем это воняет?..
   Мама посмотрела на меня глазами отвергнутой святости и опрокинула стакан в рот.
   В первую секунду не произошло ничего странного, только лицо её скривилось. Но это ведь нормально, касторка – не лакомство. Но сразу за этим она вся как-то посерела и посмотрела на нас широко раскрытыми безумными глазами. И странный запах усилился...
   – Что случилось? По спине похлопать?
   Вместо ответа мама издала какой-то странный надрывный вздох. Даже не вздох, а звук горлом.
   – Мам, что с тобой?! – Мы вскочили.
   – Плохо видно...
   – Что плохо видно?!
   Стакан упал и покатился по дощатому полу веранды. Мама стала оседать. Я с трудом успел её подхватить и упал на колени под весом её тела. Мама хватает воздух ртом.
   – Да что с тобой?! Что ты чувствуешь?! – Уверен, что это очередная выходка: смотрите, мол, как я из-за вас страдаю.
   – Я ничего... не вижу... «скорую» вызовите... – От неё резко пахнет аптекой и больницей. Что за запах? Касторка ведь так не пахнет...
   – Ёлки-палки! «Скорую»... – твержу я, нажимая дрожащими пальцами на клавиши телефона. – Где же номер спасательной службы?! Что она выпила?!
   Папа бежит в дом, оттуда раздаётся грохот передвигаемых стульев, звон посуды. Возвращается со склянкой и кричит:
   – Почему тут написано «камфорное масло»?! Ты же пила касторовое!!!
   – Ты мне дал... воды... – хрипит мама.
   Мы все хватаем со стола чайник, в котором отстаивается питьевая вода... Подносим горлышко к её рту... Крики отца и Вани, мамины хрипы и мои мысли сливаются в общий гул. «Как я мог тебе это дать?! „Скорая“!..»
   Дальнейшие события я до сих пор толком не могу восстановить в памяти. Пока я дозвонился до «скорой», мы пытались отпаивать маму водой. Она потеряла сознание. По телефону сказали, что врачи приедут минимум через час, что при отравлении камфорным маслом нужно срочное промывание организма. Помню, как мы решили сами везти маму в больницу, потащили её к моей машине, папа ещё лейку ногой отпихнул... Тут она вдруг изогнулась вся и умерла... Очень быстро. Резкое обезвоживание организма, как потом сказали...
 
   – Ха-мам под ключ, – читает по слогам Ваня, глядя в окно. Мы проезжаем мимо ангаров, увешанных рекламой. Чтобы успеть прочитать вывеску, Ване приходится расплющить физиономию о боковое стекло.
   – Пап, а что такое ха-мам?
   – Баня турецкая.
   – Ха-мам, ха-мам, хамам! – Ваня приноравливается к новому слову, твердит его без остановки. – А что значит «под ключ»?
   – Это означает, что они построят тебе хамам от начала до конца и выдадут ключ. А тебе надо будет только там париться. В этом хамаме.
   – В хамаме, – повторяет Ваня. – Хамама! – Слово Ваню смешит, он пробует его, произносит на все лады. Тонким голосом, басом, растягивая буквы или, наоборот, скороговоркой: – Хамама, ха-а-а-м-а-а-м-м-м-а-а-а, хмама!
   Водитель «Газели», неразговорчивый мрачный тип, делает радио погромче. Ваня принимает вызов:
   – Хамам, хамам, хамам!!! – орёт он, перегнувшись через меня и обращаясь к водителю.
   – Ну всё, Вань, хамам так хамам. – Я пробую успокоить сына.
   – Хамам! – зловеще трубит мне в лицо Ваня, сделав большие глаза.
   – Хамам, – кривляюсь я в ответ, оттянув пальцами уголки глаз. Я типа китаец и пытаюсь имитировать акцент.
   – Слышь, потише! – не выдерживает шофёр, кривя губы, будто собирается сплюнуть.
   Я корчу гримасу, будто ужасно испугался, Ваня хохочет. Оставшийся путь преодолеваем без приключений. Вот уже и старый забор нашей дачи.
   – Остановите здесь, – говорю я шофёру. – Земля не промёрзла, застрянем.
   – Открывай ворота, – раздражённо буркает шофёр.
   Я пожимаю плечами. Мы вполне можем донести вещи от «Газели» до дома, не заезжая на влажную землю с клочками травы. Хоть и начало декабря, но стоит апрельское тепло.
   – Точно застрянем, уже сколько раз такое было.
   – Я разберусь! – Шофёр с трудом нас терпит. Мы в его глазах – двое ни на что не годных кривляк. Куда нам знать, проедет он или нет!
   – Не надо ехать, колёфа будут букфовать, – вмешивается Ваня, теребя ухо. Он всегда шепелявит, когда нервничает.
   Шофёр издаёт глухое рычание.
   – Ладно, Вань, дяде виднее... Вылезаем.
   Ваня находит ручку, тянет на себя, дверца открывается. Пыхтя, он вываливается из кабины.
   – Папа, тут мокро!
   – Понятное дело. На ключ, отпирай дом.
   Эти шофёры грузовиков – люди особые, им никто не указ. Помню, я был ещё ребёнком, и родители заказали «ЗИЛ», чтобы перевезти старую мебель. Водила не послушался моего отца, и пришлось вызывать трактор, чтобы его вытащить. Лет пять назад, когда ремонтировали фундамент, «КамАЗ» с песком приехал прямо во время дождя вопреки нашим предупреждениям и застрял до вечера. Пришлось откапывать все четыре колеса.
   Снимаю холодный замок с ворот. «Газель» катит поперёк участка к дому. У самой веранды колёса вязнут. Водитель поддаёт газу. Колёса прокручиваются.
   «Ещё один умник», – думаю я, не спеша проходя мимо.
   Шофёр выскакивает из кабины и оглядывает колёса, на треть погрузившиеся в сырую глину.
   – Сначала выгрузимся, потом будем машину вытаскивать, – пришло моё время командовать. Я оплачиваю доставку и разгрузку.
   Шофёр злобно сплёвывает. Ему давно этого хотелось. Он откидывает тент, и мы начинаем вытаскивать груз – кое-какую мебель из бабушкиной квартиры. Две старые тёмно-коричневые кровати, большое мутное трюмо со сколом, табуретка, торшер и румынский комод с выдвигающимися ящиками. Я планирую разложить в нём всякие инструменты – плоскогубцы, отвёртки и молоток.
   Взяв спинку одной из кроватей, поднимаюсь по ступеням, прохожу через веранду. Ваня всё ещё копается с дверью.
   – Пап, замок сломался!
   – Дай-ка. – Я ставлю спинку от кровати на пол, наваливаюсь на дверь плечом, поворачиваю ключ. Дверь подаётся. – Прижать надо было чуть-чуть...
   Раньше с этой дверью возникали проблемы. Однажды я приехал сюда с подругой. Предполагался романтический уик-энд. Однако наши планы чуть не рухнули: пол веранды перекосило, широкая доска выперла выше уровня порога, и дверь перестала открываться. Пришлось весь уик-энд лазить в дом через окно. Впрочем, мы из спальни особо и не выходили. Теперь такое не случится, родители отремонтировали фундамент, пол больше не перекашивает. Просто дверь старая и своенравная.
   Мы заходим в прохладный тёмный дом. В нос ударяет резкий яблочный запах. В сентябре мы с Ваней разложили урожай на полу и теперь возим понемногу в город.
   – Открывай ставни, – руковожу я.
   Протискивается шофёр, обхвативший обеими руками комод.
   – Куда ставить?
   – Сюда, в угол. – Я киваю на место у стены, под выцветшей репродукцией Ренуара. Голая «пышка» сидит на разбросанной постели вполоборота к зрителю. Все цвета, кроме синего, выгорели ещё до моего рождения. Видимо, синяя краска в советских типографиях была самой стойкой. Странно, что не красная. Лицом и причёской «пышка» напоминает мою мать; ребёнком я считал, что это её портрет. Накатили было воспоминания, но я их быстренько отсекаю, блокирую в бетонном мешке, как радиоактивные отходы, и бросаю в воображаемую пропасть.
   Минут за десять мы с шофёром перетащили весь груз в дом. Я расплатился, а он вернулся к «Газели» решать, как выбраться из раскисшей земли. «Сам нарвался! Говорят – останься на дороге, а он – „нет“. Только лужайку разворотил»...
   Вани нигде не видно. Одна из голубых ставень приоткрыта, остальные не тронуты. Сбежал, пока мы разгружались. Опять торчит у дороги, подбирает всякую всячину. Обочина – как берег моря: всегда есть шанс найти что-нибудь интересное. Осколки фар, колпаки от колёс, а если повезёт – даже целые боковые зеркала. У Вани уже собралась внушительная коллекция подобных находок. Он настаивает на том, чтобы переправить её в город, а я делаю всё, чтобы «ценности» оставались здесь, в дачном сарае.
   Щёлкаю шпингалетами окон, дёргаю на себя слипшиеся рамы, отпираю замки на ставнях, шелушащихся старой краской, толкаю створки. Природа сократила своё многоцветье до оттенков коричневого и фиолетового. Земля заштрихована засохшими травами. Стволы сосен и осин дышат бархатной влагой. Они будто вырезаны из ворсистой бумаги и наклеены на пейзаж. Летом деревья высохнут на солнце, порыжеют, обнаружатся морщины и трещины, станут похожи на людей, расставшихся с юностью. Но пока они, перепутав зиму с весной, ещё нежны и ранимы. В ветвях сороки сверкают тёмно-синими шёлковыми перьями. Из другого окна виден покосившийся сарай с приставленной к стенке лестницей, поленница дров. В овраге, за которым и находится любимый Ваней поворот дороги, растут ивы. Их ветви-прутики сливаются в дымку. А прямо перед верандой, слегка зарывшись носом в грунт, стоит «Газель». Шофёр копается с колёсами.
   Ставлю чайник и принимаюсь растапливать печку. В доме паровое отопление, но без огня дача – не дача. Любуюсь на разгорающееся пламя, вдруг вижу на одном из поленьев мечущегося паучка. Бедолага затаился в щели, а теперь пытается спастись. Тянусь, чтобы выдернуть полено с паучком из топки, но он вдруг ныряет в самое пекло.
   За окном спускаются ранние зимние сумерки. «Газель» отчаянно буксует. Закрываю топку и выхожу помочь шофёру.
   – Ну чё? Не идёт?
   – Скользит, падла! Резина летняя. Елозит, как по соплям.
   – Кирпичи надо подкладывать...
   – Деревяшки лучше. – Шофёр принимается запихивать под колёса чурки из поленницы. Заводит мотор. Я смотрю и знаю, что всё равно без кирпичей не выберешься. Так и есть, колёса прокручиваются. Чурки такие же скользкие, как и земля.
   – Говорю, кирпичи нужны.
   – Домкрат в землю уходит... – жалуется шофёр. Голос его звучит всё покорнее.
   – Доску подложи...
   С этими упёртыми водилами волей-неволей станешь спецом по вытаскиванию грузовиков из грязи. Особого ума не надо, просто дело не терпит спешки. Если бы шофёр сразу поднял все четыре колеса, а не только задние и подсунул бы под них кирпичи, а не скользкие берёзовые поленья, то уже катил бы домой.
   Впервые за весь день он слушается моего совета, заползает с домкратом под брюхо ещё больше погрузившейся в землю «Газели» и принимается поднимать колёса. Тем временем я подтащил несколько кирпичей, сложенных аккуратно в стороне. Много лет назад их привезли с развалин церкви. Кирпичи крупные, больше нынешних. Цвет благородный, с налётом трёхсотлетней извёстки.
   Вот одно колесо уже поднялось над грязной, прокрученной ямкой. Я выковыриваю вдавленные в землю деревяшки, заменяю кирпичами.
   Мимо проскочил Ваня с какой-то рамой. Метр на полтора, не меньше. В наступающих сумерках не разглядишь. Вряд ли это очередное «сокровище», выброшенное «волнами» автомобильного движения. Наверное, на помойке в овраге нашёл.
   – Чаю попей! – кричу вдогонку.
   – Хорошо! – Ваня скрывается в доме.
   Мы с шофёром переползаем ко второму колесу. Он домкратит, я подсовываю кирпичи. Пальцы замерзли, будто в них вонзаются сотни тупых игл. Куртку я снял, так проще работать. Ветер задувает под свитер. Смотрю на небо. Уже много дней оно затянуто серой пеленой, и вдруг на закате пелена рассосалась. В просвете над лесом разлилось розовое озеро с золотистыми каёмками. Ваню бы позвать, он солнце любит...
   – Рука! – кричит шофёр.
   Я еле успеваю отдёрнуть руку с очередным кирпичом. Домкрат сорвался.
   Шофёр поднимает колесо заново. На фоне небесного озера тёмные переплетения ивовых веток образуют большущие пятна. Будто кто-то пролил чернила и попытался вытереть. Чернила не стираются, пятна остались, но не с чёткими контурами, а с протёртостями кое-где внутри и по краям. В этих протёртостях плавится небесное озеро.
   С неба доносится нарастающий гул. Китообразное пузо летящего самолёта, то появляющегося, то исчезающего в низких рваных облаках, тоже окрашено золотистыми лучами. Раньше я часто летал на самолётах, смотрел на малюсенькие домики внизу. Теперь я сам внизу – ковыряюсь обледеневшими пальцами под колёсами чужого грузовичка, а там, в салоне, люди направляются к тёплым морям и далёким городам. Они усердно сглатывают, чтобы не заложило уши, и ждут, когда стюардессы подадут ужин.
   Голос водителя выводит меня из размышлений:
   – Готово!
   Подсовываю последний кирпич.
   Льды тёмного вечернего неба смыкаются над полыхающим озером. Со стороны дороги послышались звуки сирены.
   – Опускай!
   Шофёр расслабляет домкрат, «Газель» грузно упирается колёсами в кирпичи. Некоторые трескаются.
   – Порядок! Сдавай назад, я подтолкну!
   Упираюсь в забрызганный бампер.
   – Раз-два, взяли! – Мотор взревел, «Газель» качнулась и дёрнулась назад. – Пошёл! Пошёл! – Грузовичок выехал на дорогу.
   – Ну, пока! – За время, что мы вытаскивали «Газель», я стал испытывать к шофёру симпатию. Махнул на прощание и, отряхивая ладони, возвращаюсь в дом.
   Ваня возится с чем-то у стены. Полоска света пробивается из приоткрытой двери в туалет.
   – Иван, чего в темноте сидишь?
   – Я на картину смотрю, – следует невозмутимый ответ.
   – На какую картину? – Гадая, что за фантазия пришла ему в голову на этот раз, я встаю за его спиной, треплю по плечу...
   Рама, притащенная с улицы, оказывается не пустой. В неё вставлен натянутый на подрамник холст. На холсте картина. Она прислонена к белому пузатому холодильнику.
   Щёлкаю выключателем. Три стакана-абажура загораются тёплым светом.
   Обнажённая блондинка, страстно изогнувшись и изобразив на запрокинутом лице наслаждение, поливает себя из красной канистры чёрной жидкостью – видимо, нефтью. Нефть бежит по её полураскрытым губам, пышной груди, пупку, капает с лобка и струится по длинным ногам в красных туфлях на стальных шпильках. Позади блондинки находится несколько берёзок и нефтедобывающих вышек. Над головой нефтяной Венеры парит нимб из золотой колючей проволоки. Глаза заведены к небу. Нимб из проволоки – словно терновый венец. Автор явно вдохновлялся ликами Христа...
   Изначально картина была плотно обёрнута полиэтиленовой плёнкой. Ваня прорвал в плёнке большую дыру, но до конца не снял. Полиэтилен напоминает прозрачные пластиковые мышцы, оберегавшие картину. В местах надрыва «мышцы» скукожились и дрябло свисают. Я оттянул плёнку в правом нижнем углу. Здесь имеется витиеватая подпись латинскими буквами – George Sazonoff.
   – Красиво?! – вторгается в моё обалдение Ванин голос. – Смотри, какое стёклышко я ещё нашёл! – Ваня машет осколком красного сигнального огня.
   Охренительно! Декабрьский подмосковный вечер, я стою в центре гостиной нашего дачного дома и рассматриваю странную картину, которую приволок невесть откуда мой пятнадцатилетний сын-даун.
 
   Зовут меня Фёдор Овчинников. Возраст – тридцать один год. Образование – архитектурный институт. Мне было семнадцать лет, Лене – на год больше. Познакомились на первом курсе, в институтской столовой. Целовались у фонтана. Первая любовь. Почему Ваня родился с синдромом Дауна, никто толком ответить не смог. У молодых это редко бывает. Лысый доктор в очках сказал: